Текст книги "Повести Ангрии"
Автор книги: Шарлотта Бронте
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)
Он перебрался по ступеням через колючую изгородь. Дальше идет под уклон широкое зеленое поле. Путник быстро его пересек и еще более торопливой походкой двинулся по берегу Олимпианы. Здесь, вдалеке от большой дороги, он одиноко зашагал по тропинке меж полей и рощ. Ни одно живое существо не встретилось ему на пути. Овцы и коровы были в загонах и хлевах. Участки тут большие, и фермы стоят далеко одна от другой. Это земля лорда Хартфорда, отданная в длительную аренду пол века назад.
Итак, сейчас путник был в четырех милях от Заморны, и колокола далекой церкви только что пробили девять. Звон долетал из Массинджера, и пока он не затих, путник стоял неподвижно: может быть, считал удары, а может, просто решил перевести дух. Наконец он вышел к полю, обрамленному величавыми старыми деревьями. Отсюда начиналась посыпанная гравием дорожка, над которой их кроны смыкались подобно арке. По ней путник довольно скоро вышел к дому, именуемому «Массинджер-Холл» – большой старинной усадьбе, стоящей среди полей, очень одинокой и внушительной. За нею мрачно чернели силуэты вороньих гнезд. Столбы садовых ворот венчались каменными шарами; такие же шары были на фронтонах дома, а в саду, на каменном постаменте, темнел потускневший от времени циферблат солнечных часов.
Массинджер-Холл был тих как могила. Ни одно окно на фасаде не горело, и только луна блестела на стеклах средь густого плюща. Однако дом был не заброшенный – во всем здесь царил степенный порядок, – просто очень старый, серый и одинокий.
Человек в плаще некоторое время расхаживал перед домом, временами останавливаясь и как будто прислушиваясь. Все было тихо; ни в одном заиндевелом окне не мелькнул даже отблеск свечи. Неизвестный все так же мерил шагами пространство перед фасадом. Наконец где-то в глубине дома залаяла большая собака. Путник вздрогнул, испугавшись, что его обнаружили, и через мгновение был уже за углом дома, где укрылся под дальним фронтоном. Здесь наконец его взгляд различил первые признаки жизни. У фронтона было только одно окно, почти как церковное, длинное и низкое, выходящее на лужайку. Из этого окна на кусты лился мягкий свет. Всякий знает, как хорошо видна в ночи освещенная комната, если на окне нет ни ставней, ни жалюзи; неизвестный, встав на колено за высоким кустом лавра, созерцал внутренность мрачного дома так же отчетливо, как если бы находился в его стенах.
Окно обрамляли фестоны тяжелой темно-малиновой занавеси. В их широкий просвет видна была длинная комната: на стенах, обшитых мореным дубом, подрагивали отблески камина; посередине, на застланном ковром полу, лоснился массивный стол черного дерева; не было ни свечей, ни ламп, только пылающий камин. Вероятно, когда здесь собирались гости, комната радовала глаз теплыми красками, но сейчас на ней, как и на всем Массинджер-Холле, лежала печать горделивой, давящей мрачности. Кто-то подошел к окну, затем отступил назад и почти пропал в тени, скрывающей дальнюю часть комнаты. Затем фигура вновь медленно приблизилась и так же медленно снова удалилась во тьму. Взад-вперед, размеренной походкой, вышагивала она по большой старой гостиной, и никого другого видно не было. Единственный человек прохаживался здесь, в одинокой усадьбе, затерянной средь бескрайних полей.
Это была женщина – вернее, девушка лет девятнадцати. Она явно жила одна, поскольку ее платье было лишено тех милых украшений, которыми женщины, особенно молодые, стараются угодить близким. Судя по выражению – мечтательному и сосредоточенному, – она жила одна уже довольно давно. Были ее мысли радостными или печальными, сказать не могу, но они явно сильно занимали девушку, поскольку она забыла все, что на небе вверху и на земле внизу, целиком погруженная в окутавшие ее грезы. Без сомнения, она для того и не задернула занавеси на окнах, чтобы дать пищу своим лихорадочным фантазиям и всякий раз, глядя на окно, видеть луну, плывущую в синем просторе небес за высоким недвижным тополем, и дальше, до самого горизонта, залитые бледным светом луга с рядами величественных дерев.
