Текст книги "Тарантул"

Автор книги: Сергей Валяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

– Что?

– Могли же убить?

– Не мог... трудно... после болезни...

– Откуда такая ненависть?

– Это не ненависть.

– Ненависть. К своим.

– Это другое.

– Вы меня пугаете, молодой человек.

– Да?

– Да.

– Если бы только вас... Я сам себя пугаю.

– Не понимаю?

– А вы? Вы не боитесь себя?

Самое страшное случилось. К открытому гробу подходили какие-то люди, они подходили к изголовью и говорили. Лучше бы они молчали... они говорили, они посыпали моего мертвого товарища словесной позолоченной мишурой.

Занавесочки с рюшечками.

Они посыпали голову моего друга пепелом лжи и подлости. И все это можно было понять и простить... Можно понять и простить: они хотели как лучше...

Но потом я услышал знакомый голос. Я бы узнал и никогда не спутал этого голос из миллиона миллионов других голосов; я понял, кто хочет говорить о моем последнем соотечественнике, он начинал говорить о нем. Как о мертвом. Его голос звучал уверенно, и казалось весь мир слушает этот уверенный и картавящий голос.

Это было предательство. Это была принародная продажа жизни того, кто уже не мог ответить. Кто был беззащитен перед наглой, здравствующей силой.... Перед силой, которая ставила под сомнение трагический смысл происходящего, превращая все в фарс... В балаган...

Трагедию – в фарс... Этого больше всего боялся в жизни мой товарищ... Даже смерть не спасала.

Можно многое понять и простить... Но когда вновь и вновь, вновь и вновь вкалачиваются гвозди, пробивающие насквозь живую плоть. Когда вновь и вновь, вновь и вновь звякают эти тридцать проклятых сребреников, вместо мелодичного и легкого звона колокольчиков в небе...

Впрочем, это тоже не самое страшное.

Самое страшное и нелепое: человек умер и ничего в мире не изменилось. Тогда зачем жить?

Но я жил – я ничего не мог поделать. Я жил – и был обречен на счастливую жизнь.

Я жил – и мне нужна была тишина. Мне необходима была тишина. Я хотел говорить со своим павшим товарищем. Мы с ним о многом не успели вместе помолчать.

* * *

МЕРТВАЯ КРОВЬ

Ночью небо похоже на город

Там живут и звери, и люди,

Но никто там никого не убивает

Не стреляет ни в козу, ни в птицу

И медведь не трогает добычу.

Ничего там не случается плохого.

... а вода все прибывала и прибывала. И дождь не кончался, казалось, уже неделю льет, как из ведра. Вода все поля залила, потом поднялась к домам, мы на крыши забрались со всей живностью – курами, собаками, козами и даже коровами. А вода все равно выше и выше – уже деревья как кустики выступают, там много воды. И трупы плавают всякие – и животных, и людей. Уж и не знали, что делать, да тут дождь кончился. А утром смотрим – вода уходит, и под солнцем рдеет, как кровь...

Сквозь гнетущую пелену сна слышу тревожную и знакомую трель телефона. Я не хочу поднимать трубку. Это мама. Она искренне волнуется, не понимая, что мне никто не нужен. Равно как и я никому не нужен.

Я был нужен друзьям. Они погибли на войне, которая всюду нас, как вода во время наводнения. Все делают вид, что ничего страшного не происходит, вода ещё не затопила дома и поля, и есть иллюзия мирной и счастливой жизни, но тени цвета хаки уже зависают над вашими, граждане великой страны, согбенными на собственных огородах спинами. Это не послеполуденные тени это тени смерти, которые скоро вползут в ваши жилища, судьбы и жизни.

А мама требовала активной, как она выразилась, социальной позиции. От меня. Когда услышал, смеялся так, что, казалось, кишки рвутся в моем брюхе; во всяком случае, неделю отхаркивался плевками, похожими на рубиновые сколки.

– Почему не хочешь учиться? – не понимала. – Или иди работать? У нас вон... все инвалиды трудятся. Как ты можешь лежать днями? Разве можно так жить?

– Можно, мама, – отвечал я.

