Текст книги "Повести Ангрии"

Автор книги: Шарлотта Бронте

Наконец я сказал, что, если она не уймется, я вынужден буду отворить ей кровь, и в подтверждение своих слов достал перочинный ножик. Увидев блестящее лезвие и почувствовав, что я схватил ее руку и сдвинул рукав, чтобы начать операцию, Луиза умолкла и задрожала.

– Милорд, милорд, – выговорила она, утирая глаза, присмиревшая насколько возможно. – Я успокоилась. Я больше не плачу. Только пощадите меня! Если вы пустите мне кровь, я умру. Простите меня, простите!

Она была бледна как мел и тряслась словно осиновый лист. Я убрал ножик и, не в силах сдержать улыбки, покачал головой.

– Говорят, вы бешеный дикарь, – в слезах промолвила Луиза, – но я уверена: это неправда. От вас я не видела ничего, кроме учтивости. Вы неуязвимы для любви. Ни музыка, ни живость, ни смех, ни даже откровенное признание в самой пламенной страсти не трогают ваше сердце. Вы улыбаетесь мне, однако в изгибе ваших губ есть что-то скорбное. Я ненавижу вас! Презираю! Я готова вас убить! – Она стиснула зубы и тут же зарыдала снова: – И все равно, все равно, я люблю вас так, что сердце разрывается от боли.

– Чертова дура! – воскликнул Перси. – Ветреная безмозглая идиотка! Броситься к ногам человека, которого, пока я был у власти, денно и нощно требовала убить. И так она ведет себя всю свою глупую жизнь. Вернон обещал на ней жениться. Она, польщенная вниманием дворянина, клянется ему в любви. Появляюсь я, она рвет с Верноном и начинает бегать за мной. В конце концов мне все осточертело: я бросил ее и отправился за моря. Она приползла обратно к Вернону и смогла-таки его на себе женить. Через несколько лет я вернулся, взглянул на мою Луизу, и она вновь потеряла голову. Она отправилась бы за мной в ад. Десять лет эта пиявка тянула из меня кровь. И вот я не выдержал – запер ее в надежной темнице под надзором строгого тюремщика, думая, что теперь могу быть спокоен, ведь она вас не переваривала на дух. И что же? Это пустое существо, снедаемое суетным тщеславием, переходит от ненависти к обожанию. Черт побери, Артур, я не желаю больше слышать про эту женщину. Если она приблизится ко мне, я отправлю Бритвера к аптекарю. Да, клянусь Богом! А если я узнаю, что вы видитесь с нею чаще, чем раз в полгода, я изменю завещание.

После паузы герцог заметил:

– Я удивляюсь, Перси, что вы никогда не спрашиваете про свою дочь – про Каролину.

– А я и забыл, что она есть, – слабым голосом пробормотал граф. – Скажите, ею кто-нибудь занимается или она растет дикаркой?

– Каролина живет с матерью, – ответил Заморна, – и я нанял ей учителей, но они жалуются на ее болтливость и непоседливость.

– А сами вы к ней хоть когда-нибудь заглядываете, Артур?

– Время от времени. Она уже довольно высокая. Думаю, ей сейчас лет одиннадцать.

– Должно быть около того. Обещает ли она стать красивой?

– Нет, едва ли; по крайней мере на мой вкус. Она похожа на вас, но это странное сходство – слишком резкое для девочки. Впрочем, у нее красивые глаза и густые блестящие волосы. Она наделена интуитивной, возможно наследственной, грацией. Очень любит внимание и совсем не умеет сдерживать чувства. Правда, ума у нее от природы больше, чем у матери, а сердце пока не затронуто пороком.

– Она когда-нибудь говорит обо мне, Артур? Я, как вам известно, не обладаю талантом к мужской дружбе и потому очень хотел бы думать, что любим несколькими женщинами и детьми.

– Каролина не говорит ни о ком другом, – отвечал Заморна, – во всяком случае, при мне. В прошлый мой приезд она показалась мне чуточку бледной и вялой, поэтому я спросил, не хочется ли ей съездить на несколько дней в Хоксклиф. Она вскочила с ковра, на котором сидела, и оглушила меня радостным воплем – больше всего это напоминало крик выпущенного на волю сокола.

