Текст книги "Сибирский рассказ. Выпуск III"
Автор книги: Сергей Алексеев
Соавторы: Валентин Распутин,Виктор Астафьев,Михаил Щукин,Георгий Марков,Гарий Немченко,Давид Константиновский,Виктор Кузнецов,Борис Лапин,Андрей Скалон,Валерий Мурзаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
– Тебе, Васюха, почет и уважение. Уже каждый день пишут.
– Скоро про тебя роман составят.
Иван Кудинов пробасил:
– Вот и все ясно стало. А ты переживал. Да иначе и быть не могло.
– Правду кривда не заслонит. Молодец, Василий. – Колька Басов ухватился за Васильеву руку, потряс ее.
– Вспрыснуть это дело. Как раз получка. А, Василий?
– Да нет. Устал, – уклонился Валов и зашагал вдоль улицы.
Проходя мимо дома Свистунова, подумал о Петре: «Ты тоже поздравлять будешь?»
Только подумал так – увидел Петра. В пиджаке, без шапки он выходил из двора Валова. В руках газетка.
– Хо! Идешь? Да ты, брат, приосанься. Вот, тут написано…
– Знаю.
– Уже? А я только что прочитал – и сразу к тебе. Вот ведь сукин сын! Напутал. Но разобрались. Есть правда.
– Куда б ей деться… А ты раздетый-то не стой. Ветрище вон какой – продует, – намекнул Василий.
Петр намека не понял.
– Да ни хрена со мной не сделается.
– А я что-то уморился. Пойду…
Валов в самом деле почувствовал себя теперь, когда все кончилось, разбитым, уставшим. Он не стал ничего делать по хозяйству, не стал ужинать, не смотрел телевизор. Он лежал на диване, подложив под затылок ладони, смотрел в потолок и думал:
«Какие мы все… Но, все-таки, почему мы такие, а?..»
Борис Лапин
ГРЯДЕТ ВСЕМИРНОЕ ПОТЕПЛЕНИЕ
Многие помнят еще то время, когда наш институт, только-только отпочковавшийся, переживал период становления.
Именно тогда были заложены основы научного направления, которое мы разрабатываем, и укоренялись нравственные и житейские кормы, которым следуем до сих пор. Коллектив наш был маленький, компактный, и все знали друг друга не только в лицо. Лаборатории размещались в тесном старом корпусе, как солдаты в строю – чувствуя плечо соседа, а рядом с главным зданием, даже на улицу выходить не надо, в деревянном пристрое было общежитие, то есть не столько общежитие, сколько предельно уплотненное жилье всех тех ценных и уважаемых сотрудников без чинов и степеней, кому город не смог сразу предоставить квартиры. Этой теснотой и малочисленностью, близостью жилья, возможностью без отрыва от производства собрать друзей на чай, а то и чего покрепче, и объясняется атмосфера теплоты и доверительности, сложившаяся в институте еще в те времена.
Институт наш занимается изучением климата. Вещь это достаточно специфическая, поэтому не стоит, наверное, с самого начала рассусоливать научно-популярное варево, тем более, что подобная история с равным успехом могла произойти в любом другом институте. Скажу лишь, что мы, климатологи, родные братья метеорологов, которым так достается от попавшего без зонта под дождь обывателя. Мы ошибаемся, вероятно, не реже, но нас труднее уличить, да и стоит ли, если климат, как выражается наш научный бог Алехин, та же погода, только растянутая на век. А кого заинтересует дождичек в четверг сто лет назад? Поэтому обыватели и фельетонисты нас не трогают да и едва ли знают. Хотя институт имеет немалое влияние: мы даем долгосрочные прогнозы, и ни одно масштабное дело – канал через пустыню, гидростанция, нефтепровод, город в тайге, экспедиция на полюс – не начнется без нашей визы. Еще важно, что мы связаны теперь с девяноста тремя странами мира – климат ведь штука абсолютно международная – и поэтому чувствуем себя полуиностранцами. У нас даже вахтеры и гардеробщицы знают языки, директор института член-корр. Алехин блестяще владеет четырьмя языками, многие завлабы, не вылезающие из загранкомандировок, – пятью-семью, а заведующая научно-технической библиотекой Вера Владимировна Стрельникова даже одиннадцатью. Разумеется, таких климатологов-полиглотов найти нелегко, и текучка кадров в институте практически отсутствует. Из тех, кто пришел в эти стены семнадцать лет назад, никто не покинул институт без сугубо уважительных причин. Этим объясняется и стабильность традиций в коллективе, и живучесть местного фольклора – легенд и хохмочек про наших ветеранов.
История, которую я собираюсь изложить, до сих пор рассказывается новичкам как легенда. Хотя какая же это легенда, если все ее герои не только живы, но и успешно трудятся на своих постах, ходят в столовую и в кино, и каждое третье и восемнадцатое число подруливают к окошечку возле бухгалтерии? Впрочем, судите сами.
