Текст книги "Сибирский рассказ. Выпуск III"

Автор книги: Сергей Алексеев

Соавторы: Валентин Распутин,Виктор Астафьев,Михаил Щукин,Георгий Марков,Гарий Немченко,Давид Константиновский,Виктор Кузнецов,Борис Лапин,Андрей Скалон,Валерий Мурзаков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Он говорил бы еще долго, уже по привычке втянувшись в долгую и, как казалось ему, умную беседу, если бы Зоя не рассмеялась. Такого не случалось никогда. Он хотел рассердиться, но вспомнил о ее болезни, к тому же кружилась голова, было сладко и страшно от вина, странного разговора, поэтому он только сел на постели, внимательнее посмотрел на Зою и пожал плечами.

– Ты говоришь глупости, – сказала она, – Пойми меня правильно. Вадим, я очень уважаю твой ум, но сейчас ты страшно глуп. Неужели ты думаешь, что я ничего не понимаю? Я ведь для тебя просто деревенская дурочка, с которой и спроса мало. Ты – ученый, я просто девушка без образования, воспитания. Да, мои родители – простые крестьяне, я выросла в деревне и книг прочитала намного меньше, чем ты. Но разве ум – это диплом или степень? Разве ум – это только умение говорить о всяких проблемах? Я дурочка только для тех, кто хочет видеть меня такой. Ты хотел, чтобы я слушала тебя и во всем соглашалась – пожалуйста. Ты хотел, чтобы я была помощницей в твоей жизни, чтобы дома было чисто, было кому стирать и готовить – я к твоим услугам. Ведь я пришла к тебе лаборанткой – ей я и осталась даже в этом доме, я просто стала такой, какую ты ждал.

Вадима замутило. То ли от вина, то ли еще от чего. Он раскрыл окно и поглубже вдохнул.

– Но почему ты сделала так? – тихо спросил он, не оборачиваясь. – Ты обманула меня. Это подло. Это мимикрия. Ты ведь как камбала, меняющая свой цвет. Подло, ты понимаешь это слово?

– Прекрасно понимаю. Все остальные слова тоже, А вот ты не понимаешь, что это и есть любовь. Я люблю тебя, а когда по-настоящему любишь, то растворяешься без остатка.

Вадим включил верхний свет, ему показалось, что в комнате слишком темно и, быть может, вместо Зои лежит чужая женщина, а он просто не видит и обманывается знакомым голосом. Но ничего нового он не увидел. Круглое, не слишком красивое лицо Зои было обычным, разве что щеки более румяные от жара да лоб – бледный и потный.

И он растерялся именно оттого, что внешне в ней ничего не изменилось, и тогда померещилось ему, что кто-то чужой забрался в ее тело и говорит оттуда, смеется над ним, издевается.

– Что же теперь будет? – прошептал он. – Что же теперь будет?

Он хотел перекреститься, но не вспомнил, как это делается, и просто махнул рукой.

– Ты больна, Зоя, – сказал он, пытаясь придать голосу жесткость. – У тебя высокая температура, тебе надо спать. Успокойся, это пройдет.

– Конечно, пройдет. Ты прав, это, наверное, болезнь… Вот я лежу и говорю тебе все это. А зачем? Разве что-нибудь изменится? Нет. Тебя-то не изменишь. Ты никогда не сможешь понять другого человека, потому что не можешь отречься от себя. Вот ты и одинок. А я – нет. Ты всегда считал себя выше меня, а вот видишь, как выходит, ты и не знал меня вовсе. А я тебя знаю лучше, чем ты сам.

Она снова рассмеялась почти знакомым смехом, в общем-то не обидным, но все равно он почувствовал себя униженным.

Ему стало неприятно, словно он уличил ее в обмане, в подделке, в измене.

– Что же теперь будет? – повторил он.

– Да ничего не будет. Наутро я снова буду прежней, такой, какую ты привык видеть. Тебе нужна такая жена, ну и ладно, я не против. В общем-то я ничего не теряю. Все мое остается при мне… Ну ладно, поговорили и хватит. В следующий раз, как заболею, выскажу остальное. Я хочу спать. Ложись и ты, уже поздно.

– Да, – сказал он. – Я потом. Ты извини, я потом. У меня статья недописанная. Я приду. Потом приду. Спи.

