Текст книги "Сибирский рассказ. Выпуск III"
Автор книги: Сергей Алексеев
Соавторы: Валентин Распутин,Виктор Астафьев,Михаил Щукин,Георгий Марков,Гарий Немченко,Давид Константиновский,Виктор Кузнецов,Борис Лапин,Андрей Скалон,Валерий Мурзаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)
– Свинина вкусная. Да! – облизнулся Бахтияров. – Раза два ел. Один раз в Ивделе… а другой…
В другой раз пристрелил он поросенка у продавца. Тот привез его на самолете за пазухой, кормил сгущенкой да консервированным салатом под названием «Охотничий». Унес Бахтияров поросенка в лес и съел один. Три дня потом спал, лежал под кедрами – больно хорошо, так прекрасно! Продавцу было жалко поросенка, со слезами на глазах просил он Бахтиярова след того гада отыскать: «Найди, руми, награжу!» Через время передал ему Алексей копытце и клочок уха: «У тебя под домом нашел, собачки закусили…»
Геологи, особенно молодые, еще не обтертые, уходят в маршрут с ног до головы увешанные оружием – за плечами двустволка или «Белка», на поясе нож-тесак, стрельба и грохот не стихают. Тайга нетронутая, безлюдье, зверь непуганый, жирует себе покойно, а у молодняка глаза горят – за плечами ружье! Птица еще на гнездах сидит, яйцо чуть согрела, зверь в линьке – лупят, пуляют по всему подряд – сойка ли, кедровка ли, дятла бьют, дрозда и того с ветки снимают.
– Отбери ты ружья у них, яны поэр, – взмолился вконец рассерженный Бахтияров. – Мышей ведь бьют, а? Сколько надо мяса – добуду, только скажи! Птица станет на крыло – бей! А эту… – Он кинул под ноги Еремина окровавленный комочек в перьях. – Мышей почто бьют? Шкурка ему нужна, или он кушает ее? Мышь – соболю, кунице корм… Какой же темный и дикий народ?! – поражается охотник.
Руми Бахтиярову – охотнику, всю жизнь проведшему в урманах, в конде-тайге, непонятно и странно: почему так скоро и навсегда безвозвратно одичал человек в больших городах?
Еремину не совсем понятен Бахтияров, и часто, вглядываясь в него, он спрашивает себя, почему охотник уже три года не приходит в свое угодье, бродит по ничейным речушкам, по бесхозным чащобам, а вот пойти к нему каюром согласился сразу, не ломаясь и не торгуясь, как будто бы давно того ожидал.
– Ты сбежал? – спрашивает его Еремин. – Тебе страшно или стыдно? Горько тебе?
– Худо мне, – ответил великий охотник. – Не я погубил… глупый карась… Ушел, не думая, в поселок. О, боги Земли и Неба! Живое развожу в жертву ей. Примет ли?
4
Бахтияров вставал с зарей, с зарей ложился, в дожди спал, как шмель, а в солнечные дни он легче и беззаботнее бурундука, переполнен здоровьем и неугасимостью смеха, не может и не хочет говорить тихо, а кричит криком, ликует, захлебывается от возбуждения – словно дитя. Проснется в утреннем тумане, стряхнет росою сон, разожжет костер, поднимет повариху и бежит проверять коней, и вот уже лагерь загомонил, заплескался, а руми уже толкается среди всех, здоровается, протягивая жесткую широкую руку.
Он пристально всматривается, как наливается цветами геологическая карта, глядит внимательно, приоткрыв рот, в необычную картину, в зеленоватые массивы габбро, красные пятна гранитов и, хлопнув себя по бедрам, восхищенно поражается:
– Мастер ты… туды твою растуды, картинки рисовать… Ма-а-с-тер!
Потом он торопится к костру, уложит поудобнее полено, попробует у поварихи суп:
– Ма-а-с-тер!
Руми подходит к горняку, что правит ножом пиратскую бороду, округлит глаза, громко изумится:
– Ма-ас-тер… ты… в кровь твою! Ма-стер ты бороду шкурить!
– Дай закурить, – просит руми, а сам смотрит, как геолог перед маршрутом изучает образец. – Рудку ищешь? Железку ищешь? И золото маленько есть? Ишь ты… ма-ас-тер… в горло мать!
Из него так и прет здоровье, ему так хочется, чтобы все, все до одного были сильны, здоровы и теплы.
