Текст книги "Тарантул"

Автор книги: Сергей Валяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

Однажды, как рассказывала мама, я в свои первые три года жизни забрел на огромную клумбу роз в ЦПКиО имени Горького. И без страха бродил там, как по прекрасной и благоухающей планете. И со мной ничего не случилось.

Первое, что вижу после полета среди кусков метеоритных потоков, знакомая и родная синь стяга, реющая над головой.

Боли нет – такое впечатление, что нет и меня. Потом слышу далекий тракторный трёкот, шум летних теплых деревьев и голос:

– Леха, ты чего, братан?

– А что?

– Брыкнулся в цветник, – набрякшее лицо человека. – Это я, Иван. Зачем пил-та? Во-о-он поцарапалсь.

Я проверяю щеку – кровавый оттиск розы на ладони. Но боли в кишках нет.

– Ну ты, блин, даешь? – переживает Иван. – Как сейчас-та?

– Ничего, – отвечаю. – До свадьбы заживет.

– Не, – думает Иван. – Сегодня ж свадьба-та?

Казалось, вся деревня готовилась к предстоящему торжеству. Над огородиками тянулся хмелящий дымок – хлопотливые хозяйки наваривали самогон. Поднимая столбы пыли, над местным бездорожьем летали, как ракеты, мотоциклетки и малолитражки. Тормозили у дома невесты, выгружались и снова пылили в соседнее Залипухино. По-видимому, действительно свадьба обещалась быть всенародной.

Мы же с Иваном плелись по деревенским улочкам, останавливаясь у каждого подворья. Старики и старушки внимательно знакомились со мной, виноватились: а мы вот живем, хлеб жуем, а молодые вон... Эх, война-война, будь она проклята вместе с теми, кто её начал, чтобы гореть им вечно в аду, христопродавцам.

Потом мы присели на самодельную скамеечку под скосившимся забором. Иван закурил. В пыли лежали куры, как солдатские пилотки.

– Что-то не так? – спросил я.

– Тут тако дело, Леха, – сказал Иван. – Тебе для ориентаци, так сказать...

– Что?

– Страсти у нас всяки, – пыхнул дымом, посмотрел в небо. – Вообчем, Зинка, невеста нынешня, гуляла до армии с Ваней... И вроде как забрюхатила...

– И хорошо, – сказал я.

– Не очень-та. Ваня в армию, а она с другим. С Петюхой...

– Женихом?

– Ага, – вздохнул. – А тетка Маня, ну, маманя Вани: женихайтесь, а дятя, как уродитца, збираю я.

– И что?

– А Петюха, что дятя его, и Зинка ему об энтом...

– Ну, – почесал затылок, – какое-то у вас латиноамериканское Залипухино?

– А то, – согласился Иван. – Живем вроде у кино. У нас ж бяда, когда энту мандю мылять на экране, коров бабы не доють.

По дороге трещал старенький кургузенький "Беларусь". Измызганный тракторист, чертом прыгая на высоком сидении, проорал нам с веселым исступлением:

– А свадьба пела и плясала. И было этой свадьбе места мала-а-а!..

– Свадебка-то будет мордобойная, – заметил я.

– Это уж, как повернеца, – философски заметил Иван. – Все зависить от людей.

– Люди – наше богатство, – усмехнулся я.

– Как урожай, – уточнил Иван, – в закромах родины.

... Встречал нас брёх дворняжки – мелочилась под ногами, когда мы проходили по летнему дворику. Иван гаркнул:

– Цыца, Цезарь, мать твою римску так!

Песик чихнул, и наступила тишина – мы прошли к дому. Он был старым, краска облупилась и висела лохмотьями.

– Тетка Маня, – крикнул Иван, – энто мы!

– Кто там? – дверь скрипнула. – А ребята, – на пороге появилась женщина небольшого росточка с покрытой темным платком головой, похожая на школьную сельскую учительницу. Впрочем, она ею и работала. Лицо было неестественно постаревшим.

– Это Алеша, тетка Маня... А хозяин-та где? На уборке?

– Да, – протянула руку. – Здравствуй, Алеша.

Рука мамы моего друга была холодна, как Город, где погиб её сын.

