Текст книги "Сибирский рассказ. Выпуск III"

Автор книги: Сергей Алексеев

Соавторы: Валентин Распутин,Виктор Астафьев,Михаил Щукин,Георгий Марков,Гарий Немченко,Давид Константиновский,Виктор Кузнецов,Борис Лапин,Андрей Скалон,Валерий Мурзаков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Ответа не последовало, но через долго минуты брякнула щеколда и сама Полина, Ольгина мать, вышла из калитки.

– Прокатись, а чего! – сказала она, певуче растягивая слова и загадочно усмехаясь. – Гляди, соседушка, не убей мою красавицу!

Из калитки выскочили две Ольгиных сестры, Нина и Вера, тринадцати и одиннадцати лет, и пятилетний долгожданный мужик Миша. С воплями «И я! И я!» они устремились к мотоциклу.

– Да что я, кататься еду! – окончательно взвинтился Першин, но тут же и устыдился, прибавил виновато: – Дождь вон какой пошел: завязнем где-нибудь…

– А ну, марш домой! – привычно скомандовала Полина выбежавшим ребятишкам. И те остановились послушно, хотя возвращаться не торопились. – А вы поезжайте, ничего – вдвоем проедете.

«В полковника, значит, не верят… – подумал Першин с усмешкой. – Ну, погодите, я вам устрою: будет у вас родня в начальниках». От этих мыслей как-то сразу стало легко и даже почти весело. Одним толчком он завел послушный мотор, прогнал его на повышенных оборотах и, усаживаясь, сказал, чтобы слышала только Оля:

– Учти, я из пистолета никогда не стрелял, так что с полковником на дуэль не выйду.

Оля беспечно захохотала и чуть не слетела на землю, когда Першин не очень плавно тронул с места. Тут и Полина звонко расхохоталась им вслед. А Першин почему-то вспомнил, как первоклассником ему выпало вручать Полине цветы на последнем звонке: всех выпускников заранее распределили, и он шел прямо на Полину, держа перед собой обеими руками большой букет, а Полина ждала и весело смеялась, а когда взяла цветы, вдруг присела и поцеловала Першина в нос, как котенка. Это было в конце мая, а в декабре того же года она вышла замуж за Илью Починкина, ровно год отгулявшего после армии. Большинство Полининой родни происходило из украинцев, и невеста была в венке с лентами до пояса. Молодые ездили по селу в легкой кошевке, запряженной парой лучших колхозных лошадей, и персонально приглашали многочисленную с обеих сторон родню. Свадьба была щедрая, шумная, звенела украинскими и русскими песнями, но жизнь у молодых заладилась не сразу. Илья был горяч, а Полина горда и строптива, и за это ей часто попадало. Но на их горячей любви это никак не отражалось, даже наоборот – Полина после ходила веселая, пела песни и говорила во всеуслышание: «Меня как Илюшенька неделю не побьет, я прям вся болею».

3

Дорога изрядно обветрела и хорошо держала, особенно, где повыше, но в низинах стояла вода. Першин с двенадцати лет управлял мотоциклом, и поэтому ловко, почти бессознательно огибал такие места по обочине да по косогорам, так что коляска иной раз отрывалась от земли, и казалось: вот-вот они перевернутся. Оля эти виражи переносила терпеливо, даже не ойкала, а Першину хотелось нарочно протрясти ее как следует, чтоб не просилась больше.

Он знал одно место на озере и дорогу к нему по невысокому лозняку. За лозняком была небольшая часть чистого высокого берега, укрытая со всех сторон кустами талины, черемухи, мелкого осинника, а на самом склоне, посреди узкого прохода к воде, росла большая ветвистая береза – хороший ориентир для знающих место, а также укрытие от небольшого дождя и необходимая тень для мотоцикла в жаркий солнечный день.

Пока Першин накачивал лодку, Оля стояла у самой воды, смотрела на зеркальную гладь озера и привычно обмахивалась березовой веточкой, сгоняя липнувших к ней комаров. Потом она сняла босоножки и зашла неглубоко в воду.

– Вода какая теплая… а я купальник не взяла, дура! В платье, что ли, выкупаться?

