Текст книги "Сибирский рассказ. Выпуск III"

Автор книги: Сергей Алексеев

Соавторы: Валентин Распутин,Виктор Астафьев,Михаил Щукин,Георгий Марков,Гарий Немченко,Давид Константиновский,Виктор Кузнецов,Борис Лапин,Андрей Скалон,Валерий Мурзаков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

«Дура старая», – обругала себя Шура, поправила на плече коромысло, но продолжала стоять, вдыхая пахнущий дымом от недавно растопленных печек легкий морозный воздух. Солнце было еще низко, но чувствовалось, что день будет ясный и тихий; грядки с пожухлой ботвой и дорожка к сараю, куча еще не перетасканного под крышу угля, забор к соседу, кое-как набранный из горбыля, – весь ее двор, унылый и бедный в сырую погоду, сегодня выбеленный куржаком, казался аккуратным, и хотелось что-нибудь работать.

Возвращаясь с полными ведрами, Шура заглянула с улицы в щель почтового ящика и, кроме газеты, увидела край казенной открытки, на таких пишут извещения. «Наверное, Ирка опять забыла заплатить страховку», – подумала Шура и, оставив ведра на крыльце, вернулась за почтой.

Открытка была с завода. Приглашали в заводской музей.

– Заместо экспоната, что ли? – проворчала Шура, с трудом разбирая без очков отстуканный на машинке текст. – И всем срочно, у всех горит…

В открытке ни о какой срочности не было ни слова, ее просто приглашали. Сообщалось, что пропуск на территорию для нее заказан, а в самом конце от руки был приписан номер внутреннего телефона. Она так обрадовалась этому неожиданному приглашению, что ей хотелось тут же, не выливая ведер и не переодеваясь, бежать на завод.

Зачем она им понадобилась? Все какие-нибудь данные собирают. Она не будет торопиться. Не успеет до обеда, пойдет вечером или завтра. Однако, как Шура ни убеждала себя, что «им, поди, не к спеху», как ни ругала за спешку, она все же торопилась.

Воды в чайник плеснула чуть на донышко, а шерстяное платье «на выход», слегка помявшееся в шифоньере, решила не гладить и лишь расправила складки мокрой рукой.

Из приходной Шура позвонила. Ее встретил седой мужчина, примерно одного с ней возраста, но моложавый. Шура знала, что он бывший фронтовик, майор в отставке, и не только директор, но создатель их музея. Рабочие о нем отзывались с уважением, потому что он не боялся лишний раз потревожить начальство. Росточка он был небольшого, но держался так уверенно и солидно, что это не бросалось в глаза. Шура встречалась с ним дважды. Первый раз, когда он уточнял, какие награды были у Петра Мартьяныча, второй – когда приносила ему фотографию мужа. Ей нравились такие люди, но его подчеркнутая вежливость не то чтобы пугала Шуру, но как-то сковывала.

Вот и сейчас, поздоровавшись с ним и взяв у него через вертушку пропуск, Шура засмущалась, начала говорить, что ее, наверное, пригласили по ошибке и что, может быть, ей и вообще не надо было приходить; ей надо в магазин и забежала она попутно. В конце концов договорилась до того, что ей совсем некогда и лучше, если она придет в другой раз.

Директор музея слушал ее терпеливо, не перебивая, и, когда она, удивляясь себе, закончила ненужное вранье, негромко, но очень внятно сказал:

– Прошу меня извинить, Александра Матвеевна, за доставленное беспокойство. Приходите в удобное для вас время. Я всегда рад вас встретить. А поговорить мне с вами очень нужно.

Шура совсем смутилась, стала торопливо искать по карманам разовый пропуск, и тут из табельной вышла Люба-бомбовоз, женщина непомерных размеров, которой, по рассказам местных остряков, форменный ремень делали по спецзаказу. Люба знала эту байку, не обижалась и всегда добавляла: «Мне, бабы, без нагана, как вам без мужика, а не будет ремня, к чему я его цеплять буду».

Оказывается, Люба через окошечко слышала их разговор, а всякие душевные тонкости она не признавала.

