Текст книги "Повести Ангрии"

Автор книги: Шарлотта Бронте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

Общий зал гостиницы «Стэнклиф» отнюдь не напоминал уединенную келью отшельника. Джентльмены вбегали и выбегали, оставляя на грязном полу мокрые следы, неопровержимо свидетельствующие о ярости бушевавшей снаружи стихии. Неумолчный трезвон, громогласные требования внести саквояжи и портпледы и немедленно высушить промокшие плащи и набухшие водой сюртуки, обрывки яростных споров, в которые были посвящены лишь перепуганные слуги и разгневанные постояльцы. Некий господин, чья двуколка подлетела к гостинице в самый разгар ливня, ворвался в гостиную мрачней тучи, скинул крылатку, с которой ручьем лилась вода, и с нескрываемым отвращением воззрился на камин.

– Слуга! – взревел он аки лев.

Вошел слуга. Постояльца – дородного господина апоплексического вида – душила ярость, но он справился с собой и выпалил:

– И это вы называете пламенем? Неужто вы думаете, сэр, что эти жалкие клочки голубой и желтой бумаги заменят добрый огонь?

– На дворе восемнадцатое июня, сэр, – отвечал слуга. – Летом мы не разжигаем камин на первом этаже.

– Черт подери! – вскричал постоялец. – Сейчас же разожгите, иначе вашему хозяину не поздоровится! Должен заметить, милостивый государь, вы совсем разболтались. С прошлого раза не могу забыть вашу отвратительную стряпню. Если подобное повторится, перееду в «Герб Стюартов», так и знайте! А теперь разожгите камин и примите плащ. Вычту из счета за каждую мокрую нитку! И подать сюда горячего пунша и устриц. И пусть горничная хорошенько проветрит спальню. Будь я проклят, если соглашусь спать на влажных простынях!

Таких сквалыг, как ангрийские торговцы, днем с огнем не сыщешь. Пожалуй, в жадности с ними могут соперничать лишь ангрийские издатели – подобных беспринципных негодяев и распутников свет не видывал. На лицах полудюжины господ, собравшихся в этот ненастный вечер в общем зале гостиницы «Стэнклиф», куда я привел тебя, читатель, явственно проступали вышеописанные пороки. Под звон бокалов тут слышались следующие фразы:

– Повезло тебе, Браун. Ночуешь в гостинице.

– А ты как же?

– Мне придется проехать еще десять миль, хоть бы и лило как из ведра. В девять встречаюсь в Эдвардстоне с одним из компаньонов.

– С Калпепером или Хоскинсом?

– С Калпепером, черт бы его побрал, строптивого пса!

– Приятная погодка, не находите? – вмешался юный рыжеволосый денди в бархатном жилете.

– Как же, приятная, вроде твоей физиономии, – огрызнулся разгневанный господин, требовавший зажечь камин. Теперь он сидел, уперев ноги в решетку над чадящими углями, которые по его настоянию сгребли в кучу.

– Купюру разменяете? – спросил господин, по уши закутанный в белый платок.

– Ангрийского банка или частного?

– Частного. «Амос Керкуолл и сыновья».

– Могу разменять однофунтовыми билетами банка Эдварда Перси и Ститона.

– Я им доверяю больше, чем соверенам, – меньше вероятность нарваться на фальшивку.

– Что пишут про политику? – затеребил плечо коммерсанта, прилежно изучавшего газетную передовицу, его неугомонный сосед с золотой цепью на груди.

– Да разве их поймешь! – последовал ответ. – Не удивлюсь отставке премьера.

– Давно пора! – присоединился к разговору третий господин. – Вы читали утренний «Военный вестник»? Помяните мое слово, они ни перед чем не остановятся!

– «Военный вестник» славится независимостью мнений, – заметил первый господин. – Смело выражает чаяния нации. И то сказать: кто смеет ущемлять наши права? Разве мы не свободные ангрийцы?

– «Восходящее солнце» клянется, что Перси подал в отставку, но его уговорили остаться. Что вы на это скажете?

– Что Перси представилась отличный случай высказать нашему падишаху обиды, которые он последние три года вынужден был держать при себе.

– И все равно я думаю, никуда он со своего поста не уйдет ни в эту сессию, ни в следующую.