Девчонки постирали ковбойки, развесили по кустам, подошел, помял пальцами, понюхал:
– Ма-а-стер! Ма-а-стер ты!..
И все у него – мастера! Он понимает, что каждый где-то, в чем-то должен оставаться мастером, без этого не может быть человечьей жизни – она развалится. Он и сам мастер – вся округа знает, что он великий охотник, познавший тайну следа, хитрость и ум, коварство и силу зверя.
– Горносталь? У-у горносталь… хитрый он, как рыба. Мастер он следы путать. Бьем-бьем маленько… Соболь бьем, куницу берем. Нам можно брать!
Руми не говорит «нужно», не нужны ему шкурки, он в них не ходит, но ведь только ему можно брать зверя, потому что он великий охотник, охота – его бытие, в ней – все, что делает его мастером.
– Лося бьем?! – спрашивают парни.
Бахтияров оглядывается вокруг себя: «Где он, лось?». Смеется:
– А-а, обманул меня! Можно и лося – нам можно… Наша тайга – моя, твоя… его. Хочешь – сейчас бей, хочешь – завтра, хочешь так себе под кедром сип!
– Лосей нельзя бить без лицензии, – говорят ему.
– Нельзя! – твердо отвечает Бахтияров. – Тебе вот – нельзя! Около поселка нельзя, там больно много глаз закон берегут. Но маленько мне можно… Два, три… Зачем больше? Поел сам, другому дал – и хватит. Потом еще можно. Лось, он еще себе родит. Лось – он мастер!
И лось у него мастер. Вот Бахтияров и лупит их из двадцать восьмого калибра – для промхоза, для магазина, для лисиц, и просто так – себе поесть. И собаки у него – мастера! Летом он их ничем не кормит: «Пускай так живут, зайца кушают, мышку… Это им вкусно».
Отдыхая, руми беседует с собаками по-мансийски, толкует им что-то важно, но мягко. И собаки, словно завороженные его взглядом, негромким голосом, падают перед ним на грудь, подползают к нему ближе на брюхе, молотят по земле хвостами, и преданной медовостью наливаются их глаза. Мастер он с собаками толковать, сообщать им свои прогнозы на охотничий сезон. Собаки понимают, что хозяин говорит им о дичи, о лосе, о медведе, о бескрайности тайги и жизни, о том, что скоро наступит их пора. Нагулялся зверь, наплодился, выспел – хватит пестовать, тех, кто послабее, выбирать пора. Зверь, как и человек, слабеет от сытости.
5
В сентябре Бахтияров уже не казался грузным и неуклюжим от силы, лицо его стало тоньше, тверже, он как бы обуглился на солнце. В лагере он почти не бывал, а в короткий отдых, развалившись у костра, оставался молчаливым, погруженным в себя.
Однажды Еремин невзначай углядел у него маленькую и странную карту, сработанную химическим карандашом на книжной обложке. Бахтияров долго сопел, мусолил карандаш, расфиолетил губы, разбрасывая по картонке таинственные значки. В скупых, но удивительно точных штрихах угадывались очертания хребтов, перевалы, ложа долин, в которых ветвились знакомые реки, обозначились массивы тайги с плешинами горельников и размазанные пятна болот. По карте, а это был рисунок-план, разбросаны треугольники, крестики, кружочки, и они, эти значки, собирались в непонятный орнамент и являли собой какую-то неоконченную, но постоянно наполняющуюся картину. Бахтияров засмущался, принялся отворачиваться в сторону и прятать глаза.
– Занимательный рисунок, – Еремин разглядел картину, а затем ткнул пальцем в цепочку тонюсеньких крестиков. – Что такое, руми?
Бахтияров долго молчал, отирая пот, чесал за ухом, расстегнул ворот и наконец разлепил рот:
– Шурфы, которые поглубже…
– Ну и что? – не понял начальник. – По пяти метров они, ну и что? Горные выработки фиксируешь?
– Ты их завалить, помнишь, завалить землей указал, – засмеялся Бахтияров, прищуривая глазки.
– Конечно! Мы обязаны их засыпать. Зверь может попасть и погибнуть. Оленеводы рядом каслают – убытки.
– Ну, я, начальник, упросил… которые поглубже… Не заваливать. Ловушки там мастерил.
– Ловушки мастерил? Ты что – браконьерствовать задумал запрещенными приемами?