Потом я один сижу в сумрачной комнате. Это комната Вани Стрелкова. Он здесь жил. На стенах – любительские фотографии. Окно задернуто шторами, и от сумерок фотографии кажутся размытыми. Как наши судьбы.

Мы с Ваней дали слово друг другу, что если вдруг что-то случится... Это немилосердно к живым, но это нужно им, павшим... Это нужно тем, кто выжил и вернулся из того, простреленного мира.

Потом мой голос заполняет пространство комнаты, мой голос глух и спокоен. Никогда не подозревал, что о смерти можно говорить так спокойно. Я бы возненавидел человека, который так спокойно рассказывает о гибели своего товарища, если бы этим человеком не был я сам.

Когда ты не один, надо сдерживать свои чувства?

Я не говорю всей правды. Зачем такая п р а в д а матерям? Я хочу быть милосердным к живым...

– А нам, Алеша, – улыбнулась женщина, – прислали медальку. За мужество, что ли, Ванино? Сначала его, мертвого, а потом медаль. Такая легкая, как оловянная. Верно, все хорошее железо ушло на гробы, так?

– Ладно, тетка Маня, – Иван обнял её за плечи. – Ты ужо прости нас, что встревожили.

– А как можно мертвую встревожить? – смотрела сухими, выплаканными глазами.

– Ты это брось, тетка Маня, – сказал Иван. – Ты живее всех живых.

– А чувствую себя, как мертвая, – улыбнулась. – А мертвые сраму не имут. Так, Алеша?

– Да, – ответил я.

Я был живой. И несмотря на то, что был живой, я ничем не мог ей помочь. Быть может, я тоже был мертвым?

Я хотел уехать из Стрелково. И попытался объяснить, что утром – на кладбище, а вечером – на свадьбу, это как-то странно, неправда ли? На что Иван отвечал: в деревне живут практичные люди, это мы, городские, всякие душевные враки допускаем, а здесь куда все проще... И я остался.

Само торжество началось с оглушительного, остервенелого лая окрестных собак, встречающих праздничный кортеж залипухинского жениха. И псов можно было понять: создавалось впечатление, что в воздушных сумерках двигается бронетанковая колонна.

Когда вселенская пыль и тишина легла на деревню, началась невероятная сумятица у дома невесты – во дворе и вдоль забора были выставлены столы, которые с энтузиазмом оккупировали гости. Рядом с новобрачными садились старшие в нафталиновых одеждах, затем шли ядреные, крикливые бабенки и мужички с крепкими пропойными физиономиями, далее теснились молодежные стайки, и ещё дальше – галдели детишки.

Я оказался зажатым между Иваном и... Алисой. Она все время находилась где-то в сторонке, а затем неожиданно оказалась рядом со мной.

– Привет, – улыбнулась. – Погуляем, Леха?

– Ужо как случитца, – вдруг перешел на местный говорок. Наверно, от смущения?

– Ужо гульнем, – пообещал Иван.

Я никогда в жизни не видел такого количества бутылей с самопальной брагой. По-моему, на каждого, включая младенцев, приходилось литров сто.

– И это выпьют? – задал глупый вопрос.

– Еще мало будет, – засмеялась Алиса. – Что желаете?

– Желаю винегрет.

– Пожалуйста ваш винегрет...

Она сидела рядом, и я чувствовал её энергичное, насыщенное животным желанием, тело. Я сделал вид, что более всего меня интересует винегрет из свеклы, как овощ полезный для пищеварительного тракта.

Скоро бестолковый толк за столами умолк: по мерцающей пыли шла тетя Маня в черной шали. В её появлении таилось нечто ужасное и запредельное этому парадному миру, что никто не посмел остановить женщину. Она приблизилась к молодым – те, как обреченные на погибель, поднялись. Невеста в фате девственницы сложила руки на барабанный свой живот, словно защищая его. Жених – худощавый переросток в пиджаке с чужого плеча был готов разрыдаться в голос.

Мать моего павшего друга аккуратно взяла со стола наполненный стакан, опустила в него медаль, которую она получила за жизнь сына, и тихо проговорила:

– Горько!

Если бы она закричала, это было понятно. Но проговорила тихо, и в голосе её прозвучала такая смертельная мука и боль, что все, как один, встали и в мертвенной синей тишине вечера выпили за её сына, обрученного навсегда со смертью.

