Текст книги "Журнал «Если», 1998 № 03"

Автор книги: Сергей Лукьяненко

Соавторы: Гарри Гаррисон,Роберт Сильверберг,Владимир Гаков,Эдуард Геворкян,Владислав Гончаров,Элиот Финтушел,Владимир Губарев,Наталья Милосердова,Мириам Салганик,Елена Николаева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

Я провел ладонью по гладкой белой коже. Спросил:

– Ну и как, летунья, рады мы жизни?

Секунду она колебалась. Зрачки у нее расширились, губы дрогнули:

– Рады… граф.

И черные женщины у меня были, и китаянки. А вот высокородных – никогда. Происхождением не вышел. И все дружки, что про любовниц-графинь рассказывали, врали напропалую, это уж без сомнения.

Одно обидно – не меня она хотела, а жизнь в себе почувствовать.

И не Ильмару-вору отдалась, а графу. Пускай даже графу на час.

А так… как с черными. Вначале непривычно, а потом видишь – женщина как женщина. Страстная, будто ее год в одиночной камере продержали, да еще со связанными руками. Только и я – от пережитого, от свободы нахлынувшей, от тюремного воздержания – был грубый, Как насильник.

Кажется, именно это ей и понравилось.

Потом я лег рядом, положил Хелен руку на упругий животик, Посмотрел искоса. Довольна? Довольна.

– Ноги-то разошлись? – спросила Хелен. – У меня вроде да. Даже рука меньше болит.

Мне вдруг противно стало. Что же это, я для нее лекарством послужил? Поднялся – ноги и впрямь слушались, стал одеваться.

– Не сердись, Ильмар, – сказала летунья. – Злая я сейчас. Марка упустила, планёр разбила. Перед Домом ответ держать…

– Пошли со мной, – сказал я. – Выбираться вдвоем легче.

Хелен облизнула губы.

– Ты иди, Ильмар-вор. И быстрее. Здесь пост, башня неподалеку.

– Какая еще башня?

– Наша башня, летунов. Погоду изучать, ветра. Карты составляют, чтобы летать над побережьем. Они планёр должны были увидеть, вышлют сюда конный разъезд. Уходи на север, к Виго.

Судьба у вора простая. Хватай да беги. О друзьях не думай, девиц выбирай на час. Кинжал я за пояс спрятал. Может, я теперь и граф, только все одно – Слова не знаю.

– Удачи тебе, вор Ильмар.

– Какой мне сейчас удачи, Ночная Ведьма?

– Тебе теперь жизнь сохранить – вот и вся удача. Забейся в щель да и живи тихонечко. Кинжал выбрось, слишком приметный.

Хелен улыбнулась. Она лежала нагая, не стесняясь… хотя чего уж теперь стесняться? Красивая, умная – и не моя…

Отвернулся я и захромал на север, к Байону, к Виго. Ноги еще слушались плохо. Но Хелен была права – разошлась кровь в жилах.

Испытанный, видно, способ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Веселый город Глава первая,
_{в которой я начинаю паниковать и, как выясняется, не зря.}

Осень, она всюду осень. Даже на солнечной лузитанской земле. А уж в веселом вольном городе Амстердаме – тем более.

Холодно нынче, и дождь накрапывает. Две недели прошло, как я с Печальных Островов удрал… из ленного своего владения – посмеемся-ка вместе. За полмесяца всю державу с юга на север пересечь – занятие утомительное. Даже если превращенный в денежки железный слиток позволил путешествовать с комфортом: в одежде торговца, на быстрых дилижансах во втором, а то и в первом классе. И отсыпался я не под кустом или в притонах бандитских, а в хороших гостиницах, что нынче вдоль дорог как грибы растут. Отъелся, даже раздобрел немного. В зеркало посмотреть – не жесткая грязная морда каторжника, а благообразный лик мирного гражданина. Чем-то на священника похож. Надо будет запомнить для случая.

Почему же я себя чувствую дурак дураком?

Вот сейчас, например, когда стою пялюсь на плакат, от дождей уже посеревший и разлохматившийся. Всю дорогу я эти плакаты вижу, от самого Бордо, а все равно не могу мимо пройти.

На плакате – типографском, немалых денег стоящем, – два рисунка. Один – угрюмый тощий мужик с лицом душегуба, с гладко выскобленным подбородком. Над портретом написано «Ильмар-вор», но только никто меня в этом уроде не узнает.