– Бра-ко-ньер?! – вскочил охотник. – Оттого, что много добываю, – браконьер? Бахтияров знает, когда, где, сколько брать. Бахтияров! – он надменно и горделиво поднял голову. – Бахтияров – мас-тер! Все… все места приметил, знаки поставил. Ой, охота будет богатая. А потом в стада уйду оленей каслать, не хочу больше зверя жизни лишать.
Вот и ясно стало Еремину, почему столько лет Бахтияров не приходил в урочище. Оберегал, не пугал жировавшего зверя, давал ему прийти в себя, расплодиться, а сейчас устраивал какие-то кормушки, в соболиных местах подбивал и оставлял на деревьях глухарей, сшибал ястреба, чтоб кунице больше птицы досталось! На просеках, что вели к водопоям, он рассыпал соль, и Еремин только сейчас понял, почему ее все время не хватало; потихоньку, исподволь подманивал Бахтияров зверя, и тот сбегался в его урочище, чуя, что здесь не тронут. В памяти своей руми застолбил каждое дупло, и пусть оно беличье, сюда в жестокий мороз придет соболь и задавит здесь белку, насытится ею. Приметил он в речке и выдру, и горностаевы норы, и мышиные гнезда, запомнил, где хоронится сова и разгребает корни медведь, – вот почему он сам добывал дичь, не позволял стрелять всем и подряд. Он готовил свою охоту, готовился собирать урожай, не портя корня. Ему не нужны помощники, что не умеючи врываются в его создаваемый мир, где он – пестун, судья и хозяин.
В дремотное октябрьское утро Еремина разбудил звон топора. Врезался топор в дерево сочно и легко, и слышалось будто, как опадала кора и упруго ложилась щепка на остывшую землю. Еремин вышел из палатки – лес прозрачно мохнатился и курчавился инеем; парила темная стремнина реки. К оголенной рябине спустились снегири, а в ельниках елозили клесты, заячий след печатался по берегу ручья. Бахтияров, скинув телогрейку, махал топором, вырубал лосиную ногу. Вот он расщепил копыто, вырубил свой знак – трезубец и закурил. От его спины, от волос поднимался легкий пар, лицо было довольным и подобревшим.
– А лося-то нет? – удивился Еремин. – Ведь ты не валил?
– Не валил! – радостно улыбается Бахтияров. – Не валил, а знак оставлю, чтоб знали – у Бахтиярова зверь не выводится! Чтоб помнили: Бахтияров – великий охотник. Я знаки ставлю, знак никого в урочище не пустит, а лось – мас-тер он, пусть он гуляет. Пусть маленько живет… Сильно больно хороший зверь!
Андрей Скалон
ИДИ, СНЕГ, ИДИ…
I
Люди бывают двух сортов: которые чтобы приезжали, охотились, водку пили. С ними хорошо, весело. И другие, которые не ездили бы никуда, воняли бы себе дома и сами бы нюхали. Так рассуждал про себя, притворяясь спящим, Глебыч, смотритель водного поста номер семнадцать. Есть же люди… Ездит, и неудобно ему сказать: не ездил бы ты ко мне, товарищ, а?, Глебыч еще какое-то время притворяется спящим, потому что гость прокрался к столу, бесшумно налил и сглотнул полстакана и теперь закусывает, – залез пальцами в капусту. Глебыч поворочался, покряхтел. Водка – она что, похмелья требует, с ней не поспоришь. В крови нет жадности на нее, падлу, не то что рюмки хватать, как этот позорник, тайком. Есть – хорошо, нету – еще лучше. Это с кем пить. Всю ее не переглотаешь, пропади она пропадом. Анна, уходя на работу, расталкивала, наказывала на охоту не ходить, а чурки колоть. Зима скоро. Чурок на дворе – гора до неба. По дому болтается совсем незнакомый тощий мужик в трусах. Глебыч вспомнил, что зовут мужика Николаем Сергеевичем, а работает он в городе, в сельхозинституте, страшенным начальником. Студентами командует. Рассердится – может из института вышибить.
Гость уже явно повеселел, притопывал, бормотал: через тумбу-тумбу раз, через тумбу-тумбу два! Говорить ему трудно, зубы очень длинные да в три ряда, поэтому, наверное, и поет такие простые песни. Вчера пропел раз с десять этак-то, и рога в угол. Но, хочешь не хочешь, вставать надо, завтракать надо да скорее в лес, и, покашливая и покряхтывая, Глебыч стал изображать подъем от молодецкого хмельного сна.