– Верно сказано. A propos [19]19
  Кстати (фр.).


[Закрыть]толкуют, что «Военный вестник» у него на содержании.

– Не удивлюсь; Перси – известный выжига. Вам приходилось иметь с ним дело?

– Нет, мы ножовщики.

– А нам пришлось. Он оказался редким скупердяем – заломил бешеные деньги и потребовал немедленной оплаты за несколько бочек марены, когда мы были не при наличности. Старший партнер поклялся на Библии, что не станет иметь с ним дел ни за какие коврижки.

Рассерженный посетитель, нахохлившийся у огня, который его усилиями теперь полыхал вовсю, обернулся и сладко проворковал:

– Буду счастлив, мистер Дрейк, снабжать вас мареной, индиго, кампешем и барильей по самым умеренным ценам. Своим заказом вы окажете нам честь. – И он вытащил записную книжку и карандаш.

– Кого вы представляете? – спросил мистер Дрейк.

– «Милнз, Дафф и Стивенсон. Энвейлские красильни», – отвечал огнеглотатель.

– Хм, где-то мне попадалось это название, – усмехнулся Дрейк и изобразил раздумье. – Да вон же оно! – Он прищелкнул пальцами. – «Газетт» пишет: они выплатили второй дивиденд месяц назад – полкроны за фунт.

Рассерженный посетитель не нашелся с ответом. Он еще глубже вжался в кресло и закинул ноги на столбики решетки, словно ища спасения от всяческих contretemps [20]20
  Неприятности (фр.).


[Закрыть]в любимой стихии – жарко и ровно горевшем пламени.

– Черт, а снаружи-то развиднелось! – воскликнул господин, утверждавший, что его ждут в Эдвардстоне. Он выскочил из комнаты, потребовал двуколку, вернулся, осушил бокал и с помощью Доусона облачился в макинтош. Расправив ворот, он обратил к последнему прочувствованную речь:

– Держись, дружище! Судя по твоему носу, следующая порция тебя доконает. Прощай!

В окно я видел, как он прыгнул в двуколку и метеором пронесся по мокрой улице.

Облака и впрямь рассеялись. Дождь прекратился, ветер стих, и если бы я мог обратить взор к закатным небесам, то узрел бы прощальную улыбку заходящего над Олимпианой светила.

Путешественники заторопились с отъездом, требуя плащи и двуколки. На месте остались лишь те, кто намеревался заночевать в гостинице. И пока они обсуждали свои сделки, я устроился у окна, наблюдая за теми, кого поднял с места и выгнал на улицу ясный закат дождливого дня.

Мое внимание привлекла юная прелестница, ждавшая кого-то в дверях модной лавки через дорогу. Отведя в стороны зеленые занавески, я попытался привлечь ее внимание, ослепив золотым блеском табакерки, а равно и сиянием колец, унизывающих мои аристократические пальцы. Уловка достигла цели – стрельнув глазами из-под густых кудрей истинно ангрийского оттенка, красавица опустила взгляд на свое шелковое зеленое платье и ножку в изящной туфельке и состроила презабавную гримаску. Впрочем, даже если мне это почудилось, я ответил чаровнице обольстительной улыбкой. Она вспыхнула. Вдохновленный сим знаком внимания, я послал ей воздушный поцелуй. Прелестница хихикнула и скрылась в лавке. Я безуспешно пытался разглядеть ее ладную фигурку, слившуюся с шелковыми и ситцевыми отрезами в сумраке лавки, когда кто-то коснулся моей руки.

– Сэр, простите, вас спрашивают.

– Кто?

– Господин, который прибыл сегодня днем. Я принес ему вино, а он пожелал, чтобы я передал юному джентльмену в черном сюртуке и белых панталонах, что будет рад разделить с ним компанию.

– Как его имя?

– Имени не знаю, сэр, но господин прибыл в собственном богатом ландо. Судя по выправке, армейский офицер.

– Что ж, проводи меня.

Шагая вслед за слугой, я гадал, кем мог быть владелец изысканного ландо. Впрочем, ничего удивительного: лучшая гостиница Заморны привыкла к визитам аристократических персон. Сам падишах, проезжая через город по пути в столицу и обратно, не раз менял здесь лошадей.