Он погасил свет и, забыв пожелать спокойной ночи, прикрыл за собой дверь, ушел в маленькую комнату, сел там прямо на пол и долго сидел в темноте, стараясь ни о чем не думать, тем более о статье.

Два дня он не ходил на работу, а сидел дома, следил, как постепенно выздоравливает Зоя, как снова она становится молчаливой и покорной, снова превращается в привычную, знакомую женщину, которую можно звать не только по имени, но и просто – жена. Тот разговор, казалось, забылся между ними, да, пожалуй, и разговора-то особенного не было. Она была больная, он – пьяный и усталый, и мало ли чего могло показаться в обычных словах в ту ночь. Он ухаживал за ней, получая странное удовольствие оттого, что нужен другому человеку, живому, конкретному, а не просто абстрактному человечеству, для которого, как думал, он и живет, и работает, и мучает невинных лягушек.

Они разговаривали и в эти дни, но разговоры их были просты: о погоде, о болезнях, о близком отпуске, словом – разговоры, придуманные для того, чтобы скрывать свои мысли.

Когда он пришел на работу и открыл лабораторию, то увидел, что оставил окно открытым и сквозняком опрокинулся один террариум. Он лежал на полу, вода уже высохла, только зеленая жухлая ряска покрывала линолеум, а лягушки разбежались по комнате, и слышно было, как они шлепают мягкими лапами по полу, то под столом, то под умывальником. Он посидел в кресле, лягушек ловить не хотелось, включил все приборы, скорее по привычке, чем по нужде, и совсем не удивился, когда пришла Анкилостома, села позади него, сидела так, щелкала пальцами, посвистывала, мурлыкала себе под нос.

– Ну как американцы? – спросил он. – Еще не утерла им носы?

– Чистого носового платка не нашлось, а рукавом утирать неприлично. А я вижу, ты стал гуманным – лягушек на волю выпустил.

– Да, – сказал он. – Теперь очередь за тобой. Отпусти своих псов. Лето ведь, им гулять хочется.

– Хорошо. Непременно. Сейчас же.

Она встала, и он услышал, как она уходит, как идет по коридору, гремит дверями, а потом заскулили собаки, застучали когтями по бетону, и вскоре их лай послышался за окном.

А потом он услышал голос Анкилостомы. Она кричала что-то веселое, совсем несолидное, смеялась там, во дворе, и, наверное, бегала наперегонки со своими собаками.

Он тоже вышел во двор и увидел, что так оно и есть. Зачуханные псы с шерстью, свалявшейся и грязной, с глазами, слезящимися, мутными, но все равно счастливыми, носились по двору, лаяли, валялись в пыли, теребили пушистые желтки одуванчиков, а сама Анкилостома догоняла их, валила на землю, падала рядом, и трепала их, и смеялась, как маленькая девочка, одуревшая от солнца, травы и пахучей собачьей шерсти. Из окон института высовывались люди, они показывали на нее пальцами, смеялись, кое-кто хмурился, а сам Лягушатник сел на корточки у нагретой солнцем стены, закурил и, жмурясь, смотрел на все это – и, в общем-то, ему было хорошо и даже весело.

Анкилостома подбежала к нему, бухнулась с размаха на колени, рассмеялась громко, и он увидел, что по щекам у нее протянулись струйки размазанной туши и глаза у нее красные.

– Не плачь, – сказал он. – Все прекрасно.

Он протянул руку, чтобы погладить ее по волосам, но она резко увернулась, засмеялась еще громче и сказала:

– Лето пришло.

– Да, – согласился он.

Подбежала дворняга, самая лохматая, со стеклянной фистулой, свисающей, как сосулька, с ее живота, и завиляла хвостом, словно приглашая еще подурачиться, побегать, порадоваться свободе и чистому воздуху.

– Давай побегаем, – сказала Анкилостома неизвестно кому. – Ну, давай.

И так как дворняга ничего не ответила, то Лягушатник сказал за двоих:

– Давай.

Виктор Кузнецов

ПЯТЬ РУБЛЕЙ

На автобус я опоздал. Торопился, спешил – и опоздал. Люди на остановке сказали: «Да вот только что, от силы минуту или две как ушел». Я отдышался и закурил.

Что же теперь делать? Нехорошо, неудобно как-то получается – столько времени обещал-обещал и вот, опять не приеду. И, что самое обидное, собрался ведь, и – на тебе! Тьфу, черт… Неужели так трудно было проверить с вечера, завел будильник или нет?