– Нет, я все понимаю, но жизнь, Алешенька, продолжается... Ты молод, все в твоих руках. – Об отчиме Лаптеве старалась не упоминать. Видимо, ей рассказали такие ужасы о нашей неожиданной сшибке на даче, что мама решила запретить себе упоминать эту деликатную тему. Иногда она это умела делать. – Все в твоих молодых руках, – повторила. – Весь мир...

– У меня ничего нет, мама, – удивлялся, показывая ладони.

– Алеша, прекрати! – нервничала. – В конце концов, женись. На хорошей девушке.

– Отличная мысль, – согласился. – Есть даже невеста. Девственница.

– Ну и прекрасно, – обрадовалась. – Как её зовут?

– Анджела, родная.

Маме сделалось дурно, даже она знала про эту любительницу танковых стволов; на этом разговоры о моем будущем закончились; и я остался жить, потому что был обречен на вечную жизнь. Как и все.

Когда первое искусственное космическое тельце преодолело земное притяжение, то весь мир получил бессмертие. Почему? Дело в том, что у человечества появилась возможность в свою катастрофическую катаклизму покинуть отработанную территорию и расплодиться по всевозможным планетам и мирам, превращая их тотчас же в цветущий сад. "И на Марсе будут яблони цвести" – это про нас.

Правда, пессимисты утверждают, что в иных мирах отсутствует воздух с кислородной начинкой, необходимый для наших изношенных легких. Плохо представляют пессимисты нашего человека, воспитанного в духе активной социальной позиции. Если такому межгалактическому герою выдать лопату и приказ: сажать, но не дышать, то с полной уверенностью можно сказать: приказ будет выполнен.

А если приказ власти преступен, и ты это знаешь, и тем не менее выполняешь?..

Власть – всласть, всласть – власть. Власть – порция фрикасе в винном соусе, тайный счет в иноземном банке № 004000400Е, бессмысленные приказы, не подлежащие обсуждению? Власть над кем и чем? Миром, космосом, пушечным молодым мясом, личными сбережениями, гаерами из правительства, привередливой фортуной, дочерьми, убеждениями и так далее? Щекочет ли власть селезенку и прочие шурфовые органы властолюбца? Видно, да, иначе не объяснишь такого яростного рвения к заветной мечте, к рулевому колесу государственного корабля в надежде, что Бог продлит агонию затухающей жизни.

Не знаю, какая ещё долготерпеливая нация может позволить себе роскошь содержать политический, истерический паноптикум; какая ещё нация может держаться на тонущем корабле и, жертвуя жизнями, затыкать ту или иную пробоину, которые возникают вовсе не по причинам внешним, а по причинам внутренних идеомоторных актов тех, кто нетвердо качается у колеса власти.

Даже по-человечески жаль того, кто прошагал тяжкий, выморочный, извилистый путь к желанному штурвалу. И вот оно в руках, колесо фортуны, ан нет – нет власти над временем и пространством, нет власти над широкими народными массами, а есть больничная палата и медицинский консилиум, убеждающий, что все будет отлично – зарежут по первому разряду, есть за окном безразличный, спивающийся, тоскливый в своей бедности люд, есть моложавые соратники по общему делу со сдержанным нетерпением ждущих бесславного и закономерного конца, чтобы после гарцевать на неостывшем ещё трупе, есть выматывающая колкая боль в сердце и есть надежда...

Псевдогероические ожидания лучшего.

Сквозь гнетущую пелену сна – снова знакомый звук, словно птицы с колокольчиками перемахивают в теплые края. Потом понимаю – телефон, его требовательный перезвон. На маму не похоже – она нетерпелива. Наверно, кто-то в очередной раз ошибся номером? Нет, неправ. Поднимаю трубку и слышу незнакомый голос:

– Аллё? Иванова, пожалуйста?

– Ивановых много, – отвечаю. – Миллионы, какого надо?

– Алексея?

– Тогда это я.

– А это я Иван Стрелков, – слышу незнакомый голос. И чувствую свое сердце.

– Ваня погиб, – сказал я. И не узнал своего голоса.

– Ой, звини, я двоюродный братан Ванюхи... Тож Ваня... У нас в деревни усе Ваньки...

Я слушаю незнакомый голос, говорящий с заметным своим местным говорком, и понимаю, что от прошлого невозможно уйти, оно всегда рядом с тобой, желаешь ли ты этого или нет.