– Выкупайся, – хмуро пробурчал Першин, – а потом поедешь в мокром – и просифонит.

– А как охота искупаться… – повторила Оля мечтательно.

На это Першин уже ничего не ответил. Накачав лодку, шлепнул ее на воду у самого берега, потом принес весла и отчалил. Сначала нашел свои тычки в камышах неподалеку, уложил их вдоль бортов, прихватил бечевкой, чтоб не скатывались, и одним веслом, не спеша, повел лодку вдоль берега, высматривая подходящее место.

Только воткнул тычку и привязал к ней конец бечевы, как сзади донесся неровный от придыхания, но чистый и звонкий знакомый голос. Это Оля, оказывается, уже далеко от берега, плыла на спине и немного дурашливо пела:

 
Долго будет Карелия сняться,
Будут сниться с этих пор
Остроконечных елей ресницы
Над голубыми глазами озер…
 

– Не утерпела! – сказал громко и недовольно Першин.

Оля в ответ весело прокричала:

– А я голая!

«Дура! – решил про себя Першин. – Кричи громче, может, еще кто услышит. Ни ветерка, и воздух такой, что за три километра все слыхать…» Он понимал: Оля ведет игру, суть которой вытекала из хорошо усвоенной мысли, что я-де красавица, и что бы я ни сделала – мне все простится. И в сущности, так оно и было со всеми, но Першин, видно, привык к ее красоте, и каких-то особых эмоции она у него не вызывала.

Когда он подплыл к берегу, Оля, уже одетая, стояла под березой и тщательно отжимала волосы, потом распушила их посильнее, чтобы скорее просохли.

– Все, поехали? – спросила она с сожалением.

Першин сошел на берег, постоял, подумал. Солнце уже уплыло за горизонт, но небо расчистилось, было ясное, высокое и обещало тихий и долгий вечер, когда рыба не лежит на дне, а играет и шустрит до поздней ночи, и если подождать часок, то можно будет «уловить» кое-что к завтраку.

Оля пошла искать смородину, хотя она, наверное, поосыпалась, а Першин выломал веточку отгонять комаров и сел на берегу. Смотрел на воду, на далекий, словно вставший из воды лес на том берегу, над которым невысоко в небе, будто соревнуясь, кружили и выделывали разные фигуры чайки. На земле, в воздухе и в воде все жило и двигалось: даже глупая рыба выпрыгивала на поверхность в погоне за какой-нибудь надводной тварью… А Ваня Прохоров недвижно лежит, навсегда зарытый в землю. Как это все нелепо, страшно и непонятно! Вот так жить, работать, переживать из-за всякой ерунды – и на тебе! Исчез!.. Материя первична, а сознание вторично – это не трудно усвоить и сдать на очередном экзамене. Но как осознать и привыкнуть к вопиющей нелепости очевидного факта – все элементы, составляющие твою материальную часть, останутся в природе, а твое сознание исчезнет навсегда. И чем сильнее развито твое сознание, тем осознаннее и весь ужас грядущего небытия, его неизбежность. И чем же тогда жить? Жрать в три пуза? Хватать удовольствия слева и справа? Возвыситься над ближним и тем тешить себя. Но ведь не утешишь, до конца-то все равно не насытишь, потому что все относительно. Все, выходит, ничтожно перед вечностью?! А так называемые «вечные ценности» – добро, справедливость, красота? Вот Оля – красивая девушка. Кажется очевидным. Но всегда и у всех ли народов она считалась бы красивой?.. А добро?! У большинства религий убить иноверца считалось добром. Так же со справедливостью… Выходит, и «вечные ценности» весьма относительны. Что же тогда остается истинно вечным? «Познание истины», – говорят еще философы. Но какой истины? Истины чего?.. Слишком общо и отвлеченно, и софистикой отдает… Есть и такое: «стремление к высшей справедливости». Стремление! Это, конечно, можно подтвердить фактами из истории, ведь не из-за одного только куска хлеба люди становились еретиками, бунтовщиками, революционерами и шли на смерть?! В конце концов если бы дело было в куске хлеба для себя и для своей семьи, его можно бы украсть или отнять на большой дороге с меньшим риском для жизни. Нет, они хотели справедливости для себя и для других, а остальное, считали, приложится… Значит, надо подчинить свою жизнь этому высшему стремлению, и все станет на место?