Единственный выход – попутка. Я много раз читал и слышал, что на Западе в последние годы появилось большое количество туристов и путешественников, передвигающихся по стране и даже из страны в страну при помощи «автостопа». Выходит человек на дорогу, видит бегущий в нужную сторону автомобиль, делает рукой «ап», по-нашему – голосует, авто останавливается (тоже не всегда, правда), человек садится и едет ровно столько, сколько ему будет по пути с владельцем колесной техники. Хиппи? Нет, не только они, в большинстве своем это как раз вполне нормальные граждане. Что касается наших шоферов, то с ними далеко не уедешь. Дело в том, что у каждого из них, идущих «на дальние рейсы», в путевке обязательно ставится приблизительно вот такая отметка: «Провоз пассажиров категорически запрещен!». И делается это вовсе не из-за того, чтобы, не дай бог, и у нас не развелись любители путешествовать при помощи «автостопа», нет. Делается это из самых добрых чувств и побуждений по отношению к нам с вами. И зря мы досадуем, ругаемся. Не правы мы. Люди думают отвести подальше беду от нас, заботятся о нашей жизни, а мы… О шоферах, которые отказались нас взять, подчас говорим: «Вот змей, а! Места пожалел, паразит. Как будто он на себе бы меня повез! Какая разница – один в кабине сидит или нас бы двое там было?!» Хорошо бы хоть только так, а то ведь, в сердцах, еще и такое, глядя вслед удаляющейся машине, прибавим: «Чтоб у тебя баллон лопнул, раз ты меня не взял».

А о том, какая дорога шофера ждет, и не думаем. Ах, эта знаменитая Колымская трасса, в песнях прославленная, в стихах и легендах воспетая! Тот, кто хоть один раз увидал ее, да не из окна комфортабельного автобуса, а сам крутил баранку, переключал скорости на перевалах, слышал, как не держат на гололеде тормоза, у кого холодной испариной покрывался лоб и поджилки тряслись, когда по размытому весенней или осенней водой грунту машину тащило к краю дороги, к почти отвесному обрыву, тот уже никогда-никогда не забудет Вас, Ваше Величество Колымская Трасса!

Интересно, подсчитано или нет, сколько аварий случилось на этой дороге за всю сравнительно недолгую историю ее существования. И вот что удивительно: при аварии к подавляющем большинстве случаев шофер, как это ни странно на первый взгляд, остается жив, а пассажиры, опять-таки в большинстве случаев, гибнут. За смерть надо отвечать. Водителя автомашины судят. А у него семья, дети, может быть, мать больная.

Так или примерно так думал я, стоя на обочине дороги. Машины одна за другой летели мимо, обдавая меня вонючим выхлопным дымом. Шоферы даже и не смотрели в мою сторону, как бы вроде и не видели вовсе. Я голосовал не только рукой, но и всем своим заискивающе-жалобным видом. Через час, уже совсем отчаявшись, так, больше на всякий случай, совершенно без надежды, я лениво махнул рукой тяжелому МАЗу. Наливняк шумно пронесся мимо и, к моему удивлению и радости, стал останавливаться.

Я подбежал. Долго рвал ручку вниз и вверх, но дверца не открывалась.

– Сильней надо, – буркнул водитель.

– Здравствуйте! Спасибо!

Он не ответил или, возможно, я просто не расслышал его слов из-за натруженного рева двигателя. Когда груженая машина трогается с места, нагрузка на мотор увеличивается больше чем вдвое.

Выехали за поселок. Дорога пошла чуть под уклон. Водитель выжал сцепление и переключил скорость. Сразу перестали стучать клапаны.

Краешком глаза я разглядывал своего благодетеля. Крупный. Широкие сухие плечи. На волосатой руке наколка «Володя» и что-то еще, не разобрать. Слегка седой, мешки под глазами, нос в профиль кажется еще более вздернутым, чем на самом деле, монгольские скулы, черная пыльная щетина. Сорок лет, может быть, чуть больше. Внешность – она ведь часто обманчивой бывает. Смотришь на физиономию – совсем старик, а на деле оказывается, до старика «старику» еще жить да жить надо. Думаешь – ну лет двадцать пять ей, от силы – двадцать восемь, а она потом сама признается – тридцать три уже. Сразу-то и не разберешься, случается, не определишь…

Молчали.

