Текст книги "Повести Ангрии"

Автор книги: Шарлотта Бронте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Самый тихий зимний час – обычно вечерний, особенно если ветер и снег за окном заставляют нас больше ценить уют домашнего крова и жаркого очага. На исходе вьюжного дня, когда сумеречные тени уже начали сгущаться, капитан Гастингс и его сестра сидели у камина в дубовой гостиной Массинджер-Холла. Гастингс смотрел, как снежный вихрь бушует за высоким готическим окном. После долгого молчания он сказал: «На Боулсхилле сегодня наметет большие сугробы». И у него, и у нее настроение было самое мрачное и отнюдь не доброе: над ним висел смертный приговор, она сознавала, что в лице ее единственного брата соединились убийца, разбойник, предатель и дезертир.

– И ты думаешь, что суд не выслушает ходатайства в твою защиту? – спросила Элизабет Гастингс, возвращаясь к разговору, который они вели несколько минут назад.

– Я думаю, что в суде заседают мерзавцы и преступники, – хрипло отвечал Генри.

Прежде чем продолжить рассказ, я немного задержусь на личности Генри Гастингса. Девятнадцатый полк, где он когда-то служил, еще не исключал из своих рядов офицера, более отвечающего своеобразной славе этой удалой части. В начале карьеры, до того как подпасть под разрушительное влияние порока, Гастингс представлялся лучшим кандидатом на все возможные поощрения: сильный, деятельный, со здоровым румянцем родных холмов на смуглых щеках, с глазами, горящими дерзостной отвагой, с заносчивостью, которая невыносима для мелких душ и которая, в сочетании с высоко реющим умом, собирала вкруг него толпу восторженных обожателей. На свою беду, он отличался себялюбивым, непокорным, озлобленным нравом. По странному складу души, если кто-нибудь оказывал ему благодеяние, Гастингс сразу воображал, что тот в ответ ждет некоего подлого раболепства, и в итоге всегда кусал руку, которая его гладит. Тогда бывшие покровители холодно пожимали плечами и с презрением отворачивались, а Гастингс бросал им вдогонку слова ненависти и угроз. Так он загубил свою будущность, ибо оскорбленные им сатрапы – ричтоны, хартфорды и арунделы – уже занимали высокие ступени на лестнице отличий. С гордыней и деспотизмом более сатанинскими, чем даже его собственные, они потрясали вельможными кулаками перед растерянным львом и клялись, так что бездны ада содрогались от их божбы, что раньше сами отправятся в пекло, чем позволят Гастингсу продвинуться хоть на дюйм.

Разумеется, аристократическим проклятиям предстояло когда-нибудь сбыться, а покуда Гастингс, как человек здравомыслящий, делал все, чтобы ускорить их осуществление. Честолюбие влекло его в преисподнюю недостаточно быстро, посему он впряг в свою колесницу крылатых скакунов удовольствия. Его страсти от природы были сильны, воображение – пылко до лихорадочности. Подхлестываемые пьяным угаром, они стремительно несли его по гибельной дороге во весь опор, и кони Апокалипсиса, летящие на Армагеддон, и те не сумели бы за ними угнаться. Все говорили о дебоширстве Гастингса, и даже славные забияки из Девятнадцатого, слыша о нем, воздевали руки, возводили очи горе и восклицали: «Дьявол! Ну это уж черт знает что!»

Однажды во время Цирхалской кампании Гастингс был на дежурстве, когда к нему подъехал человек в офицерском плаще и, придержав коня, спросил:

– Это вы Гастингс?

– Да, – ответил капитан, не поднимая головы от своего штуцера, ибо узнал голос, да и фигуру. Ему противна была мысль, что рядом человек, которого надлежит приветствовать знаками верноподданнического почтения. Впрочем, никто не мог видеть его позора, поскольку всадник был один, и Гастингс, в конце концов, соблаговолил приподнять шляпу.