«Дело за малым», – усмехнулся про себя Першин. Попробовал представить – выходило наивно, нереально. Настолько нереально, что, поделись он этим с кем-нибудь, скажут: «Рехнулся паря, маленько того – заучился». Хотя сколько слышат об этом по радио, по телевизору. Но им, дескать, и положено так рассуждать, писателям разным, артистам… А нам не положено… Будто мы сами не мучаемся, не страдаем, кто больше, кто меньше, когда случится что-нибудь сделать против совести, А может, совесть – это и есть заложенное в человеке стремление к высшей справедливости?! Но кем заложенное – свыше? Если бы так…

Вспомнил, как в городе, на пляже, случайно разговорился с очень милой девочкой лет двенадцати, наверняка будущей красавицей. Она сказала, что, когда вырастет, будет, как мама, закройщицей в ателье, потому что у мамы очень много важных знакомых и она может все достать. Эта встреча долго потом не выходила из головы, и грустно думать, как эта девочка будет расти, посмеиваясь над чувствами Татьяны Лариной и мечтами Веры Павловны, и вырастет красивой, холодной и расчетливой женщиной. «Хотя это, видимо, вообще свойственно женщинам, особенно – более-менее красивым», – заключил Першин со злостью, потому что вспомнил Лиду.

Они познакомились сразу после его поступления в институт, во время установочной сессии. Ехали в троллейбусе на одном сиденье и вышли на одной остановке. Время было за полночь, общежитие закрывали, но Першин, еще сидя в троллейбусе, сказал себе: если выйдут вместе – попробовать познакомиться. Решение надо было выполнять, чтобы после не ругать себя за робость, и Першин хриплым, прерывистым голосом сбрендил что-то про позднее время и навязался в провожатые. Лида согласилась с усмешкой, а когда подошли к ее дому, Першин, боясь, что она сразу уйдет, начал рассказывать ей все про себя. В конце концов она дала свой телефон и разрешила звонить с четырех до пяти дня: она училась очно на библиотечном и к четырем обычно была дома, а в шестом часу приходили с работы родители.

Першин звонил, они встречались, ходили в кино, в театр, а душа его пребывала в смятении: пройдут считанные деньки, он уедет, а для нее это будет забавным приключением с деревенским простофилей, на что-то еще надеявшимся. Правда, он потом дома подолгу сочинял письма: писал больше о своей комсомольской работе, о стремлении наладить досуг молодежи, оживить самодеятельность, захиревшую из-за проникшего повсеместно телевидения. Она отвечала, но нерегулярно, тоже, в основном, о досуге: о театральных спектаклях, о концертах заезжих звезд и тому подобном. Все в ее письмах говорило о том, что городская жизнь не в пример выше его, сельской, а тон был таким, как будто бы она сообщала, что выходит замуж.

Встретились они почти через год, потому что Першина не отпустили на осеннюю сессию из-за уборочной, и это, как ни странно, заставило Лиду больше уважать его, во всяком случае, она была рада встрече и вообще вела себя иначе – проще и доступнее. Пошли в молодежное кафе с дискотекой. Мест не было, но по Лидиному совету он улучил момент, неумело сунул «троячок» молодому привратнику – и места нашлись. Они сидели в удобных креслах, тянули через трубочки коктейль со льдом и смотрели, как резвится золотая молодежь – девчонки, почти что школьницы, и ребята, не нюхавшие еще солдатской службы. Першин глядел на них с неприязнью и завистью и переживал, что не может ни вести себя так, ни танцевать… Но Лида так искренне махнула рукой на это дело, что у него сразу потеплело на душе. Все-таки чем-то он ей нравился, и это было чудесно. А сдержанность ее понятна: она порядочная девушка и ей нужны гарантии. Но какие он мог дать ей гарантии? То, что она к нему не поедет, ясно, как божий день, из разговоров, из писем. А если попробовать «припарковаться» тут, хоть бы и в примаки записаться, так он даже родителей ее в глаза не видел, не представляет, что они за люди, как отнесутся к зятю-пришельцу. Но ведь не ему же напрашиваться на эту встречу… и вообще набиваться в таком положении… Они просто могут подумать, будто он хочет таким путем прописаться в городе, как это делают многие…