Я думал, что надо будет хорошо рассчитаться с – если верить наколке – Володей, тем паче, что вдруг он меня и до самого места довезет. Хороший мужик! Ведь если бы не он, значит, все – никуда бы я не уехал. Рассчитаюсь. На «пузырь» обязательно дам. А чтоб ровно было и красиво – пятерку. Не жалко. Оно и на автобусе не дешевле бы вышло.

Потом я стал искать подходящую тему для разговора, но, как назло, быстро ничего интересного придумать не мог. Ну а ехать этаким букой тоже не дело. Он, может, и взял-то меня, чтобы не так скучно одному ехать было. Вот, пожалуйста, зевает даже.

Зевнув еще раз, он помотал головой из стороны в сторону и как-то особенно ловко прикурил от спички «беломорину».

Спросил, первым нарушив молчание:

– Куда?

– На Дебин. Друг у меня там в больнице.

– Легошник, что ли?

– Да, туберкулез… Операцию месяц назад сделали. Пишет, ничего, лучше стало.

– А вот рак еще не могут лечить, – он вздохнул и, коротко стрельнув в меня воспаленными глазами, спросил без всякой связи с предыдущим разговором: – Патлы-то куда такие отрастил? Со стороны и не разберешь – парень или девка.

Я промолчал. А он продолжал:

– Мода… Сами-то што, ничего путного придумать не можете, да? Такое, чтоб они с вас моду брали, а не вы с них! Попугайничаете все… Своего ума нету, что ли? Чего молчишь?

– Да как вам сказать…

– Как, как… Попугайничать только можете. А вы ведь – русские! Так и будьте ж вы ими. Плохо разве русским быть на земле? Не каким-нибудь там… а – ру-у-сским! Эх, вы…

– А почему вы думаете, что я другого мнения?

– Я не думаю… Чего мне думать – не лошадь, голова не большая. Я вижу…

Дальше, до самой Атки, ехали молча. Там сделали остановку и пошли обедать. А когда пообедали и стали садиться в машину, увидели такую картину.

Не старая еще, пьяная женщина, с трудом сохраняя равновесие, раскидывая в стороны вялые руки, медленно подвигалась к столовой. Время от времени она останавливалась, вскидывала над непокрытой головой кулак, грозила кому-то и визгливо кричала, повернувшись вполоборота назад, в ту сторону, откуда шла: «Митька! Ты у меня еще пожалеешь!» Подойдя к столовой, женщина стала подниматься на невысокое грязное крыльцо и упала с него, больно ударившись головой о землю, повалив урну с окурками и пустыми бутылками. Жирные, дряблые ноги женщины противно оголились, она ерзала по земле всем телом, цеплялась рукой за стену, но встать или хотя бы приподняться не могла.

Водитель сплюнул, захлопнул дверцу, и мы поехали.

– Видал? – спросил он.

– Видел.

– И живет же такое дерьмо!

Он замолчал. Я подумал, что надолго, но ошибся. Скоро он спросил, как меня зовут, где работаю, откуда родом. Представился сам.

– На Север-то, на Палатку, я молодым приехал, двадцать лет назад, даже больше. В мае сорок три стукнуло. Вот ведь как время свое отскакало! Все Вовкой да Володькой был, а теперь иначе, как Владимир Степанович, никто и не называет. Да не в уважении, конечно, дело, а в возрасте.

Из Иркутска приехал, вернее, из Иркутской области, из Черемхова – шахтерский городок это на железной дороге в сторону Красноярска. От Иркутска – Ангарск – раз, Усолье-Сибирское – два, станция Половина – три, ну и дальше – Черемхово.

Кто в то время жил на Палатке и давно уехал, сейчас хрен и узнает ее. Никакого сравнения! Это она недавно расстроилась, после того как районным центром стала. Раньше-то мы Усть-Омчугу подчинялись. Далеко, конечно. Ну а что? Жили…

Знаешь, где нынче котельная на Палатке? Так вот там парк был. Березы стояли – капитальные! Вырубили, дураки. Неужели нельзя было для котельной другого места найти – не понимаю! В Хасыне рыбу красную ловили. Это уж после, как нефтебаза стала, так и загадили воду. Перестала рыбка к нам заходить. А потом кричим – охрана среды! Браконьеры! А натуральный браконьер вот он, под боком. Нате, наказывайте. А что ему, штраф выпишут, курам на смех, так не из его же, директорского, кармана.