Дело-то, в общем, нехитрое, когда тонкости знаешь. Как перед тюремным рисовальщиком сядешь, уголки рта опусти, щеки втяни, брови нахмурь, глаза прищурь. Все по чуть-чуть, а в натуре – ничего похожего. Рисовальщик, конечно, тоже все эти приемы знает, но он один, а каторжан много, и у каждого – свои способы обмануть наметанный глаз. Крикнет рисовальщик раз, другой, ты вроде и послушаешься, а все равно – толку с такого портрета нет.

Вот он я, стою перед плакатом, призывающим меня поймать и обещающим награду в тысячу стальных марок! Ну, кто первый? А вот второй рисунок – первому не чета. Марк, как живой, и не быстрой кистью рисовальщика набросан, а опытным живописцем на картину перенесен.

Над портретом надпись: «Маркус, младший принц Дома».

Аристократы бывшими не бывают, потому здесь этого слова нет. А следовало бы, раз весь Дом – от Владетеля нашего, Хельмута, до последнего захудалого барона – призывает схватить Марка, аристократа тринадцати лет от роду, пусть младшего, но все же – принца…

По мостику я перешел через канал. Постоял в раздумье, решая, сразу ли податься к станции дилижансов или позволить себе хороший Ужин. В хорошем ресторане, таком, где беглого каторжника никак ждать не станут, как «Медный шпиль» или «Давид и Голиаф». Много есть приятных заведений в вольном городе.

Народу вокруг негусто. Плохая погода всех по домам разогнала, что ли? На набережной отец с сыном-подростком кормили уток, кидая куски белой булки с сосредоточенным, серьезным видом. Утки жрали хлеб лениво. Сытый город, благодушный. Тут даже нищие истощенными не выглядят. Вот в той же Лузитании вроде бы и климат благодатный, и земля родит щедрее, а поглядишь по сторонам – нищета нищетой.

Бюргеры птиц докормили, отряхнули руки да и пошли вдоль канала. Отец трубку достал, сынок со спичками засуетился, огонь поднес. Вот жизнь у людей безмятежная… завидно мне или нет?

Нет, наверное. Я бы такого не вынес.

Лучше уж по краю ходить, чем со скуки уточек кормить.

С этой мыслью я двинулся – так, без цели особенной, не слишком-то таясь и не спеша. Прошел по Реестраат, вышел на другой канал – Кайзерсграхт, где дома были еще выше, некоторые позолоченными шпилями увенчаны. Здесь и людей гуляло побольше. Вот богатый русский с двумя тощими женами и одним мордоворотом-охранником, за ними следом карманник крался – я наметанным глазом сразу увидел. Вряд ли что сопрет, русский, похоже, из аристократов, все ценное на Слове держит, а у охранника-татарина движения ловкие, взгляд цепкий, живо отсечет чужую руку кривой саблей…

Потом навстречу стайка девиц попалась, молоденькие бюргерские дочки. Из женской гимназии небось возвращаются. Вон и охранники сзади, двое с короткими, обтянутыми свиной кожей дубинками, удобными в уличных стычках. Лица постные, а глаза нет-нет, да и стрельнут по девицам, по тугим попкам, по крепким икрам в теплых чулках. К этим стражам еще одного надо приставить, чтобы за ними присматривал…

Я поплутал чуть по узким улочкам, перешел еще один канал, вроде бы Лауриерграхт, и направился к площади Дам, к ресторану «Давид и Голиаф», месту в Амстердаме известному и популярному. Там, конечно, всегда хватает офицеров армии и стражи, морских капитанов, просто аристократов. Но как раз в таком месте никто и не подумает в посетителе каторжника подозревать.

Сдал я плащ слуге, запоздало сообразив, что в кармане пулевик – разжился у одного купца. Да ладно, не рискнет слуга в таком месте по карманам шарить. Прошел в зал, подбежала девушка-прислуга, провела к свободному столику. Прямо между скульптурами.

Козырное место. То ли случайно освободилось, то ли вид у меня стал уж совсем благообразный. Сел я, вполуха щебетание девушки слушая – сегодня у них лосось удался да и вся остальная рыба, а вот перепелки не очень, хотя если господин пожелает…

Само название – «Давид и Голиаф» – возникло от статуй, внутри установленных.

Скульптуры были мраморные. Старые, деревянные, при пожаре сгорели, тогда дед нынешнего хозяина и заказал великому Торвальдсену новые. Тот еще не во славе был, но талантом уже известен.