– Ты, Шурка, иди, раз пришла. А то в другой раз не пущу. Не успеют выйти на пенсию, как начинают умом трогаться и людям мозги крутят. Иди, иди, начальник тебя зафотографирует для истории и отпустит.

– Я вас постараюсь долго не задерживать, – сказал директор.

Но едва они вошли в музей, как зазвонил телефон. Директор поднял трубку. Разговаривал он недолго. Вернее, слушал с тем же вежливым и спокойным выражением, как недавно в проходной слушал Шуру. А ответил коротко и четко:

– Сейчас буду.

Мельком взглянув на часы, сказал Шуре:

– Вызывают в партком. Это на пять минут, не более. А вы пока посмотрите экспозицию, у нас тут появилось кое-что новое.

Оставшись одна, Шура сразу подошла к стенду «Они отдали жизнь за Родину!», где в правом верхнем углу висела фотография ее Петра Мартьяныча.

У Шуры осталось несколько фотографий мужа. На одной он был снят в полный рост, в большой кепке, в галстуке и высоких хромовых сапогах, на другой – с друзьями. Была одна с фронта, помеченная декабрем сорок третьего года. Там он худой, в помятой гимнастерке и с медалью.

С левого края фотографии, где не хватило тряпки, повешенной фотографом для фона, видна была рубленая стена, и в нее был вбит гвоздь, а на нем висел то ли пояс, то ли чересседельник, то ли просто кусок веревки. Так что мог Петр Мартьяныч в последний раз сфотографироваться и в избе, и в каком-нибудь сарае или амбаре. Сказать наверняка было трудно, но Шуре хотелось, чтобы это была изба и чтобы сидел он в гимнастерке не потому, что минутой назад скинул шинель, чтобы лучше получиться, а потому что там действительно было тепло.

Когда попросили дать фотографию Петра Мартьяныча в музей, Шура сначала выбрала фронтовую, но потом остановилась на той, которая сейчас висела на стенде. Шура смотрела на совсем молодое лицо мужа, и сердце ее сжималось. Курносый, с широкими ноздрями наружу, вихрастый, готовый в любую минуту вдруг свистнуть или громко по-мальчишески расхохотаться, в белом шелковом шарфике поверх сатиновой косоворотки, он всем своим видом, казалось, протестовал против того, чтобы его звали Петром Мартьянычем, он и Петру-то соответствовал с натяжкой. Но Шура этого не замечала, муж был на пять лет старше ее.

Когда они познакомились, ей было неполных восемнадцать лет, и разница чувствовалась. Это чувство так и осталось с ней на всю жизнь.

Шура вздрогнула, когда рядом вежливо кашлянул директор музея.

– Извините, что я заставляю вас ждать.

– Нет, вы быстро, – простодушно сказала Шура, она чувствовала себя перед ним виноватой.

– Присаживайтесь, я вам в двух словах изложу суть дела.

Они сели у стола.

– Мы записываем на магнитофон воспоминания ветеранов завода. Архивов, к сожалению, не сохранилось. То, что вы расскажете, чрезвычайно важно для истории, для подрастающего поколения.

– Я? – удивилась Шура.

– Не одна вы, конечно, а все ветераны…

– Так ведь я… – Шура хотела сказать – малограмотная, но постеснялась. – У нас и позаслуженней есть. Одних орденоносок сколько.

– Их тоже запишем.

– Ну, что ж, раз надо. – Шура искренне хотела помочь этому вежливому седому человеку. – А с чего начать?

– Начните хотя бы с того, как вы пришли на завод.

Он пододвинул к ней микрофон.

– Значит, так, – громко сказала Шура и не узнала своего голоса, – В общем, я пришла… Мы с подружкой, то есть… Как сейчас помню, – дальше заколодило. Предательски быстро крутилась катушка с пленкой, мигал глазок индикатора, гортань у нее высохла, ладони вспотели, и больше она не могла сказать ни слова.

Директор несколько раз выключал магнитофон, перематывал пленку на начало, просил не волноваться, пытался задавать вопросы, но результат был один и тот же.

– Знаете, попробуйте дома написать, что вспомните.

– Ладно, – сразу согласилась Шура, чтобы быстрее уйти от позора.