Мы знали – нас ждут. Мы не одни на белом свете – нас ждут. И тут как повезет: кому оловянную медальку за гибель сына, кому истерзанную плоть его, а кому искалеченную его душу...

Свадьба пела и плясала. И была в ней невыносимая тоска, точно у каждого открылась кровоточащая рана, и чтобы истребить её боль, бабы и мужики заглатывали водку с остервенелым ухарством.

Вскоре над вечерним свадебным торжеством завис странный, гнетущий стон из плача, мата, проклятий, смеха, детских криков и музыкального рева. Возникало впечатление, что пространство праздника затягивается тяжелым и удушливым облаком. Лица людей искажались, точно они задыхались; ором пытались помочь себе, но тщетно. Потом зажглись фонари на столбах и я увидел тени – они мелькали в своем бессильном исступлении.

Наконец случилось то, что должно было случиться. У автомобилей и тракторов захороводилась драка, распространяющаяся со скоростью пожара в сухом валежнике. Завизжали бабы и молодки. Захрипели мужики. Захрустели кости... Я сидел за столом и ковырялся в винегрете. Алиса смеялась.

– Ты что, Алеха! – выбежал из боя Иван в рваной рубахе, заглотил стакан бражки. – Бей залипухинских!

– А где, кто? – поднимался из-за стола.

– Бей всех, да не убивай, – и рванулся в дело.

– Сиди, – Алиса потянула меня за руку. – Это у них такая народная игра, Алеша.

– Я тоже хочу поиграть, – и, освободив руку от дамского захвата, шагнул в напряженное ночное пространство.

Варево из человеческих тел стонало, хлюпало кровью, горланило, надсаживалось. Я почувствовал ненависть ко всему этому пьяному, невменяемому сброду, развлекающемуся таким традиционным способом. Ненависть залила мои клетки свинчаткой, и я начал работать по теням, как был научен добросердечными своими командирами 104-ой дивизии ВДВ. Бил и не чувствовал боли. Били меня и все равно не чувствовал боли.

Было такое ощущение, что пробиваюсь сквозь плотную телесную ткань, рвущейся под жестокими и свирепыми ударами. И с каждым удачным ударом ощущал, как в меня возвращается сила, беспощадность и гнев.

Я разбивал кулаки о невидимые хрипящие рабские рожи, и боли не чувствовал. Я разбивал кулаки о тени, не чувствовал боли и понимал, что вновь вернулся на войну.

Народное кулачное побоище закончилась тем, что залипухинские с проклятиями и позором отступили в ночь. И ночь заглотила их, как тени вбирают слабых людей. А растерзанные и битые победители вернулись за столы.

– Леха, – горланил Иван. – Ты чяго своих дубил?.. Бей своих, чтобы чужие боялися? Ха-ха!

– Сам сказал – бить всех! – передернул плечом.

– Ты весь в крови, – сказала Алиса.

– Это чужая кровь, – сказал я.

– Пошли, аника-воин, – взяла меня за руку и повела, как мать ребенка.

– Куда?

– Не бойся, – засмеялась, – если я и кусаюсь, то не больно.

... По угадываемой в лунных лопухах тропинке мы продрались к баньке. Это я понял по теплому парному запаху, исходящему из дверей. Алиса зажгла свечу, и наши тени четко отпечатались на бревнах. На лавке отдыхали березовые веники.

– Сейчас мы все грехи... венечком... – стащила с меня рубашку. – Вот какой у нас солдатик... пораненный...

– Алиса...

– Тсс, пошли, – у неё были уверенные и быстрые руки, – а то бабайка прийдет, жар унесет...

И я шагнул в жаркое и протопленное, чувствуя, как моя воля расплавляется от жары и целеустремленной чужой страсти.

И уже потом, тешимый искусной и любострастной женщиной, понял, что вновь вернулся в жизнь.

На следующий день я и Алиса уехали из Стрелково. Деревня приходила в себя после столь буйного торжества – все мужское население, опохмеляясь, ходило в героях и кровоподтеках. Бабы кляли новобрачную Зинку последними словами. Побитые Петюха-супружник со товарищами залегли в Залипухино до лучших времен. Праздники заканчивались – начинались будни с вечерней дойкой, прополкой и уборкой урожая.