Протиснувшись по непривычно шумному и грязному гостиничному коридору – только что прибыла почтовая карета из Витрополя, и ее пассажиры устремились вслед за своим багажом, на ходу требуя ужин и постель, – так вот, протиснувшись в этой жаркой melee [21]21
  Толчея (фр.).


[Закрыть]и едва не сбив с ног даму с маленькой девочкой, причем ее спутник, усатый верзила, не преминул обозвать меня неуклюжим мерзавцем, протиснувшись, повторюсь еще раз, по коридору, где насквозь промокшая (ибо ехала на крыше кареты) женщина с ребенком на руках врезалась в меня на всей скорости, я наконец-то свернул, миновал раздвижные двери и оказался в другом мире.

Двери номеров – перед каждой лежал зеленый ковер – выходили в просторный вестибюль, в центре которого стоял светильник. Широкая лестница поднималась на галерею, что опоясывала вестибюль с трех сторон. С четвертой его украшало массивное сводчатое окно. Все вокруг дышало покоем и роскошью. Я находился в новом крыле, воздвигнутом в год провозглашения независимости. До тех пор гостиница «Стэнклиф» была ветхим унылым строением, а лучшие здешние номера выглядели едва ли пристойней нынешней гостиной.

Поднимаясь по лестнице, я воспользовался случаем рассмотреть из окна величественное здание суда, построенное напротив лучшей гостиницы Заморны. Именно здесь после падения Эдвардстона, в такой же вечер, как сегодня, Джеремайя Симпсон вершил военно-полевой суд. Подумать только, в такой же час, когда сумерки венчают вечернюю зарю, человек в тюрбане и отороченном мехом халате, перевязанном кушаком, взобрался по ступеням над морем голов и воскликнул: «Солдаты, ведите пленника!» Затем, давя и сметая юных и старых, под звон гонгов Квоши и грохот литавр Медины, людское море прорезали молодцы Джулиана Гордона. Орудие, установленное на крыше, как впоследствии утверждали перед палатой пэров, выстрелило в толпу. Сквозь дым было видно, что арестант простоволос, а его руки связаны; двери за ним захлопнулись, отделив пленника от толпы.

– Сюда, сэр, – произнес слуга, распахивая передо мной двери огромных апартаментов, изящное убранство которых, будь я ценителем менее искушенным, ослепило бы меня. По великолепию и изяществу отделки апартаменты не уступали любой великосветской гостиной.

Занавеси алого шелка придавали окружающим предметам розоватый оттенок. Роскошный мягкий ковер украшал восхитительный цветочный орнамент. На каминной полке стояли изысканные мраморные статуэтки, белоснежные вазы под стеклянными колпаками, серебряные лампы, посередине – заграничный хронометр. Над полкой висела единственная в комнате картина: ангрийский пэр в парадной мантии, и впрямь весьма внушительный субъект. В первое мгновение странное одеяние сбило меня с толку, и я не узнал человека на портрете, но в следующую минуту отметил поразительное сходство модели с Фредериком Стюартом, графом Стюартвиллом, виконтом Каслреем, лордом-наместником провинции Заморна.

«Поистине, – подумал я, разглядывая комнаты, – эти ангрийцы не знают меры: гостиницы у них как дворцы, дворцы – как грезы джиннов. Остается надеяться, у них есть чем обеспечить свои бумажные деньги».

За столом, уставленным графинами и корзинами с фруктами, расположился мой таинственный приятель, владелец роскошного выезда. Слуга удалился, прикрыв за собой дверь, и я вошел.

Я не сразу признал его в сумраке – он сидел, отвернув лицо к пылающему камину, – тем не менее вежливо поздоровался.

– Как поживаете, сэр?

– Превосходно, благодарю вас, – ответил он, медленно вставая, придерживая фалды и подставляя спину пышущему жаром камину.

– Так это вы, сэр! – воскликнул я, когда его лицо проступило из мрака. – Но, черт подери, откуда вы узнали, что я здесь?

– А за каким чертом вы сюда явились? – парировал он.

– Какого черта вы любопытствуете? – ответствовал я.

– Почем мне знать, где вас черти носили? – спросил он.