Наконец девушка очнулась, и вовремя – пять минут назад часы в глубине дома пробили десять. Она вздохнула, прогоняя мечтательный транс, подошла к камину, поворошила дрова и тут вспомнила, что надо задернуть занавески. Обитательница дома была невысока ростом, поэтому встала на стул, но сразу же с него спрыгнула, потому что, пока она тянулась к малиновому шнуру, из-за лаврового куста выступил крупный мужчина и, шагнув к окну, поставил ногу на подоконник. Девушка отпрянула и посмотрела на дверь. Лицо ее исказилось страхом, однако прежде, чем она успела отбежать, неизвестный распахнул окно и встал прямо перед нею.
Он тщательно закрыл створки, задернул шторы (что ему при его росте было куда проще, чем девушке), затем снял шляпу, провел пальцами по волосам и сказал обычным мужским голосом:
– Ну, Элизабет, думаю, мы знакомы.
Однако это приветствие, произнесенное столь обыденным тоном, не сразу вызвало ответ. Девушка вновь и вновь с тревогой и страхом вглядывалась в его черты. Наконец ею овладело некое убеждение, пробудившее целую бурю чувств: и без того неяркое лицо стало еще бледнее, и она вымолвила странным голосом, каким существа из плоти и крови говорят лишь под влиянием очень сильных и необычных переживаний:
– Генри! Неужто это ты?
Улыбаясь – не без усилия, поскольку явно отвык от такого проявления чувств, – мужчина в плаще протянул руку. Две ладони, которые вместе были меньше, чем одна его, тут же стиснули ее с трепетным жаром. Девушка, желая избежать пугающих истерических всплесков, молчала, пока не обрела свой обычный голос; тогда она сказала, что гость замерз, и потянула его к огню.
– Да, Элизабет, да, – ответил мужчина, – только ты чуть-чуть успокойся. Полно тебе! Я сомневаюсь, что заслужил такую теплую встречу.
– Не заслужил, но раз уж ты здесь, никуда не денешься, – резко ответила она. – Садись. Я и не думала, что ты жив. Газеты писали, что ты во Франции. Зачем ты уехал оттуда в страну, где не спрятаться? Полиция не знает, что ты здесь? Какие у тебя холодные руки, Генри! Я два года тебя не видела. Сядь.
По обе стороны от камина стояли глубокие кресла, и Генри устало рухнул в то, что было к нему ближе.
– За три последние ночи я не проспал и двух часов, – сказал он. – Чертовы полицейские не давали мне роздыху с той самой минуты, как взяли след!
– Так за тобой гонятся?! – с испугом спросила девушка.
– Да, да, но я думаю, что обвел всех вокруг пальца, отправившись сюда. Менее всего они ждут, что я стану искать убежища в Ангрии. Дай мне вина, Элизабет. Я еле жив.
Она торопливо вышла из комнаты, обернувшись в дверях на его бледное, изможденное лицо. В ее отсутствие он уронил голову на подлокотник кресла и выразил муку одним-единственным стоном – языком, коим душа сильного человека говорит в минуту отчаяния. Заслышав возвращающиеся шаги, мужчина резко выпрямился и постарался разгладить лицо. Девушка принесла вино. Гость быстро взял у нее из рук стакан и выпил, затем сказал:
– Ну вот. Теперь все хорошо. Элизабет, ты выглядишь напуганной. Однако для тебя я все тот же Генри Гастингс, что и прежде. Наверняка ты привыкла считать меня чудовищем.
Он посмотрел на нее с недоверием опустившегося человека, сознающего свое падение, однако взгляд девушки мигом развеял его подозрительность. Он говорил куда красноречивей ее слов: «Ты и твои ошибки, Генри, существуют для меня отдельно».