– Как я понимаю, Гастингс, вы решили доконать себя к чертям собачьим, – продолжал его собеседник. – Дьявол побери, что у вас в голове, любезный?

– Адское пламя, если судить по тому, как я себя чувствую, – отвечал страждущий кутила с видом побитого бульдога.

– И когда вы намерены остановиться? – произнес вопрошающий.

– Пока я не имею такого намерения, милорд герцог.

– Что ж, возможно, вы правы, любезный, – холодно заметил всадник, придерживая жеребца, который нетерпеливо бил копытом землю. – Допускаю, что вы правы. Едва ли вам стоит останавливаться теперь. Вы пропащий, неисправимый, отпетый каналья.

Капитан поклонился:

– Спасибо, милорд. Впрочем, все – сущая правда.

– Когда-то мне нравилось на вас смотреть, – продолжал советчик. – Я считал вас блестяще одаренным человеком, перед которым открывается любая карьера. А теперь вы жалкий чертяка, и больше никто.

– И это тоже сущая правда.

Всадник нагнулся в седле, тронул Гастингса за плечо и чрезвычайно торжественно произнес:

– Ну так и черт с вами, сэр!

Он пришпорил коня, и тот полетел, будто на нем сидел сам Вельзевул.

Разговор этот произошел вечером, а наутро Гастингс застрелил полковника Адамса.

Теперь я вернусь к дневнику сэра Уильяма.

Появившись в «Стэнклифе» 18 февраля, я убедился, что гостиница и впрямь отличная. Я всегда чувствую себя королем, когда сижу в тамошней гостиной с окнами на двор. По пути из Витрополя в Заморну я продрог до костей. Мерзкая, сырая погода. Добрался туда после полудня и, будучи препровожден в вышеуказанную комнату с жарко натопленным камином и отменным завтраком на столе, тут же ощутил в себе приступ человеколюбия и доброты. Утолив священную ярость голода, я задумался, не потребовать ли свежих лошадей и не ехать ли в Массинджер прямо сейчас, однако вопрос решился единственным взглядом на окно. Такой гадкий ливень, такой резкий, пронизывающий ветер, такая беспросветная мгла, блестящие от луж бурые мостовые, раскрытые зонтики, стук паттенов. [37]37
  Башмаки на деревянной подошве с железным ободом, надевавшиеся поверх обычной обуви для ходьбы по грязи.


[Закрыть]

«Ну уж нет, – сказал я себе. – Пусть тот, кто поймает меня сегодня увивающимся в поисках старинных усадеб, отрежет мне оба уха».

Посему я блаженно вытянулся на софе у камина и приготовился с пользой и удовольствием провести остаток дня за последним номером «Северного Руквудского журнала» и стаканом превосходной мадеры, стоящим на столике под рукой. Следующие два часа прошли как нельзя лучше. Пламя пылало ровно и ярко, стихия за окном стенала и бушевала, а страницы упоительно снотворной повести под названием «Арендаторский ручей» как раз вогнали меня в глубокую дрему, когда – тук-тук-тук! – какой-то демон ада забарабанил в дверь. Я притворился, будто не слышу. Тум-тум-тум. Никакого ответа. Бам-бам-бам. Ничего не выйдет, милейший: стучи сколько влезет. Бах-бах-бах.

– Войдите, – проговорил я с самой аристократической томностью, какую только можно вообразить. В ответ на заклятье предо мною материализовался упырь в обличье трактирного слуги.

– Вам записка, сэр, – сказал он, тыча мне в лицо серебряный поднос.

«Записка! Надеюсь, любовная», – подумал я, беря послание и разглядывая печать так, будто, сломав ее, немедля разрушу чары.

– Из Хартфорд-Холла, – продолжал вурдалак. – Лакей в тамошних цветах принес.

– В цветах? Как мило! И что, сей увенчанный розами посланец ждет ответа?

– Розами, сэр? Нет, это был просто лакей в ливрее лорда Хартфорда. И он уже ушел.