На время истощив запас острот, я расхохотался, давая себе передышку. Однако мой неутомимый приятель рвался в бой:

– Ради всего святого, садитесь.

– Во имя Господа, так и быть, сяду.

– Бог свидетель, я наполню ваш бокал.

– Побойтесь Создателя, до краев!

– Заклинаю вас Спасителем, вино не кислит?

– На Коране присягаю, видал я вино и получше.

– Клянусь браком в Канне Галилейской, вы лжете.

– Чудесами Моисеевыми свидетельствую, и не думал.

– Вас послушать, сэр, так вы обрезанный!

– А вас послушать, так вы не крещены!

– Таинства сего мне сподобиться не довелось.

– Магометанский обряд надо мной совершен не был.

– Так ты нехристь!

– А ты гяур неверный!

– Давайте бутылку, дружище! – воскликнул мой приятель, сел в кресло и принял у меня из рук графин. Мы наполнили бокалы и посмотрели друг на друга.

Любой сторонний наблюдатель отметил бы, как мы похожи. Молодые, стройные, бледнокожие, светловолосые и голубоглазые, одетые с иголочки. Узкая обувь подчеркивала изящество ступней, холеные пальцы были унизаны тяжелыми перстнями. Впрочем, мой приятель превосходил меня ростом, к тому же отличался выправкой бравого вояки. Над его верхней губой пробивались рыжеватые усики, щеки украшали бакенбарды. Выпятив грудь, он сидел подбоченившись, гордо вытянув длинные стройные ноги в сапогах со шпорами. Лицо, от природы болезненно-бледное, несло несомненный след тягот военной службы – кожу моего старинного знакомца, как и мою, выжелтило беспощадное солнце.

На нем был синий фрак с бархатными лацканами, бархатный жилет и отличные белые панталоны. На мне – зеленый сюртук превосходного кроя и легкие брюки. Ужели, читатель, ты не видишь нас пред собой?

Тем временем молодой офицер сжал ладонью виски и, задумчиво наполняя бокал шампанским, спросил:

– Осмелюсь предположить, вы удивлены нашей встречей?

– Еще бы! Я думал, вы в Газембе, Донголе, Боновене или Сокатто, в одном из этих варварских мест, расставляете ловушки дикарям или спите, подобно Моисею, в тростнике у берега реки.

– Ваше описание, Тауншенд, превосходно рисует жизнь, которую я вел последние полгода.

– Неужто вы к ней охладели?

– Охладел? Вы забываетесь, сударь! Газеты на каждом углу только и твердят: «Бравые гусары Десятого полка под командованием полковника Уильяма Перси не знают усталости. Их доблестному командиру неведома жалость. Только вчера пятеро или шестеро туземцев были повешены под стенами Донголы». Или вот: «Возмездие неминуемо! Что подтвердил неделю назад в Катагуме сэр Уильям Перси. Изувеченные останки гусара, похищенного дикарями, были найдены в джунглях. Сэр Уильям немедленно отрядил на поиски негодяев трех самых свирепых ищеек, которые и обнаружили негров-убийц несколько часов спустя. Запятнанные кровью своей жертвы мерзавцы по горло увязли в болоте. Сэр Уильям собственноручно прострелил им головы, и тела негодяев погрузились в зловонную трясину, ставшую им достойной могилой». Неужто не впечатляет, Тауншенд?

– Еще как впечатляет, полковник. Но что заставило вас оторваться от праведных трудов во благо Отчизны?

– Экий вы непонятливый, Тауншенд! Десятый гусарский полк – боги, нет, лучше богоподобные герои! – истерзанный малярией и беспощадным солнцем, не мог долее выносить тягот жизни в пустыне, поэтому милостью добрейшего монарха был отозван, впрочем, не его собственными августейшими устами, а посредством У. Г. Уорнера, нашего верного и возлюбленного советника, доставившего распоряжение генерал-аншефу и командующему фортами Анри Фернандо ди Энара, от которого его получил ваш покорный слуга.

– И запрыгал от радости?

– Запрыгал? Отнюдь. Надеюсь, я изучил сию депешу с приличествующей холодностью, однако, не скрою, был до глубины души тронут проявлением высочайшей милости. Впрочем, в пот меня не бросило и чувств я не лишился. Нам, младшим чинам, не пристало выказывать радость или скорбь, довольство или разочарование.