Итак, семнадцать лет назад, когда Алехин, отпочковавшись, переехал сюда из Москвы, вместе с полусотней докторов, кандидатов и лаборантов, он привез тоненькую большеглазую девочку Веру Стрельникову, библиотекаря с феноменальным знанием языков. Была эта девочка, уже тогда незаменимый работник, строга, замкнута и молчалива, носила темные платья с высокими воротничками и гладко зачесанные назад волосы, косметики на ее лице никто никогда не видел, впрочем, как и улыбки. Первое суматошное время, пока все утрясалось, жила Верочка с лаборантками, тоже приехавшими из Москвы, с ними лишь общалась, вела себя скромно и достойно, мужчин, как пожилых и остепененных, так и молодых-холостых, сторонилась, с завидным рвением и упорством, начав почти с нуля, комплектовала институтскую библиотеку, а в часы досуга совершенствовалась в лингвистике. О романах Верочки Стрельниковой язык не повернулся бы говорить – настолько далека была она от всяких романов. Скорее, следовало бы поставить ей в укор монашеское поведение.
И вдруг, когда все более-менее утряслось, когда лаборатории заняли отведенные им помещения, научные работники получили квартиры, а все прочие – деревянный пристрой под жилье, обнаружилось, что одну из комнат общежития заселили три молоденькие мамы-одиночки с младенцами: лаборантка Мариша, машинистка Надя и Верочка Стрельникова. Было тогда Верочке что-то под двадцать. А ее маленькую дочку звали Танчей.
Три молодые мамы рассредоточились по углам общей комнаты, разгородившись шкафами, ширмами, занавесками и чем придется, соблюдая видимость трех отдельных квартир, хотя жили одной семьей, вели общую кухню и по очереди дежурили с малышами; да и деньги едва ли считали, все скромные наличные ресурсы бросив на общее дело. Но были и различия. К Марише и Наде, хотя они уже не надеялись обрести своим чадушкам официальных пап, нет-нет да и заглядывали папы фактические: к одной открыто – веселый спортсмен-мотогонщик без царя в голове, к другой крадучись – лысенький, осторожный и женатый кандидат. Посидят полчаса, поболтают, осведомятся, что и как, то десятку сунут, то цветов букетик ко дню рождения, то коробку конфет или кулек апельсинов. Плохо, мало, обидно, торопливо, а все лучше, чем ничего. К Верочке же никто никогда не приходил. Да она и не ждала никого, ни в болезни, ни в отчаянии никогда никакого мужского имени не произносила и, видимо, даже в уме не держала. Словом, осталась такой же гордой и замкнутой, разве что четче, острее определился овал лица да еще больше стали серые иконописные глаза, будто бы высветились изнутри обжигающим душу тайным страданием. И даже чуть позже, когда ее малютка, Танча, тяжело заболела, Верочка никого не позвала на помощь.
Девчонки недолго гадали, кто же папа Танчи, мало ли случайностей в девической жизни, захотела бы – сама рассказала, хотя бы по секрету, а нет – значит, нет. Значит, и не надобно. Мужская же половина коллектива охотно вела беседы на эту тему и головы ломала, потому что была Верочка хороша и привлекательна, глазищи ее дымчатые, безулыбчивые губы и белая шейка над черным монашеским воротничком многих притягивали, а кроме того, обращали на себя внимание ее неизменная приветливость, опрятность и какая-то особенная, еще угловатая, девически-наивная женственность. Так что и при наличии «приложения» она котировалась. Но знала мужская половина еще меньше, чем женская, которая ничего не знала, и вскоре всяческие на эту тему разговоры умолкли.
А вскоре объявился и претендент на звание Танчиного папы.
Просто приехал к нам с Дальнего Востока на стажировку отличный парень Александр Званцев, аспирант-кибернетик, задумавший диссертацию по статистическим методам обработки допотопных синоптических данных с помощью ЭВМ, а дело это было тогда новое, перспективное и настолько его увлекло, что решил Званцев осесть у нас на полгода, и наш шеф член-корр. Алехин ухватился за него двумя руками, почувствовал, что может Званцев перевернуть и осовременить всю механику работы института. Так он и остался у нас, кто говорит – из-за работы, кто – из-за Верочки.
Сидел однажды Званцев, парень ладный, плечистый, разве что в очках с толстыми линзами, в библиотеке, просматривал метеосводки за тысяча восемьсот …надцатый год – и время от времени косился на хорошенькую библиотекаршу, восседавшую за стойкой на высокой табуретке. Черное платье – нежная белая кожа. Печальные глаза – и полные алые губы. Сдержанность, достоинство, стать – и редкая непоседливость… Что-то она все суетилась, бегала куда-то, звонила за переборкой по телефону, пробовала что-то писать и снова вставала. А тут привезли книги, пришлось этой девочке-монашке-мадонне таскать на руках тяжеленные стопки, переламываясь в тоненькой талии. И тогда Званцев встал.
– Моя фамилия Званцев. Могу я вам помочь?
– Помогите, Званцев, – разрешила Верочка. Но даже не улыбнулась.