– Отлично. Тогда сделай милость: последуй его примеру.

Упырь спешно ретировался, а я распечатал записку и прочел нижеследующее:

«Лорд Хартфорд, получив известие, что сэр Уильям Перси находится в гостинице „Стэнклиф“, просит его безотлагательно прибыть в Хартфорд-Холл, так как лорд Хартфорд имеет сообщить ему нечто весьма важное. Он выражает надежду, что сэр Уильям не замедлит откликнуться на приглашение, содержащееся в настоящей записке.

P. S. Лорд Хартфорд в данный момент ожидает прибытия Ингема с отрядом полиции, размещенным по указаниям сэра Уильяма в Эдвардстоне».

Достигнув окончания сей депеши, я испустил протяжный свист и тут же был подвигнут духом на то, чтобы позвонить в колокольчик и потребовать лошадь. Итак, через четверть часа после пробуждения от приятной дремы, навеянной глупым романом, я уже мчался по Заморнскому мосту во весь опор, словно прачка во главе кавалерийской атаки. У дверей Хартфорд-Холла мне предстал запряженный экипаж и четверо моих полицейских, которые сидели на лошадях, изображая форейторов. Один из них – это был Ингем – приподнял шляпу.

– Взяли след, сэр, – сказал он.

Обнадеженный этим приятным намеком, я спрыгнул с коня и вошел в дом, чтобы получить более пространные сведения. Дверь в столовую была открыта, и я сразу направился туда. Великий креол как раз покончил с обедом и теперь угощался вином. Его перчатки и шляпа лежали на комоде, рядом стоял слуга с перекинутым через руку плащом.

– Ну, Перси, – пророкотал барон, как только меня заметил. – Надеюсь, сегодня мы покончим с этим мерзавцем. Филдинг, ты принес плащ?

– Да, милорд.

– Хотите вина, сэр Уильям? Филдинг, карету уже подали?

– Да, милорд.

– Надеюсь, сэр Уильям, вас ничто не задерживает? Нам надо поспешить. Филдинг, полицейским поднесли виски, как я приказывал?

– Да, милорд.

– Я напал на след только сегодня утром, сэр Уильям, и немедленно начал действовать. Филдинг, ты зарядил мои пистолеты?

– Да, милорд.

– С таким отпетым негодяем надо держать ухо востро. Клянусь Богом: если он окажет сопротивление, я запросто могу застрелить его на месте. Филдинг, давай плащ. Помоги мне его надеть.

– Извольте, милорд.

– Клянусь Богом, пусть он даст мне хоть малейший повод, я с радостью отправлю его на тот свет. Ха-ха! Во мне проснулся старый судья Джеффри. Я охотно обойдусь без судебных формальностей! Вы готовы, сэр Уильям?

– Да, милорд.

Итак, барон опрокинул еще стакан своего кларета, натянул перчатки и с необычной для него улыбкой, вызванной отчасти вином, отчасти азартом гончей, надвинул шляпу на густые брови, так что почти закрыл сверкающие под ними глаза. Он вышел в холл. Я последовал за ним, гадая, знает ли Хартфорд, как сильно я его ненавижу. Думаю, он смутно догадывается о тайной дрожи омерзения, которая пробегает по моим жилам всякий раз, как мы с ним встречаемся глазами, но в остальное время пребывает в полном неведении. Я пообещал себе удовольствие при случае ознакомить его со своими чувствами. До тех пор я буду их скрывать.

Прежде чем сесть в экипаж, я подошел к моим невинным младенцам и полюбопытствовал, есть ли у них игрушки (сиречь огнестрельное оружие), ибо понимал, что загнанный олень станет биться до крови. Прелестные малыши показали мне по паре цыпляток, угнездившихся у них за пазухой. Удовлетворившись этим зрелищем, я преспокойно устроился рядом с моим благородным другом. О, какою нежностью наполняло меня столь тесное соседство, особенно когда я видел, как он обнажает зубы в сатанинской усмешке, подставляя их яростным струям дождя, бьющего нам в лицо!