Итак, читатель, что же связывает этих двоих? Они не любовники, не муж и жена. Наверняка – и это подтверждается разительным сходством черт – они брат и сестра. Оба не слишком красивы. Мужчина растратил юность и здоровье на кутежи; темные яростные глаза под нависшим лбом скорее отталкивают, нежели привлекают, как и лицо, изборожденное морщинами страстей, терзаний и беспутств. Однако его фигура еще хранит остатки молодой силы, гордой офицерской выправки и уверенной решимости движений – всего того, что в лучшие дни дарило ему улыбки боготворимых глаз. Впрочем, читатель, ты помнишь, чт о я говорил об Уилсоне. Мне нет нужды заново рисовать портрет, ибо это Уилсон, тот же мрачный злодей в обшитой дубом гостиной Массинджер-Холла, что и в изысканном витропольском салоне виконта Макары Лофти.
Сестра была гораздо светлее и кожей, и волосами, но ее лицо казалось почти лишенным красок. Черты не могли претендовать на правильность, а вот на выразительность – могли. Впрочем, карие глаза были красивы, а в движениях и фигуре сквозила благородная грация. Если бы она оделась по моде и завила волосы, никто не назвал бы ее дурнушкой. Однако в коричневом шелковом платье с простым воротничком, с расчесанными на прямой пробор волосами, Элизабет была всего лишь заурядной, непривлекательной женщиной, бесцветной и лишенной всякого великолепия красоты. Судя по всему, она отличалась быстрым умом и бойкостью языка; как только улеглось первое волнение чувств, она заговорила с братом нарочито веселым голосом, явно желая скрыть от его подозрительного внимания, что не может без боли взирать на переменившуюся внешность того, кто ушел из дому молодым солдатом, полным надежды. Что превратило его в бездомного каина, за чью голову назначена кровь?
– Я не так низок, как ты думаешь, – внезапно произнес Генри Гастингс. – Со мною обошлись чудовищно несправедливо. Я мог бы рассказать тебе, Элизабет, черную повесть об Адамсе и этой подлой скотине, этом демоне ада, лорде Хартфорде. Они завидовали мне… Впрочем, что толку говорить? Ты, конечно же, на их стороне.
– Гарри, неужто ты думаешь, Хартфорд и Адамс мне дороже тебя? И я так мало знаю родного брата, что поверила, будто ты мог застрелить человека без всякой на то причины?
– Да, но кроме того, я дезертир, а, без сомнения, в Пендлтоне все горячие патриоты и дружно ненавидят предателя, который мало чем лучше дьявола. Вот, например, отец – как ты думаешь, он захочет меня увидеть?
– Нет.
Ответ был короткий и решительный, но Гастингс и не принял бы уклончивости. Истина – горькая пилюля, но он проглотил ее молча.
– Ладно, плевать! – воскликнул он после недолгой паузы. – Я все еще мужчина и все еще лучше большинства моих ненавистников. Не думай, будто последние два года я только скулил и хныкал. Я жил в Париже как принц, средь таких удовольствий, что легкая боль была лишь уместным лекарством от пресыщения. Погоня за мной скоро уляжется. Я побуду у тебя в Массинджере, пока ищейки не потеряют след, затем проберусь в Дуврхем, сяду на корабль и отправлюсь куда-нибудь на острова. Там я разбогатею, а когда выстрою дом и куплю поместье с множеством рабов, пройду депутатом в парламент. Тогда я вернусь. Через семь лет мне ничего не смогут сделать. Я стану выступать в парламенте, льстить публике; я разожгу такой пожар, что всем не поздоровится. Я разоблачу деспотизм и распутство половины наших пэров. Если Нортенгерленд к тому времени умрет, я обожествлю его память. Пусть мои кровавые гонители помнят, что
Вместо того чтобы остудить яростный пыл отступника, попытаться разумными доводами унять его злобную мстительность, мисс Гастингс прониклась словами брата и заговорила быстрым, взволнованным тоном:
– С тобой поступили подло. Довели тебя до отчаяния. Я знаю, я всегда это знала. Я так и сказала в тот день, когда мистер Уорнер приехал и сообщил отцу, что тебя отдали под трибунал за дезертирство. Отец достал завещание и на глазах мистера Уорнера вычеркнул оттуда твое имя. Потом объявил, что отрекается от тебя навеки. Наш помещик заметил: «Вы правильно сделали, сэр», – но я возразила, что его поступок дурной и противоестественный. Отец тогда был не в себе, он всегда горячностью не уступал сыну. В присутствии мистера Уорнера он ударил меня так, что я не устояла на ногах. Однако я встала и повторила все то же самое. Мистер Уорнер назвал меня неблагодарной дочерью, которая своим упрямством усугубляет горе отца. Мне были безразличны его упреки. Через несколько недель я покинула Пендлтон и с тех пор зарабатываю на хлеб собственным трудом.