– весело у нас? – поинтересовался на прощание Иван, когда мы ждали поезд. – Приезжайте ещо?

– Не знаю, – усмехнулась Алиса. – У меня муж строгой...

– Энто точно, – Иван крякнул и выразительно посмотрел на меня.

– Не гляди ты так, – засмеялась Алиса. – Лешенька полюбовник мой молодой. Что нельзя?

– Можна, – хекнул Иван. – Токо я телеграмму половине пришлю, чтобы повстречал...

– А я уже послала, – усмехнулась. – Хотя тебе, Ваньку, уши надо бы надрать, – пригрозила. – И кое-чего оторвать!..

– Леха, бережи честю смолоду!.. – хохотал Иван, защищаясь от агрессии тетки, пытающейся исполнить свою первую угрозу. А, возможно, и вторую?

К счастью племянника, прибывал утомленный дальним пробегом состав, пропахший уссурийским кедром, байкальским ветром и гарью сибирских пожаров. Притормозил на минутку, словно желая перевести дух, а затем продолжил свой настойчивый и энергичный ход.

Мы успели отмахнуть Ивану в окошко – он остался на мусорном перроне и в прошлом. Так дети забывают давнишние игрушки, когда появляются новые. Они кажутся красивыми и с ними интересно играть.

Из-за суматошной посадки я не обратил внимания, в какой вагон мы имели честь вскарабкаться. Когда зашли в купе, понял и засмеялся. Вагон был спальным и купе, естественно, на двоих. На окнах вяли фирменные занавесочки. На столе крахмалилась салфетка. В стены были впаяны полосы зеркал.

– Ты что, Лешка? – удивилась Алиса. – Молодец я?

– Нет слов.

– Приятное с полезным, – прихлопнув дверь, заперла её. – Все, ты мой пленник. На восемь часов.

– А что потом?

– Свобода, Леша, – усмехнувшись, села напротив. Подогнула ноги под себя, закурила. Была похожа на Вирджинию, мою первую женщину. – Что-то не так?

– Зачем тебе все это?

– Что?

– Я.

– Алеша, ты ребенок, – щурилась от дыма. – Я – жадная, все хочу сама попробовать. Тебе со мной плохо?

– Хорошо.

– Тогда какие проблемы?

– Нет проблем, – развел руками.

– Кроме одной, – погрозила пальчиком. – Чтобы стоял, как штык. Все четыреста восемьдесят минут!

– Мама родная! – сказал я. – Не доживу до утра.

– Выживешь, – плотоядно облизнувшись, потянулась ко мне. – Ты же герой, прошел огонь, воду и медные трубы.

– Алиса...

– Тссс, где тут наш боец-молодец со штыком?

– Уже на посту, – признался я. – Стой, стрелять буду!

– А я пароль знаю.

– И какой пароль?

– Пенза, – смеялась. – А отзыв, товарищ часовой?

– Хер-р-р-сон!..

Стада огромных, смутных по очертанию животных брели к солнцу, восход которого угадывался за туманной стеной.

Откуда у нас мамонты, ахнул я и бездыханно рухнул в яму небытия, как, должно быть, часовой до конца выполнивший свой воинский долг. По охране материальных ценностей.

... Меня разбудили требовательные руки – Алиса была в строгом костюме, смотрелась в зеркало: активная, состоятельная, красивая дама света.

– Стой, стрелять буду, – сказал я.

– Все, Алешенька, – скосила изумрудный по цвету, напряженный глаз. Подъезжаем к столице нашей Родины.

– И что?

– Ничего. Кроме того, что меня встречает Арсений.

– Кто?

– Муж.

– Шутишь?

– Сейчас нет.

Я сел, заматываясь в простынь, – в зеркалах, казалось, отражались наши нагие, неистовые, беззаветные в любовной утехи тела.

– Смешно, – сказал, но не смеялся, чувствуя, как петля усталости затягивает меня. – Занавесочки с рюшечками...

– Дурачок, – наклонилась ко мне и я увидел её вспухшие, многоопытные, инициативные губы, мазанные в цвет крови. – Будь проще, Лешка, и будешь в шоколаде.

– Я не люблю шоколад.

– Все-все, целую, – осторожно прикоснулась к моей щеке. – Подозреваю, что мы ещё встретимся в этой жизни. Ты у меня боец!..