Вечерело. Деревья гнулись под бешеным напором ветра, небо затянули серые тучи. Когда мы проносились через тяжелые ворота, с громким лязгом открывшиеся при нашем приближении, в сторожке мелькнул свет; еще миг – и он пропал за дождем и мглой. Хартфорд каждые пять минут принимался осыпать кучера проклятиями, требуя, чтобы тот гнал быстрее. Я не скоро забуду эту поездку. Я ощущал странный, кровожадный азарт охоты; в сумерках темнели леса и холмы, усеянные редкими огоньками, косой дождь лупил по всему подряд, а вздувшаяся Олимпиана, ревя, неслась наперегонки с нами. Хартфорд, в промежутке между бранью, наконец соблаговолил объяснить, куда и почему мы мчимся. Его егерь был сегодня утром в Массинджере и, расставляя силки возле старой усадьбы, называемой Массинджер-Холл, увидел человека, точно соответствующего приметам в объявлении о поимке Генри Гастингса.

– А я знаю, – сказал Хартфорд, – что его сестра живет там в качестве не то экономки, не то горничной. Вместе с тем, что выяснил Ингем, это дало мне основание полагать, что мы выследили-таки лису. Гони, Джонсон! Дьявол тебя раздери! Что ты ползешь как черепаха?

Хотя уже совсем стемнело, я видел, что мы некоторое время назад съехали с тракта и теперь движемся по проселочной дороге, чьи повороты вывели нас в область полей и одиночества, где во мраке за все время не мелькнуло почти ни одного окошка. Первым признаком, что мы приближаемся к усадьбе, стал шорох веток над головой и зрелище могучих стволов, обступивших дорогу, как колоннада. Хартфорд отменил данный Джонсону приказ и велел ехать тише – распоряжение легкоисполнимое, поскольку дорогу устилал нерасчищенный слой палой листвы, по которому колеса катились с приглушенным звуком, едва различимым в шуме ветра, дождя и гнущихся ветвей.

Внезапно карета остановилась, и, подняв глаза, я увидел смутные очертания ворот с шарами на колоннах, а за ними, над деревьями, трубы и конек крыши.

– Приехали! – сказал Хартфорд и выпрыгнул из кареты с нетерпением дикого зверя.

– Наручники при вас? – тихо спросил я, наклоняясь к Ингему.

– Да, сэр, и смирительная рубашка.

– Идемте, сэр Уильям, вы теряете время, – прорычал голодный хищник.

«Я не позволю вам меня торопить», – решил я про себя, вставая в карете и неспешно застегивая сюртук. Затем я проверил, в кармане ли носовой платок, на случай если от жалости к пойманному злодею у меня на глаза навернутся слезы. Еще я убедился, что флакончик с нюхательными солями, который я всегда ношу с собой, по-прежнему на месте, – справедливо рассудив, что мисс Гастингс во время предстоящей сцены вполне может лишиться чувств, особенно если в воздухе запахнет пороховым дымком. Затем следовало одернуть жилет и поправить шейный платок. Наконец я сообразил, что не могу идти, не взяв прежде понюшку. Покуда я совершал все эти мелкие, но необходимые приготовления, мой благородный друг стоял на мокрой траве, кипя от злости и ругаясь на чем свет стоит. Начиналось так:

– Сэр Уильям, ну вы готовы? Какого дьявола вы там копаетесь? Джонсон, Ингем, Джонс, помогите сэру Уильяму! Это треклятое промедление все погубит! Время уходит, а мы стоим! Тысяча чертей! Сколько можно прихорашиваться! Чертово щегольство! Дьявол побери этих денди! Вы готовы, я спрашиваю, сэр?

Все вопросы задавались самым резким, нестерпимо-высокомерным тоном.

– Через минуту буду готов, – сказал я и, закончив туалет, вылез из кареты с неторопливой осторожностью дамы, которая боится испачкать подол шелкового платья об обод колеса.