Как жили? По-разному. Людей-то тогда здесь много интересных было. И все знали друг друга, не то что в лицо, а по имени, по фамилии. Ну, я, известное дело, холостяк – койчонка в автобазовской общаге есть, а больше ничего не надо. Зарабатывали тогда, само собой, побольше, ну да ведь и условия были, с нынешними разве можно сравнить? Щас вот она – техника! А тогда – тьфу…

Да разве все дело в деньгах, брат? Не-е…

Это я сейчас так говорю. А коснись те годы копнуть – что ты! – да я за каждый лишний рубль в доску расшибиться готов был. Да… А что? Разве я один такой? Я ведь на самом деле не за романтикой сюда ехал… Думал, подзаработаю и плевал я на этот Север со всего размаху, как сменщик мои нынешний говорит.

Ну что, отработал, значит, я три договоренных года – и в Сибирь! Родителей нет, батя… на войне погиб. Хотя че я тебе-то заливаю, кто ты мне такой? Да никто! Везу вот и везу. Захочу – остановлюсь – вылазь! – и пешочком топать будешь, пока не подберет кто. Войну отец всю отвоевал, все четыре года, и, веришь, нет, хоть бы ранило где – ни царапины! А вернулся – и запил. Месяц, другой… Работать надо, а он пьет и пьет. Мать стал бить. Наговорили ему про нее. Вскоре совсем из дома ушел, бросил ее и нас, пацанов. Ну, ушел, а кому он такой нужен, каждый день в стельку? Так и нашли в один прекрасный день под забором мертвого. Да… Мать тянула-тянула на нас жилы и, видимо, надорвалась, сломалась. Тоже раньше времени умерла. Остались я да вот двое братьев, которые в Черемхове.

Эх, братья мои, браточки, ни дна б вам ни покрышки. Оба они старше меня. Самостоятельно уже жили, работали. А я по молодости в колонию несовершеннолетних залетел. Так вот они мне за три года, что я там мыкался, ни одного письма, ни одной передачи, ни одной посылочки! Так-то вот… ха… Первое время я им писал, просил. Все ведь получают, на малолетке законы мягкие, ну и мне хочется. Пацан… Парнем даже еще не был. Хоть и пил уже и курить умел не хуже, чем взрослый мужик.

Ну ладно, сам себе думаю, братья мои родненькие. Ладно! Посмотрим еще, что и как… Жизнь впереди ох какая большая! Я там, на малолетке, как раз и узнал про Север-то, про деньжищи его! Нет, ну не так бы обида брала, если бы братьям действительно нечего мне было послать. А то ж ведь знаю, есть что, имеется, оба куркулями живут. Черт с ними, думаю, с посылками вашими, то есть оправдываю братьев как-то, сердце-то все ж не каменное, одна кровь! У одного – жена, у другого уже и вовсе детей двое, пусть им больше будет. Но ведь письмо, письмо могли, сурки, хоть одно за все три года написать? Нет, совсем забыли. Ни звука. Как рыбы молчат. Вот что обидно было! Оно и сейчас не вспоминаешь пока – ничего, а как вспомнишь – так опять зло берет.

Значит, получаю я здесь сто двадцать тыщ старыми – и к ним, в Черемхово. Набрал им, как положено гостю, подарков, детям ихним, ничего не жалею. Они как увидели, что у меня такие деньги, прямо чуть в рот мне не смотрят, на цирлах передо мной бегают. Особенно женушки их стараются. Культурными стали, вежливыми, обходительными. «Володенька, Володенька», «Вовочка, пожалуйста!» Ладно, думаю, утки-уточки, знаю я вас. Братья тоже понт создают, рады, мол, соскучились по тебе, а спроси, где я был, они и не знают. Они ведь точно думали, или я кассира какого грохнул, или сберкассу сломал. Мне потом Юрка признался…

Делаю я им, значит, банкет. Друзья, какие с тех времен остались, – их пригласил, соседей, знакомых. В магазине на меня продавцы шары вылупили как на чокнутого – куда столько водки набирает человек. На свадьбу и то меньше берут, самогоном да бражкой стараются обойтись.