Позавтракали кое-как и пошли в лес. Сразу договорились: этот пойдет по реке, раз ему так хочется, а Глебыч по гриве. Сначала же Глебыч спустился к плотине, ему за это деньги платят. Он обошел свой объект, все было в порядке. Внизу по зеленому от водорослей сливу гнулась, а не текла гладкая, как стекло, полоса воды. Собачки тоже посмотрели вниз. Понимали бы чего.
По гриве Глебыч прошел с километр, и собаки залаяли, опять возле старых нор. Мимо не пройдут. Целый городок нарыли барсуки и лисицы. Собаки там весь день могут протолкаться: запах сильный, манит, а ума нету понять – бесполезное дело. Глебыч повернул к старым норам, чтобы напинать собак, но лай стронулся по направлению к оврагу, а это уже совсем другое дело. Значит, крутят кого-то. Енота, наверное. От норы его отрезали, а убежать не может. Сейчас задавят. Они с енотами быстро.
Соображая про енота, Глебыч все поддавал и поддавал ходу, но два выстрела сразу сбили в нем все волнение. Тук! Потом еще – тук! Так и есть. На поляне стоял Николай Сергеевич и шевелил енота ногой. Глаза у енота закатились, на зубах, на прикушенном языке, в ноздрях кровь. Лысоватые грязные пашки светились целебным жиром.
Собаки нюхали енота, скулили.
– Слышу – лают! Рванул изо всех сил. Едва успел! – На длинном лице изображалась неуклюжая радость.
– Куда он от собак денется. Живьем беру – и в мешок, чтобы шкуру не портить. Жмурится, и все. – Глебыч достал два заводских патрона с пятеркой и протянул Николаю Сергеевичу, – Охотничий порядок знаешь? Потратил на моего зверя – получи.
– Ну, нет, Глебыч. Я его жене на шапку подарю.
– Собачки добыли енота. А так бери, если совесть дозволяет.
– Я стрелял, значит, зверь мой. Может, он убежал бы, тогда как?
– Пусть бы бежал. Твое какое дело? Зачем в чужую охоту лезешь?
– Брось, Глебыч. Ты себе другого добудешь. Мало тут енотов? Почему ты такой куркуль!
– Еще разобраться надо, кто куркуль.
– Ты это о чем? – весело сказал Николай Сергеевич. Сильно приходилось ему растягивать свое лицо, чтобы проталкивать через частокол зубов слова. – Может, тебе чего надо? Плохо живешь?
– Не по справедливости.
– Вот в чем дело! Я сначала не понял. Тебе енот – справедливость, мне енот – несправедливость. Браво, коллега! Здоровый взгляд на вещи, главное, простой! Ты, братец, демагог! Демагог!
Демагогом Николай Сергеевич окончательно сбил Глебыча с позиций. Наглость, известно, второе счастье. С большим человеком не поспоришь. Глебыч заругался на собачек крупным матом, косвенно относившимся до Николая Сергеевича, и развернулся домой, прямиком через овраг. Дрова колоть.
Но, как говорилось в детстве, хлюзда на правду наведет! Собачки в овраге взяли след и погнали с голосом. Забыл сразу Глебыч и длинного гостя и енота. Верный лаз был в вершине оврага. Только успеть! Уж собачки дело знают! Уж они зна… Светлым огнем замелькала лисица. Прислушиваясь и озираясь на собак, не замечала охотника. Пробежал живой огонь по жухлой осенней траве, через кусты, через полынь. И не быстро, даже не спеша, а не успел Глебыч, от изумления и радости замешкался. Снова мелькнула! Глебыч выстрелил навскидку. Снова появилась, подволакивала зад. Еще раз, есть! Тут и собаки подлетели.
Глебыч покурил, поглядывая на лисицу. Чтобы не пачкаться в двух шагах от дома, сунул лисицу в полиэтиленовый мешок и в рюкзак.
Не будь бы шума, разговоров, стрельбы, колготни, лиса смирнехонько пересидела бы, ушла бы тихонько в нору. Голоса, стрельба, туда-сюда завертелась, хоть и не касалось ее это происшествие, и попала к собачкам. Вот как в жизни бывает, одно с другим сходится. Одного забоишься, порск, а на другое налетишь.