Дома она еще больше расстроилась, у порога валялся Галинкин портфель, кастрюлька со щами стояла на полу. Значит, девчонка из-за нее убежала голодной. Даже колбаса в холодильнике была нетронутой.

Снова вспомнился вчерашний разговор, и особенно слова зятя про богадельню, и опять, как вчера, стало теснить грудь. Кажется, она ему хотела что-то ответить и даже что-то крикнула, но вот что, она никак не могла вспомнить.

Надо было не кричать, а так, чтобы он понял, что Шура тоже не какая-нибудь, с ней и на заводе всегда считались. Вот и сегодня в музей вызывали для истории. Ей бы грамотешки побольше, так она бы далеко пошла. Да и так жизнь прожила, не стыдно людям в глаза смотреть.

И вдруг все, что пытался выспросить у Шуры директор музея, стало ясно складываться у нее в голове. Так ясно, что она уже не могла это держать про себя и должна была во что бы то ни стало кому-нибудь рассказать. Но рассказывать было некому. Она кинулась в комнату, нашла у Галинки чистую тетрадку, карандаш и села за кухонный стол. Посидела еще немного и почти машинально написала на обложке:

Медведева А. М.

Работала на заводе с 1936 года по 1975.

Перевернула обложку, написала еще:

«Родилась я в 1920 году», – и с удивлением почувствовала, что знает, как писать дальше. И уже не останавливалась, пока не кончилась тетрадка.

«На завод пришла в шестнадцать лет. Сначала мы строили механический цех и столовую. Там мы с напарницей, Шурой Балоненко, и надсадились. Кирпичи таскали на носилках, да все старались накласть побольше. Так и попали в больницу, врачи на стройке работать нам запретили. Пришлось уйти со слезами. Вот тогда-то и пришли мы в цех. Куда нас, таких специалистов? Опять в подсобницы. Опять детали на носилках таскать.

Бригадир костерил нас на чем свет стоит: «Хотите стать калеками?»

Начали возить на вагонетках, но тоже не сахар. Гриделя к плугам были по семьдесят килограмм и тяжельше. Сначала один конец кладешь, потом другой…

Потом поставили меня на ковочную машину. Тут я маленько вздохнула. Ковали спицы к колесам плуга. Здесь было куда легче, машина все же.

…А подружки мои: Аня Канивец и Шура Балоненко стали работать на холодной штамповке. Все-таки думали про нас, старались, чтобы бабам маленько полегче работу дать. Сколько-то времени прошло. Сейчас кажется, что вся жизнь в момент промелькнула. А тогда, конечно, не один год прошел. И зажили. Неплохо жили. Вышла я замуж.

А тут с финнами война. Муж ушел воевать. Только вернулся – сорок первый год. Муж мой опять добровольцем ушел. А как раз перед войной, четырнадцатого июня, родила я Ирку, дочку то есть…

Что было делать? Ведь одна. Девчонка грудная да свекровь слепая.

Ну, думай не думай, а жить надо. И запряглась я коренником и повезла. Откуда силы брались, не знаю.

Зимой стали уходить наши мужики-сибиряки каждый день эшелонами. Дезокамеры не успевали обрабатывать одежду призывников. У нас в пятом цехе была такая дезокамера. Меня туда кинули. Работала там, тоже со временем не считалась. Пока не заболела. Из больницы выписалась, чувствую, не могу за станком. Попросилась в подсобницы. Сама попросилась, а вышла первый раз с метлой – и как-то обидно мне показалось, все же у меня квалификация. Да тут еще мужики наши подошли: Дорош, Квасов, Чумак. Что, мол, да почему? Ну и поплакала я. Друзья меня успокоили, переживем, перетерпим.

И правда, пережили все и все успели. Я маленько поправилась, начала болты, гайки нарезать. Двенадцать часов отстоишь за станком, а потом дома управляешься, садишься носки на фронт вязать или брала домой починять военное обмундирование, Его, бывало, привезут целую машину и сидишь ночь напролет, не спавши, и на завод идешь.

Так нам пришлось. Но как ни трудно было, а вспомню, хорошо я прожила, и не жалею. И люди меня уважали. Я люблю работать, и всех я люблю, и все мои друзья.