Узнаю, что Иван Стрелков приехал с племяшем Егорушкой в столицу – мать всех городов, мотнули по магазинам, под вечер уезжают домой, по случаю решили позвонить другу Ванюхи...

– А где его похоронили? – спрашиваю.

– На кладбище тута... У нас, в смысле... Над речухой, местечко красно... Наведался бы, Алеха?

– Да, – отвечаю. – Я бы хотел навестить Ваню.

До войны я любил свой городок Ветрово. Он был мил, как ребенок по имени Ю. Помнится, говорил, что у меня была сестричка, которую все называли Юленька, а я на свой лад – Ю. Она была жизнерадостный ребенок и ничего не предвещало, как говорят в таких случаях, беды. Я любил вывозить её на прогулочной коляске к озеру. Там мы кормили хлебом двух красивых белых лебедей. Они подплывали к нам близко-близко, и Ю во все глаза смотрела на их гибкие и длинные шеи, и смеялась, когда птицы хлопали крыльями, приветствуя нас на берегу.

Потом Ю умерла, а лебединую пару убили жизнерадостные, рыжевато-веснушчатые выблядки, и теперь в стоячей воде разлагаются островки дерьмеца с малахитовыми проплешинами.

Городок превратился в прыщеватого, неопрятного и закомплексованного недоросля. В хамоватого юнца, пытающего скрыть свои дурные манеры и наклонности под новыми одеждами.

Этот подновленный краской, витринами, тайным бизнесом, ларьками и потертыми иномарками городишко враждебен моему состоянию покоя и свободы. Когда на улице, то теряю и покой, и свободу – свободу теряешь тут же, как только считаешь, что достиг её, вот в чем дело.

Я превращаюсь в ничто, растворяюсь в семечной сухой шелухе, пыли, в конфетных обертках, мягком от солнца асфальте, в окурках, в шуме, в прогорклых пирожках с квашеной капустой, в очередях, в потных спинах, в дефектоскопических взглядах...

Однако надо быть как все, и поэтому терпеть телесные и душевные неудобства. Я прохожу мимо палаток, оккупировавших привокзальную территорию, приобретаю квиток до столицы, иду на платформу ждать электричку.

Все знакомо и привычно: ультрамариновые рельсы, запах шпал в мазуте, платформы и товарные вагоны у пакгаузов. Яблоками, семечками и хрустальной воблой торгуют дачные старушки...

Сажусь на лавочку, подставляю лицо солнцу, уже цепляющемуся за край леса, и вспоминаю далекое-далекое лето...

Была жара. Я качался в гамаке и глазел сквозь вялую листву в небо. Небо было свободным от облаков. В нем жили птицы. Над клумбой недвижно стоял воздушный знойный столб, казалось, его можно потрогать, как печку. С соседней дачи доносился сладкозвучный голос когда-то популярной певицы...

Мне было хорошо и покойно от модной песенки прошлых, незнакомых мне лет, от запаха горячей полыни и цветов, от мысли, что жить мы все будем счастливо и вечно. Потом я вспомнил про Ю и понял, что буду терять себя и друзей... каждый год... каждый день... каждую секунду...

Так и случилось: одни превратились в груз двести, а другие – в груз триста.

Остальные – никакие. Пришло время н и к а к и х людей. Они, как молекулы свинца, у них одинаковые, нежилые лица и глаза, тусклые костюмы и галстуки, неживые слова и мысли. У них вместо проточной крови – болотная хлюпающая жижа.

Как переступить чавкающее болото посредственности, если оно тотчас же затягивает тебя в свое мерзкое и мертвое пространство? Затягивает и не отпускает. И только чудо может спасти, только чудо. А чудес, как известно, на гнилых болотных местностях не случается.

Открываю глаза – синь эллипсоидного небесного озера. Оттуда наступает металлический и напористый звук, точно кто-то бьет в гигантский и невидимый колокол.

Я поднимаюсь – колокольный бой материализуется в рядовую электричку, пыльную, с разбитыми окнами, прокуренными тамбурами, раздавленными в толчее судьбами.

Через минуту уже стою в тамбуре и смотрю на послеполуденный окрестный мир. Он жалок, убог и скуден. Даже летние краски не помогают скрасить нищету. У христарадников не может быть яркого колера.