Глебыч подвесил лисицу за заднюю лапу на перекладине между забором и сараем. Молодая самочка. Лисы в эту осень крепкие, здоровые. Мышей много. Хорошая у них нынче жизнь. На следующий год их еще увеличится. Приплод дали сильный. Глебыч сделал поперечный надрез от ноги к ноге через пашки, пыром. На лапках обрезал кожу. Два-три года назад все лисы сплошь были в коростах, в болячках, добывая, он сжигал их на костре, уничтожал заразу. Просто загляденье, с жирком. Еще тепло на дворе, а уже выходная, с хорошей мездрой, все честь честью. Ранняя будет зима. Он бросил шкурку на перила терраски. Пусть этот полюбуется. Интересно же, как он в глаза глядеть будет? Тушку отнес за забор, подальше на свалку. Здесь валялись битые сороки-вороны, в полыни кругом перья. Расплодились до невозможности. Беда от них. Гнезда, птенцов, все растащат вредные черные твари. Просто хоть не живи!
Глебыч, где может, заступается за слабых, за добро. Лисья тушка пойдет на приманку для сорок и ворон. Пара-тропка попадется на мушку. Житья от них не стало порядочной птице. Налетят стаей, закричат, закаркают! Глупая тетерка с гнезда спрашивает: «В чем дело? Что за паника?» А вороны с сороками ей: «Живешь ты неправильно! Вот у нас в роще с утра собрание, шум, гам! Все общежитие поднялось! А ты в стороне, стыд, срам! Единоличница! Смотри, сколь несправедливостей на свете! Мы вон своих-то детенышей покидали на березах, не больно бережем, за общественное пластаемся! А ты, кулацкое отродье! Сидишь, яйца паришь, до сестер, до братии тебе и дела нет!» Ну, тетерка не выдерживает, соскакивает: кудах-кудах! Давай тоже по лесу шарахаться, добрым людям мешать. Общественница! Сороки да вороны черной стаей на ее гнездо напустятся, вмиг яйца переколют, детеныши вывелись – порастащут, по кустам рвут, глотают… Тетерка глупая прилетит, запыхавшись: «Весь-то лес я облетала; всюду-то я побывала, кому могла – помогла! Ахти мне! Где же деточки мои, где же яички? Вы не видели?» – «А ты бы, – вороны ей отвечают, – умней была бы, занималась бы своим делом – тогда-то справедливость и торжествовала бы! То-то! Свое дело сначала путем сделала бы, как уж тебе бог судил, а не в свое бы, дура толстоперая, не совалась бы! Вот тебе и весь сказ!..» Тетерка в слезы, а они, и силой в случае чего, со всех сторон давай ее, сердечную, трепать, дергать, шиньгать. Благо велика, сожрать не могут, но от дела насущного отвлекают. Не вытерпит щипков-толчков, шума-гама, улетит через лес за тридевять земель, справедливое царство искать. Ну, а лисичка с ними заодно. Тетерка ведь дура, на полу цыплят высиживает. Те-то, хитрые, на ветках. И потом, ведь они-то все есть могут, а она нежная, зерном да березовой почкой питается. Опять же гибнет много от протравленного зерна. Куда ни кинь, всюду клин. Так что жить-то ей особо не приходится рассчитывать.
Глебыч взял колун, подкатил на попа чурку. Колол он дрова в охотку и с перекурами, а в голове у него сороки совсем затуркали тетерку, осиротевшую без детей. «Вы же общественное защищать звали, а сами!..» – упрекает тетерка. «Звать-то звали, – сыто порыгивают сороки-вороны, – а у тебя ума-то нет совсем? Мы звать-то звали, а свои семьи, деточек, порядочек свой соблюдали! Так-то вот! Кыш! Пошла! Дура! Или ты не знаешь, что дураки из робких наглым и умным даны на пропитание! Жись-то, она вот в чем! Да что с тобой, бестолковой, разговаривать!..» Зашумели, улетели. А тетерка сидит в траве, шею вытянула, вспоминает, какие пестренькие могли быть у нее цыплятки. Точь-в-точь как в прошлом году, тепленькие…
Дрова были хороши на диво. На перилах висела новенькая лисья шкурка! Полноволосая, красивая, и небольшенькая, а уж такая славная… Удача есть удача! Пусть этот посмотрит. Ках! Одно удовольствие дрова колоть. Ках!