Была у нас профоргом Шерер Зина. В 1943 году мы пошли копать картошку, Савикова Лиза, Шерер Зина и я. Как раз какой-то военный продавал одеяло. Они знали, что у меня уже ничего нет, накрыться нечем. Купили мне одеяло на свои деньги. Потом уже, когда я обжилась, деньги я вернула. Но их доброты никогда не забуду. И я горжусь, что у меня такие товарищи.

Гольд и Борисов работали на протяжке. Работали по-настоящему. Ни на ком столько мазута не было, сколько на них. Но работу они свою уважали, гордились ей…

И еще мне хочется вспомнить про Квасова, кузнеца нашего. Работал он – любо было посмотреть. А как его народ уважал! И на пенсию пошел, продолжал работать. Он говорил: «Если я уйду с завода, сразу же помру. Я не могу без работы жить».

Вот таков он, русский человек. Родился для работы и хочет умереть с ней, раз он рабочий человек…»

Шура уже не знала, что писать дальше, но в тетрадке еще оставалось место на одну строчку. Она послюнила карандаш и вывела помельче, чтобы уместить:

«На заводе еще работала моя дочь Ирина, в третьем цехе. А сейчас не работает».

Закончив писать, она почувствовала такое опустошение, что не могла уже больше ничего делать и ни о чем думать. Шура разобрала постель и легла, в первый раз за много лет не приготовив ужин. Сон долго не приходил, а потом она на минуту задремала и вдруг проснулась, словно ее кто-то дернул: Шура вспомнила, что не убрала со стола тетрадку. Но в кухне уже слышались приглушенные голоса, и в прикрытую дверь проникал электрический свет.

«Пусть их читают, – подумала она, – там все чистая правда».

Гарий Немченко

ХОККЕЙ В СИБИРСКОМ ГОРОДЕ

1

Не знаю, как оно вышло, – скорее всего, проговорились девчата с междугородной, – но рано утром уже весь город знал: когда после игры, глубокой ночью, капитан «Сталеплавильщика» Витя Данилов позвонил жене из Саратова, трубку взял ее хахаль и по дурацкой своей привычке спросонья брякнул: «Хоменко слушает».

Телефонистка попыталась было спасти дело, закричала Вите, что по ошибке набрала не тот номер, но Витя только помолчал-помолчал, да и положил трубку…

Слух был, как гром среди ясного неба.

Никто от этого не застрахован, конечно, однако наверняка есть счастливцы, которых бережет сама судьба, – разве наш Витя не из таких?..

Витя Данилов, Даня…

Стоит произнести его имя, и сердцу вдруг станет радостней и ты как будто снова на ярком празднике: ослепительно сияет испещренный белыми завитушками голубоватый лед; над ребятами в красной форме и белых шлемах мелькают победно вскинутые клюшки; с полутемных трибун обрушивается вниз счастливый рев; и только стремительный игрок в красном, низко пригибаясь, все еще мчится по площадке, словно никак не может остановиться, – это он, Даня.

А был ли случай, чтобы не пришла на стадион поболеть, пусть там любой мороз, его Вика? Или, может, в машине у Дани кто-нибудь хоть раз увидел другую женщину?

Белую его «Волгу» трудно было представить без Вики, без выглядывающих из каждого окошка детских мордашек, любая из которых – Даня вылитый… При чем тут, люди добрые, скажите, Хоменко?

Грустно, конечно, что этот скандальный слушок в пять минут разнесся по всему Сталегорску. Но тут уж ничего не поделаешь. Может быть, это в вашем городе если не пятнадцать, то, по крайней мере, восемь театров, с пяток концертных залов и дюжина уютных кафе, где можно посидеть, не торопясь, у нас – хоккей. Может, это у вас католический собор с лучшим в Европе органом, или хотя бы дискуссионный клуб и пустующие пивные бары с редким перестуком из кегельбана, у нас – хоккей. Может, у вас по вечерам невзрачный карлик с летающей тарелки, тоскливо окидывая взглядом лишь на треть заполненный зал, уныло читает лекцию о тайнах далеких миров – не знаю. У нас – хоккей. Правда, какой хоккей!..

Был.