В квадратных окошках автоматических дверей стекла выбиты. Своего рода гильотина на рельсах. Очень удобно уехать из станции Жизнь, достаточно лишь тиснуть голову в полый квадрат и дождаться, когда створки дверей откроются: бздынь!..

В прошлой жизни, когда снег ещё тлел под солнцем в мокрых мерцающих перелесках, меня ждали неприятности, об этом посчитал нужным предупредить человек в гражданской одежде. Я запомнил его крашеные баки. Этот человек хотел быть вечно молодым и нравиться женщинам с конскими вибрирующими крупами.

– Так вот, молодой человек, скажите спасибо маме и отчиму, уважаемым людям нашего городка.

– Спасибо, – сказал я.

– И особым обстоятельствам, – промолвил этот человек. – А так вас бы ждали крупные неприятности.

– Спасибо, – сказал я. – А вы, могу поспорить, любите крупные крупы?

– Что?

– Это я так.

– Ох, молодежь, – покачал головой. – Вы свободны, – и душевно улыбнулся. – Пока.

Я понял его шутку – ножи гильотины уже вздернуты, чтобы по прошествию времени со смачным хрустом впиться в хрупкие, шейные, похожие на сахарный тростник, позвонки тех, кому удалось вернуться на родную сторонку. Не мертвым.

Привокзальная столичная площадь мне знакома – бурлящий котел человеческих страстишек. Все продается и покупается. Лица людей изношены, как обувь. Шумное и прогретое за день пространство продирают трамвайные вагоны. Станция подземки втягивает сточные потоки суетных гостей столицы.

У колонны станции замечаю крепкого крестьянского хлопца и мелковатого мальчонку, в них мужиковатое, знакомо стрелковское; подхожу к ним:

– Иван?

– О, Алеха, – мне радуются, жмут руку. – Перекус бы, а то мы с Егорушей, как кони дохлы.

– Там, на вокзале, буфеты, – вспоминаю.

– Тогда уперед. Егорий, действуй!..

Я помогаю – и мы тащим сумки, коробки, свертки; нас крутит водоворот потных тел; на ходу узнаю, что от первопрестольной они, гости её, ополоумели, ни ногой бы сюда, да у марухи-сеструхи свадьба, решили рвать за подарками, а родни – вся деревня, гори огнем всем...

По отвратительному запаху общепита находим буфетное стойло. Пассажиры не испытывают никаких отрицательных эмоций – руками рвут копченных кур, впихивают в себя сероводородные упругие тельца яиц, глотают кофейную бурду. Кругами мучаются бомжики в поисках бутылочной тары. Рядом поднывает музыкальная палатка.

– Что, солдаты? – говорит Иван. – По стопарику? С устатку?

– Не пью.

– А что тако, Леха?

– Кишки латаные, Ваня.

– Бяда, – качает головой, разливая водку по пластмассовым стаканчикам. – Без энтой живой воды жизня на Руси – маета, братан... Ну, Егоруша, расти большо!..

– А сколько ему лет? – хмыкаю.

– Ужо скоро тринадцать, – обиженно басит Егорушка.

– Алеха, у Стрелково с трех годов хлебають прокляту, – смеется Иван.

И они пьют солидно, с удовольствием, как колхозные мужички после обрыднувшего, холодного, трудового дня. Занюхивают черствыми бутербродами. Колбаса цветет подвальной плесенью. Поднывает музыкальная палаточная шкатулка.

– А до нас часов-та восемь, – сообщает Иван. – Места сладки... Реча, сады яблоневы, банька, березовы веничка...

– ... и вдовушка, – говорю я.

– Вдовушка?

– Ваня как-то говорил.

– Ааа, вдовушек пол-деревни, – соглашается Иван. – Егоруша скорь их потоптает, как петух курочек.

– Это обяза, – чинно соглашается мальчонка. – Чегось не потоптать-та?

Я качаю головой: с таким кизиловым неистребимым народцем действительно можно сажать яблоневые плантации на Марсе.

– Егоруша, изобразь космонавта, – смеется Иван. – После приземления.

Мальчишка кроит уморительную рожицу удавленника. По радио объявляют прибытие и отбытие поездов. Тошнотворный запах общепита. Пассажиры по-прежнему заглатывают яичные тельца с обреченностью вечных неудачников. От бомжей тянет свалкой, дымом и пронзительными криками степных чаек.