Давид стоял, опустив пращу, улыбаясь уголками рта. Скульптор все предал – и молодость безусого лица, и небрежную ловкость обнаженно тела, и хищный прищур глаз. Давид был красив, зол и красив, как в преданиях.

А Голиаф уже упал на одно колено. Могучий муж в доспехах, вышедший на честный бой и сраженный подлым ударом в висок. На простом, бесхитростном лице застыли мука и удивление, он еще пытался подняться, но ноги не держали. Только Голиаф все равно вставал, каменные мышцы вздувались, как канаты, и жизнь, которой в камне лет и не было никогда, опаляла любого, взглянувшего на сраженного героя. Казалось – он все-таки встанет. Дойдет до Давида и опустит тяжелый кулак на кудрявую голову…

Великие скульптуры. Великий скульптор. Я знал, за эту пару хозяину ресторана немалые деньги предлагали. Еще два ресторана смог бы открыть… только что же он, дурак, сук под собой рубить? На этих скульптурах, на могучем герое, умирающем, но рвущемся в бой, и на насмешливом юнце, зло глядящем на дело своих рук, вся слава ресторана держится. Конечно, и кухня хороша, но мало ли где вкусно кормят…

Будь хозяин ресторана из простых, рано или поздно отобрали бы скульптуры. Но он и сам был аристократ, барон захудалый, но Слово знающий и в Дом вхожий. А что ресторацией занимался – так это тяжелая судьба вынудила, это еще не позор…

– Да, господин? – терпеливо повторила девушка.

Я сообразил, что минуты три уже пялюсь на скульптуры, не делая заказа. Виновато улыбнулся:

– Каждый раз любуюсь…

Девушка кивнула, украдкой кидая взгляд на скульптуры. Ей они тоже нравились. Интересно, кто больше: мужественный Голиаф или женоподобный красавчик Давид?

– Принесите финскую праздничную закуску, – начал я. – Потом лосося в красном вине, только именно в красном, ваш повар этот рецепт знает. Кофе крепкий. Сейчас – молодое белое, лучше из южных Провинций, к кофе – хороший коньяк.

Девушка исчезла.

Я остался наедине с Голиафом и его убийцей.

Понимаю я тебя, ох, как понимаю! Ты от сопляка Давида беды не ждал. Я – от мальчишки Марка. Только мне еще тяжелее, я ведь его уже другом считал. К купцам хотел пристроить… дурак, дурак…

Зал постепенно наполнялся мужчинами в костюмах от хороших портных, женщинами в драгоценностях. Стареющая, но еще красивая дама в сопровождении молодого кавалера щеголяла железной цепью толщиной в мизинец. Цепь в благородной рже, а сверху лаком крытая. То ли и впрямь древняя, то ли нарочно водой раненая. Этого я не люблю, железо не для того дано, чтобы на женских шейках умирать.

А вот и мой заказ поспел…

Финская закуска была блюдом дорогим, но оно того стоило. Нежирная тонко вымоченная селедочка, порезанная кусочками, лучок, черный хлеб, вареная в кожуре картошка, маленькая рюмка – стопка, как русские называют, с водкой.

Сервировалось все это на целом листе свежей газеты. В ней половина цены и была. Есть полагалось руками, потому к закуске принесли две чаши с водой – для омовения рук до и для споласкивания после.

Я потихоньку еду смаковал, потом рюмку опрокинул. Не коньяк, конечно. Как пьется! А народ все прибывал, вскоре уже и пускать в зал перестали. Удачно я пришел. Сидишь в тепле, в окружении искусства, ешь дорогие блюда, мимоходом газету проглядываешь. Что мне держава, что мне злая стража!

Вошло несколько аристократов. Им, конечно, место нашлось. Сам хозяин появился, без подобострастия – ровня все же. Поручкался, дамам плечики поцеловал, по итальянской моде.

А я газету читал. Мне уже и лосося принесли – мастерски сделанного, мало где умеют лосося в красном вине тушить. А я увлекся. Когда-то газеты совсем дорого стоили, только аристократам по карману, неблагородным – глашатаи да менестрели оставались. Сейчас-то печатные машины в каждом большом городе ставят, гелиографы и почтовые голуби новости разносят. Профессия газетчика теперь уважаемая, даже младшие дети аристократов в репортеры идут… Тьфу ты, пакость, ну их, этих младших сынков и младших принцев!