Три года назад, когда «Сталеплавильщик», вопреки всем прогнозам, не то что вошел – ворвался в высшую лигу, почти все сначала подумали, что это счастливая случайность. Тот самый старинный сибирский фарт. Погодите, рассуждали, приедут из столицы взрослые дяди – уже мальчишек наших высекут! Но вот и мощное «Динамо», и грозный «Спартак», и беспощадный ЦСКА – все у нас побывали, – и ничего!.. Если москвичи и выигрывали, то с таким по́том, что ой-ой; бывало, и ничьей, как дети, радовались – так молодой да ранний «Сталеплавильщик» старичков-мастеров уматывал, а бывало…

Нет, это надо было, конечно, видеть – как «проваливалась» вдруг у ворот «Сталеплавильщика» тройка каких-нибудь знаменитых на всю страну нападающих, как не поспевала обратно, и наши ребята, обходя не менее знаменитых – раскоряченных сейчас и клюшку, и свободную руку, по бокам выставляющих – защитников, молниеносной перепасовкой обманывали заслуженного вратаря и закатывали вдруг шайбу такую трудовую и красивую, что трибуны стонали от восторга, а на наших находил стих, как будто удваивали скорость – казалось, их подпитывало теперь, заряжало сумасшедшей энергией то пульсирующее, дрожащее над площадкой силовое поле, которое вобрало в себя душевный порыв всех до единого болельщиков.

Трибуны вокруг «коробочки» были старые, деревянные, на семь тысяч мест, но набивались туда до девяти… Сельдям в бочке – и то просторнее!.. В одиночку повернуться, индивидуалист несчастный, и не думай, – если надо, все вместе повернемся, весь ряд. Случалось, во время самых злых матчей чуть ли не на всех ярусах люди стояли боком – один край поля у тебя впереди, а другой за спиною. Ну да ничего, через плечо посмотрим – и не к тому привыкли, мы такие. Иногда в самую напряженную минуту людская стенка не выдерживала, где-нибудь на слабинке ее выпирало вбок, и с полсотни человек, а то и больше, вываливались из своего ряда, сбивали соседей ниже, а те следующих, и людская волна сперва опадала, а потом, уже гораздо медленней, поднималась обратно – когда нижние подталкивали выпавших, подпирали их, поддерживали, подсаживали, а те, кому удалось устоять наверху, тащили их за руку, а то и за воротник…

О том, что все это под открытым небом, под звездами, я не говорю – стоит ли? – не каждый вечер мороз под пятьдесят. Да и какой мороз, если со всех сторон так давят, что косточки хрустят, это во-первых, и если чуть не у каждого имеется с собой хорошее средство против холода, во-вторых. Лишь бы только в этой всеобщей тесноте до собственного кармана добраться. Лишь бы вытащить. Лишь бы отмерить «двадцать капель». Лишь бы соседи в самый ответственный момент случайно, не дай господь, под локоть не толкнули…

Зато каким – не осудите! – слегка хвастливым довольством звучали потом на улицах голоса, когда расходились наши болельщики после выигрыша, какая благость бывала даже не на самых добрых, не на самых симпатичных лицах написана!.. Недаром городские социологи тут же обнаружили: в те дни, когда наши побеждали, в Сталегорске начисто прекращалось хулиганство. Да что об этом – стыдно, право, и поминать! Лучше о другом: день-два, а то, глядишь, и неделю, на шахтах давали такую выработку, что ахнешь, в сталь на комбинате шла исключительно первым сортом, и даже лесорубы в окрестной тайге – вон докатывалось куда! – творили чудеса, да и только.

Поди разберись, отчего это: то ли обычное, всем понятное «ай да мы!» действовало, то ли что-то другое.

Тут меня можно будет в пристрастии обвинить, можно будет, конечно, пословицу насчет кулика и родного его болота припомнить, но только сдается мне, штука еще и и том, что в нашем Сталегорске испокон знали цену всякому мастерству да удали – вон еще в какие поры славились здешние кузнецы да рудознатцы!

В конце двадцатых годов приехали сюда две сотни иностранных спецов да две сотни тысяч российских лапотников, ни уха ни рыла в металлургии не разумеющих. Но уже через год, через два пообтерлись мужички – закваска взяла свое, – и французы да бельгийцы перестали друг с дружкой об заклад биться: завалятся заводские цехи сразу или постоят хоть маленько?