Меня что-то невыносимо раздражает. До кишечной боли. Что? Оглядываюсь – музыкальная палатка, оттуда надрывается лживый ломкий голосок, вещающий о том, как трудно на войне убивать врага, но его надо уничтожить, иначе трупяком будешь ты... И припев: "Что ж ты родина-мать, своих сыновей предала, блядь!"

Эта лживая звуковая жижа заполняет все свободное пространство, проникает в кровь, мешает дышать...

Я люблю людей со всей ненавистью, на которую способен. Я ненавижу людей со всей любовью, на которую способен.

В музыкальной шкатулке раскисал от песен и жира странный человек – он был невероятно раскормлен. Я никогда не подозревал, что ещё встречаются подобные экземпляры в нашей нищей и полуголодной стране. Нет, есть больные люди. Но этот был сдобен, как булка. Его щеки пламенели, точно утренние зорьки. И этот сальник жизни торговал популярной музыкой.

– Что это? – наклонился к окошку.

– Это? Лирика чеченской войны. Товар ходкий, рвут с руками. Покупай, командир.

– Выключи, – улыбнулся я.

– Чего? – изумившись, начал колыхаться, как студень в стакане. – Да, я тебя, сучь, урою...

Я нанес короткий удар в шею – сонная артерия угадывалась даже в ожерелье жира. И туда я нанес мгновенный удар указательным пальцем. Как меня учили отцы-командиры и как учила природа тарантула.

Хозяин жизни кротко хрюпнул и потек жировой массой вниз. Я щелкнул клавишу на магнитофоне и наступила тишина. Такая тишина возникает между боями.

Помню, в "нашем" районе боев был объявлен трехчасовой перерыв. Будем уважать веру, как вы того желаете, сказал майор Сушков по рации духам. И нам приказ: пройти по сектору и собрать трупы своих.

Опасаясь, мы заставили себя подняться в полный рост. Было странное ощущение нереальности происходящего – мы отвыкли ходить открыто. Город похрипывал, как смертельно раненый. Улицы напоминали перебитые артерии, по ним стекали отбросами войны трупы животных и людей. Мы ходили по колено в мерзло-кровавых лужах, крошили малиновый лед и опознавали своих. Опознав, несли их на свою территорию, а чужие трупы не трогали, за ними приходили чечи.

Мы иногда с ними переговаривались – подсказывая друг другу местоположение останков. И наши враги были доброжелательны и улыбчивы, впрочем, как и мы. И говорили мы на одном языке, дышали одним горьким воздухом, разламывали один и тот же лед и общая карминная кровь хлюпала под нашими ногами...

А тишина была такая, что было слышно, как между нами всеми, преданными, гуляет, хрустя отполированными временем костями, старуха Смерть. Хотя, видно, это подламывался лед, сквозь паутину трещин которого просачивалась кровавая сукровица планированных в кремлевских штабах будущих потерь.

Когда-то я мечтал оказаться в скором поезде, лежать на верхней полке, чувствовать затылком сырую, как земля, наволочку и слушать под бой колес дребезжание ложки в стакане с недопитым чаем. И что же? Мечта исполнилась. Но нет радости, есть ощущение бесконечной потери.

Впервые это чувство возникло, когда я проснулся от рева строительной техники. Механизмы заползали на летний пустырь. Там жила голубятня, и по утрам какой-то романтик, вышагивая по мокрой траве с длинным шестом, гонял голубей. Я просыпался от свиста и полета легких и самостоятельных птиц. И вот пришли строители, своротили голубятню, вырыли серийный котлован и ударным трудом своим возвели панельный жилой дом. У дома поставили баки для мусора и пищевых отходов, и скоро голуби стали купаться в этих отходах. У них был конкурент. Убогий старик, согбенно бродящий по окрестностям в бронзовой от грязи и нечисти красноармейской шинели. Гоняя голубей, он рылся в блевотном месиве в поисках пищи. После старик исчез, а голуби остались. Они ожирели и взлетали только тогда, когда подкатывал чадящий мусоровоз.