Ну, вечером сели за стол все, поприветствовались по обычаю, врезали, и пошло дело! Поддали, капитально поддали… Песни уже начали петь. Встаю я тогда и говорю все, что в душе-то моей против их, подленьких, наболело. И не хотел ведь ничего говорить-то, зачем старое поминать, ну, было и было, сплыло, значит, но вот ведь дернул черт за язык-то, а! Мне бы его прикусить вовремя, остановиться, на шутку все, что ли, перевести… А не могу – и все, хоть убей ты меня на этом самом месте – не могу! И понес, и понес! Люди чужие сидят, а я – поливаю…

Свояченицы места себе не находят. Ага, думаю, стыдно, курвам, стало! Братья тоже: один побелел весь, как стенка, сидит, другой – глаза в стол прячет. Я его спрашиваю, че ж ты мне в глаза, брат мой родной, не смотришь?! Подскочил он как ужаленный, хлоп кулаком по столу – не знал я, кричит, где ты есть, и писем твоих мы не получали! «Не получали?!» – говорю. «Нет, не получали!» Посмотрел я на него так вот, хотел в морду разок звездануть, да пожалел. Пнул, перевернул стол ногой, саданул дверью и ушел, даже костюм и чемодан свой у них оставил, не забрал. Пусть, думаю, подавятся.

Сел на электричку – и в Иркутск. Месяца полтора там гудел. Потом в Новосибирск поехал. А там что – те же рестораны, может, побольше их, и все. Те же «друзья», тому тридцатку дай, тому пятьдесят. Короче спустил все свои кровные и назад, опять на Палатку, опять на трассу.

Не-э, сам себе думаю, больше я таким дураком не буду. Мантулишь, мантулишь тут за эту денежку, а потом чужого дядю поить-кормить?! Не-э, думаю, врешь брат. Больше меня на мякине не проведешь. Хватит, побаловались. Пора за ум браться. Дураков нема…

Нет, братьев с того дня так больше и не видел. Не хотят они со мной знаться. Не понравилось, как я их тогда. Понятно, кому же понравится? Что? Да ты не торопись, успею… все расскажу. Об моей жизни целую книгу, роман-газету можно писать, только не напечатает ее никогда никто. Да потому и не напечатают, что не напечатают, и все! Вот тебе и «продолжайте»…

Он замолчал. Мысленно я ругал себя и дал слово – начнет, больше не перебивать. Словно угадав мои мысли, он сказал:

– Ты слушай и не перебивай. Может, я тебе что хорошее, для твоей же пользы, рассказать хочу… Молод еще перебивать…

Работаю дальше. Тут мне наливняк дали, МАЗ новый, работаю. В передовики не лезу, нам ни к чему, но план выполняю, триста прямого каждый месяц имею. Чего еще надо? Нормально, правда? Пить совсем завязал, понял – ни к чему это. Всю ее, один хрен, не перепьешь. Работаю… Подходит мне второй отпуск. А к тому времени, кроме как здесь, в Магадане, в Иркутске и Новосибирске, нигде и не был. С кем ни начнешь разговор, везде все были, все видели – Ялту, Ригу, Ростов, Киев, Москву, ну прямо спасу никакого нет. А я – пень деревенский.

Тут мне Юрка Смолов, товарищ мой, и говорит: а хочешь, со мной поедем? Одесса – жемчужина у моря! Одесса – мама, где женщин и вина так много, что тамошние жители, мол, просто даже и не знают, что с этим добром им делать. А мне какая разница – Одесса так Одесса. Не к братьям же в Черемхово опять ехать! Согласился и полетел с Юркой. У него мать там живет, недалеко от вокзала, улица… улица… – забыл, бог с ней, не имеет значения.

Ну че – Одесса? Город как город. Я бы не сказал, что летом в ней особенно теплее, чем в том же Иркутске. Зелени, конечно, много. А вот как про барахолку ихнюю говорили, так это точно – не протолкнешься! Чем только там люди не торгуют, глаза разбегаются! И все втридорога. Закрыли ее нынче.

Повадились мы с Юркой на пляж, в Аркадию, – не был? Э-э, брат, много ты потерял. Там же рядом и ресторан был – «Жемчужина». Может, вот именно про него и поют в песне? Я-то лично все больше на пиво там налегал.

Как день, так на пляж. Делать-то больше нечего. Музеи, театры, концерты разные – на кой они нам? Пусть их всякая интеллигенция смотрит, а мы – пивка и загорать. Баб, девок там каких только нет, любого сорта, на любой вкус. Э-хе-хе… Да…

Там я и познакомился со своей… Смотрю – все одна да одна. Сам-то я, может, и не подошел бы к ней. Юрка нас и свел. Он шустрый был, спец по этой части, да еще и на морду симпатичный. В общем – познакомились. Роза.