– И что теперь, полковник?

– Господи помилуй, мистер Тауншенд, к чему такая спешка? Дайте мне время утишить ярость и смятение чувств, в которые привел меня визит в Газембу!

– Но что случилось?

– Всему виной моя редкая скромность, доходящая порой до самоуничижения. Шишка почтения к начальству на моем черепе развита сильнее всех остальных и когда-нибудь доведет меня до могилы. Путь в Адрианополь лежит через Газембу, где мне пришлось исполнить тягостную обязанность – предстать пред светлые очи командующего на его прелестной маленькой вилле. Туда я и отправился, поддев под мундир холщовую рубаху (согласитесь, было бы несколько самонадеянно фланировать в батисте перед его милостью, который признает лишь грубый лен). Синьор Фернандо истинно мужественный человек, если соглашается жить среди грязного отребья, которое набрал в прислугу. Арестанты плавучей тюрьмы перед ними – сущие агнцы.

Отцеубийцы, матереубийцы, братоубийцы, сестроубийцы, подлецы и мерзавцы всех мастей, взяткодатели и лжесвидетели – вот челядь, которой его милость доверил свой дом.

Фальшивомонетчик в обличье привратника открыл мне дверь, карманный воришка, замаскированный под лакея, препроводил меня в переднюю, где я угодил в объятия субъекта, изображавшего дворецкого, – на его совести три срока за поджог. Этот последний и назвал мое имя секретарю, мистеру Гордону, явно снятому с виселицы, что не позволило правосудию свершиться во всей полноте, без всякого недостатка.

Стоит ли удивляться, что, добравшись до цели, я весь взмок, и когда мистер Гордон ввел меня в кабинет – зловещий склеп, где восседал генерал-аншеф Энара, – у меня дрожали колени и зуб на зуб не попадал. Сей дородный господин был облачен в льняную полосатую блузу и широченные брюки. Шейные платки и жилеты его милость презирает, и даже самая привередливая леди будет сражена, стоит ей узреть этот мощный торс и грудь, заросшую мужественной шерстью. Во рту командующего дымила сигара, а в руке он держал коробку этого колониального товара прямиком с островов, где растут благоуханные травы. Склонив голову и нахмурив в раздумье бровь, доблестный генерал, казалось, пребывал в замешательстве, не зная, какую выбрать. Заметьте благородную простоту, с коей великий ум не гнушался отдаваться заботам, достойным магазинного приказчика!

Приняв наконец решение, генерал протянул гаванскую сигару другому господину, стоявшему ко мне спиной, и воскликнул:

– Черт подери! А вот эта весьма недурна!

– Недурна, будь я проклят! – отозвался его приятель после секундной паузы, затянувшись сладчайшим виргинским табаком. Наконец-то я его разглядел. Тауншенд, вы не поверите! За спиной генеральского кресла стоял, засунув руки в задние карманы, человек в потертом коричневом сюртуке; над жесткий воротничком красовались вытянутая багровая физиономия, усы с проседью и седая шевелюра! Отвращение мое было так велико, что я не признал его с первого взгляда. Однако, присмотревшись, я понял: передо мной генерал Хартфорд. Что было делать? Во мне вскипела благородная патрицианская гордость, но усилием воли я подавил ее и приблизился.

– Как поживаете, сэр Уильям? – спросил Энара. – Весьма сожалею, что вынужден был вас отозвать, и понимаю, что вы огорчены.

– С чего бы? – осмелился возразить я вслух.

Генерал посмотрел на меня, словно я задал вопрос по-гречески.

– Как человек чести, разумеется. Впрочем, утешьтесь, возвращение в строй не за горами. Я замолвлю за вас словечко перед герцогом. Благодарю за примерную службу.