Под убаюкивающий перестук колес уснул, и спал долгим, мертвым сном, потом проснулся от холода и увидел за окном туманную мороку. В ней мгновенными тенями мелькали столбы электропередач и плавали планово-хозяйственные поля. Я прыгнул с полки, цапнул вафельное полотенце с казенной меткой. Все пассажиры спали, накрытые простынями. Туман проник в вагон и казалось иду по воде.

Покачиваясь, прибился к стылому тамбуру. Туалет был без двери и унитаза. В рваной дыре пола скользила мозаичная дорожная бесконечность. Я облегчился, потом вжал краник умывальника – вода была теплая и липкая. Я умыл лицо и посмотрел в зеркало. И увидел на своих славянских скулах кровавые потеки...

От ужаса побежал по вагону, где между полками качались сгустки тумана. Все по-прежнему спали, накрытые влажными саванами. И я вдруг понял – все мертвые. И начал срывать с них проклятые тряпки, обнаруживая, что простыни из фольги...

Под убаюкивающий перестук колес уснул, и спал долгим мертвым сном, потом проснулся от холода и характерного серебристого звука. На нижней полке в кусках фольги, как в лопнувшем коконе, сидел Ваня Стрелков.

– Ваня? – удивился я.

– Леха, прыгай! – махнул рукой.

– Без парашюта? – пошутил я. – Ты как здесь?

– Смерти нет, Лешка.

– Как же нет, Ваня? – удивился. – Все с ужасом ждут ее...

– И превращаются в тени. Мир теней.

– И как мне жить, Ваня, в этом мире?

– Истреби Чеченца и обретешь свободу, Алеша.

– Как его уничтожить?

– Не знаю. Это каждый делает сам.

– Он в моей крови, в моих мозгах, в моих клетках, как яд тарантула.

– Очисть мертвую кровь кровью...

– Я тебя не понимаю, Ваня?

– Ты как все. Ты с теми, кто предал нас и предает каждый день. Ты что, умер в жизни, Алеха?

– Нет.

– Тогда в чем дело?

– На войне был враг, и мы знали его лицо, а здесь – нет лиц.

– Ты слишком любишь эту жизнь, Алеша, и боишься её потерять.

– Наверно, да.

– Живых пугает неизвестность и туннель смерти, но, поверь, есть другая жизнь. После смерти.

– Я тебе верю, – неуверенно проговорил я.

– Хочешь прожить сто лет среди теней?

– Нет.

– А мне кажется, ты больше мертв, чем жив. Даже я живее тебя, – и попытался накрыть меня простыней из жесткой фольги.

– Нет! – закричал я.

Под убаюкивающий перестук колес уснул, и спал долгим, мертвым сном, потом проснулся от подозрительного и знакомого звука. За столиком старательный командировочный раздирал пакет из фольги, таща за канифольные ножки куриную тушку. За окном летела ночь с капельными огнями.

– Птицу хочешь? – предложил командировочный. – Жена напихала на роту.

– Нет, спасибо, – проговорил я. – А где мои?

– Ааа, сказали за два купе, – вспомнил, указывая головой направление. – Кого-то там встретили... Анекдотец есть: оказались на необитаемом острове русский, американец и француз...

– Приятного аппетита – и вышел в коридор.

У открытого окна, куда рвалась летняя ночь, курили Иван и... Вирджиния, моя первая женщина и любовь. Потом понял, ошибся. Молодящая женщина была похожа на Верку то ли целеустремленным силуэтом, то ли типом, то ли выражением раскосых неотчетливо-азиатских глаз.

– О, Леха, – обрадовался Иван. – Познакомься, это тетка наша... Алиса, как отчество-та?..

– Я пока без отчества живу, – улыбнулась и протянула руку. – Алиса.

– Алексей, – шаркнул ногой о затоптанную дорожку.

– Наслышана-наслышана, ты с Ваней был?..

– Да, – ответил я. – Был.

Помню, как мы вместе собирали останки павших. Многие были изуродованы взрывами и огнем до чрезвычайности. Хорошо, что был морозец, и промороженные до стеклянного состояния трупы было удобно носить. Потом мы обнаружили полноценный труп пехотинца, только на груди было вырезано рубиновым вензелем: "Аллах акбар"! И детородный орган солдата, как кляп, был забит в рот.