– Алиса...

– Будь умницей, Чеченец! – и, отмахнув невесомой рукой, исчезла.

Дверь лязгнула, как сталелитейный нож гильотины, и я остался в купе один. С фантомами прошедшей ночи, отражающиеся в зеркалах. И тенью, на щеке которой крововавили два исламских полумесяца.

Потом были холодный утренний перрон, зловонный запах сопрелых тел в ангаре вокзала, заспанные лица обреченных на бескровную и бессрочную жизнь, выдавливаемые из электричек в беспощадный мегаполис.

Когда поток пригородных пассажиров схлынул, я зашел в вагон электропоезда. Он был совершенно пуст, храня лишь на лавочках изношенные куски душ, так похожие на истрепанные в давке газеты.

К радостному удивлению мамы я занял активную социальную позицию. Выражалась она в том, что приткнулся в ВОХР нашей знаменитой ковровой фабрики имени Розы Люксембург. Бывший военрук нашей школы, майор в отставке Дыбенко принял меня с необыкновенной душевностью.

– Нам такие герои нужны, – сказал он в маленьком казенном кабинете, которые прошли огонь, воды и медные трубы... – И удивился. – Ты чего скалишься, Иванов?

– Это так, Семен Семенович, нервное. Контузия.

– Ой, гляди, солдат, у нас служба строгая. А нервы лечить надобно. – И выудил из тумбочки ополовиненную бутылку водки. – Что ни на есть лучшее лекарство.

– Не пью, – огорчил начальство.

– Плохо, – резюмировал Дыбенко и, ухнув в себя стакан, занюхал дребезжащей связкой ключей. Серьезно подумал. – Берем с испытательным сроком – месяц.

– И на том спасибо.

– У нас, голубь мой, своя специфика, – озорно подмигнул. – Времечко знаешь какое? Тяжкое, как кузнечный пресс. А кушать всем хотца-ца-ца!.. Ежели понравишься начальству, пойдешь на повышение...

– Куда выше?

– Есть-есть куда, – заговорщически подмигнул.

– Буду стараться, – пожал плечами.

– И хорошо, – сказал бывший военрук, вливая в себя очередной стакан. Чем меньше вопросов, тем выше доверие. А чем выше доверие, тем больше благо-го-го-госостояние народа! За русский народ во всем его много-го-го-гобразии!..

И я начал трудовую деятельность. Специфику мне объяснили бойцы ВОХРа Козлов и Федяшкин, два выносливо пьющих дядька, похожие своими краснознаменными пропойными рожами на братьев-близняшек.

Территория фабрики была обнесена новым бетонным забором, поверх которого извивалась колючая проволока под током. Напряжение слабенькое: убить – не убьет, но протрезвит шальную головушку. Раньше, до капитализма, куда было проще – и забор дырявый, и ВОХР вечно на бровях, а нынче директор Серов, как князь в вотчине, правит непоколебимой дланью. Что, впрочем, не мешает людям жить по социалистическим законам, то есть тяпать фабричную продукцию на сторону.

– Ковры? – удивился я.

Охранники посмеялись – на "Розе" коллектив бабский, тянут тетки полуфабрикаты – нитки там, шерсть, краску. Хитрожопые бестии, чего того не удумают, чтобы растащить свою же собственность, поскольку являются членами акционерного общества "Русь-ковер". Не понимают своей выгоды и вместо того, чтобы ждать дивидендов на свою бумажную акцию, тащат все материальное, что под руку подпадет.

– Да, – затужился я. – И что, мне с бабами колотиться?

– Зачем? – удивились Козлов и Федяшкин. – Баба на то и баба, чтобы с ней полюбовно обговориться. Молодкам ВОХРу дать, аль в роток взять дело житейское. А с бабок своя такса – сорокоградусная. И всем в полном удовлетворении, ха-ха... Так что, выпьем за любовь!..

– Я не пью, – и потянулся к грязному окну и, глядя из затхлой и прокуренной проходной на фабричные строения и складские помещения, на странную сторожевую вышку, охранявшую какую-то спецзону "А", на загружаемые ковровыми рулонами машины, на асфальтированное, оплавленное солнцем пространство, по которому ходили умаянные безнадежностью и отчаянием люди, понял, что среди них скоро буду и я.