– Да! – сказала она. – Да, тогда я смогу все время говорить с вами о папе, а за три-четыре дня, быть может, даже упрошу вас свозить меня к нему в гости.

– Так она поехала в Хоксклиф? – спросил Нортенгерленд. Он был явно польщен и хотел, чтобы его зять развил приятную тему.

– Да, и я не припомню, чтобы видел живое существо в таком же возбуждении. Всю зиму она просидела взаперти, и неделя свободы совершенно ее преобразила.

Помню, однажды она пошла со мною в лес, и я привел ее на одинокую поляну, которую очень люблю, широкую и зеленую, с купой высоких деревьев посередине. Под ними по моим указаниям установлена на пьедестале мраморная статуя: фигура женщины, замершей в глубоком раздумье. Ее очи потуплены долу, длинное одеяние ниспадает до пят. Черты не идеальны. Я поручил изваять их с бюста, который сейчас где-то на западе. Глядя в это хладное лицо, лишенное всякого ответного выражения, я каждый раз ощущаю новый прилив чувств, некогда горьких, а теперь, по прошествии долгого времени, сладостно-печальных.

День был жаркий и ясный, небо блистало необычной для Ангрии синевой. Каролина взглянула на статую, залитую почти итальянским солнцем, приложила палец к губам и на миг застыла в молчании. Затем ее глаза наполнились слезами, словно от какого-то смутного воспоминания. Я взял девочку за подбородок и спросил, в чем дело. «Это похоже на Сен-Клу, – ответила она, – и на сады Фонтенбло, где я когда-то гуляла с папой».

Другой раз она сидела у меня в кабинете, смирная как овечка. Я писал, а ей велел забавляться самой. Более двух часов Каролина вела себя так тихо, что я забыл об ее присутствии, пока не расслышал, что она вполголоса бормочет себе под нос что-то очень медленное и торжественное. Темнело. Я отложил перо и взглянул на девочку. Окно было открыто. Каролина сидела, уперев локоть в подоконник, и, положив щеку на ладонь, пристально вглядывалась в Сиднемские холмы, которые в таком ракурсе казались очень высокими. Она говорила нараспев:

 
На кладбище Фидены
Среди могил чужих
Спит та, что спать мечтала
Под сенью древ густых.
 
 
Дщерь западного края
Приял чужой гранит,
Лилею Сенегамбии
Кремнистый гроб хранит.
 
 
Зачем же тот несчастный,
Кто Харриет сгубил,
Любившую так страстно,
Не спас, не защитил?
 
 
Лишь Александра стоном
Она к себе звала
И с сердцем сокрушенным
В горячке умерла.
 
 
Но Перси беспощадный
Не слышал Харриет крик:
Он к айсбергам полярным
В Европу вел свой бриг.
 
 
Но в памяти – расплата,
Урочный час грядет,
Надменного пирата
Раскаяние ждет.
 

– Итак, сударь, что вы об этом думаете? – спросил Заморна, закончив свой обрывочный рассказ.

– Откуда она взяла эту песню? – глухо выговорил граф.

– Сказала, что прочла в старом журнале и выучила наизусть, потому что там папино имя.

– Она хоть понимает, о чем пела?

– Ничуть. Она думает, что это просто старая песня, в которой непонятно почему упомянут какой-то Перси.

В соседней комнате часы начали бить одиннадцать. С первым ударом дверь отворилась, и темноту гостиной прорезал узкий луч света.

– Вы идете ужинать? – произнес приятный голос. Говорящая – молодая изящная дама – приподняла свечу и с улыбкой взглянула в сторону ниши.

Заморна повернулся к освещенной фигуре, и в его глазах блеснула потаенная нежность. Он, не отвечая, встал и пошел вслед за дамой. Когда огонек свечи померк в отдалении, раздался счастливый, хоть и приглушенный смех. Затем дверь захлопнулась, оборвав и этот звук.

– Все меня оставили! – простонал граф Нортенгерленд. Тяжелый вздох сорвался с его губ, затем в гостиной наступила полная тишина.

– Артур, что это были за черты, о которых вы говорили накануне? – спросил граф Нортенгерленд внезапно, без всякий преамбулы, когда они на следующей день сидели вдвоем на садовой скамейке в тени виноградных лоз, окруженные тишиной и покоем Селден-Хауса.