День встречаемся, другой. Юрка треплется, я поддакиваю ему, заливаем ей про белых медведей, а она все молчит и молчит. Улыбнется и снова, понимаешь, молчит. Молоденькая, тонкая, брюнетка, глаза – во! Хорошо мне, говорит, ребята, с вами. А почему хорошо, с кем хорошо, со мной или с Юркой – молчит. Я на баб-то вообще… и по характеру не падкий. А тут – не могу, и все. Огнем горю. Юрка заметил, спрашивает – ты чего? Ничего, говорю, нравится она мне. Юрка хохочет – женись!

В общем долго, брат, все рассказывать. Да и не надо. Узнал я – одна она, ни отца, ни матери, как я. Тогда, думаю, точно судьба нам выпала. Не ждал, не гадал, а выпала. Махнул на все рукой – а, была не была! – и объявляю Розке. Она меня катакомбы потащила смотреть. Приехали на автобусе в Нерубайское, вся экскурсия туда, вниз направляется, а у меня в горле пересохло, подожди, говорю, Роза, разговор у меня к тебе есть. Ну и на одном дыхании выпалил все. Солнце, жара, люди туда-сюда ходят, а она – плачет. Приводит меня к своей тетке. Ста-а-арая еврейка! Положила глаз на меня, ощупала всего с головы до ног – живите, говорит, бог с вами.

Привез я Розу сюда, на Палатку. Куда, где жить? Ну, немножко деньжат у меня оставалось, в долги залез – взял дом. Зажили…

Первое время скучно ей здесь было. Ни подруг, никого. Все дома да дома. Я в рейс уйду, так она и страху натерпится, и наплачется вволю. Тосковала с непривычки. Устроил я ее скоро на почту телефонисткой, оклемалась, повеселела малость.

Ничего, говорю, цветочек ты мой, с Юга сорванный, потерпи малость – подкопим деньжат, на все чтобы сразу хватило – на дом, на мебель, на машину, запас соберем на черный день, махнем в твою красавицу Одессу и заживем мы там с тобой припеваючи, без нужды и горя, как короли английские. Побыстрее бы, говорит, Вова, тошнехонько мне здесь… Оно и правда, – болеть стала, нет-нет и приболеет, врачи говорят – не климат. Тут уж хочешь не хочешь, пришлось мне ее каждое лето к морю отправлять. Какие тут, к черту, деньги соберешь? Дочь родила, Эльвирой назвали. Тоже лишняя копейка в расход. Я ведь все раньше умел считать. Похлеще иного экономиста подобью бабки.

Тут снова неприятности: нормы нам, шоферам, увеличили, расценки, понятное дело, порезали. И весь заработок, само собой, вниз пошел. Хоть волком вой, честное слово. Пришлось мне вторую бочку цеплять. Сейчас, вон посмотри, кое-кто уже и по три бочки таскает, уродуется, себя и машину гробит.

Скоро стали на Палатке теплицы первые появляться. В конце марта огурчики – тридцать рубликов килограмм! Новыми, конечно. Пошел к мужикам, узнал, расспросил, что и как. Ладно, думаю, и я не хуже других. Не пальцем деланный. Отгрохал себе дом, да побольше, чем у других. А чего – земли навалом, дров сколько угодно, работай, не ленись, вот тебе и денежки будут. Сезон оттопил, второй, вижу, есть смысл! Сберкнижку полистаю – сердце радуется! Эльвира в школу пошла. Терпи, говорю жене. Скоро… А сам вторую теплицу строить начал, на пятьсот корней. Поросят завел – тоже деньги. Хлопот полон рот, только успевай поворачиваться! Розка хоть и хворала, но все ж таки помогала. Когда сам дома, то еще ничего. А в рейс уйдешь – тут уж хочешь не хочешь, а целиком ей хозяйничать приходится.

Теплицу ведь как, худо-бедно, а три месяца топить надо, если желаешь пораньше собрать да продать подороже, пока у других нет сбора. Вот через каждые четыре часа и бежишь температуру мерить – поддерживать, кочегаришь. Сам когда смотришь, то знаешь – уследишь, ничего не случится. А уйдешь на трассу – испереживаешься весь, ну как недоглядит она там, проспит или еще чего, мало ли?.. Тогда все труды насмарку пойдут. Так оно и вышло однажды – заморозила! Погорячился я в тот раз, конечно… Хорошо, Эльвирка дома, не в школе была, а то ведь и грех на душу, упаси господи, взять бы запросто мог – прибил бы. Ну ничего… Я ее простил, она меня.