– Я слышал, – отвечал Гастингс. – Поэтому ты и в Массинджере, да?
– Да. Дом принадлежит Мурам. Старый мистер Мур недавно скончался. Здесь собирается поселиться его сын, стряпчий. Я присматриваю за домом, пока Мур и его дочь в Витрополе. Мисс Мур притворяется, будто очень меня любит, и говорит, что не может без меня жить. Неудивительно – я льщу ее тщеславию и не соперничаю с ней в красоте. Еще я даю ей уроки итальянского и французского.
– Такты позволишь мне пересидеть тут день-два в безопасности?
– Постараюсь. В доме всего двое-трое старых слуг. Однако, Генри, ты умираешь от усталости. Тебе надо поесть и сразу лечь. Я прикажу, чтобы приготовили спальню.
Покуда Элизабет Гастингс идет темными коридорами в далекую кухню, мы на время расстанемся с нею и ее братом. Моя свеча почти догорела; пора заканчивать главу.
Дневник сэра Уильяма Перси
Утром долго лежал в постели – не хотел пробуждаться от того приятного сна, какие порою наполняют ночь величайшим блаженством в жизни. Интересно, что бы я отдал за возможность пережить въяве хоть полчаса этой грезы – руку, наверное, или два передних зуба. Нет, впрочем, зубы мне слишком дороги. Я не скоро забуду, что сказал месье Адам о вставных – les trois maisons dans la bouche. [36]36
Три домика во рту (фр.).
[Закрыть]Так вот, во сне я был Богом или кем-то настолько же всемогущим, и в моей власти находилось то, на что я променял бы возможность получить завтра следующий чин, – а это дорогого стоит. Иногда мы видим во сне удивительно красивые глаза, не поддающиеся описанию в словах, и целое лицо – просто живую женщину, как она есть. Будь я глупцом, я бы повесился от одной мысли, что мой сон – ложь и бесовское наваждение. Однако я плотно позавтракал и утешился созерцанием миниатюрного портрета маркизы на крышке моей табакерки. Фу! Что фальшивые, накрашенные французские лица в сравнении с нею! Впрочем, у Агаты темные глаза – потому я до нее и снизошел. Очень удобно любить француженку – страсть не влечет за собою никаких неудобств. Думаю, что никогда не женюсь, а буду всю жизнь искать подобие той единственной, которую боготворю, а когда любовный недуг чересчур меня истомит, напомню себе, что мой идол – вполне земной, и столь несовершенен, что третьего дня скромная молодая дама залилась краской, когда, листая иллюстрированный журнал, увидала ее портрет и одновременно заметила, что я прочел имя под гравюрой! Разве это не отрезвляет?
Только что принял у себя Ингема. Мой полицейский инспектор твердо убежден, что Уилсон покинул город. Мои ребята обкурили каждую дыру, где он мог скрываться, таким сильным серным дымом, что ему пришлось сбежать, – уже достижение. Легче преследовать лиса в открытом поле, чем в таком кроличьем городке, как Витрополь – или Париж, к слову сказать. Съездил в Йорк-Плейс, чтобы передать эти сведения Муру. Медоточивый гладкомордый мерзавец сразу понял, что наше дело идет на лад. Он потер руки и сказал, посмеиваясь:
– Он в наших руках, сэр Уильям. Немного терпения, немного времени, и мы увидим финал.
Что ж, поскольку речь о Гастингсе, нам предстоит выследить дикого кабана, загнать волка и, наконец, затравить медведя. Симпсон, Монморанси и Маккуин на очереди. Мы будет идти по следу и
Пугливый бег их воровской
Полуночью в глуши лесной
У гончих не отнимет сил,
Погони не остудит пыл.