Его светлость герцог Заморна перестал насвистывать и взглянул на того с выражением, словно говорившим: «Что за причуда на вас нашла в этот раз, старый хлыщ?» Не удостоив тестя ответом, герцог возобновил свист, который постепенно перешел в пение, сперва без слов, а затем и со словами:

 
Что, брат, ты бродишь туда и сюда?
Дома жена моя, дома беда.
Что может сделать, что может сказать?
Пошлет меня в пекло – чертей гонять.
 
 
А срежь-ка, брат, палку и дай-ка ты ей,
Пускай-ка сама погоняет чертей.
 
 
Четыре кирасира
Во весь опор летят,
Все хваты, все задиры,
Любому черт не брат.
 
 
Мундир на каждом красный
И шлем на голове.
Вот эти-то ребята
И встанут во главе.
 

– Что вы делали после обеда, Артур? – терпеливо проговорил граф, отчаявшись получить ответ.

– Пил кофе у Зенобии.

– С ромом небось?

– Подите спросите графиню, – ответствовал учтивый монарх и, прочистив горло, затянул новую песню:

 
В коровнике мама, папаша в полях,
Сияет луна высоко в небесах,
Чарующий вечер, свидания час —
Пройди в стороне от придирчивых глаз.
 
 
Закат догорает, сгущается мгла.
Тебе я открыл бы, когда б ты пришла,
Глубокие, мрачные тайны души.
Ты все их узнаешь, спеши же, спеши.
 
 
Ни взглядов не трать, ни улыбок зазря,
Кончается вечер, погасла заря,
Не страсть меня ныне к тебе привела.
Спеши же и помни: ты слово дала.
 

Невозможно постоянно жить в одиночестве; невозможно постоянно сохранять романтический настрой. Я начал этот труд с намерением написать возвышенную трагедию и, дабы лучше осуществить свой замысел, удалился из торгашеского пригорода Заморны в уединенный уголок на самой дальней границе зеленого Арундела. Здесь, на летнем ветерке под июльским солнцем, я пытался погрузиться в грезы, которые воскресили бы все буйство, красоту и чудеса прошлого.

Мне хотелось поведать, как одних сразило страшное вероломство, других – невыразимое горе. Я вновь видел роковой вечер в Джорданском замке: хлестал косой осенний дождь, в серых сумерках деревья стенали, качая обнажившимся ветвями над мглистыми и мокрыми прогалинами; в доме все было тихо, в гостиных еще не зажгли свечи, и ровное пламя каминов оживляло спокойным сиянием сгущавшийся полумрак. Мне мнилось, что я стою у подножия большой лестницы. Снаружи ревел ветер, внутри царило безмолвие. Дождь бил в замковые окна, в комнатах все казалось мирным. Я слушал, как где-то наверху зазвонил колокольчик, затем раздался далекий, но жуткий вопль. Кто это кричал?

Раздались голоса и торопливые шаги. Из внутренних покоев выступила служительница и в отчаянии провозгласила: «Она умирает!»

Затем пробудившееся воображение нарисовало передо мной смертный одр Августы ди Сеговия. Я видел, как она борется с тем, чего так страшилось и что настигло ее в этот вечер. Пораженная в расцвете лет, в самый разгар чувственных удовольствий, эта гордая, волевая женщина лежала на диване – не без движения, нет. Она билась так, что служанки не могли ее удержать, с почти мужской силой, еще не ослабленной, а лишь подстегиваемой судорогами чудовищной боли, – одна точеная округлая рука отброшена, другая прижата ко лбу, благородное лицо бело, пышные волосы, которыми она так гордилась, черной шелковистой массой рассыпаны по подушке. Клитемнестра в каждой своей черте, убийца, а теперь и жертва убийцы, она не желала умирать: жизнь все еще сулила слишком много искушений ее порочной натуре, слишком богатую пищу ее разнообразным аппетитам.

И где же Александр, о где?