Испытательный срок мной был пройдет с трудом – я не пил водку, тискаемую бабульками, и не пытался решить вопросы полюбовно с боевыми и веселыми молодками. Реквизировал краденное и отпускал воришек на все стороны. Почему-то такое положение вещей никого не устраивало. Коллектив ВОХРа во главе с майором в отставке Дыбенко посчитал, что я хочу выглядеть лучше, чем есть на самом деле, и своим поведением дискредитирую службу охраны. Женский коллектив фабрики тоже проявлял недовольство – срывать коммерцию из-за одного принципиального импотентного болвана? И потом, удивлялся Дыбенко, ты, сукин сын, не понимаешь своего интереса, будь активнее и прямым ходом в охрану зоны "А". На мой вопрос, что это за потайная зона такая, о которой мало, что известно, майор скроил многозначительную рожу и ответил: это есть государственная, ик, тайна. Тогда я спросил у своих подельников.

– А хрен его знает, – ответил Федяшкин. – Туда сам хозяин набирает охрану.

– А я солдатиков видел, – вспомнил Козлов. – А по ночам вроде как танки заводятся.

– То не про нашу честь, – сказал Федяшкин. – У нас свой фронт работы...

– Интересно, – покачал я головой. – Может, какая коммерция? СС-20 выпускают или танки.

– Кому сейчас нужны эти короба, Чеченец, – оскалился Козлов. – Небось, ковры налево плывут.

– Ладно вам чесать языки, – перебил товарища Федяшкин. – Не наше это дело.

– А вот Лехе все одно надо стараться, – заметил Козлов. – Молодой еще... Мы-то ладно, мы – к пёз... ам, а ему к звездам!

– Хорошо, – согласился я, – пристрелю какую-нибудь старушку.

Надо. Надо было вбиваться в общий молекулярный ряд. И чувствовал, что совсем скоро это случится. Если уж разлагаться в кислоте повседневности, то вместе со всеми.

... Я стоял в очереди в гастрономический отдел как все. Терпеливо и спокойно. Слушал, как частит раздрызганный кассовый аппарат: бой-баба с иезуитской невозмутимостью рассчитывала наши судьбы.

– Алеша, – услышал знакомый голос и оглянулся.

Полина, девочка из прошлой жизни, которая когда-то мне нравилась. Повзрослела, смотрела внимательно и недоверчиво, словно боясь, что я припомню свой первый день после возвращения.

– Я стою за пельменями, – признался. – Тебе нужны пельмени?

– Нет, – ответила она. – Я их не люблю, они такие липкие, как пластилин.

– Надо жрать, как и жить, с закрытыми глазами, – пошутил. – Я так и делаю.

– Да? – посмотрела, и в её взгляде заметил жалость. Ко мне, стоящему в общей очереди?

– Что-то не так?

– Я тебя не узнала, – ответила.

– Меня трудно узнать, – был вынужден согласиться. – А где твое колечко?

– Я его потеряла. Куда-то укатилось.

– Укатилось, – повторил я.

Как наши судьбы, промолчал, закатываются под шкаф, где всегда пыльно и темно.

Мы вышли из магазина, где я все-таки купил пачку пельменей, поговорили на автобусной остановке о ковровой фабрике, куда направили работать Полину, и разошлись. Девочка тиснулась в старенький, потрепанный, переполненный автобус, а я отправился домой давиться клейкими пельменями. С закрытыми глазами.

В первый осенний день, подернутый прохладной дымкой будущих холодов, я вернулся на войну.

После дежурства привычно и скучно брел вдоль бетонного забора, когда услышал визг тормозов. Малолитражка и джип, похожий на катафалк, заблокировали крытый брезентом грузовичок, выкатившийся из ворот фабрики. Из автомобильчиков быстро десантировались молоденькие хлопчики в пятнистой форме. Некоторые мне были знакомы – это была команда "марсиан". Ходили слухи, что они держат под своим контролем "Розу Люкс", однако молва молвой, а тут я мог убедиться собственными глазами об их чересчур активной социальной позиции.

Они вырвали из кабины грузовичка мужичка-шофера и принялись обрабатывать его по всем законам уличной разборки.