А главное, заключительный этап, который пройдет под личным патронатом его величества: тигриная потеха. Великолепный полосатый бенгалец и полковник Адриан Август О’Шонесси, следующий за ним по пятам. Боже! Куда там римским боям гладиаторов с дикими зверями!
Но куда бежал Гастингс? Надо разослать моих ребят вдаль и вширь. Я отправил несколько человек в Эдвардстон, следить за восточной дорогой, еще несколько – в Олнвик, на запад, и во Фритаун – на восток. Если он от меня улизнет, то это не человек, а дьявол. Однако Гастингс хитер и опытен. Снова и снова, уже почти настигнутый ищейками, он делал петли и ускользал. Интересно, что за очарование сохраняет жизнь для этого несчастного, что он так за нее цепляется? В Париже я не раз загонял его в угол и прижимал к стене так, что сейчас он должен быть на грани голодной смерти. Если бы Гастингса оставили в покое, он бы наверняка сам перерезал себе горло, но пока другие силятся отправить его на тот свет, упрямец назло нам будет оборонять свою бесполезную жизнь до последнего.
Сегодня, думая о нем, я припомнил мелкое происшествие, которое, надеюсь, поможет мне отыскать его логово. Несколько месяцев назад я был в опере, сидел в ложе и размышлял, что в парадном мундире выгляжу сверх обыкновения убийственно. Внезапно рядом началось какое-то волнение, и в гуле восхищенного шепота я разобрал: «Краса Ангрии!» Убейте, если в первый миг я не подумал, будто речь обо мне! «Не заставляйте меня краснеть», – уже вертелось на языке, и я раздумывал, не ответить ли на столь лестное внимание изящным поклоном, когда приметил, что все головы повернуты вовсе не ко мне, а в прямо противоположную сторону – к ложе, где сидела высокая молодая дама, окруженная достойнейшими представителями мужского пола, каждому из которых для полного сходства с мартышкой недоставало только хвоста. Дама сверкала белокурыми волосами и атласом, а плюмаж на ее голове мог бы приманить страуса из Аравии. Шея и руки были открыты довольно, чтобы видеть: они очень белы и скульптурно-округлы. Фидий восстал бы из мертвых, чтобы высечь их в чистейшем мраморе Пароса, а жемчуг, которым они были увиты, указывал, что у дамы прекрасный вкус и она понимает, как выгоден контраст между теплой матовостью кожи и холодным блистанием камней. У нее был нос как у Александра Великого, огромные голубые царственные глаза, блестевшие тем восторгом, который испытывает женщина, убежденная льстецами в своей неотразимости. Природа подарила ей изобилие волос, а искусство превратило их в длинные, отливающие золотом кудряшки. Воистину великолепное животное – я не видел в Африке лица или фигуры, которые не померкли бы рядом с нею. Сияние этого алмаза еще больше усиливала тусклая фольга – маленькая тень, поминутно оттесняемая идолопоклонниками, собравшимися в капище своего кумира.
Покуда я смотрел, в мою ложу вошел Тауншенд.
– Любуетесь сегодняшним торжеством Джейн Мур?
– Да, – отвечал я. – Она отравила ядом зависти половину знатнейших дам королевства. Но что это за невзрачное существо рядом с нею? Она кого-то специально наняла на вечер, чтобы оттенить свою красоту?
Тауншенд поднес к глазам лорнет.
– Вы про бледную пигалицу, одетую в серое, как квакерша, с прической а-ля Виктория Делф, не делающей честь ее вкусу? Думаю, этим волосам не помешали бы щипцы, чтобы хоть как-то оживить лицо. Впрочем, не знаю; наряд явно продуман – все подобрано в цвет: белый шарфик, простая серебристая лента в волосах…
Я перебил:
– Вы знаете, кто она, Тауншенд? Наследница, чей кошелек столь привлекателен, что она не нуждается в других ухищрениях?
– Вряд ли. Обратите внимание – за нею никто не увивается. Будь она богата, весь ангрийский сброд, осаждающий мисс Мур, переключился бы на обладательницу тугой мошны. Кстати, сейчас, когда она повернулась к нам, я припоминаю, что видел ее раньше. Да, точно. В ангрийском почтовом дилижансе. Мы ехали рядом, я обратил внимание, что она остра на язык. Вам известно ее имя?