Внезапно наступает перемена. До этого мгновения она бушевала как фурия, изрыгая страшные ругательства, проклинала отравителя, ибо понимала, что отравлена, требовала у Бога жизни и кощунственно хулила его, чувствуя нестерпимую боль во всех внутренностях; она вскрикивала от суеверного ужаса, когда гнусные пороки и кровавые преступления черными тенями обступали ее смертное ложе. Но вот исступление проходит, сменяясь тоской при одной мысли об Александре. Он средоточие всех ее страстей. Она любила его долго; она одержима. Августа поворачивается на постели, закрывает лицо руками; неутолимая скорбь рвется наружу в потоке слез и рыданий. Где он? Где?

Наконец она поднимает глаза и приказывает всем выйти. Боль от яда прошла, а с нею и душевные муки. Несчастной осталось только умереть. Она по-прежнему сильна духом и потому заставляет себя успокоиться, чтобы встретить смерть, как мученица. Августа лежит на постели вытянувшись, «бела, чиста, бесстрастна, холодна», [27]27
  Байрон. Дон Жуан. Пер. Т. Гнедич.


[Закрыть]волосы убраны со лба, руки сложены на груди, как у мраморного надгробного изваяния. Два или три светильника стерегут ее последние мгновения.

И вот приближается заключительная сцена. Всадник, скакавший в грозу ночь напролет, входит наконец в дом. Что толкнуло его в путь, какой необъяснимый позыв или сверхъестественное провидение, гадать бесполезно. Все спокойно и величаво. Не слышно ни воплей, ни проклятий, ни исступленной божбы.

 
В гостиной темной тишина,
Ни щели меж завес.
Здесь даже буря не слышна,
Что сотрясает лес.
 

Перед ним лежит его Августа, прекрасная, как во сне. Ее большие глаза открыты, но ресницы не трепещут, щеки застыли, платье не колышется. Он зовет ее:

 
О, Августа! Но тишь вокруг.
Ответ не прозвучит.
Без отклика печальный звук
В глухую даль умчит.
 

Однако, читатель, зачем я об этом говорю? Тебе уже все поведано слогом куда более возвышенным, чем я способен изобразить. Revenons a nos moutons! [28]28
  Вернемся к нашим баранам (фр.).


[Закрыть]Довольно сказать, что эта нота для меня чересчур высока. Я не сумел ее удержать и вынужден сменить регистр.

Я устал от героики и вновь чувствую желание говорить с людьми, слепленными из обычного теста. К этой перемене меня отчасти толкнуло письмо, которое хозяйка принесла сегодня утром, пока я завтракал. Я тут же узнал руку: аккуратный почерк бывшего счетовода, что не чурался прежде писательских упражнений, ныне, впрочем, отброшенных с презрением и позабытых.

– Ах, сэр Уильям, – пробормотал я, беря конверт с оплаченной доставкой, – ваша эпистола пахнет конторой.

Жуя поджаренный хлеб и прихлебывая кофе, я прочел нижеследующее:

«Ну, Тауншенд, если я понимаю, что вы делаете на ферме в Арунделе, то пусть меня зажарят на угольях! Что за блажь – похоронить себя в глуши? С тем же успехом вы могли бы отправиться на остров Вознесения и стать новым Александром Селкерком. В конце концов, Заморна, Адрианополь, часть Арундела – лишь эти области нашего восточного королевства населены кем-либо, кроме птиц небесных и зверей полевых.

Я сильно подозреваю, что вы влюблены. Некая заморнская красавица поразила ваше сердце стрелой Купидона, и вы, как раненый олень, забились в подлесок, чтобы тихо испустить дух.

Кто она? Быть может, наша общая знакомая, прелестная хозяйка Керкем-Лоджа? Как вы помните, мы оба были сражены, когда она промчалась мимо нас на лошади в Хартфорд-Дейл. Ах, Тауншенд! Эта длинная лиловая амазонка и шляпка для верховой езды на белокурой головке, такая кокетливая, такая дерзкая, слегка сдвинутая набок, чтоб видна была прядь светлых волос! И этот хлыстик, Тауншенд, и ручка, которая его держала, ручка дамы или феи! Мой бедный друг, мне кажется, вы ранены в сердце.