После кафе они зашли в общежитие. Першин пока один жил в комнате, потому что приперся раньше всех по понятной причине. И тут их бес чуть было не попутал. Но Лида устояла: видно, у нее уже был на примете тот ловкий хахаль, который дал ей все необходимые гарантии…

Сколько времени ушло на этого хахаля, Першин не знал, но Лиду он снова не видел больше года, пока однажды, в очередную сессию, судьба не столкнула их на троллейбусной остановке. Першин не сразу узнал ее, так она изменилась, усохла, осунулась, постарела лет на десять… Просто больно было на нее смотреть: плечи острые, ноги худые, взгляд совершенно потухший. Все она испытала за этот год с лишним и ничего хорошего от жизни уже не ждала. Единственная мечта ее – уйти от родителей, прознавших каким-то образом, что она была беременна и тайно избавилась от ребенка. Она спросила тогда с жалкой улыбкой, обижается ли он на нее. Першин пожал плечами: какие могут быть обиды. И у нее на лице шевельнулась тень неясной надежды и глаза чуть-чуть ожили.

Они снова стали встречаться. Першин теперь был более решительным, а Лида не упорствовала и даже робко пыталась изображать страсть, хотя чувствовалось, что все это ей глубоко противно. И Першину от этого тоже становилось гадко, и он всякий раз торопился поскорее в душ и, когда смывал с себя следы ее фальшивых поцелуев, становилось как-то лучше и чище на душе.

Ничего не могло у них выйти – не прощалось. Тот хахаль как бы все время стоял рядом и ухмылялся, и зло брало от одного навязчивого сравнения: как она стойко держала себя тогда с ним, Першиным, потому что неясен был практический исход, и как легко, торопливо, может быть, даже отдалась тому в его собственной кооперативной квартире. Значит, если бы Першин сказал ей, допустим, что его родителям и братьям ничего не стоит помочь ему с деньгами на кооператив – а так оно и могло быть, – все вышло бы по-другому?! Но как он мог это сказать, ведь это получалось, что он как бы ее покупает…

Першин, очнувшись, остервенело хлопнул себя по шее, надеясь прибить назойливую муху, и Оля звонко захохотала у него за спиной: это она неслышно подкралась и, присев на корточки, водила по его шее травинкой.

– Ну что? – спросила она весело. – Там уж, поди, рыба снасти все на себе унесла?

– Все не унесет, – проворчал Першин и пошел к лодке.

Оля метнулась за ним.

– Можно и мне?!

Поплыли вместе. Оля сидела впереди, лицом к Першину и трогала покойно лежавшие на воде листья кувшинок, задумчиво смотрела на струящуюся меж пальцев воду. Все-таки есть что-то притягательное в такой воде: она чистая, теплая, живая, именно живая, потому что в ней живут рыбы, разные водяные жучки и таракашки, растут водоросли и кувшинки, да мало ли чего. И притом эту воду можно безбоязненно пить: все это делают совершенно спокойно, наклоняются и пьют безо всякого. И никто еще не заболел ни брюшным тифом, ни какой другой гадостью…

Улов был неплохой: девятнадцать ровных – один к одному – карасей.

– Одного не хватило, – сокрушенно объявила Оля. – И было бы двадцать! Но все равно хватит на большущую сковороду, а на уху – так и вовсе.

«А жениться придется… – думал Першин, – никуда не денешься. – По долгу службы, так сказать. Здесь уж коситься начали и намекать, а в школе общественность будет зорко следить за холостым учителем, и чуть что – донос: так, мол, и так, на каком основании допустили к работе с детьми… и так далее».

– Оля, ты пошла бы за меня замуж? – неожиданно для себя спросил Першин.

Оля нахмурилась и, опустив голову, глянула исподлобья:

– Вы что, смеетесь надо мной?