Мне оставалось только поклониться и остаться на месте, ожидая продолжения, но генерал, кажется, сказал все, что намеревался. Лорд Хартфорд забормотал что-то неразборчивое, впрочем, с самым высокомерным видом – выпятив нижнюю губу, с которой свисала сигара, и хмуря фамильные брови над злобными красными глазками. Мне показалось, Хартфорд слегка задыхался – полагаю, следствие ранения, полученного прошлой зимой. Поняв, что ни любви, ни денег мне от них не дождаться, я простерся ниц. В ответ Энара сухо кивнул и буркнул, что надеется вскоре меня увидеть, ибо припас для меня работенку. Хартфорд слегка прогнул прямую спину в надменном поклоне, заставив меня испытать сильнейшее желание обойти его сзади и свалить подножкой.

Когда сэр Уильям закончил рассказ, я расхохотался.

– Вы задали им жару, полковник! Надутые педанты! Желаю им и дальше оставаться в дураках! А как прошло в Адрианополе? Повидались с премьером?

– Да, по приезде я сразу направился в казначейство, и не успел зайти в кабинет, как премьер заныл своим бабьим голоском: «Ах, сэр Уильям, сэр Уильям, расскажите мне все без утайки! Мне нужен полный отчет о ваших деяниях, сэр. Депеши генерала Энары недостаточно подробны, слишком кратки, слишком скупы. Правительство блуждает в потемках – впрочем, я несколько утрирую, – поэтому нам нужны надежные источники. Я желаю знать все о последней кампании в Каттал-Кьюрафи».

Премьер замолчал и посмотрел на меня. Я поглядел на него и с удобством устроился в кресле, предварительно взбив подушку.

После весьма продолжительного молчания я заметил, что утро сегодня выдалось превосходное.

– Что? – спросил премьер, навострив уши.

– Прохладное и ясное, – добавил я.

– Невозможно! – возопил премьер. – Сэр, не могу поверить, что эта пустая реплика, достойная праздного бездельника, – первые и единственные слова, сорвавшиеся с губ человека, только что вернувшегося с поля боя, из диких мест, где правят насилие и беззаконие, мест, кишащих дикарями и язычниками!

– А что вы хотите услышать? – спросил я, подцепив со стола памфлет и пробежав глазами титульный лист.

– Сэр, – с досадой и изрядной долей высокомерия отвечал премьер, – я ценю свое время. Если наш разговор вас не занимает, отложим его.

Подавив зевок и вытянув ноги – весьма стройные, согласитесь, Тауншенд? – я промолвил:

– Разговор? Ваша честь, понятия не имею, что вам рассказать. Пустая трата времени. Лучше поведайте мне, что нынче носят? Должен признаться, Каттал-Кьюрафи – дыра по части модных новинок.

– Сэр, – отвечал Уорнер, – желаю вам всего хорошего. Мистер Джонс вас проводит.

– Не поминайте лихом, – сказал я и вылетел из казначейства, словно получил пинок.

– И куда вы оправились после?

– К парфюмеру, где накупил всякой всячины: перчаток, гребней. Угадайте, кого я встретил на обратном пути?

– Понятия не имею!

– Самого президента торговой палаты!

– Неужто Эдварда Перси?

– Его самого. Он встал как вкопанный и завопил: «Эй, Уильям, я слыхал, тебя отозвали? Мне доподлинно известно, сэр, что ты слезно умолял об этом начальство. И не отпирайся!»

«И не подумаю, – отвечал я. – Доброе утро, Эдвард! Какая дивная погодка, не находишь? Как раз по сезону. Береги легкие, свои чахоточные легкие. Могу рекомендовать бальзам из собачьей мяты, превосходное укрепляющее средство! Счастливо оставаться!»

И, изящно помахав ему рукой, я удалился.

Слуга внес свечи и поднос. Сэр Уильям предложил мне разделить с ним курицу в устричном соусе, однако я отказался, поскольку уже заказал ужин в номер. Мы расстались, на прощание обменявшись рукопожатиями по обычаю, практикуемому полковником, – с важным видом соприкоснувшись указательными пальцами.

Утро следующего дня выдалось чистым и ясным – настоящее погожее утро на пороге лета. Разбуженный лучами, пробившимися в щели между плотно закрытыми занавесками, я возликовал, а отдернув их, узрел в величественной мраморной арке перистых облаков, в прозрачности и свежести утреннего воздуха ласковое обещание грядущего зноя. Бурные грозы, ливни и холодные ветра, терзавшие нас весь прошлый месяц, отступили, омыв и очистив небеса.