Каменных домов тогда было один, два – и обчелся, остальное – продувные бараки да промозглые «землескребы», но кто-то, увидавший сизый дымок над первою домною, восторженно закричал: «Сибчикаго!».

В проклятом сорок первом, когда, еще не знавшие почем фунт лиха, молодчики из группы «Центр» маршировали по обломкам старинных заводов Украины, здесь, в Сталегорске, за несколько бессонных недель научились прокатывать броню, успели-таки заслонить Россию-матушку – недаром теперь перед комбинатом в Сталегорске стоит на гранитном постаменте прошедшая огонь и воду «тридцатьчетверка»…

Те, кто помоложе, расскажут вам нынче о крановщике, который железобетонную плиту на четыре граненых стакана поставит, пообещают показать экскаваторщика с разреза, который девятитонным, полным угля ковшом спичечный коробок, не повредивши, закроет, – правда, это баловство одно, пыль в глаза.

Так или иначе, а есть, есть в нашем Сталегорске и седоусые старики-умельцы в сшитых на заказ – чтобы все их честно заработанные ордена уместить – пиджаках, и чернобородые, с единственной пока медалью мальчишки, которым тоже палец в рот не клади… Почему же все они разом сняли, как говорится, шапки, перед хлопцами из «Сталеплавильщика»?

Была ли это дань уважения мастерству? Или, может быть, неосознанная благодарность была за то, что из холодного молчания темных серых забоев, из жаркого гула горячих стальных машин чуткую живую душу каждого они забирали с собой на яркий праздник страстей человеческих, где кипело все вместе и все на виду – случай, воля, азарт, разбитые надежды, хитрость, мужество, удача, слава, позор…

Стоп, однако. Минуточку.

Ловлю себя на том, что пишу все больше о мастерах, чуть ли не о героях… Но разве города, вроде Сталегорска, с однобоким, словно грыжа, извините, развитием не плодят заодно не нашедших себе места около угля да около стали, а о чем-то совсем другом постоянно размышляющих неудачников?

И они, пришедшие на трибуну не в стоптанных пролетарских пимах, а в щегольских ботиночках, в странных, где-то далеко от нас, за Уралом, только-только входящих в моду шапчонках, протирающие стекла запотевших на морозе очков, тоже бестрепетно вручали свою душу этим крепким, ладным ребятам, этим всемогущим, одетым в хоккейные доспехи – как там дальше? – конечно, ледовым рыцарям.

Если игра не задавалась, спускался в раздевалку между вторым и третьим периодом и пожилой, с задумчивыми глазами директор комбината Коняев. Затихали в раздевалке споры, смолкал разговор, и директор, которому вездесущий начальник команды тут же подавал стакан крепкого и горячего чая, говорил в тишине, нарушаемой лишь домашним позвякиваньем серебряной ложечки: «Что-то вы того, молодцы… Вы не скисли? Надо выиграть. Надо… Там кое-что из моего фонда еще осталось. После выигрыша – всем по транзистору».

И ледовые рыцари, слегка избалованные уже не только славою, глядели на отхлебнувшего, наконец, чаю директора и с пониманием, и с некоторым смущеньем: мы-то, мол, сознаем, что конец квартала, еще бы, но как же это Борис Андреевич забыл, что транзисторы у всех уже есть – еще в прошлом месяце подарили.

Начальник команды делал знак, обещая маленькое это недоразумение уладить, и настроение у ребят, когда они выходили на лед, делалось веселей, к трибуны, подбадривая их, ревели, и они выигрывали, и комбинат вырывал квартальный план.

Нет-нет, забавное то было время, в одночасье сделавшее героями не только самих хоккеистов, но даже многих других, не заимевших, правда, имен собственных, а ставших как бы приложением к знаменитым на всю округу фамилиям: «дядька Зюзюкина», «сосед Спицына», «теща Прохоряка». И они как-то сразу к этой своей новой роли привыкли и, кроме обсуждения всяких мелких подробностей из жизни тех, благодаря кому они стали людьми заметными, где-нибудь в очереди за зеленым горошком охотно и доверчиво предсказывали уже не только исход будущего матча в Сталегорске, но и возможную расстановку команд в таблице чемпионата страны, и даже судьбу мирового первенства.