К моему столику подошли двое. Я поднял глаза – и невольно вздрогнул. Офицеры стражи. Один здоровый, морда кирпичом, другой маленький, тощенький, в очках роговых, такому в книжной лавке сидеть, а не с мечом и пулевиком на поясе разгуливать.

– Господин, вы не будете так любезны, – девушка выпорхнула из-за спин стражников, заулыбалась, – весь зал полон, разделите вечер с доблестными стражами…

– Буду рад, – только и сказал я.

Офицеры расселись по другую сторону стола, девица начала им кухню расписывать, особо рекомендуя рябчиков в имбирном тесте. Я глаза в газету опустил. Кто во мне каторжника Ильмара узнает?

Ковырял я лосося, запивал молодым вином, что девушка исправно в бокал подливала, только не шла еда в горло. Никак не шла.

Офицеры свой заказ сделали, заговорили вполголоса. Вроде и дела им до меня нет… только один раз здоровый и глянул… а по спине холод пробежал.

Нехороший взгляд. Слишком уж равнодушный.

Сестра, сохрани дурака для покаяния!

Хозяин ресторана снова мелькнул, к столику подошел, офицерам руки пожал.

– Проголодались, господин Арнольд? – спросил он того, что покрепче.

– Да, как собака… – буркнул офицер на плохом романском.

– Говорят, облава была в городе?

– Да.

Не очень-то он разговорчив…

– Схватили душегубцев? – любопытствовал хозяин.

– Не душегубца ловили, – встрял очкарик, – Ильмар-каторжник в городе объявился. Все побережье в постах, а он, зараза, к нам добрался…

– Тот, что принца похитил? – воскликнул хозяин.

Вот уже как все повернули!

Я сообразил, что жую кусок лосося вторую минуту, торопливо проглотил, сам подлил себе вина. Вопросительно глянул на стражников, улыбнулся льстиво. Им вина еще не принесли, и очкарик не чванясь согласился. Плеснул себе и Арнольду, залпом выдул. Хозяин возмущенно завертел головой, отыскивая прислугу. Две девушки уже тащили и вино, и закуску…

Арнольд не пил. Крутил бокал в пальцах, смотрел на очкарика с таким неодобрением, что только дурак бы не заметил.

Очкарик не заметил.

– Тот-тот, – подтвердил он. – Старые дружки его приметили и в точности описали. Никуда теперь ему не деться.

Сестра– Покровительница…

– Граф, не стоит это говорить, – сказал Арнольд. Прибавил по-германски: – Я позволю себе предложить вам сменить бокал и попробовать розовое токайское…

Я лениво повернулся к суетящимся девушкам:

– Кофе. И турецкую медовую сигару.

Они растерянно переглянулись. Хозяин пришел им на помощь:

– Увы, любезный, сегодня медовых сигар предложить не можем. Есть американские, есть турецкие с коноплей…

Конечно, медовых не предложат. Таких просто на свете нет.

Всем своим видом я изобразил возмущение. Потом сказал:

– В моем плаще, во внутреннем кармане… Нет, принесите плащ, я сам достану.

Один взгляд хозяина – и девица двинулась к входу.

Арнольд мял в руках бокал, вот-вот треснет. Он, наверное, как и я, не верил в случайные совпадения. Вот и не решался устраивать проверку в ресторане, на глазах знати. Сам, видно, из молодых выскочек, знает, как посмеются аристократы над его оплошностью.

Я ждал, проглядывая газету, но уже не различая букв.

Девушка вернулась с плащом на железном подносе. Смешно. Плащ полупросохший, в собственном соку.

– Медовые сигары должны быть в каждом уважаемом заведении! – скандальным голосом произнес я, потянувшись к плащу. Взгляд Арнольда скользнул по серой ткани. Видимо, это был последний штрих моего портрета, которого ему не хватало для полной уверенности.

– Не двигайся, Ильмар-вор! – с жутким акцентом рявкнул он.

Поздно.

Ударом ноги я опрокинул на стражников стол – за секунду до того, как Арнольд собрался сделать то же самое. Вырвал из кармана плаща пулевик многозарядный.

– Всем лечь! – завопил я, одной рукой курок взводя. Щелкнула железка, и Арнольд замер, на ствол глядя. – Всем ложиться, подлецы, я душегуб, счета не знаю!