Мне потребовалось полчаса, чтобы одеться, и еще столько же – чтобы хорошенько рассмотреть себя с головы до ног в превосходном зеркале. Не стану скрывать: любуясь своей стройной фигурой, облаченной в изящный утренний костюм, блестящей шевелюрой, лихо зачесанной набок, я сказал себе: «Такого красавца, как Чарлз Тауншенд, на свете поискать».

Спустившись, я снова преодолел грязный и тесный гостиничный коридор. Впрочем, сегодня утром он выглядел чище вчерашнего благодаря служанке с громадной бадьей, на коленях драившей пол с таким усердием, словно от этого зависела ее жизнь.

У входа стояла коляска. Слуги выносили багаж, пассажиры – почтенное многодетное семейство – ждали у двери. Крепкие и розовощекие юные ангрийцы уже погрузились в коляску, их мать обменивалась прощальными любезностями с высокой белокожей дамой, выплывшей из боковой комнаты. То была миссис Стэнклиф, хозяйка огромной гостиницы. Я приблизился к ней, когда коляска отъехала, и засвидетельствовал почтение, так как имел на нее некоторые виды. Миссис Стэнклиф приняла знаки внимания с достоинством графини Нортенгерленд, только еще учтивее. Миссис Стэнклиф меня не слышит, посему позволю себе заметить, что в отношении роста и комплекции они с ее сиятельством почти неотличимы – пышные величественные матроны, внушающие окружающим трепет. Впрочем, и в рассуждении характера обе дамы весьма схожи, о чем свидетельствует такой анекдот.

Когда несколько месяцев назад торговое товарищество Заморны давало обед в честь лорда-наместника провинции, графа Стюартвилла, и сэра Уилсона Торнтона, отмечая заслуги этих господ перед страной, все заботы об угощении были поручены попечению миссис Стэнклиф. Однако случилось так, что некто отвечавший за свежую дичь подвел достойную матрону. В день обеда накрытые столы в здании суда ломились от яств. Тарелки с гербом гостиницы, доставленные в железных сундуках, сияли царственным великолепием. На обед были приглашены гости из всех уголков провинции. Пробило шесть – подали суп и рыбу.

Лорд-наместник, безупречно воспитанный джентльмен, вошел под оглушительные возгласы своих поклонников, улыбнулся и кивком поблагодарил горожан. За ним в зал вступили генерал сэр Уилсон Торнтон и член парламента Эдвард Перси. Последним по порядку, но не по значению, шел гордый владетель Хартфорд-Холла, с лицом словно небеленое голландское полотно (следствие ранения). Его поддерживали сэр Джон Керкуолл и Уильям Мур, знаменитый адвокат. Его преосвященство доктор Керкуолл, примас Заморны, торжественно прочел молитву. Аминь, возгласил доктор Кук, викарий Эдвардстона, и пир закипел. После супа и рыбы пришел черед дичи. Однако вместо дичи в пиршественный зал величаво вплыла миссис Стэнклиф в лучшем наряде и тюрбане с пером, излучая алмазное сияние, словно какая-нибудь графиня. Зайдя за спинку кресла лорда Стюартвилла, она с достоинством и весьма отчетливо – так, что ее слова услышали все присутствующие, – промолвила:

– Милорд, вынуждена извиниться перед вашим сиятельством за проволочку с переменой блюд. Дичи не будет. Мои слуги не справились со своими обязанностями. Я не намерена оставить безнаказанным оскорбление, нанесенное вашему сиятельству и джентльменам Заморны, и собираюсь радикально изменить свой домашний уклад. До завтрашнего утра я рассчитаю всех слуг до последнего конюха и горничной.

Вежливый граф прикрыл рот рукой, пряча улыбку, и постарался утешить разгневанную даму. Генерал Торнтон, в свою очередь, заверил миссис Стэнклиф, что стол чрезвычайно изыскан и обилен, а посему отсутствие зайцев и куропаток никто не заметит.