Верьте, в общем, не верьте, но в тот год наш полумиллионный – со всеми остальными, соответствующими его рангу, прилагательными – город коллективно сошел с ума.

Видели бы вы, как поздней весною, когда наши ребята закрепились-таки в высшей лиге, бульдозеры утюжили старую «коробку» и ветхие трибуны!

Думаете, нам подкинули денег на строительство новой? Эге!.. Это расщедрились, раскошелились, устроили складчину «отцы города» – директора заводов да начальники шахт. Проектировщики задаром сидели ночами – удешевляли типовой проект и привязывали к местности. Поднимались к нему, списанные по всем правилам в брак, совершенно новехонькие железобетонные конструкции. С заказами для хоккеистов хитрили в многочисленных мастерских – даром выполняли в первую очередь.

И к ранней зиме посреди Сталегорска красовалась хоккейная площадка с трибунами для десяти тысяч зрителей.

Правда, ее не успели покрыть, ну да разве это беда? Без крыши оно для нас даже как-то привычней, да-да, уверяю вас!

Порадевшим родному городу добрым людям благодарная хоккейная администрация выделила лучшую трибуну и отпечатала бесплатные пропуска: приходи, болей, радуйся.

И приходили, и радовались.

Правда, должен отметить, что из всех трибун эта, «руководящая», была самая тихая – куда им, благодетелям нашим, еще и здесь кричать? Перенесшие уже по второму инфаркту, и совсем еще молодые, они успевали за день до хрипоты накричаться на разных летучках да оперативках и во время матча только тихонечко, как бы невольно, но все-таки сладко поскуливали, всякий, даже мельчайший, успех «Сталеплавильщика» относя, наверное, на свой особый с Москвою счет, который до сих пор никогда не бывал в их пользу, – пытались ли они отстоять денежные средства по титульному листу, воспротивиться ли принятию завышенного плана или доказать несостоятельность какой-либо очередной выращенной в столичной колбе инициативы…

Но недолго, однако, музыка играла…

Приглядевшись за первый сезон к нашим ребятам, московские тренеры потащили в столицу одного за другим, и еще летом уехали пятеро. Шестого увезли с собою из Сталегорска на следующую зиму – сразу после игры… Что тут скажешь? Москва – она и есть Москва. Тем более, когда тебе только самую малость за двадцать и когда ты прямо-таки яростно убежден, что сборная страны без тебя ну никак не обойдется. Разве не об этом говорили сталегорским ребятам приезжавшие к нам со своими командами опытные, всего на своем веку повидавшие родоначальники нашего хоккея?..

И стал наш «Сталеплавильщик» отдавать одну игру за другой.

Уже не жаловались москвичи, что нету крыши у нас над площадкой, уже не требовали остановить игру посреди периода, чтобы расчистить снег. Обыгрывали при любой погоде…

Болельщики начали сперва потихоньку, а логом все громче роптать на заметно поредевших трибунах шли теперь бесконечные разговоры о том, что команду растащили, что средь бела дня наш город, считай, ограбили…

Обиженная в лучших, как говорится, чувствах, околоспортивная братия разговорами не ограничилась, а пробовала, как могла, помочь делу – только что сошедших с трапа самолета москвичей затаскивали в ресторан, заговорщически официантам подмигивали, приглашали к столу девчонок, и этот нехитрый провинциальный механизм иной раз да срабатывал, и на первой игре гости еле-еле стояли на ногах, и наши побеждали – как правило, с сиротским счетом «два-один».

Однако на следующий день, как будто малодушия собственного устыдясь, как будто желая примерно наказать за предательство, москвичи закатывали двенадцать, а то, чего доброго, и четырнадцать безответных шайб, и в такие горькие для всего города вечера публика начинала потихоньку расходиться еще задолго до окончания матча – обычно после того, как вошедшие в раж гости заколачивали десятую.

В эти дни нависла над погрустневшим «Сталеплавильщиком» еще одна грозовая туча. Мало того, что москвичи нас под монастырь подвели – по нашим косточкам твердо решили пройти в высшую лигу наши соседи, сибиряки.