Першин промолчал, обругал себя: вот она скажет матери, та – моей, и обе мне выговорят…

– Что ж вы молчите? Спрашивайте дальше: девственница ли я, и если нет, то когда, с кем и сколько? – Она проговорила это таким непривычным тоном, что Першин оторопел, чуть весло не выронил. «А ведь она далеко не дура, – поразился он, – только придуривается… Маньку валяет».

– Вы думаете, что вы такой уж неотразимый жених – начальник и все такое? – продолжала Оля ядовито. – Если уж выходить по расчету, так лучше за полковника Виктора Ивановича: у него и звание, и положение, и квартира, и машина. Опять же город – театры, кино, рестораны… Нет, я за кого попало не пойду! – Последние слова она проговорила насмешливо, почти весело и резко повернулась лицом вперед, едва не опрокинув зыбкое суденце.

Крыть было нечем, да и не к чему: все справедливо… И так стыдно. «Тоже мне, козырный жених! – сек себя Першин. – «Я вам устрою!..» Да кому ты нужен?! Нет уж, сиди и не рыпайся, не суетись и вообще – живи другим!!!»

Молча приплыли, молча вышли на берег. Першин принес полиэтиленовый мешок, собрал в него рыбу, лодку забросил в кусты, чтобы не возиться с нею утром, а за ночь никто ее тут не найдет. И поехали. Оля теперь сидела не сзади, а в освободившейся коляске, и снизу вверх нет-нет да поглядывала виновато на Першина. А Першин этого не замечал: он смотрел на дорогу, на лес по обочине, на поля с вызревающим хлебом или убранным уже ячменем с копнами соломы в неровных рядах, вбирал все это каким-то особенным глубинным зрением и думал, что мир все-таки необъяснимо прекрасен и важно ощутить себя частичкой этого мира и сохранить это ощущение при любых условиях – не суетиться, не суесловить, делать свое дело и быть самим собой. Это трудно и не всегда, наверное, будет получаться, но иначе теперь нельзя: после того, что он пережил и передумал в эти дни…

Над речкой уже тянулся туман, длинными космами растягиваясь по руслу и путаясь в прибрежных кустах, а когда спустились к мосту, остывший, отстоявшийся воздух обдал их живой прохладой.

Высадив Олю перед ее калиткой, Першин подал ей рыбу: сегодня она не нужна, а завтра он что-нибудь да поймает. Но Оля заупрямилась.

– Возьми, тебе говорят! – приказал Першин. – Сама не ешь, если не хочешь, а ребятишки поедят в охотку.

4

Служебного автомобиля у предрабочкома пока не было, но ни директор, ни тем более парторг никогда не отказывали ему, если надо было срочно в райкомпроф либо еще куда в район. Но это случалось редко. Чаще всего их вызывали вместе – на актив, на бюро или на исполком – и даже «стружку снимали» часто со всех разом.

– Бери, – охотно согласился Григорий Иванович, когда Першин обратился к нему утром, и как-то странно усмехнулся: – Скоро твоя будет – привыкай…

– А вы… новую получаете, что ли? – удивился Першин.

Григорий Иванович пристально посмотрел на него, кажется, что-то хотел сказать, но передумал, махнул рукой, дескать, не мешай, и уткнулся в бумаги.

Еще неделю назад Першин обрадовался бы такому намеку, потому что директор давно обещал ему парторговскую машину, как только получит новую, а свою, соответственно, – парторгу. Но теперь это было некстати: скажут, «вот – и машину ему выделили, а он…» Прямо, как назло: когда надо чего-нибудь – нету, а когда совсем не надо – вот оно!

Но чем ближе подъезжал он к райцентру, тем сильнее волнение. Как все-таки нелегко ломать что-то в жизни, так и подмывает втянуть голову.

Совещание было по культурно-массовому обслуживанию на период уборки. У кого планы были реальны и хорошо продуманы, говорили мало и сдержанно, а те, у кого пункты в большинстве «среднепотолочные», давили пафосом речей и обширными выдержками из очередных постановлений, чтобы в целом выходило солидно. Першин причислял себя к первым и, хотя говорил с большой неохотой, произвел впечатление договором о творческом содружестве с облдрамтеатром, который они вскоре должны подписать. У всех на лицах было написано: «Урвали молодые начальники – сильны: совхозов-то много в области, а театров – раз-два и обчелся».