Однако миссис Стэнклиф не желала прислушиваться к доводам рассудка. Все с тем же непреклонным выражением лица она учтиво поклонилась и величественно выплыла из зала. Верная данному слову, она и впрямь в тот же день уволила всю прислугу: никогда еще на улицы города не выбрасывали разом столько официантов, горничных, конюхов и лакеев. Это происшествие снискало почтенной хозяйке прозвище герцогини Заморнской, как с тех пор прямо в глаза величает ее лорд Стюартвилл. Впрочем, подобная вольность разрешена лишь любезному графу. Любому другому не поздоровится, если он позволит себе излишнюю фамильярность в присутствии миссис Стэнклиф.

Не успел я позавтракать, как лакей принес записку, которая гласила: «Дорогой Тауншенд, приглашаю вас на утреннюю прогулку. Ваш и прочая У. Перси».

Я черкнул в ответ: «Дорогой баронет, почту за честь. Ваш и прочая Ч. Тауншенд».

Мы встретились в передней и рука об руку направились на поиски приключений.

Столица бурлила. Казалось, половина населения высыпала на недавно проложенные широкие улицы. От вчерашнего ненастья не осталось и следа. Знойное безоблачное лето вступило в свои права. Везде мелькали белые платья дам, спешивших укрыться от жары в прохладе роскошных магазинов.

Перед нами возвышался новый собор: величественный фронтон и резные башенки сверкали, словно мрамор, на фоне безоблачного южного неба. Звон колоколов, нежный, как арфа Бокс а , разносился в прозрачном утреннем воздухе, и юная столица ускоряла свой бег, вдохновленная этими божественными звуками. А ведь еще недавно процветающую и оживленную Заморну попирала железная пята Симпсона! Где ныне тирания и угнетение? Ничто не выдавало последствий недавнего вторжения, тяжкого бремени государственного долга, былой бедности и страданий. Всюду взгляду представали прекрасные женщины, величественные дворцы, фабрики и модные лавки.

В начале нашей прогулки воздух был чист и ясен, но как только центр города остался позади и мы подошли к мосту через реку, по берегам которой возвышались башни фабричных труб, воздух сгустился. Клубы плотного угольно-черного дыма поднимались над двумя громадными фабричными зданиями – владениями Эдварда Перси и мистера Сиднема – и медленно заволакивали небо над столицей.

– Курительная трубка Эдварда, – задрав голову вверх, сказал Уильям, проходя мимо цилиндрической трубы, взлетевшей на три сотни футов в небо. За мостом мы вышли на широкую дорогу и лишь тут в полной мере ощутили прелесть погожего июньского утра.

Перед нами раскинулась ширь Олимпианской долины; молочно-белая дорога, извиваясь, бежала меж тучных пастбищ и волнующихся лесов. Мое сердце возликовало при виде мягкой линии холмов, спускавшихся к реке – великой реке, что с неумолчным гулом дальних морей несла свои широкие тихие воды среди райской зелени лугов. Мы подошли к воротам Хартфорд-Парка. Отсюда хорошо просматривался дом. Буки, что росли вдоль аллеи, вздымали высоко над дамбой серебристые кроны. Каждые пять минут мимо нас проезжали богатые экипажи, проносились величественные всадники на благородных скакунах.

Почти полчаса мы гуляли в молчании. Внезапно сэр Уильям воскликнул:

– Смотрите, Тауншенд, какая красотка!

– Где?

Он указал на юную даму, восседавшую на маленьком горячем пони. Даму сопровождал верховой слуга. Летящие пурпурные одежды мягко окутывали прелестные округлые формы, подчеркивая изящество посадки и плавность движений. Я не сразу разглядел лицо – мешали длинные локоны и вуаль, – но вот обворожительная наездница обернулась и я узрел тонкий профиль, ясный взгляд и божественно прекрасные черты. А ведь я ее знаю!

– Знакомое лицо, – заявил я. – Я видел ее вчера у витрины модной лавки перед гостиницей «Стэнклиф».

Ибо то была вчерашняя прелестница, которой я любовался из окна.

– И я знаю, – отвечал баронет. – Это мисс Мур, дочь знаменитого адвоката.

– Неужели? Джейн – прекрасная ангрийка!

Возможно, читатель еще не забыл портрет юной леди, которую я живописал, сравнивая прелести восточных и западных женщин.

– Я видел ее прошлой осенью на музыкальном празднике в соборе Заморны, – продолжил сэр Уильям. – Помните, что писали тогда газеты?