Николай Сергеевич пришел из леса, постоял, посмотрел. Ках! А Глебыч дрова колет. Ничего не замечает. Стоит тут кто-то? Пусть себе стоит. Прошел в дом. Шкурку будто и не заметил. Да иди ты на фиг. Ках! Как не заметить. Глаза-то есть? Есть глаза. Ках! Что же я, в свой дом не зайду, если там этот? Мало ли что мне в доме надо! Мой дом. Хочу и просто так зайду – посмотрю. Глебыч бросил топор и пошел в дом. Этот лежал на диване и читал газетку. Как быть дальше, Глебыч не особенно понимал. Вот дрова – дело понятное, поставил – ках! поставил – ках! Я тут живу, я тут и дрова колю. Понял? Ках! Вон оно что, отваливает! Читал, читал, не вычитал, что бы такое сказать человеку. Весь он здесь, с ружьем, с рюкзаком. Неудобно стало даже при большой наглости. Ках! До свиданьица! Ках! Наглость не наглость, понял! Похромал как побитая собака. Шкурка еноточья в рюкзаке. Чужая, между прочим, шкурка-то. Ках! Попроси добром. Жена, мол, заказывала на шапку. Да без разговоров. Я зарплату с пенсией не проживаю! Ках! Не из последнего ем-пью. Еще культурный человек. Верно или нет, что кандидат – это как профессор. Наговорит. Семь верст до небес и все лесом. Ках! Я, может, и не кандидат, а в своем дому тоже хозяин. Ках! Лег, понимаешь мне. Газету читает. А я сам лягу. Бутылку ставят и думает. Ках! Только грязи в дом натаскает. Я сам тебе две поставлю, если ты человек! Ках! Это же понимать надо – чьи собаки поймали – того и енот. Ках!
Вечером Глебыч с Анной сидел у телевизора. Пили чай с колбасой, с рюмочкой.
– Уж если так надо – попросил бы. Неужели бы ты пожалел? Не верю! – сказала Анна. – Не понимаю я таких мужиков. Другое дело бабы. Мы народ мелкий, завистливый.
За то, чтобы Анна так им гордилась, так говорила и думала, Глебыч не только енота, а все остальное, что ни есть на свете дорогого, – отдал бы не глядя! А сколько с ней прожито тяжелой жизни! Он хмыкнул, полез за папиросами. Анна схватила и спрятала пачку за спину.
– Хватит! Доктора что велели? Два мешка рудничной пыли у тебя, а не легкие!
Анна была права, а у Глебыча в сарае был припрятан «Беломор», и потому он не особенно сопротивлялся.
– Его жена, поди, любит! – засмеялась Анна. – Да еще зубы в три ряда. Как такую длинную чучелу любить?
– Так он культурный, – усмехнулся Глебыч, радуясь на Анну.
– Культурный! Ой, не могу!
Анна так смеялась, что слезы выступили у нее на глазах. Столько прожито, дети внуков понаделали, а рассмеется – как девушка.
Укладывались спать, когда в вольере завыла Найда.
– Выйди, посмотри, – сказала Анна. Она была уже в рубахе, босиком на коврике, заплеталась на ночь.
– Чего ее разрывает? – Глебыч стал искать папиросу покурить перед сном, нашел и стал искать спички.
– Да иди же глянь! Твоя подруга в голос воет.
– Ну их. Опять ежика катают, заразы.
Глебыч закурил и вышел в темноту на крыльцо. Найда совсем зашлась, его услышала. Что-то не так. Он осторожно в темноте обошел дом, глянул за угол на сарай, куда бросалась Найда. В непроглядной темноте засветились глаза. Вон оно что! Лиса Патрикеевна! Эх, обернулась, стоит. Глазки светятся. На падаль приходила, не иначе! Свою родню жрать. Аферистка! Ну, я не я, скараулю!
II
Глебыч по вечерам одевался потеплее, брал свое неизменное ружье и лез в засаду, на чердак.
– Отец, опомнись, – смеялась Анна. – Она больше и не думает приходить, а ты воюешь!
Глебыч даже прорубил новое окно на чердаке, в сторону сарая чердак был наглухо зашит. Прорубил дырку, просунул пилу и вырезал кривое оконце. Открылась целая картина. Вроде и тоже самое место, а все оказалось по-другому. Далеко было видно по вершинам молодого островерхого леса: границу старой вырубки и ровную линию просеки. На просеку и садилось солнце. Без окошка оно садилось на ближние старые сосны. Можно было специально прорезать тут окошко, чтобы установить, куда в действительности садится солнце, чтобы посмотреть на лес и на водохранилище с высоты и порадоваться. Лисица не приходила уже недели две. У Глебыча терпение быстро иссякло. Не любил он, чтобы зверь обманывал. Ты поводи, ты похитри, сколько положено, но человеку уступи.