– Сдается, ваша милость чрезмерно торопится, – беспечно заметил я и добавил успокоительным шепотом: – Не бойтесь: возможно, у него и нет огнестрельного оружия.

Его милость пробормотал что-то про «наглого щенка» и тут же обрушил свою ярость на наших помощников.

– Что стоите разинув рот? По местам! Джонсон, болван, отгони карету на заднюю аллею и будь наготове. Ты слышал, любезнейший?

Теперь началась серьезная работа. Полицейских было четверо. Одного надо было поставить за домом, другого – перед домом, чтобы отрезать Гастингсу пути к отступлению. Двух нам предстояло взять с собой. Я отправился расставлять своих людей по местам. Садовые дорожки были мокры и темны, дом – безмолвен, окна закрыты, и наружу не пробивалось ни лучика света. В мрачном облике старинной усадьбы сквозило что-то жутковато-романтическое.

Мои ребята получили приказы и принялись расхаживать во дворе и на лужайке за домом. Я вернулся к лорду Хартфорду. Тот стоял на ступенях у двери, словно лесной дух; в темноте я еле различал его закутанную плащом фигуру.

– Все в порядке? – спросил он.

– Да, – ответил я.

Он повернулся к двери и взял молоток. Долгое, тоскливое эхо прокатилось по дому в ответ на его стук. В наступившей тишине я начисто забыл про дождь, который по-прежнему лил как из ведра. Меня окутали яростный ветер и кромешный мрак.

Внутри хлопнула дверь. В коридоре послышался звук очень легких, но быстрых шагов, затем чья-то тяжелая поступь, гулкая, как если бы этот кто-то поднимался по дубовой лестнице, и вновь все смолкло. Хартфорд разразился очередной порцией проклятий.

– Убирают с дороги хлам, надо думать, – сказал я.

Хартфорд постучал еще раз, громче. Минуты через две лязгнула щеколда и загремела цепь. Тяжелая дверь со скрипом повернулась на петлях, и нам предстала служанка со свечкой. Взгляд, которым она нас окинула, явственно говорил: «Кто тут так грохочет посередь ночи?»

– Дома ли мисс Гастингс? – спросил я.

– Да, сэр.

– Можем мы ее видеть?

– Прошу сюда, сэр.

Все с тем же озадаченным видом служанка провела нас длинным коридором и, распахнув боковую дверь, пригласила в комнату, затем, оставив на столе свечу, вышла. Здесь было холодно как в склепе. Обстановкой помещение напоминало гостиную, но на блестящей каминной решетке не пылал огонь и в люстре, чьи подвески хрустальными сталактитами струились с потолка, не горело ни единой свечи. У зеркала между окнами был такой вид, будто в нем годами не отражалось человеческое лицо; диван, кресло и рояль застыли, словно установленные раз и навсегда. Над роялем висела картина, единственная в комнате. В слабых отблесках свечи на столе я разглядел, что это портрет, написанный с большим мастерством: лицо было как живое. Художник запечатлел девочку лет двенадцати, с губами, глазами и мягкими волосами, какие бессовестный льстец Лоуренс изображает на каждой своей картине. Портрет, одиноко улыбающийся сам себе в стылой и темной комнате, напомнил мне сказочную деву, которая уколола палец, уснула зачарованным сном и двадцать лет просидела средь великолепного чертога, во всей красе жизни и в полной неподвижности смерти.

Я все еще разглядывал картину и только что обнаружил в чертах девочки несомненное сходство с Джейн Мур, когда звук поворачиваемой дверной ручки заставил меня обернуться. Вошла девушка. Она присела передо мною и лордом Хартфордом и тут же замерла, теребя часовую цепочку на шее. В устремленных на нас глазах читался боязливый вопрос.

– Мы займем несколько минут вашего времени, мисс Гастингс, – сказал Хартфорд, закрывая дверь и придвигая девушке стул. Резкая надменность старого фанфарона в присутствии барышни мгновенно смягчилась, уступив место ласково-покровительственному тону.