Потом был неприятный разговор о Ване Прохорове: экспертиза обнаружила у него алкоголь, хотя и без того понятно было, что накануне, в субботу, он выпил после бани, как многие другие. Это, с одной стороны, снимало прямую вину с руководства, но, с другой, давало повод говорить о плохой воспитательной работе в коллективе. И тому – наглядный трагический пример.

У парторговского шофера Василия Рябкова жена была из райцентра, к тому же очень старой сибирской фамилии, и женитьбой этой Василий приобрел, по его собственному выражению, «три вагона родни» в райцентре. Родня была ревнивая, обидчивая и, зная, как часто он бывает здесь, требовала, чтобы он «заходил» и чтобы строго соблюдал очередность. И получалось, что, когда все шоферы обедали, Василий должен был мчаться к очередным своякам, повторять и выслушивать надоевшие новости.

Отпущенный до трех часов, он, вероятно, посиживал в чьей-нибудь полутемной, прохладной горнице или во дворе, в тенечке, потягивая холодный квасок или чаек со свежим вареньем – нет худа без добра, а Першин сидел на скамейке, в пыльном скверике возле районо и, как рядовой проситель, терпеливо ждал Ивана Савельевича с обеда. Сотню раз, наверное, он проходил и проезжал мимо этого деревянного двухэтажного дома дореволюционной постройки, лет семь уже знал заведующего, внутри не был ни разу.

В два без пяти минут поскрипывание и постукивание протеза известило о приближении Ивана Савельевича, и Першин, выйдя из засады, встретил его перед входом: он специально так сделал, чтобы не мелькать лишний раз и до поры не возбуждать лишних вопросов.

«Улыбка приветливая, рукопожатие искреннее, крепкое, – отметил про себя Першин, – это хорошей признак!» Они поднялись на второй этаж по скрипучей лестнице и только вошли в кабинет, как Иван Савельевич решительно объявил:

– Я нашел вам хорошее применение – директором школы в откормсовхозе! Слушайте и не перебивайте, – предупредил он. – Вопросы потом… Это восьмилетка. Здание новое, типовое, со спортивным залом, с мастерскими. Занятия проходят в одну смену, но самое главное – там удивительный учитель труда! Образование – десять классов плюс училище механизаторов, а мальчишки в нем души не чают. А что такое мальчишки в школе? Это наша главная беда и в то же время – наш главный козырь! Кто, в основном, тянет назад успеваемость, приносит разные чепе и тому подобное? Мальчишки! А учителя, в основном, женщины, а женщины все-таки по природе своей существа менее социальные, чем мужчины. Пока молоды – еще так-сяк. А появляется семья, дети – и женщина уже в своей деятельности начинает заботиться исключительно о внешней форме… Ученик травмировал себя на занятиях по труду – поранил руку. Все! Надо кончать с такими занятиями, на которых это может вновь повториться. Но ведь он и дома может себя травмировать, например, вилкой за столом или, куда хуже, – во дворе топором, но это дома, это меня не касается… Понимаете?!

– Кажется, понимаю… – осторожно поддакнул Першин.

– Так вот, – продолжал Иван Савельевич, – я встал на сторону учителя труда. А директор подала заявление о переводе ее в другую школу: не может находиться в одних стенах с этим учителем. Демонстрация, разумеется, в расчете на то, что уйдет все-таки учитель. Но уйдет она, вполне почетно и к месту – сюда, в райцентр, завучем во вторую среднюю школу. А вы займете ее место.

Это было приятно и лестно, однако все-таки неожиданно и страшновато.

– Но у меня нет опыта директорской работы…

– А ни у кого его нет, когда впервые назначают! А у вас большой опыт работы с людьми… плюс образование педагогическое. Получится, было бы желание. Есть желание?!

– Есть! – подтвердил Першин.