Сегодня он отсидел уже с час. Было темно. Слышно было концерт по телевизору. Далеко в лесу, где дорога, мигнул свет и пропал. Через четверть часа еще мигнул, еще. Значит, машина, и едут на ней охотники. Вот оно как, незаметно и сезон начался. Длинные лучи метались по лесу, между вершинами, укорачивались и, наоборот, удлинялись до бесконечности и, не находя, во что упереться, рассеивались в небе среди звезд. Машина подъехала, заливая плещущим светом то дом, то лес, то плотину, бросая лучи на черную густую воду и дальше, на лес на той стороне.
– Глебыч! Эй! Глебыч! Анна Дмитриевна!
– Я на чердаке, – сказал сверху Глебыч.
– Зачем?
– Тебя вот не спросил, Петр Митрофанович!
– На чердаке он живет теперь, понятно вам, а? Ты что, вешаться полез? Тогда слезай! Отменяется.
Охотники внизу смеялись и кричали всякую ерунду. Известная была компания. Те еще зверогоны. Пошла, стало быть, охота по лосям.
– Ты слезешь или нет? Слезай немедленно!
– Лицензии привезли? Иначе и слезать не буду и в дом не пущу. Браконьеры!
– Все ладом, Глебыч, не боись! Власть кругом наша! Советская!
– Ну ладно, раз лицензии – придется слезать. Погоди, а водки привезли? Однако забыли в городе?
– Как же без нее, без матушки! Душа, чай, христианская! – гудел, обнимая и целуя Глебыча три раза, толстый Пиджаков.
– Ну, тогда ставь машину к плотине, на старое место!
Глебыч не разрешал, чтобы машины стояли поблизости от дома. У плотины он соорудил стоянку, там у него под брезентом и мотоцикл, и бочка с горючим вкопана, там красный щит с красным топором, красной лопатой, красным ведром и тоже красный ящик с песком. Кругом лес, сушняк. Недоглядеть – ни леса, ни дома.
Выпили по первой, и гости сразу раскричались. Спорили о чем-то возвышенном, видно, по дороге еще выпивали и сцепились.
– И тогда судьба пусть вычтет из жизни, но чтобы мы не знали! – соглашался с судьбой Медуха. – Это будет неведомый налог на счастье. И все будут спокойны с этим допущением. Будут верить, как в бухгалтерию. Заслужил – получи. Счастливых, между прочим, никто не видел. Несчастны были даже цари. Их травили и стреляли, как волков, без сезона, круглый год.
– Счастье, несчастье. Один из больших вопросов.
– Привыкли, что большие вопросы к нам не относятся, они где-то там, в успокоительном далеке, на сцене, в литературе, между корочек, как в зверинце.
– А тигр рядом.
– А тигр рядом. И пока он нас не схавает, опять же совершенно неожиданно, мы редко вспоминаем о больших вопросах в свободное от службы время, под водочку.
– С трагединкой во взоре, морщим лбы.
– Потом вдруг проясняется – а жизнь-то, а? Не удалась! Почему? А потому, что всегда чего-то главного ты не додумывал до конца.
– Никогда ничего не додумываем до конца. Живем с легкомыслием обезьян.
– Но ведь и страх додумать, что где-то, какой-то бог определяет мириады судеб. Это же надо довообразить себе какую-то немыслимую картотеку, вычислительные машины. Нет, уж лучше как-нибудь попроще, знаете.
– Проще куда страшней. Без судьи-то. Один, вроде Глебыча, всю жизнь в шахте, только и выбрался на белый свет после пенсии. А другой, – Селивестров ткнул пальцем в замшевую охотничью куртку Медухи, – изучал языки, копался в классиках, защищал диссертации, баловал свое самолюбие, чего-то достигал и много о себе понимает! И что же, без судьи, ничего?
– Что вытекает из этой чудовищной непоправимой разницы? Чувство вины. Ведь ни он его не обманул, ни ты, ни я! Я с другого года и уже не стоял у станка, а собирал колоски и выливал из нор сусликов, в чем и выражалась моя помощь фронту.
– Обществу нужны десять востоковедов к сотни тысяч шахтеров. И что здесь может господь бог? – миролюбиво сказал Медуха.