А знаете ли вы, что я снова ее видел? Хартфорд – удивительный человек. После годовой летаргии он наконец-то встряхнулся и теперь бьет копытом. Я только и слышу, что о приемах в Хартфорд-Холле, скачках и состязаниях в стрельбе под особым патронатом его милости, о новом здании биржи в Заморне, первый камень которого заложил благородный барон, о смотрах заморнских йоменов во главе с их прославленным командиром, о великолепных сельских балах, даваемых лордом Хартфордом, и прочая и прочая. На всех этих мероприятиях он появляется, сверкая, как начищенный медный таз, с подложенной грудью, увешанной звездами, цепями и орденами; его талия туго затянута, а седые волосы завиты и напомажены, как у миледи Стюартвилл.

Некоторые утверждают, что это возвращение к юности, пробуждение от спячки и прочая вызвано успехом у некоей неназываемой особы. Он! Он! Он! Тауншенд, дружище, как вам нравится эта мысль? Может, и нам с вами стоит попытать счастья? Думаю, мы ничуть не хуже обветренного, загорелого, хмурого и прямого как кочерга старого драгуна, которого обворожительное существо дарит своей благосклонностью!

Ах, женских причуд не понять! Впрочем, я собрался рассказать про мисс Мур. Я видел ее на сельском балу у Хартфорда. Она прибыла с опозданием, поскольку сопровождала супругу генерал-губернатора, которая, как вам известно, всегда приезжает последней.

Тьфу, но до чего же Джейн была хороша! Заслышав общий ропот восхищения, я обернулся: она только-только вошла в длинный зал и теперь озирала толпу, высматривая знакомых. Глаза и губы заранее улыбались: она знала, что ее ждут восторги и ухаживания.

Компания прошла мимо меня, заслонив мисс Мур, и я на время потерял ее из виду, но через несколько минут заметил снова: в голубом атласном платье, с гордой белоснежной шеей и покатыми плечами, наполовину скрытыми, наполовину подчеркнутыми водопадом льняных кудрей. Ее кому-то представляли; она присела в низком реверансе, одновременно улыбаясь. Хлыщ, с которым миледи Стюартвилл ее знакомила, поклонился, как француз, далеко оттопырив фалды синего расшитого вицмундира, а когда он снял с правой руки перчатку и приложил ладонь к сердцу, на мизинце блеснули два кольца. То был один из главных гостей бала – наш благородный посол, отважный и прославленный граф Ричтон собственной персоной.

Когда мисс Мур отошла, он, подняв лорнет, долго следил, как она движется через зал. Ее обступили джентльмены; она подавала обе руки одновременно и, вытянув шейку, кивала дамам, стоящим за спинами джентльменов. Казалось, мисс Мур знает всех и никого не хочет обойти вниманием.

Интересно, что за этим стоит: страх перед женской завистью или природная доброта? Мисс Мур не графиня и не королева. В ее жилах нет и капли патрицианской крови. Ее отец – ангрийский стряпчий, мелкая сошка на службе у старого греховодника Хартфорда. Мистер Мур богат, но настолько беспринципен, что вполне мог дать красавице дочери блестящее воспитание, с тем чтобы она когда-нибудь заполучила высокую должность любовницы аристократа. Я предпочитаю подозревать в людях худшее.

Наконец мисс Мур приблизилась к своему сюзерену, и я решил, что понаблюдаю за ее поведением. Его милость, опершись на подлокотник дивана, беседовал с леди Торнтон, внимательно следя за движениям черных кудряшек и еще более черных глаз благоразумной скромницы, которая, встряхивая головкой, смеялась и шутила с ним бесхитростно и, разумеется, в высшей степени невинно.

– Добрый вечер, ваша милость, – произносит мисс Мур совершенно искренне и непосредственно. О, эта непосредственность, Тауншенд! Очень удобная штука, не правда ли? Такая занятная! Верный признак чистой души, не страшащейся, что ее мысли станут известны всему миру.

– Добрый вечер, мисс Джейн, – басит гранд, вытягиваясь, будто на смотру, и складывая на груди мужественные руки.

– Ваша милость потанцует со мною сегодня? – спрашивает бесподобная, склоняя головку набок, так что шелковистые кудри ложатся на белое плечо.

– Я буду танцевать с вами вальс, мисс Джейн. Прошу.

– Ах, вальс! – восклицает она с очаровательным и явно насквозь притворным испугом. – Ни за что! Я буду танцевать вальс с генералом Торнтоном или с послом, если он соблаговолит меня пригласить, но только не с вашей милостью!