Я мог пройти мимо – что мне чужие проблемы, когда меня ждали пельмени из штампованной коробки? И прошел бы мимо, но увидел – кровь. И вспомнил, что ею затоплены подвалы наших домов, и мы скоро будет хлюпать в ней как по воде.

Или, может, я не хотел становиться в общую очередь за нормированным липким пайком?

Хотя вернее всего, на чистенького и аккуратного мальчика Алешу, засыпающего под голос отца: ... а вода все прибывала и прибывала. И дождь не кончался, казалось, уже неделю льет, как из ведра..., наплыла тень. И тень эта имела имя – Чеченец.

Моих врагов было пять, если считать юнца за штурвалом джипа. Они старательно мутузили мужичка, и были так увлечены своей трудовой деятельностью, что не заметили меня. А скорее всего, отвыкли получать отпор. Были самоуверенны и сыты. Кажется, пельменями они не питались?

В помощь мне была только внезапность и навыки ближнего боя. Я выскользнул из-за грузовичка и, саданув ладонью по незащищенным шейным позвонкам, сломал первого. Потом в прыжке, выпростав ногу, заставил второго свернуться калачиком от профилактического удара в пах. Третий, получив тык в челюсть, неудачно опрокинулся и, теряя короткий звенящий ломик, вмазывался затылком о подножку джипа. Четвертый умылся кровавой юшкой, когда я, перехватив его рвущуюся из куртки руку с ТТ, саданул строптивца коленом, как поленом, в растерянную физию.

Происходящее было настолько молниеносным, что юнец в джипе остался сидеть без движения.

Пистолетом я привлек внимание:

– Собирай, дружочек, урожай в закрома родины.

– Чччего?

– Падаль убери...

– Пппадаль? – но понял, когда пистолетный ствол уткнулся в юный лоб. Я... да... да...

Двоим не повезло – они были бездыханны, и розоватая пена лопалась на губах. С помощью ещё двух подельников юнец затащил полутрупы в джип. Тот, кто получил оздоровительный удар по своему производственному комплексу, скулил:

– Ты – центральный, знаю. Мы уделаем тебя, суку.

– Пока делаю я вас, и молите Бога, что сегодня добрый, – ответил не без патетики. – На память от Чеченца, – и выстрелил в лодыжку недруга. Опять же исключительно в профилактических целях. Да, и не люблю, когда мне угрожают. Даже ради веселой шутки.

Когда катафалк отъехал, я склонился над мужичком, у которого сегодня был плохой день. Настолько плохой, что это был последний день для бедняги. Не повезло – удар ломиком раздробил череп и ещё живая, теплая и кипящая кровь истекала из раны. Мозговая кашица походила на пористый кусок ржаного хлебушка.

Я осмотрелся – мертвая зона обитания, где нет ни одной живой души, лишь похрипывала чужая кинутая на произвол судьбы малолитражка.

Может, это и к лучшему. Не надо никому, ничего объяснять. И я пошел прочь вдоль бетонного бесконечного забора с вьющейся поверху, как виноградник, колючей проволокой.

А городок по-прежнему жил первым днем теплой осени и казалось, что в нем ничего не изменилось. Хотя незначительное изменение случилось – в городке появилась тень по прозвищу Чеченец.

По возвращению домой принял душ. Потоки воды обрушились на меня и сквозь них как бы увидел: приходит в движение механизм карательной системы "марсиан". Очевидно, я совершил ошибку: надо было уничтожить всю производственную бригаду. Увы, отвык от решительных действий. И теперь эту промашку необходимо исправлять.

Я знал, в организации "марсиан" было несколько бригад общей численностью около двадцати-тридцати "боингов", то бишь бойцов; основа группа из пяти-шести человек, выполнивших когда-то свой интернациональный долг в Афганистане. Ими всеми руководил некто Михеев, он же Михей. Видимо, бригады подняты по тревоги для зачистки Ветрово. Раньше или позже они вычислят Чеченца, и поэтому у меня единственный выход – нанести упреждающий удар. Хотя ещё не поздно бежать. Но куда и почему надо отступать на своей родине?

Помнится, мой погибший друг Сашка Серов тоже мучился этим вопросом. И, возможно, не получив ответа на него, погиб.