Посетители за столиками сразу лицами в пол уткнулись, и аристократы, и бюргеры, и стражники, которых в зале было чуть ли не с десяток. Все понимали, что такое пулевик многозарядный в злых руках.

И если бы офицер-очкарик геройствовать не стал, так бы я и вышел из ресторана, задом пятясь, сто человек враз напугав.

– Ильмар! – радостно взвизгнул придавленный столом очкарик. Ему уже аудиенция в Доме виделась, награды, слава, титул новый.

Пулевик у него был попроще моего, не многозарядный, а двуствольный. Зато орудовал он им ловчее. Как я ствол увидел, так сразу на курок и нажал. В молодости доводилось мне стрелять из армейского ружья, кремневого, но то совсем другая стать. И палит с заминкой, и отдача другая, и курок легче.

Грохнул выстрел на весь зал, вспухло облако вонючего черного дыма, а пуля между Арнольдом и очкариком в пол ушла. Арнольд вмиг скользнул вбок, а очкарик не испугался. Отвага у него была – глупая, но крепкая. Я уже бежал, прыгал между статуями. Пуля меня минула, угодила прямо в несчастного Голиафа. От грохота и ударившей в лицо пыли я дернулся, неуклюже упал, снова лицом к страже развернувшись. Пулевик к руке будто прирос, а что с ним дальше делать, я и забыл.

– Держи вора! – вопил радостно очкарик.

А хозяин ресторана, вот уж чего не ожидал, тоже решил геройствовать. Только не меня ловить – тут он свои шансы хорошо понимал, а спасти несчастные скульптуры. Бросился к Давиду, припал, на лице решимость вперемешку со страхом отразились, даже сам похож стал на каменного юнца. Может, и впрямь с его предков лепили? Ударил холодный ветер… о-го-го, такую махину на Слово взять!

– Не стрелять! Стой, вор! – кричал Арнольд, поднимаясь, доставая свой пулевик. Стол от его движения отлетел, как бумажный.

Тот, что в очках, пальнул еще раз. Хозяин ресторана как раз к покалеченному Голиафу припал, одной рукой в воздухе знак странный чертя. Слово – оно не только в звуке заключено…

Еще удар холода – на этот раз совсем уж страшный, в мраморном Голиафе весу было килограммов триста. Исчезла статуя, и аристократок, на Слово ее взявший, спасший от разрушения, в улыбке радостной расплылся. И даже дырка посреди лба, от пули, что щуплый стражник послал, улыбку не согнала. Так он и рухнул – руки раскинув, навсегда свое сокровище от беды укрыв.

– Шайсе! – рявкнул Арнольд, повернулся и ногой со всех сил очкарику по челюсти въехал. Никто уже на побоище не смотрел, хруста позвонков не слышал, все носами в полу норы сверлили, Искупителю молились. Только один я и понял, что убил стражник напарника: за глупость, за плохой выстрел, за то, что навсегда вольный город Амстердам Давида с Голиафом лишился…

Посмотрели мы с Арнольдом друг на друга, и я понял – конец.

Теперь ему один выход – меня кончить. Не простят Арнольду самоуправства. Из-под земли меня достанет – я теперь его жизнь в руках держу.

Словно со страху руки все сами сделали, по курку ударили, взвели, барабан провернулся, новый патрон подставляя, крючок спусковой Щелкнул, и ударил выстрел.

Скользнула пуля по лицу Арнольда, оставляя кровавую полосу по виску. Вскользь пошла, череп не пробила, и стражник, припав к полу, сразу вскочил, стряхивая с лица кровь.

Но я уже бежал сквозь зал, перепрыгивая через посетителей благоразумных, – пальцы чужие давя нещадно. Ударило два выстрела подряд.

Обе пули рядом прошли. Хоть и хороший был стрелок Арнольд, да не с залитыми кровью глазами по бегущему человеку стрелять.

Нырнул я в дверь, охранника ресторанного, ничего еще не понимающего, одним ударом уложил, с вешалки чей-то дорогой плащ сдернул – мой-то на полу остался – и выбежал в ночь. Перед рестораном уже люди столпились, в окна жадно заглядывают. Выскочил я в круг света от фонаря и взвыл дурным голосом:

– Душегубцы идут! Спасайся, народ!

Толпа – дура.

Как они все от ресторана рванули, будто им уже ножи спину кололи! И я вместе со всеми.

Эх, хорошо поужинал, даже бежать тяжело!