– Нет.
На этом разговор оборвался, поскольку девушки такого рода меня не занимают.
Дня через два я обедал у Торнтона – ангрийцы собрались отпраздновать всеобщий сбор в начале витропольского сезона. Я немного запоздал, что со мною иногда случается и вошел в гостиную, когда гостей уже пригласили в обеденный зал. Первым делом я увидел мисс Мур. Три джентльмена разом предложили ей руку – граф Стюартвилл, капитан Фрэнк Керкуолл и всесильный лорд Арундел. Разумеется, сей последний ее и увел. Покуда я наблюдал за их маневрами, всех дам уже разобрали. Я оказался в конце длинной процессии эгреток и платьев, и, к моему ужасу, мне оставалось лишь предложить руку маленькой серой тени, которую я видел в опере, некрасивой протеже мисс Мур. «Ну уж нет, – подумал я, – ее я не поведу». И, притворясь, будто не замечаю девушки, прошел в зал, где со свойственным мне хладнокровным спокойствием уселся в самом дальнем конце стола. Девица прокралась следом. Свободный стул был только один – рядом со мной; на него ей и пришлось сесть. Впрочем, по другую руку от меня оказалась хорошенькая Августа Лонсдейл, а напротив – величавые леди Сеймур. Итак, решив не удостаивать соседку слева ни словом, ни жестом, я с удовольствием приступил к обеду.
Молодые ангрийцы за едой всегда от души смеются и разговаривают, так что вечер проходил очень приятно. Оглядывая стол, я видел много хорошеньких лиц, сверкающих драгоценностей, оживленных глаз. Предложения выпить передавались из уст в уста, и гости с бесконечной серьезностью отвешивали поклоны своим визави. Дамы склоняли головки, выслушивая лесть соседей-мужчин; я со своей стороны преподносил мисс Августе Лонсдейл самые галантные комплименты ее внешности и улыбкам. В разгар веселья я случайно повернулся, чтобы взять у лакея гарнир, и мой взгляд ненароком упал на девушку, которую я решил не замечать. Она ничего не ела, никого не слушала, никто с ней не заговаривал; ее лицо было обращено к большому батальному полотну меж окон, которому свет ламп придавал особую пугающую мрачность. Не стану утверждать, будто угадал ее мысли, но в клубах порохового дыма, в гривах и бешеных глазах летящих в атаку коней, в окровавленных телах под их копытами она увидела что-то, отчего темные глаза наполнились слезами. Впрочем, возможно, она просто чувствовала себя одинокой и отверженной. Нет боли горшей, чем пренебрежение, в то время как сотни вокруг любимы и боготворимы. Я подумал было с нею заговорить, но что-то мне подсказало: «У каждого свой крест. Пусть пьет чашу, уготованную судьбой». К тому же моему тогдашнему настроению импонировала мысль, что хоть одна живая душа отвернулась от пустого мира, блистающего мишурным эгоистичным великолепием, к сумрачному видению войны, и нашла в облаках дыма и пыли нечто глубоко ее тронувшее. Я не мог разрушить очарование, постаравшись развеять ее скорбь, и когда слеза скатилась с ресницы на щеку и девушка торопливо вынула платок, чтобы ее стереть, очнулась, придала лицу безразличное выражение и, отвернувшись от картины, сделала вид, будто все ее мысли здесь, с окружающими, я тут же углубился в беседу с Августой Лонсдейл, дабы не пробудить у соседки слева и малейшего подозрения, что минуту назад пристально за нею наблюдал.
Когда дамы встали и удалились в гостиную, я, как всегда, последовал за ними одним из первых. Ненавижу накачиваться вином – вульгарное, скотское обыкновение. До конца вечера я внимательно разглядывал протеже мисс Мур, однако она не проявила больше ничего, что бы меня заинтересовало. Здесь ее замечали чуть больше, чем в гостиной. Некоторые дамы с нею заговаривали; она охотно вступала в беседу и говорила довольно бойко. Она попросила мисс Мур спеть, как раз когда той этого захотелось, сыграла те песенки, которые больше всего подходили манерному голосу Джейн, а потом тихонько отошла от рояля, предоставив восторженным поклонникам окружить певицу. За два часа она явно завоевала симпатии всей женской части общества. На мужчин она не смотрела и никак не старалась привлечь их внимание.