Я проверил ТТ. У оружия был сбит номер, что, впрочем, не имело никакого значения. Переоделся в свободный цивильный костюм, пистолет – во внутренний карман. Из тайника в подоконнике извлек дедовскую финку из отличной крупповской стали. Таким холодным оружием приятно владеть и работать. Я нашел его в дачном хламе и спрятал до лучших времен. И вот эти лучшие времена наступили.

Защелкнул браслет часов – начался новый отсчет времени. За окном сгущались сумерки. Приближался вечер, чтобы после превратиться в ночь, под защитой которой можно чувствовать себя вполне уверенно и спокойно.

Я прогулялся по городку, по улицам и переулкам которого куражился северный ветерок. Он начинал свою работу в первых числах осени и мог продолжать её неделями с короткими перерывами. Такая вот была особенность этого милого и родного местечка. Деревья уже облетали и листья в свете фонарей кружились в прощальном танго лета. Прохожие торопились домой, пряча лица от порывов ветра. Люди без лиц.

По обыкновению, "марсиане" гужевали в пивном баре с одноименным названием "Марс"; там находилась их материальная база, где они отдыхали душой и телом. Подвальное помещение – бар, кабинет для избранных, десяток столов, убойная музыка и пивная разливанная река. Во всяком случае, так было раньше.

Туда я и направился. Значительных изменений не наблюдалось – лишь праздничнее пламенел шар, изображающий воинственную планету, да на стоянке прибавилось лакированных импортных отсеков для полетов в звездную вечность.

Я присел у штормящего кроной дерева – все-таки некая нервозность у питейного заведения просматривалась: слишком часто подъезжали и уезжали машины. Попискивали ручники – сотовые телефончики. У одного из любителей пива за полой плаща мелькнул ствол АКМ.

Наконец на новеньком БМВ прибыл сам Михеев с ближайшим окружением. Был в клубном, дорогом костюме; волосы на голове – зализанные и блестящие. Походил на гангстера из фильмов не про нашу жизнь. Со смехом указал спутникам на ночное небо. Я вздернул голову – сквозь колышущиеся ветки увидел мглистые перистые облака. Звезд не было.

Моя тень по имени Чеченец проникла во двор, наполненный детскими криками, стуком костяшек домино, посудным звоном в открытых окнах. Запасной ход пивного заведения был наглухо прикрыт дверью, обитой цинковой жестью.

На мою удачу скоро подкатил пикапчик, водитель которого весело просигналил, вызвав гневные вопли бабок, сидящих по соседству на лавочках. Дверь открылась, выпустив из нутра световое пятно и крупногабаритного человека. Вместе с водителем он начал разгружать из машины ящики с пивом, поругиваясь с бдительными, как пограничники, бабками.

Скользнув в дверь, я по винтовой лесенке бесшумно сбежал вниз. Потянуло характерным запахом прокисшей хмельной гнили, сигаретным дымом, музыкальным боем и напряженным гулом голосов. В небольшой кухоньке колдовали два повара – над металлическими бачками курился пар. Рядом с кухней пребывала кладовочка, где дверь была открыта. Туда и поднырнула моя тень.

Мои действия были безрассудны. С точки зрения любителя липких пельменей, разваренных в мерзкую склизь. Я же действовал по наитию, научившись испытывать опасность на клеточном уровне.

В кладовой был запах муки, картона, мышей и провинциальности. И, таясь в этом запахе, моя тень анализировала ситуацию. Для последующих действий.

На кухню таскались два человечка, выполняющих функции официантов-подавальщиков. Были одеты в фирменные пиджаки; на головах нечто, похожее на пилотки.

Из трепа обслуги узнал: Михей больно не в духе, говорят, "центровые" объявили войну, завалив его двух бойцов; если опять пальба и бомбы, надо хозяйство прикрывать; и вообще, нынче жизнь – копейка...

Потом я услышал крик:

– Раки для Михея!.. Чтобы с пылу да жару!

– Ай, момент! Ай! Цвай! Драй!!! – ответили из кухоньки.

И я понял – надо действовать нагло и стремительно. Судьбе было угодно предоставить шанс Чеченцу, следовательно, необходимо им воспользоваться.

Через минуту моя телесная тень, вооруженная ТТ, предстала перед пораженным взором обслуги. Повара обвисли щеками, похожими на оладушки, подавальщики сникли, понимая, что копейка слишком высокая цена за их ничтожные лакейские жизни.