На час-другой я в безопасности. Амстердам – не городишко Печальных Островов, где каждый всегда готов каторжников беглых ловить. Можно затаиться. Только надолго ли? Если такая охота идет, что весь город в кольце солдат, если порты закрыли, долго ли я прятаться смогу? Меня же любой сдаст и правильно сделает. Перед совестью чист, перед Домом – в фаворе, награда велика, а что Сестра говорила о милосердии, так кто о том вспомнит, перед такой-то кучей денег!

Я бы не вспомнил.

Если поначалу я был в горячке и страха не испытывал, то теперь он накатил, как волна. Некуда мне деться!

Дождик сильнее зарядил, и это было плохо. Скоро весь народец по домам разбежится, легче будет страже меня ловить. А развалин спасительных тут нет, Амстердам город живой, место в нем дорого стоит.

Шел я по Дамрак, улице широкой, людной, но и она пустела на глазах. Даже слишком быстро, и я недоумевал, пока не вышел на глашатая. Стоял молоденький паренек на перекрестке, кутался в промокший смоленый дождевик и кричал, не жалея охрипшей глотки:

– Жители и гости вольного города! Стража просит вас пройти по домам для пущего спокойствия и безопасности! В Амстердаме замечен беглый каторжник Ильмар, войска будут введены с минуты на минуту! Проходите по домам, честные люди!

Паренек глянул на меня мельком, и ничего не заподозрив, добавил:

– А то описание душегубца скверное, любой под него подходит. Вначале убьют, потом разбираться станут!

Народ к его словам отнесся серьезно, ускоряя шаг. Быть убитым по ошибке никому не хотелось.

Я тоже быстрее пошел, как и полагается честному бюргеру. Только дом мой далеко… Куда деваться?

Сестра, помоги…

Поднял я взгляд к небу с мокрой булыжной мостовой да и замер. Впереди, на площади, купол храма высился. Раадху, амстердамский собор Сестры-Покровительницы. Купол, золотом тонким оклеенный, фонарями опоясанный, горел в ночи. И двери в храм еще открыты были, правда, стоял у них глашатай, тоже выкрикивал про каторжника Ильмара и войска, но стражи не видно пока.

Неужели озарение Сестра ниспослала? Да нет, не достоин я того, чтобы так вот мне помогать, от дел небесных отрываться. Но ведь и впрямь… эфам большой, главные люстры лишь по праздникам зажигают, можно в полутьме затаиться. И даже грехом это не будет, где еще прятаться, как не в храме Сестры, что милостью своей беглых не обделяет…

Я пошел через площадь. Проезжали редкие экипажи, расходился после вечерней мессы народ, а я напрямик шел, старался шаг тверже держать. Не тать я, не беглец, простой бюргер, что спешит грехи отмолить, прежде чем с женой на постели возлечь… А на площади светло, как на беду, и от храмовых фонарей, и из окон раскрытых – по амстердамским обычаям занавеси вешать не положено, честному человеку нечего от соседей таить, наоборот – пусть все видят, какой у него, у честного человека, дом добрый да чистый…

Одна радость – стражников нет.

А храм все ближе, стены каменные словно выше становятся, вот уже витражи на узких окнах можно разглядеть, сцены из жизни Сестры без прикрас описывающие. Красив храм и славится на всю державу, а только не до красот. Убежище…

Прошел я мимо уставшего глашатая, вступил под каменный свод. Народ еще был в храме, значит, подождать надо. Кто свечи жег, кто у святого столба поклоны бил. Только и тут пробежал мимо юноша-служка, каждому шептал:

– Стража просит по домам расходиться…

Купил я свечей у старика-прислужника, хотел одну, а на монетку мелкую две вышло. Подошел к лику Сестры, раскаявшегося душегубца на добро наставляющего, самая правильная для меня икона, поставил свечи. Одну – за себя, Ильмара-вора, чтобы не схватили его, не дали Умереть в позоре. Другую за Маркуса, младшего принца. Что уж теперь, он мне зла не хотел…

И раскаяние меня охватило, и стыд, и позор. Перед ликом Сестры стоишь – во всех грехах винишься.

Прежде чем я понял, что делаю, ноги сами к кабинкам для исповеди понесли. Почти все они были пустые. Эх, прав ли я?

Вошел я в кабинку, шторку за собой задернул, в окошечко постучал. Замер, глядя на лампадку перед иконой. Может, нет духовника поблизости?