Был у нас прекрасный защитник Коля Елфимов. В девятнадцать лет рост – сто восемьдесят, вес – девяносто, а главное – скорость, какой нет и у иного нападающего. Коля учился в техникуме, и по всем законам была ему дана отсрочка от армии, да что ты будешь делать, если командующий военным округом не только ярый болельщик, но и сам спортсмен, мастер по лыжам, в кроссах до сих пор с солдатами рядом бегает, и если теперь он – кровь из носа – решил собрать классную команду. Нашли они там какой-то хитрый параграф, и приехал из штаба округа подполковник – за нашем Колей.

Это ли не честь для простого защитника, еще не ставшего мастером спорта? Да нам-то от этого не легче.

И так уговаривали подполковника, и этак – хоть бы что. Единственное, на что он в конце концов согласился, – лишний денек пробыть в Сталегорске, чтобы Коля последний раз сыграл в родном городе.

И это была его, подполковника, роковая ошибка… Хотя кто мог знать, что так получится?

Мне в тот день позвонил мой друг-медик: «Будешь сегодня вечером?».

А среди болельщиков уже стало хорошим тоном отвечать теперь на такой вопрос не сразу. Ведь знаешь же, что не утерпишь, прибежишь как миленький, куда денешься, но вот непременно надо помяться, повздыхать: а чего, мол, там делать вечером?.. Или будет на что посмотреть?

Конечно, я в тот вечер не сводил глаз с Коли Елфимова. А играл он вдохновенно, умно играл. Да и все остальные болельщики за ним следили, знали, наверное, что он последний матч катается.

Это как-то неожиданно произошло: Коля был без шайбы, стоял себе, выжидал, а тут промчавшийся мимо торпедовец – играли с горьковчанами – задел его плечом, слегка развернул. В это время срикошетила шайба, ударилась Коле в коньки, падая, он задел торпедовца клюшкой, и тогда к нему все и бросились: и горьковчане, и наши – только Порт затрещал.

Ну, свалка, как обычно, свисток, только потом все встают, а Коля лежит, разбросав руки, и головою туда-сюда потихоньку водит…

Стали около него игроки собираться, судья подъехал, наклонился и выпрямился почти тут же, сделал знак уже привставшему со скамейки дежурившему врачу в белом, натянутом поверх овчинного полушубка халате, и тот с чемоданчиком в руке засеменил по льду к противоположному борту.

Видно, он сперва нашатырь нюхать давал, осматривал, ощупывал или что там, только тоже вскоре поднялся с корточек, помахал рукой санитарам. Все шеи повыкручивали, провожая глазами лежавшего на носилках молодого защитника.

Тут же, как только вынесли Колю из «коробочки», появился около носилок подполковник, но Коля, говорят, даже взглядом на него не повел.

На следующий день утром я позвонил своему другу-медику, спросил: «Ну, что там с Колей стряслось?»

А он только вздохнул: «Плохо. Нашему Елфимычу ключицу сломали и два ребра… Не успел, говорит, мобилизоваться».

И не успевший мобилизоваться богатырь Елфимыч почти два месяца каждую игру стоял потом, на «руководящей» трибуне и, облокотившись на металлический поручень, мрачно смотрел, как добивают его любимую команду.

И добили – куда ты денешься.

Мало того, что «Сталеплавильщик» со свистом вылетел из высшей лиги, – на следующий сезон его класс «А» стали дотаптывать. И кто – подумать?.. Какой-то там «Прядильщик» – и смех, ей-богу, и грех.

Старые болельщики еще хорошо помнили, как три года назад этот самый «Прядильщик» на нашей площадке опростоволосился. Он тогда тащился чуть ли не позади всех и мог очень даже запросто из класса «А» вылететь, ему очки позарез нужны были, а мы свое в тот сезон досрочно взяли, нам уже было наплевать, и ребята из «Прядильщика» перед игрой чуть не на коленях упросили наших «подлечь» – попросту говоря, поддаться. Наши в раздевалке посмеивались: придется помогать мужикам, если такое дело – а то ведь им, говорят, домой хоть не возвращайся!