– Вот и все! – Иван Савельевич подошел к столу, взял сигареты, спички. – Курите? – И, услышав «нет», обрадовался: – Это хорошо. И я до воины в рот не брал, а после фронта не могу никак отвыкнуть. – Он сел за стол, подвинул к себе пепельницу. – Ваша задача теперь – уйти без выговора. Понимаете? Я-то и с выговором взял бы вас, но… понимаете, одним словом?

– Понимаю… – вздохнул Першин.

– Ничего! – подбодрил Иван Савельевич и улыбнулся. – Я рад вашему решению… В школу у нас идут неохотно: к сожалению, не все понимают исключительную важность этого дела, в том числе и руководители и даже государственные люди… Школы строим далеко не в первую очередь, квартиры учителям – тоже. А нельзя все подчинять одному только производству. – Он закурил, затушил спичку. – Говорят, немецкую нацию создал школьный учитель, – вполне возможно. Школа все может заложить: и хорошее и плохое – смотря кто и что будет закладывать… Какое поколение воспитал Гитлер?! Я их видел, этих юнцов с фаустпатронами… И вот недавно я был в ГДР, и нам рассказывали, что коммунисты в Восточной Германии первое что сделали – направили лучших своих людей на работу в школу. Многие потом из школы ушли – стали писателями, учеными, руководителями производства, но все-таки в нужный момент часть своей жизни они отдали воспитанию нового поколения. Вот как это важно!.. Да, чуть не забыл – вы не женаты еще?

«Начинается… – хмыкнул про себя Першин. – Так я и думал».

– А что, – спросил он хмуро, – те немецкие коммунисты, которые пошли в школу учителями, все были женаты?

Иван Савельевич громко расхохотался.

– Не-ет… не знаю… Но вам просто будет неудобно. Сейчас-то вы с матерью – она и обедом накормит, и постирает, и носки заштопает… И вообще в вашем возрасте уже как-то неловко быть неженатым, согласитесь? Но это не препятствие – подчеркиваю! Может, вы женоненавистник – что ж, пожалуйста, только ведите себя корректно, а то начнут писать, знаете, – есть такие любители.

– Просто не получается пока, – буркнул Першин.

– Бывает, – согласился Иван Савельевич. – Ну так все, договорились?

Покидая кабинет, почти в дверях Першин вспомнил о главном, которого почему-то совсем не коснулись.

– Но до отчетов-выборов меня и со «строгачом» не отпустят – и разговора быть не может!

– Вы решите в принципе этот вопрос. А месяц-другой школа не пропадет без директора: завуч управится.

«Так… – думал Першин по дороге домой, – надо сделать официальное заявление, что он не желает оставаться на новый срок. А лучше – неофициальное, не так резко… мол, давнее желание, мечта – затем и учился. Но не затягивать, чтоб было время найти ему замену. И сегодня же поговорить с отцом и с матерью – как они, интересно, отнесутся?»

5

В половине четвертого Першин уже был в конторе. Григория Ивановича на месте не оказалось, но кабинет открыт – значит, недалеко. Отпирая свою дверь, услышал голоса из приемной: один был Олин, другой Виктора Ивановича – «жениха», как его окрестили уже здесь.

– …Необходимо иногда проветриться, – говорил Виктор Иванович. – Надоедает сутолока. Дни летят – оглянуться не успеваешь… а там и пора, как говорится, бренные пожитки собирать.

– Что вы… – наигранно удивлялась Оля. – Вам еще рано так говорить.

– Спасибо, Оля! – проникновенно поблагодарил Виктор Иванович. – Но действительно так – мечешься, суетишься, как заводной. Только и радости – выкроить время да приехать к вам: порыбачить, подышать чистым воздухом… на вас посмотреть, как вы улыбаетесь…

– Да ну-у… – смущенно пропела Оля. – Что на меня смотреть: у вас в городе вон какие…

– Вы им завидуете?

– Ну, а что?! Конечно… В городе все условия – и театры, и магазины…

– Так уезжайте в город!

– Нужна я там… без образования, без квартиры.