– Если не ошибаюсь, вы лорд Хартфорд, – проговорила она с благовоспитанной сдержанностью, хотя дрожь в тонких бледных руках явственно свидетельствовала об истинном состоянии ее чувств.

– Да, мэм, и намерен обойтись с вами как можно деликатнее. Пожалуйста, сядьте и не тревожьтесь.

Сейчас понадобится флакон с нюхательным солями, подумал я, поскольку нервная барышня уже не могла сохранять напускное спокойствие и выглядела так, будто ей дурно. Она села на предложенный Хартфордом стул.

– Я ничуть не встревожена визитом вашей милости, только удивлена. Мне не из-за чего тревожиться.

– Я доверяю вашему уму, – вежливо произнес лорд Хартфорд, – и убежден, что вы стойко примете известие, которое я вам вынужден сообщить. Мне жаль, что вы оказались сестрой человека, преследуемого по закону. Однако правосудие должно свершиться, мэм, и мой скорбный долг – уведомить вас, что я прибыл сюда с целью арестовать капитана Гастингса по обвинению в убийстве, дезертирстве и государственной измене.

«Сейчас упадет в обморок», – подумал я. Ха! Не тут-то было! Мисс Гастингс вспрыгнула на ноги, как лань при звуке охотничьих рогов.

– Генри Гастингса здесь нет, – ответила она и, стоя в двух шагах от Хартфорда, с вызовом глянула ему в лицо.

– Так не пойдет, мисс Гастингс, так не пойдет, – сказал он. – Естественно, что вы пытаетесь уберечь брата, но я совершенно точно знаю, что он здесь. Рядом с домом дежурят четверо полицейских, двери охраняются. Оставайтесь с сэром Уильямом Перси, пока я произведу арест. Через две минуты все будет позади.

В глазах мисс Гастингс заплясал огонь. Сейчас она ничуть не походила на ту замкнутую и послушную особу, которую я видел в Витрополе.

– Ваша милость намерены обыскать дом? – спросила она.

– Да. Каждый закуток, начиная с вестибюля и кончая последней крысиной норой.

– В таком случае каждый закуток – начиная с вестибюля и кончая последней крысиной норой – в полном распоряжении вашей милости.

Хартфорд шагнул к двери.

– Я, разумеется, провожу вашу милость, – продолжала мисс Гастингс. Она резко повернулась, взяла со стола свечу и ринулась за ним, весьма бесцеремонно бросив меня в полной темноте. Я услышал, как Хартфорд остановился.

– Мисс Гастингс, вам не следует со мной идти.

Пауза.

– Я провожу вас обратно в гостиную.

– Нет, милорд.

– Мне придется.

– Не надо, – произнес молящий голос. – Я покажу вам все комнаты.

Хартфорд настаивал, и мисс Гастингс вынуждена была уступить. Однако она не сдалась, только попятилась перед надвигающимся бароном, немного напуганная его грозным видом и могучей фигурой, и застыла в дверях гостиной.

– Вы понуждаете меня прибегнуть к силовым мерам? – спросил его милость, кладя руку ей на плечо. Этого оказалось довольно. Мисс Гастингс съежилась и юркнула в комнату. Хартфорд закрыл дверь. Девушка осталась стоять, глядя в стену, затем машинально поставила свечу обратно на стол и, ломая руки, в отчаянии посмотрела на меня.

Теперь пришел мой черед обратиться к мисс Гастингс, и знание ее характера указало мне, как действовать. Я догадывался, что силы духа в ней очень мало, а видимость отваги есть лишь следствие чрезмерного напряжения чувств. Передо мною было существо, бурлящее страстями, тщательно скрываемыми в обыденной жизни. Сейчас, когда пугающие события грозили захлестнуть ее как лава и над тем, кто ей дорог, нависла неминуемая опасность, она по-прежнему тщилась сохранить вокруг себя завесу сдержанности и приличий.