И все же, при ближайшем рассмотрении, она оказалась вовсе не дурна собой. У нее были очень красивые глаза с удивительным богатством выражений, гладкая светлая кожа, тонкие, как у феи, руки, а щиколотки – как у танцовщицы кордебалета. Однако черты явно хранили выражение, им несвойственное, движения были скованны и осторожны. Ей недоставало открытости и непосредственности.
До конца вечера мне удалось узнать ее имя: Элизабет Гастингс, сестра того самого дьявола, Генри. С тех пор я ее не видел и до сего дня больше не вспоминал. Однако мне сразу подумалось, что через нее можно будет, при должном умении, получить ценные сведения о брате. Я зайду к мисс Мур невзначай, осведомлюсь о ее протеже, брошу несколько уничижительных замечаний и вообще выкажу глубокое презрение и безразличие. Тщательный сборщик находит полновесные колосья там, где глупец увидит только стерню.
10 февраля
Провел все утро за приятной болтовней в будуаре мисс Мур. До чего же разумно действовать исподволь! Вместо того чтобы корпеть в правительственных кабинетах, как мистер Уорнер, я прокручиваю свои махинации средь бархата и атласа женских покоев. Мисс Мур и впрямь умеет очаровывать. Она обладает тем, что принято называть легкостью характера. Беспечный нрав и миловидное личико – фасад, на который отрадно взирать, и она наделена той простотой, что исключает притворство. Джейн не знает человеческой природы, не проникает в умы окружающих, не стоит насмерть, защищая какие-либо свои убеждения, в ней нет тонкости чувств, заставляющей иные натуры трепетать от мимолетных перемен в небе или на земле, от нежности облаков, от колыхания лунного света на воде или от других мелких случайностей природы, – тонкости чувств, от которой докуки больше, чем толку. И что с того? Гений и душевный жар могут катиться к черту! Мне было плевать на весь гений и весь душевный жар мира, когда Джейн встала с кресла у камина, выпрямилась во весь свой величественный рост, ласково протянула мне руку и произнесла: «Добрый день, сэр Уильям», – с непритворной улыбкой на свежих губках. Мне приятно было слышать мое имя из ее уст. «Садитесь поближе к огню. Вы наверняка замерзли». Я сел, и через две минуты мы уже болтали как лучшие друзья.
Джейн спросила, согрелся ли я, и позвонила, чтобы специально для меня принесли еще угля. Затем она полюбопытствовала, когда я собираюсь в Ангрию, и выразила надежду, что я непременно буду наносить им визит всякий раз, как окажусь в окрестностях Заморны, – при условии, что сумею застать хозяев.
– Вы еще не видели наш новый дом, – сказала она. – Мы ведь после смерти дедушки уехали из Керкем-Лоджа.
– Вот как? – проговорил я. – Однако вы по-прежнему живете в тех же краях?
– О да, у нас есть усадьба под Массинджером, старая и довольно унылая. Папа хочет ее снести и выстроить приличный дом. Меня это огорчает, потому что жители Заморны станут говорить, будто мы возгордились.
– Не обращайте внимания на завистников, – ответил я и, чтобы переменить тему, похвалил вазу на каминной полке, расписанную греческими пейзажами с руинами, оливами и силуэтами гор вдали.
– Правда красота? – воскликнула мисс Мур, снимая вазу. – Этот рисунок сделала сестра бедного капитана Гастингса. Кстати, полковник, очень жестоко с вашей стороны так преследовать юного Гастингса. Он был такой умный, смелый, горячий молодой человек.
– Да, он выказал свою горячность, когда застрелил Адамса, – заметил я.
– Адамс ему и в подметки не годился, – отвечала Джейн. – Он был ужасно заносчивый. Я уверена: он чем-нибудь оскорбил юного Гастингса. Адамс очень походил на лорда Хартфорда. Я видела его в Хартфорд-Холле, когда мы с папой там обедали, и потом дома сказала папе, что считаю его очень неприятным гордецом.