– Такое исключение мне льстит, – отвечает смуглый воитель. – Вы считаете меня слишком привлекательным и потому будете смущаться.

– Ах, но ваша милость и впрямь исключительный человек, – с должной простотой вмешивается леди Торнтон.

– Да, и все уверяют, что вы хотите на мне жениться, – говорит Джейн, и в этот миг ее хорошенькое личико кажется мне невыносимо глупым.

– Я дал обет безбрачия, – отвечает поистаскавшийся щеголь и хочет изобразить улыбку, но на деле лишь щерит зубы, если прибегнуть к сочному ангрийскому выражению. – Я поклялся святыми таинствами, что никогда больше не сделаю предложения руки и сердца. Иное дело, если предложение будет исходить от самой дамы, так что прошу, мисс Джейн.

Мисс Джейн хихикнула, затем проговорила с насквозь фальшивой улыбкой:

– Не составит ли ваша милость мне пару в следующей кадрили?

– Хорошо.

– Однако, – продолжает она, принимая игривый тон (а может, это все было игрой, не знаю, я не мастер распутывать загадки женского лицемерия), – только помните: если я возьму на себя роль джентльмена, то вашей милости придется быть дамой. Я моряк, Артур Фицартур, капитан стопушечного фрегата „Великолепный“. Ваша милость – мисс Джесси Хиткот. Я люблю вас и намереваюсь похитить. Вы чрезвычайно субтильны и любите меня за отвагу, красоту и высокий рост. Я очень юн, в два раза моложе вашей милости, совсем не такой смуглый и никогда не хмурюсь – по крайней мере в разговоре с дамами. Думаю, что у меня приятный нрав. Итак, мисс Джесси, будете ли вы со мною танцевать? Музыканты уже заиграли.

Полагаю, Хартфорду не хватило воспитания, чтобы выслушать ее до конца. Взгляд его блуждал, а когда она договорила, он подавил зевок и ответил, что, говоря серьезно, вообще не намеревался сегодня танцевать – слишком устал. После этого старый фанфарон напустил на себя такой неописуемо заносчивый вид, что мисс Джейн умолкла.

Впрочем, она ничуть не смутилась, лишь искоса глянула на леди Джулию, словно говоря: „Я не могу взять его в толк, он такой странный“, – и, приложив палец к губам, отошла прочь.

Через пять минут ее атласное платье уже мелькнуло среди вальсирующих. Мисс Мур кружилась, улыбаясь и запрокинув голову, с кем бы вы думали? С нашим мудрым генерал-губернатором.

Затем я наблюдал, как она прогуливается, доверчиво опираясь на его руку, выслушивая любезности и отвечая на комплименты с очаровательным блеском больших голубых глаз. Ах, как это было мило! Прохаживаясь по длинному залу, покачивая султаном, убирая со лба упавшие пряди ручкою белой, как – что за вопрос? Ну разумеется, как алебастр! – она совершенно не замечает общего восхищения ее величественной осанкой, прелестной фигуркой и цветущим личиком. Тьфу ты, пропасть! Уж мы-то с вами, Тауншенд, кое-что понимаем!

Стюартвилл отводит мисс Мур на место, и тут же к ней подходят – вернее сказать, бросаются – двое или трое претендентов на кадриль. „О нет, я слишком устала“, – произносит наша героиня и откидывается в кресле без тени гордого торжества на лице. Обожатели собираются в кружок, она дозволяет им говорить. В ее ответах нет кокетства, какое там! Одна только сердечность. Джейн подтрунивает над собеседниками, но никого не осаживает. Можно подумать, они все ее братья, – так она с ними приветлива.

Тут к кружку приближается еще один джентльмен.

– Не позволит ли мисс Мур ангажировать ее на кадриль? – произносит тихий благовоспитанный голос без той ажитации, какую разыгрывают повесы. Мисс Мур поднимает глаза и вновь видит синий расшитый вицмундир, белый шелковый жилет и золотой монокль, усыпанный бриллиантами, а на груди – звезду и орден Восходящего солнца, недавно пожалованный его величеством и теперь надеваемый, в соответствии с хорошим вкусом нашего благородного посла, на каждый сельский бал.