– Значит, извините, товарищ, на ваш фантик выпало уголек долбать и никакого утешения! – усмехнулся Селивестров.
– Кроме бога! – Пиджаков взял быка за рога. – Глас народа, к тебе вопрос. Только отвечай сразу. Что ты в себе думаешь о боге и вообще? Только сразу.
– Только сразу?
– Что бог. Бог, он не фрайер! – Глебыч обежал всех глазами, пытаясь определить, чего ждут от него мужики, не разыгрывают ли. – Он за меня, понял? А вот есть он или нет, это вас спросить. Вы ученые.
– Народ уклонился от прямого ответа!
– А почему он за тебя? – строго спросил Пиджаков, чувствовавший себя, благодаря своему мировоззрению, ближе всех к Глебычу и, в связи с этим, обладателем определенных прав на него.
– Не за тебя же? Уж тут по справедливости, – утешил его Глебыч.
– Его не интересуют теория и схоластика! – взревел Пиджаков. – Главное для него – производственные… что? Медуха, ну? Производственные отно…! Медуха, ну же? Правильно, Медуха! Главное для Глебыча не схоластика, не категории, не философия, а производственные отношения. Его с богом!
– Это вполне по-нашему!
– Воздвигли против гордых и умных, пирующих на празднике жизни!
– Драгоценная уверенность! Завидую!
– Глебыч, голубчик, дай я тебя расцелую!
– Целоваться с народом в порядке живой очереди!
– Вы меж собой целуйтесь! Я больше не пью. Глаз косить будет. Я сейчас на чердак полезу. – Глебыч был доволен своим ловким ответом.
– Минуточку! – махал руками Медуха. – Молчите все, пусть глас народа… Просим, просим!
– Бог – он не фрайер! Понятно? Я всю жизнь проработал, с малолетства! Людям тепло, энергию добывал…
– Ну, попер с газеты, – недовольно осадил его Пиджаков. – Ты от себя говори, братец! К чему тебе эти готовые слова, право!
– Не сметь! – завопил Медуха. – Газета в крови, в подсознании, это нормально, естественно! Говори как умеешь, Глебыч! Плевать на снобистские придирки! Ты понимаешь, на что ты покушаешься! Ведь ты тоже держиморда на свой лад!
Полемика устремилась в новом направлении, и про Глебыча на время забыли, а когда вспомнили, его уже не было за столом. Он гнездился на чердаке и улыбался. Славные такие мужики. Главное, свои. Но подопьют, в такую дуру лезут! Хорошо он им сказал. Снизу доносилось гудение, прорезался могучий голос Пиджакова. В лес приехали про бога толковать. Глупость одна. Головы садовые. Про это разве под водку? Про это надо с людьми умными, тихими. Есть такие. Только найти их – большое дело. Спросить, да не по пьяному пути…
Лиса не могла не явиться, к этому пришла их с Глебычем игра-охота. Странно, конечно, было так думать и понимать, но он знал: если сильно хотеть и ждать терпеливо, зверь будет. Придет. Или встретится с собаками, внезапно выбежит из кустов как раз там, где его ожидаешь. Так железяка ползет к магниту. Невидимые силы.
Она подошла незаметно. Вдруг включились фарочки в темноте и плывут к забору. Глебыч изумился. Происходило что-то более важное, чем случай сбывающегося желания, что-то таинственное, как во сне. Лиса шла осторожно. Встанет, постоит, снова идет. Фарочки погаснут – отвернулась. Ветер от собак, а не боится, умница, знает, что враги ее за сеткой. И ведь не голодная. Что-то другое ее тянет! Выманивает, выколдовывает, вызывает ее из леса Глебыч. Мир легко, привычно переворачивается в уме у Глебыча вверх ногами.
Он поднял ружье и потерял лису из виду. Опустил – снова увидел, снова навел. Еще могло ничего не получиться, а душа усмехалась, обмирала от пронзительной радости. Охотнички! Алкаши несчастные! Пока вы там болтали, я лисицу добыл… Это же сто лет вспоминать… Стволы сильно ходили в онемевших от сдерживаемого восторга руках, трудно было целиться в темноте. Только не промазать, упаси бог. Разговору будет! Не поверят, скажут, для понта стрелял. Была не была! Была не бы… От выстрела он на мгновение оглох и ослеп. Будто крыша с дома слетела. Огромный длинный огонь плеснул далеко в темноту. Залились собаки, забегали внизу, хлопая дверями, люди.