– Так вы считаете, что подчиненный был прав, когда пустил ему пулю в лоб?
– Нет, конечно, и все равно жалко, что Гастингса за это казнят. Если бы вы познакомились с его сестрой, полковник, вы бы ей посочувствовали.
– Его сестрой? Кто это? Не та ли дурнушка, что как-то была с вами в опере?
– Вы не назвали бы ее дурнушкой, если бы знали ближе, полковник, – ответила Джейн с очаровательным жаром. – Она такая добрая и умная. Она все знает, почти все, и совсем не такая, как другие; не могу объяснить, в чем.
– Что ж, – сказал я, – мне она безынтересна. Неужто, дорогая мисс Мур, вы с нею такие близкие подруги?
– Не скажу, полковник, потому что вы говорите о ней так пренебрежительно.
Я рассмеялся.
– Полагаю, это чудо ума и доброты постоянно изводит вас разговорами о своем братце – превозносит его таланты, героизм и все прочее?
– Нет, – ответила Джейн. – Меня саму это очень удивляет – она никогда о нем не говорит. А первой я упомянуть его не решаюсь: она такая странная, и если обидится, то тут же от меня уедет.
– Уедет? Она что, живет с вами?
– Она в некотором смысле моя учительница, – сказала мисс Мур. – Дает мне уроки итальянского и французского. Она училась в Париже, и по-французски говорит очень хорошо.
– А семья Гастингс откуда? – спросил я.
– Из Пендлтона, в Ангрии, – дикое, забытое Богом место, не то что Заморна. Там вовсе нет хорошего общества, и природа совсем девственная. Я как-то каталась там верхом, когда гостила у сэра Маркема Говарда, и меня поразило, что вокруг только вересковые пустоши и холмы. Вы не поверите – ни деревьев, ни клочка возделанной земли, а дороги ужасные, каменистые. Я заглянула к старому мистеру Гастингсу. Они там живут совсем не как мы. Он считается джентльменом, и его род – один из древнейших в округе; тем не менее он сидел на кухне, словно крестьянин. Там было очень чисто, пол выскоблен, как этот мраморный, и жаркий огонь в очаге, совсем как у нас в камине. И все равно вид престранный, да еще мистер Гастингс был одет по-простецки и сидел в шляпе. Ангрийский выговор у него даже сильнее, чем у генерала Торнтона, но мне он очень понравился. Так ласково меня принимал. Назвал пригожей девонькой и просил заглядывать на огонек.
– А капитан Гастингс был тогда дома? – спросил я.
– Это было вскоре после того, как он поступил в армию. Тогда о нем все говорили с восторгом, и на всех публичных собраниях пели его песни. А вот Элизабет Гастингс была дома, в той уютной обстановке выглядела вполне элегантной дамой. Но хотя она прекрасно образованна, я убеждена, что угрюмые вересковые пустоши и старинная усадьба нравятся ей больше Заморны и даже Витрополя. Правда странно?
– Очень странно, – согласился я.
Джейн продолжала:
– Я часто гадала, отчего она покинула Пендлтон и стала жить сама по себе. Папа считает, это из-за чего-то, что ее отец сделал или сказал по поводу Генри, потому как мистер Гастингс иногда чрезвычайно упрям и горяч. Впрочем, они все в семье такие. Элизабет за два года ни разу не побывала дома, а сейчас живет одна у нас в Массинджер-Холле. Дом стоит так одиноко, а старые комнаты такие мрачные – не понимаю, как она это выносит.
Последней фразой мисс Мур сообщила мне то, что я хотел узнать. Длить визит не было нужды. Я поболтал еще несколько минут, глянул напоследок в ее милое личико, обменялся с нею рукопожатиями, отвесил прощальный поклон и ушел. Дома меня ждал Ингем с важными известиями. Он установил, что этот пес Уилсон и впрямь отбыл в восточном направлении. Значит, его цель – Ангрия. Завтра я еду туда. Что до Массинджер-Холла, я намерен посетить его не позднее послезавтра.