Граф протягивает аристократическую руку. Не думайте, Тауншенд, что Роза Заморны отвергла предложенную честь. О нет! Она вкладывает пальчики в эту патрицианскую ладонь, бросает насмешливый взгляд на покидаемую свиту, и посол триумфально уводит свою добычу.

Видели бы вы, Тауншенд, как танцевал этот мандарин! Не сводя с дамы надменного, оценивающего взгляда, оттягивая высокочтимый носок, прикладывая руку к груди, делая шаг то к мисс Мур, то от нее, и при том безостановочно скалясь во весь рот! Проводив ее обратно, он подошел к лорду Хартфорду. Некоторое время они беседовали, причем посол каждые две минуты подхихикивал, а Хартфорд кривил губы в полукислой, полугусарской усмешке.

За весь вечер я так и не разрешил загадку характера нашей героини, не смог понять, есть ли за этим порхающим легкомыслием хоть капля здравого смысла, или она в конечном счете просто пустышка. Если ее ровная приветливость не напускная, то мисс Мур непроходима глупа, у нее нет ни сердца, ни тонкого ума, ни способности к настоящему чувству. Если же эта лучезарная доброта, готовая без страха одаривать улыбками гордецов и не находящая в себе сил обдать презрением ничтожество, только фасад, то она бестия, и я не доверюсь уму, пусть даже глубокому и оригинальному, способному по своему произволению менять личины и разыгрывать роль. Равным образом, Тауншенд, я не хочу быть в сфере влияния чувств, чьи водовороты слишком глубоки и быстры для всеобщего обозрения и должны маскироваться безмятежностью. Если это так, то девица чрезвычайно скрытна. В ее голове проносятся тысячи мыслей, неведомых остальному миру. Поминутно кто-нибудь затрагивает чувствительный нерв, вызывая острую боль, которую необходимо скрывать за беззаботным смехом, делая вид, будто шутка или взгляд не достигли цели. Быстрые, живые чувства надо подавлять, выказывая другие, которые она не способна полностью выразить. Надо притворяться, будто смотришь на жизнь сквозь розовые очки, хотя, быть может, в раннем детстве она видела мир в волшебном зеркале воображения: яркие оттенки и формы, созданные волшебниками, стремительное течение вод, потоки света, дикое колыхание листвы в величественном краю, синее небо в разрыве облаков, пронзенный звездами лунный простор; наблюдала, как в нависших тучах рождается гроза, как кружит пурга над заснеженной пустыней и невозможно поверить, что лето вернется вновь.

Знает ли девушка все это? Фу какой же я глупец! Она бабочка, паутинка, оброненное перышко райской птицы – проглотила свои чувства, наступила себе на горло и предстала миру в чуждой личине? Я брежу! Такой женщины нет и не может быть. А если бы такая существовала, я последний стал бы ею восхищаться или доверил бы себя ее извращенной, губительной привязанности.

Джейн Мур – хорошенькая покладистая девушка, думающая в своей простоте, что мир добр, что все ее любят, а она любит всех. Не это ли рефрен песни, Тауншенд?

Надеюсь, что вы не женились на кухонной девушке своей квартирной хозяйки и не предпримете этого важного шага, не посоветовавшись с другом. Засим остаюсь,

ваш неизменно, безоговорочно и неумышленно,

Уильям Перси, баронет.

Заморна, 16 июля 38-го года.

Чарлзу Тауншенду, эсквайру, на адрес миссис Честер, Хилл-Фут».

Дочитав письмо, я подумал, что пресытился одиночеством. Я вернусь в шатры Кидарские. Отсюда до Бекфорда всего четыре мили, а оттуда я могу добраться дилижансом до Заморны или Адрианополя. Я должен сделать собственные наблюдения. Жизнь в глуши невыносима. Я хочу знать, как ангрийцы ладят со своим новым королем – терпят его или нет; хочу знать, отчего повеселел Хартфорд; услышать, что люди говорят о мисс Мур. Она и впрямь хороша собой, но я не заметил в ней ничего такого, что могло бы произвести подобный фурор.

– Миссис Честер, принесите счет, я уезжаю.