Приоткрылось чуть окошко, и невидимый священник сказал вполголоса:

– Слушаю тебя, брат мой. Во имя Искупителя и Сестры, сними с души грех…

– Не один у меня грех, брат, – прошептал я. – Весь я во грехе.

– Для Сестры все едино – один грех или жизнь во грехе, – устало и знакомо успокоил священник. – Говори, брат…

– Виновен я, ибо отнял жизнь у человека, – сказал я. – И случилось это уже в седьмой раз.

Священник помолчал, потом уточнил:

– Во злобе или по жадности?

– В бою, брат мой. Только он стражник был, а я… я каторжник.

– Тяжек твой грех. Но сказала Сестра – «Жизнь защищая вправе кровь пролить, чья жизнь важнее – лишь Искупителю ведомо…» Прощаю тебя, брат.

Про второго стражника, на Островах убитого, я говорить не стал. Взял ведь Маркус на себя ту вину, как Искупитель вину учеников своих брал, так что нечего по мелочам Сестру тревожить.

– Виновен я, ибо убежал с каторги, – продолжил я.

– Отпускаю тебе грехи, брат мой. Не цепи держат, а воля Искупителя. Смог уйти – значит, нет на тебе вины.

Совсем хорошо. Я почувствовал, как груз с души упал, подумал секунду, добавил, вспомнив «Давида и Голиафа»:

– Виновен я, пусть не моими делами, но из-за меня, погиб человек, случился разор и переполох…

– Винись лишь в делах, тобой совершенных, – поправил священник. – Это не грех, не о чем мне за тебя Сестру просить.

– Виновен я, ибо час назад украл плащ чужой… нужда заставила.

– На тех, кто еду или одежду ворует, нет перед Искупителем греха, нет и перед Сестрой. Людского гнева бойся.

Я подумал, в чем еще должен покаяться:

– Виновен я, ибо разгневан на меня Дом. Разгневан напрасно, но никому это неведомо.

Священник молчал. Странно. Уж гнев мирской власти отпускают сразу, тем более, если гнев неправедный…

– Как твое имя, брат? – спросил священник.

Я вздрогнул. Не положено этого спрашивать!

– Как твое имя, брат мой во Сестре?

– Ильмар, – прошептал я. – Ильмар-вор.

– Тот Ильмар, что убежал с Печальных Островов вместе с младшим принцем Дома Маркусом? На планёре, ведомом летуньей Хелен?

Это уже не на исповедь походило, а на допрос…

Да… – признался я.

Священник ответил не сразу:

– Греха в этом нет, но… Во искупление прочти семь раз «Славься, Сестра!», не медля, но без торопливости.

Нa миг он запнулся. Я все понял, куда он клонит, но покорно ждал.

– И не выходи из исповедальни. Жди, брат мой, я подойду.

– Зачем? – прошептал я. Но окошечко уже закрылось.

Что же делать? Исповеднику перечить нельзя, епитимью нарушить – тоже. Что делать?

– Славься, Сестра, радость нашей радости, печали утоление, проступка наказание… – начал я. Осекся. Все во мне кричало: «Беги!». Все воровские повадки бунтовали против ожидания.

– Славься, Сестра, – начал я снова, с трудом заставляя себя не частить. Может, успею дочитать, да уйти… Но, видно, исповедник точно знал, сколько идти от его кабинки до моей, едва успел я в седьмой раз прошептать: «И тем возрадуемся…», как шторка отодвинулась.

Стражи нет, ни городской, ни храмовой. И то хорошо.

Только исповедник, в белом плаще с откинутым капюшоном, по возрасту – мой ровесник, на вид, правда, телом послабее, зато в глазах – подлинная вера. Смотрел он на меня и с брезгливостью, и с сомнением, и с любопытством невольным.

– Ильмар-вор? – еще раз спросил священник.

– Да, брат мой…

– Надень.

Он бросил на пол передо мной тугой сверток. И тут же, сам устыдившись презрительного жеста, поднял его, развернул, подал в руки. Это оказался плащ священника, такой же, как и на нем.

– Надень его, брат, капюшон накинь и за мной следуй.

– А грехи? – на всякий случай спросил я, потому что не сказал он традиционной фразы!

– Во имя Искупителя, Сестры и Святого Слова я, брат Рууд, отпуске тебе грехи, брат мой. Иди с миром.

Священник подумал и добавил неположенное:

– За мной иди…