– Это все пустяки, Оленька, честное слово! – Чувствовалось, что Виктор Иванович оживился не на шутку – прямо загорелся. – Вы приезжайте как-нибудь… ненадолго! Я повожу вас по городу, все покажу… В любой театр – никакой проблемы: хоть в драму, хоть в музкомедию – лучшие места…

– А к нам тоже артисты приехали, – понизив голос, сказала Оля. – Шефами будут… Это они у Павла Петровича сидят.

– Да привезут какую-нибудь ерунду – раз в год, для галочки…

«Осаждает, – неприязненно подумал Першин, – по всем правилам военно-снабженческого искусства… Скоро на штурм пойдет. – И спохватился: – А я-то чего? Подслушиваю ведь, как худая баба…» Он торопливо шагнул в кабинет и плотно закрыл за собой дверь. Постоял немного вопле стола и подумал, что надо зайти к директору: во-первых, объявиться, а во-вторых, он еще предрабочкома, и без него такие вопросы не решаются.

В приемной он нехотя кивнул Виктору Ивановичу, спросил у Оли – чисто формально:

– У себя?

– Да, – обрадовалась Оля, – просил зайти, как только появитесь. Там из театра приехали…

В просторном кабинете, возле окна, вокруг небольшого журнального столика сидели – Павел Петрович, Григорий Иванович, пожилой мужчина с лицом ловкого, но усталого дельца, в котором Першин сразу узнал главного администратора облдрамтеатра, и немолодая, но броско одетая женщина. На столе коньяк, конфеты.

– Вот и наш профком! – воскликнул Павел Петрович заметно возбужденно. – Знакомьтесь – Николай Егорович Першин… А это товарищ Бузуев – главный администратор театра, и Нина Викторовна Волчкова – ведущая артистка театра, председатель месткома.

– Ну зачем так официально? – жеманно сконфузилась Нина Викторовна.

Бузуев кивнул Першину.

– А мы знакомы, кажется? Вы приезжали три года назад договариваться насчет спектакля ко дню урожая или чему-то похожему, но театр еще только открывал сезон – и мы не договорились.

– Однако память у вас! – искренне удивился Першин. – Я-то вас помню – это немудрено, а вот вы…

Бузуев со вздохом развел руками.

– Волка ноги кормят, а меня память: всех и вся обязан помнить… Как-то у друга на именинах выпил изрядно – и меня домой не пустили, оставили ночевать. Утром с трудом поднимаю голову и вижу себя в зеркале. «Где же, думаю, видел я этого типа? Побрить бы его да причесать – так непременно узнал бы».

Нина Викторовна театрально всплеснула руками.

– Это же надо! Ну кто бы мог подумать! Вы у нас такой положительный!

– С кем не бывает, Нина Викторовна! Случается иногда и положительным быть – где положат, там и лежишь.

Возникло неловкое молчание. Но Павел Петрович умело направил разговор в другое русло.

– Ну и как вам у нас – что понравилось, что не понравилось?

– Вы знаете, – воспрянула Нина Викторовна, – я просто восхищена! Да я просто влюбилась в ваш колхоз…

– Совхоз, – мягко поправил ее Бузуев.

– Ну разумеется, я оговорилась… И теперь всем надоем рассказами о вашем совхозе и о его молодом изумительном председателе…

– Директоре, – снова поправил Бузуев.

– Да, конечно… я все перепутала. – Нина Викторовна сделала жест, словно бы смахивая слезу. – Я ужасно взволнована, как после необыкновенной премьеры… Меня просто поразили чистота, порядок… огромное количество всяких машин, механизмов… Разумеется, я слежу по газетам… телевизор иногда удается посмотреть, но сами знаете: ведь показывают самое лучшее, а где-то, думаешь, может быть еще и кое-как, по старинке…

– Пальцем пашут, ногтем жнут, – вставил Бузуев.

– Господи… – вздохнула Нина Викторовна. – Ваши шутки… оставьте их при себе!

Бузуев виновато склонил голову и выразил на лице недоумение.

– Я только хотел подчеркнуть вашу мысль…

«Кто же из них больше артист? – думал, глядя на них, Першин. – И тоже, видно, далеко у них там, в обители муз, до настоящей гармонии. Все люди, и у всех свои сложности…»