Скорый поезд исчезал в ночной летней мгле, оставляя после себя затхлый запашок будней и нужников. Старый вокзальчик узловой станции теплился лимонным светом. Новоприбывшие пассажиры тянулись под защиту этих домашних огней. Мы же стояли на перроне, точно коробейники, застигнутые подлыми разбойниками на большаке.

– Где же лошади, Ванек? – смеялась Алиса. – Ой, топать нам пехом?

– Где-то должон быть-та Юрк? – и сгинул в ночи.

– А далеко? – спросил я.

– Далече, – протянул Егорушка.

– К рождению дитя поспеем? – спросила Алиса.

– Дитя? – удивился я.

– Невеста брюхата, однак, – объяснил Егорушка со степенностью мужичка.

Я и Алиса невольно засмеялись. Потом она закурила и я увидел знакомый жест руки, как взмах ночной птицы.

– Не хочешь, чтобы курила? – спросила женщина.

– Почему? – передернул плечом.

– Так странно посмотрел.

– Как?

– Как на привидение, – снова засмеялась. – А я живая, – и взяла мою руку.

– Живая, – согласился я.

– Пор-р-рядок, – прорычал набегающий из ночи Иван. – По коням!.. Юрок завсегда все спутае, контра фермерска... Я ему ботаю сюдой, он – тудой...

Я и Алиса разжали руки. По той причине, что надо было тащить к машине подарки для свадебного празднества.

Утром меня будит вопль хрипучего петуха. Смотрю на низенький трухлявый деревенский потолок, вспоминаю ночную глубокую колею, по которой торила танкеткой "Нива", свет фар, пляшущий на деревьях и кустах, крики и смех моих новых знакомых. Когда-то давно я находился в другом авто и с иными людьми. Потом я их потерял – мой друг Сашка Серов погиб в лесном весеннем озере, его любимая девушка Валерия с сыном Санькой уехала из городка неизвестно куда, а с девочкой Полиной, окольцованной ювелирным изделием 595 пробы, я сам не захотел более встречаться. Зачем постоянно вспоминать то, что не хочешь вспоминать.

После бесконечной тряски мы наконец закатили в невнятную деревеньку. Остановились у дома невесты, куда прибежали все окрестные собаки. Под их лай разгрузились. На столбах качались фонари. Тени людей были ломкие и суетные. Среди них была и моя.

Потом мы с Иваном шли по пыльной лунной дорожке и о чем-то говорили. О чем, не помню – устал. Лунная дорожка привела к дому, где пахло прокисшим молоком, высушенным разнотравьем и старыми одеждами.

– Бабка моя тута проживала, – посчитал нужным сообщить Иван.

– А где она?

– Померла год как, – отмахнулся. – Располагайсь и не бойсь. Бабка у меня добра была.

– Мертвых не надо бояться, – заметил я.

– Что? – не услышал Иван, рылся в шкафу. – У меня бабка боец. В первом колхозе первым председателем ходила. – Кинул на кровать ветхую простынку и лоскутное одеяльце. – Отдала Богу душу во сне. Чтобы нам так всем, а?..

– Да, – сказал я. – Жизнь, как сон.

– Сон, как жизнь, – хмыкнул Иван. – Ну, я к своей лапушке, а с утря започем нову жизнь...

Когда он ушел, я долго не мог уснуть, ворочаясь на старой кровати. Ржавые пружины так скрипели, что пугали блуждающие по горенке сновидения. Наконец уплыл в темную небыль и пробудился от простуженного петушиного ора.

Дом был старым и казалось, что в его пасмурных углах таятся души тех, кто проживал в нем. Смерти нет, вспомнил слова Вани, сидящего в коконе из фольги. Он ещё что-то говорил про туннель смерти, не помню. Но если нет смерти, то и нет жизни? Во всяком случае, здесь. Тогда что есть и как называть то, чем мы занимаемся?..

Однажды мама принесла кипу газет, чтобы я, видимо, прочитав их, занял активную общественную позицию; от скуки я пролистал оцинкованные краской страницы, и случайно наткнулся на заметку. Она называлась: "Родился в рубашке". Маратель бумаги с идиотским упоением живописал уникальный случай с сержантом Колей Новиковым:

"Трижды подрывался на мине его БТР, а Николай не получил даже царапины. И полоса везения не закончилась даже тогда, когда очередным взрывом была снесена башня боевой машины; четверо ребят погибли сразу, а Новиков, получив сильные ожоги, был отправлен вертолетом в госпиталь. Крылатая "скорая помощь" была в воздухе, имея на борту помимо него ещё восемь раненых, и в неё попала неприятельская ракета. Только одному Николаю удалось выброситься с парашютом. Но горящая вертушка нагнала его при падении в воздухе, и шелковый купол вспыхнул, как факел. А до земли оставалась ещё добрая сотня метров.