Девушка сидела поодаль от меня, отвернувшись от света, чтобы избежать моего пристального взгляда. Я подошел к ее стулу.

– Мисс Гастингс, вы очень взволнованы. Если вам так будет спокойнее, можете сопровождать офицеров во время обыска. У меня есть право дать вам такое разрешение. Я очень вам сочувствую, очень.

Пока я говорил, она отвернулась от меня еще сильнее и опустила лицо на руку, закрыв лоб и глаза; при последних моих словах у нее вырвалось короткое рыдание. Каждый нерв в ее теле задрожал, и она дала волю горьким слезам отчаяния, затем, пересилив себя, подняла голову и поблагодарила меня за сочувствие голосом, из которого исчезла всякая осторожность и притворство, со всей порывистостью уже не сдерживаемых чувств.

– Мне можно идти? – спросила она.

Я разрешил, и она унеслась с быстротою мысли.

«Надо пойти за ней», – сказал я себе и торопливо двинулся следом. Нижние комнаты уже осмотрели; над головой слышались тяжелые шаги полицейских. Мисс Гастингс как на крыльях взлетела по старой лестнице. На верхней площадке Хартфорд, недовольно хмурясь, преградил ей путь, но она юркнула под перила, пробежала мимо Ингема, который как раз открывал дверь в спальню, с криком: «Генри! Окно!» – захлопнула дверь и попыталась задвинуть щеколду, чтобы убийца успел выбраться.

«Ведьма! – подумал я. – Змея! Вот что бывает, когда поддаешься на женские слезы!»

Я бросился на помощь к Ингему. Отчаяние придало мисс Гастингс столько сил, что она какое-то время сопротивлялась его попыткам распахнуть дверь. Я уперся ногой и рукой. Мисс Гастингс отлетела на пол, и я со своими мирмидонцами ворвался в комнату. Там было темно, но у окна различался силуэт человека, отчаянно трясущего старый переплет. Это был страшный сон.

– Хватайте его! – прогремел Хартфорд. – Пистолеты! Если будет сопротивляться – стреляйте!

Темную комнату озарила вспышка, послышался хлопок – кто-то выстрелил. Одновременно раздался другой, более громкий звук: Гастингс высадил окно вместе со стеклом и переплетом. Холодный, ревущий ветер ворвался в дыру. Гастингс исчез. Я глянул вниз, проверяя, смогу ли прыгнуть следом, но внизу была лишь бездонная тьма, и мне представилось, как ноги складываются и вдвигаются в тело, словно подзорная труба.

– На улицу! – закричал я.

В два прыжка преодолев лестницу, я ринулся к входной двери, слыша за спиной оглушительный грохот полицейских башмаков, и выбежал на улицу. Схватка уже началась. Перед домом был газон, и на нем двое сцепились в смертельных объятиях: Гастингс и часовой, которого я поставил снаружи. Между ними блеснула вспышка, и в воздухе вновь прокатился грохот выстрела. Масса человеческих тел распалась. Один разжал руки и тяжело рухнул на траву. Уцелевший ринулся прочь, скачками, как пантера. Однако он был в западне: трое оставшихся полицейских неслись ему наперерез по лужайке. Растерянный, оглушенный, беглец уже не мог сопротивляться, и пока двое удерживали его стоящим на коленях, третий завернул ему руки за спину и защелкнул на них браслеты, которые надеть легче, чем снять.

Как раз когда церемония была закончена, луна, впервые за эту ночь, выглянула из-за облака. Ее полный, но бледный диск озарил черты того, кого мне хотелось разглядеть. Он вставал с земли; голова была непокрыта и немного запрокинута. Холодное, слабое, унылое сияние осветило лицо человека, которого я преследовал полтора года и наконец затравил, – дерзкого, отчаянного преступника, ангрийца Генри Гастингса!

Ч. Тауншенд

24 февраля 1839 года.