Дошел я с этой работой – кожа да кости. Сам ведь все. Розка совсем ослабла. Вот и колотился один, как зверек в клетке – туда-сюда! туда-сюда! Комбикорм свиньям достань, заколи их, обделай, мясо как выгодней сумей сдай или продай – дело твое. За теплицами тоже уход немалый нужен: землю замени, навоз привези, удобрение, дрова. К тому времени все уже помидоры научились выращивать. А с ними мороки в три раза больше, чем с огурцами. Рассаду вырасти, пасынки вовремя оторви, опыли, поспевать начали – тут уж не зевай. Крутись! Зато и доход выше. Вот сейчас помидоры дешевле, чем тогда, стали. Шибко уж много тепличников развелось. Ну и что, сколько, ты думаешь, одна средняя теплица за сезон дохода хозяину дает? Сколько? Полторы тыщи? А все пять не хочешь? Это уже чистоганом. После затрат на дрова, на все. Теплица – это золотое дно, брат. Так-то… Стал бы кто ее за полторы тыщи держать – жди.

Помню, как-то раз отправил я свою Розку килограмм тридцать помидоров на базаре продать. Ушла. Через два часа возвращается и помидоры назад тащит. «Это ты чего?» – спрашиваю. Она в слезы. «Не могу я, – говорит, – Володя… Не могу с людей по восемнадцать рублей за два помидора брать! Меня одна женщина спекулянткой обозвала! А другая говорит – совесть-то, мол, что – тоже вместе с помидорами продаете или уже унесли в сберкассу ее сдать? Не могу…» Заехал я ей за это «не могу» пару раз по физиономии и помидоры со зла, все тридцать килограмм, свиньям вывалил.

«Мне оно одному, что ли, все это нужно?! – кричу на нее. – Я для кого стараюсь? Для вас же, для вас!» – «Да пропади оно все пропадом, – отвечает. – Уедем отсюда, Володя. Болею я здесь». Не стал я ее больше трогать. Стал дочь заставлять почаще рукава засучивать. Та тоже взбрыкивает. Книжки на уме, подружки, кино. А про то, откуда у нее часики золотые на руке, об этом не подумает.

Умерла через год Роза. Рак у нее, оказывается, был. Винись теперь перед ней, не винись – без толку. Не воротишь.

Мне бы остановиться после смерти ее. Задуматься, оглядеться. Так ли живу, нет ли? А я только злее, брат, стал. Родную дочь, как пес с цени сорвавшийся, отлаял за то, что она помидоров на выпускной вечер без спросу взяла. Там у них праздничный ужин в школе был, ну, она и взяла килограмм пять. А я их все по счету знал. Сорви один какой, я и тот увижу.

Навстречу поднимался пустой наливняк. Поравнялись. Приветствуя друг друга, шоферы перекинулись сигналами.

– Знакомый, с Берелеха… Вместе в Ялте прошлый год отдыхали.

Ну что, кончила Эльвирка десять классов, поехала поступать в Ленинград. Куда, говорит, неважно, лишь бы только в Ленинграде жить. Остался я один как перст, значит. Живу… Месяц она молчит в своем Ленинграде, другой, наконец хлоп – письмо. И не из Ленинграда, а уже из Москвы. Пишет, так, мол, и так, папа, работаю на стройке, живу в общежитии, девчонки хорошие, дружные. Дрогнуло сердце, как же так, бога душу, думаю, учил-учил ее десять лет и на тебе – на стройке! Ну, не поступила, не прошла там по какому, хрен их разберешь, конкурсу – приезжай домой. Сиди. Готовься зиму к следующему году. Кто тебе чего скажет, дура бестолковая? Вместе бы поехали, никаких денег бы не пожалел, устроил бы! Что я, единственную дочь и не устроил бы?! Читаю дальше – не волнуйся за меня и не переживай. И ни в коем случае не вздумай высылать мне денег. Я их, мол, все равно тебе назад отправлю. Ты и маму заездил ради своих тысяч, не поберег, раньше времени в могилу загнал, и меня против себя настроил. Может быть, когда-то, пишет, я и прощу тебя, а сейчас не могу.