... Нашли Колю неподалеку от дороги. Случайно. Думали – мертв, но, обнаружив слабый пульс, сразу же приняли все меры для борьбы за его жизнь.Только на двадцатые сутки пришел он в создание, и снова испытание: приговор врачей неумолим – в перспективе неподвижность.

Мучительные дни и недели тренировки. Стоять, ходить – всему этому пришлось учиться заново, призвав на помощь душевные силы, волю. Теперь Николай пытается бегать, поднимать больной рукой гири. Часами разрабатывает кисти рук. Он знает и верит, что должен стать полноценным человеком и сделает все, чтобы избавиться от инвалидности, работать по своей специальности слесаря, быть опорой и надеждой для матери, иметь семью, детей, чтобы быть счастливым."

Когда я э т о прочитал, меня вырвало на газетные страницы завтраком и окровавленной желчью. Потом сказал себе: сержант Коля Новиков молодец, я им горжусь, честь ему и слава, но как быть с теми четверыми, которые погибли сразу, как быть с теми восемью ранеными в крылатой "скорой помощи", как быть с теми, кто уже не может призвать на помощь душевные силы и волю, как быть с теми, кто не знает и не верит, что должен стать полноценным человеком, как быть с теми, кто мог быть опорой и надеждой для матери, иметь семью, детей и быть счастливым? Как с ними быть?

Хочу задать этот же вопрос и тому, кто это нагадил:

– Эй, ты, счастливый лгунишка, словоохотливый пердунишка, как быть с ними?

Я хочу спросить и читателей этой замечательной заметки:

– Эй, вы, жалкий и рабский народец; эй, вы, верноподданные варварским идеям, ответьте: как быть с ними?

Как быть с вашими сыновьями, регулярно поставляемые вам же в надежных коробах из цинка?

Маленькое деревенское кладбище, похожее на лоскутное одеяльце, сползало в овражек, поросший чахлым и пыльным кустарником. Большинство могил было заброшено – на них темнели бедные деревянные кресты. Живые были слишком заняты бытием и не торопились навестить мертвых.

Мы с Иваном медленно шли по тропинке; за деревьями высеребривалась утренняя речушка. На отдаленном поле пылили трактора.

– Залипухинские, – сплюнул Иван. – Чую, свадябка сбудетца горяча...

– А что такое?

– Женишок Петюха из Залипухино, а мы с ними, как красны с белыми.

– И что?

– Воюем помаленька, – и, отмахнувшись, показал на могилу.

На ней ещё сохранился шалашик из венков. Высохшие цветы казались из жести. В них прятался портрет Вани в застекленном квадрате. Мой друг был юн, чист и вихраст. И смотрел из прошлого дружелюбно и весело.

По словам Ивана, хоронила вся деревня. Бабы и дети ревели, мужики пили, старики кляли иродов-кровопивцев при власти. А толку-то – Ваню не вернуть. И таких как он.

– Лучших выбивають, суки кремлевы, – вытаскивал из сумки бутылку водки. – Помянем раба Божьего?

– Помянем, – сказал я.

– Тебе ж, друже, няльзя, – вспомнил Иван.

– По такому случаю можно.

– Гляди, солдатик... – разливал водку по граненным стаканам. – Для кого жива вода, а для кого...

– Ничего, живы будем, не помрем, – сивуха рвалась из стакана, перебивая все остальные запахи утра. – Пусть земля Вани будет пухом.

– Пусть!..

Я заглотил горький сгусток, и через мгновение почувствовал, как неистовая боль прожигает расплавленным металлом пищевод и кишки; как из легких улетучивается живительный кислород; как край неба, качнувшись, вздергивается, словно воздушная, мне уже знакомая, завеса... и последнее, что вижу: с какой-то необъяснимой стремительностью к моим беззащитным глазам приближаются жестяные, рваные по краям куски мертвой планеты.