Две недели я не видел ни одного живого существа, кроме хозяйки, ее помощницы и пяти-шести молочников, приходивших утром и вечером с бидонами. Раз, правда, на прогулке в полях я встретил няньку. Перед нею бежали две хорошенькие девочки – маленькие зверюшки в белом, с длинными льняными кудряшками. Я заговорил с ними и протянул обеим ягоды шиповника, которые сорвал с колючей изгороди. Малютки по указанию няньки сделали реверанс, точь-в-точь благовоспитанные юные леди, и одна, указывая большими голубыми глазами на ветку шиповника, с очень чистым, отнюдь не ангрийским выговором пролепетала:

– Пожалуйста, сорвите мне эту розу.

Покуда я срывал цветок (мне нравится забавлять детей), рядом раздался голос:

– Здравствуйте, мистер Тауншенд.

Голос был женский, очень спокойный и мягкий; обернувшись в изумлении, я узрел говорящую менее чем в ярде от себя: молодую даму величавой наружности, с бледным смугловатым лицом и очень черными волосами, расчесанными на прямой пробор. Глаза у нее были серьезные, глубоко посаженные, черты – миловидные.

Я снял шляпу и поклонился. Передо мною стояла особа куда более высокого ранга, нежели я рассчитывал здесь встретить.

– Прекрасное утро! Ваша милость очень разумно поступили, что вышли погулять, – сказал я.

– Да, – ответила она и, слегка помедлив, продолжила: – Вы остановились где-то в этих краях, мистер Тауншенд?

– Да, мадам, в Хилл-Футе.

– Чудесно! Я буду рада видеть вас у себя в любой день, хотя мой супруг сейчас в городе. Амелия! – обратилась к девочке, которая дергала меня за полу сюртука, чтобы попросить еще розу, – не докучай мистеру Тауншенду. Всего хорошего, сэр.

И, безмятежно кивнув, она поплыла дальше.

– Саммерфилд-Хаус где-то неподалеку? – спросил я няньку.

– Да, сэр. Примерно три мили отсюда по тракту, но всего мили полторы по дорожке через частные владения.

– И графиня часто гуляет вот так запросто?

– Очень часто, сэр, когда в деревне, хотя в городе она страсть какая важная дама и без свиты никуда.

«Это мне известно, – подумал я, – хотя бы потому, что за все время мы не обменялись и двумя словами. Впрочем, у некоторых знатных господ есть привычка менять свое обхождение в зависимости от того, каким воздухом они дышат. Когда графиня Арундел сидит в гостиной дворца Фредерика в Адрианополе, нет женщины более заносчивой и надменной. Здесь, сдается, она позволяет себе убавить спесь».

И я снова взглянул на ее удаляющуюся фигуру. Дорожка вилась, и графиня медленно огибала повороты, склонив голову над книгой. То и дело она поднимала глаза и с улыбкой заботливо смотрела на детей. Раз или два я услышал, как она просит их не бежать так быстро, чтобы не упасть. Боже! Я едва мог признать в ней ту женщину, чей высокий султан покачивается в первых рядах на любом великосветском рауте и чей взгляд в обществе равных словно говорит: «Я принцесса по рождению; не приближайтесь ко мне».

Я не воспользовался приглашением ее милости, поскольку не привычен к обществу Арундела или его графини. Это не мой круг. Она, безусловно, считает меня полусумасшедшим выродком, а для него я и вовсе пустое место. В сколь бы торжественной обстановке я ни встречался с лордом Ричтоном, мы всегда обмениваемся хотя бы взглядом или кивком, однако Шевалье, гарцующий на белом жеребце бок о бок с монархом, скорее поклонится уличному мальчишке, чем вашему покорному слуге. Учтивый граф начисто лишен писательской жилки; в его глазах я сомнительный человечишка с эксцентричными причудами и между нами не может быть ничего общего. Что ж, мне он столь же безразличен, так что мы квиты.

Я только что попросил миссис Честер найти кого-нибудь, кто отнесет мой саквояж в Бекфорд. Она отправила Сьюзен в ближайшую деревню, и как только та вернется с помощником – прощайте, одинокие раздумья! Меня вновь ждет городская жизнь.

Читатель, я завершу этот труд еще одним письмом от сэра Уильяма Перси, которое дожидалось меня на почте в Бекфорде.

«Тауншенд!

Я пишу вам в разгар лихорадочных сборов, ибо отправлюсь куда-то служить Отечеству в официальном качестве. Сейчас вы узнаете, как это случилось.