А когда с книгами покончили и заняли каждый свое место, заскочила в библиотеку перепуганная Мариша, что-то шепнула Верочке и убежала. Верочка растерянными глазами окинула читальный зал и в отчаянии буквально схватилась за голову. Званцев видел все это, готов был предложить услугу вторично, но побоялся показаться навязчивым. Тогда Верочка сама решительно направилась к его столу.
– Вы меня извините, товарищ Званцев, но вы так добры, а у меня болеет девочка, пришел врач и… Не могли бы вы полчаса присмотреть за библиотекой?
– Конечно, конечно, – почему-то покраснев, пробормотал Званцев. – С превеликим удовольствием.
Не слыша его, Верочка кивнула за барьер:
– Туда никого не пускайте. А кто уходит, пусть оставляет книги здесь…
И она торопливо покинула зал. Из-за неплотно прикрытой двери донесся дробный цокот ее каблучков. Званцев задохнулся от какого-то необъяснимого упоения – впервые в жизни почувствовал он нечто вроде сердечной недостаточности. И вплоть до возвращения Верочки пребывал в состоянии полубессознательного щенячьего восторга. Через полчаса она заняла свое место за барьером, в знак благодарности едва кивнув Званцеву. А в конце дня, когда он сдавал сводки, сказала:
– Я вам бесконечно благодарна, Звонков. Уж вы меня извините.
Званцев покорно проглотил «Звонкова» и застенчиво улыбнулся в ответ.
– Что вы, что вы… А что сказал доктор, как ваша девочка?
– Пока плохо. – Губы Верочки дрогнули и Званцев явственно почувствовал, как больно и прерывисто заколотилось сердце, будто несчастье грозило не этой тоненькой женщине, а ему самому. – И о чем только думает медицина? Доктор прописал лекарство, которого нигде нет. Сам же сказал…
И Верочка нервно затеребила рецепт.
– Так не бывает, чтобы нигде, – не очень-то уверенно успокоил ее Званцев. – Выписал, значит, где-то есть. Позвольте, если не секрет… – Он вытянул рецепт из ее слабо сопротивлявшихся пальцев. – И всего-то! – с дозой пренебрежения воскликнул он, силясь разобрать латинские каракули. – Если вы доверите мне этот документ, завтра к обеду лекарство будет у ваших ног… как выражались предки. У меня друг в аптекоуправлении.
– Хорошо, – одними посиневшими губами покорно прошелестела Вера Владимировна. – Спасибо. Вы так добры, Звонарев.
Назавтра он проявил прыть, какой сам от себя не ожидал, обегал полгорода, завязал дюжину фантастических скоропалительных знакомств, заставил носиться сломя голову дядьку, у которого остановился, и его болезненную жену, даже объяснился в любви одной молодящейся вдове, в конце концов добрался до аптекоуправления – и в полдень выложил перед изумленной Верой Владимировной плоскую коробку ампул. Она приняла это как должное, поблагодарила кивком и не сказала ни слова. Зато через два дня, когда Званцев снова увидел ее, на шее Верочки был повязан газовый с васильковыми цветами шарфик, чрезвычайно ее украшавший, и повеселевшие глаза лучились теплом и благодарностью.
– Спасибо, Званцев, лекарство помогло. Танча моя оклемалась. От души спасибо – вам и вашему мифическому другу из аптекоуправления.
И впервые улыбнулась ему – редкостной застенчиво-заразительной улыбкой, свойственной лишь женщинам страстным и чистым. Для Званцева разверзлось небо, ему открылось вдруг, что и улыбка эта, и особенный взгляд, и шарфик – все для него, только для него! Впитывая эту обвораживающую улыбку, он почти физически ощутил, как рвутся, расползаются, трещат нити, связавшие его с миром, и как другие тонкие нити, почти паутинки, притягивают его к этой незащищенной женщине, притягивают, привязывают, приковывают. Уже одно то, что она запомнила наконец-то его такую обычную фамилию, а значит, выделила из прочих, заронило в пораженное недугом сердце Званцева негасимую искру надежды.
С этого часа начал он с удовольствием и удовлетворением разрывать себя между диссертацией, ради которой приехал в наш город, и неведомой ему полуторагодовалой Танчей, вымаливая и выхлопатывая право доставать ей лекарства и приносить молоко, втридорога покупать на рынке редкие фрукты и разыскивать, бог знает, где, не менее редкие детские питательные смеси. Добровольная его кабала принималась как должное, со сдержанной благодарностью, а то и с приветливым равнодушием, причем далеко не всегда Вера Владимировна вспоминала фамилию благодетеля, иной раз вылетало у нее нечто похожее, но непременно на «з»: Звягин, Зенин, Земцов.
А девочке между тем становилось все лучше и лучше, пока однажды Вера не проинформировала Званцева, что потребность в нем окончательно отпала: доктор нашел Танчу совершенно здоровой и выписал в ясельки. «Так что огромное вам спасибо, Александр Петрович, мы с Танчей никогда не забудем вашу помощь. Прощайте!» Вера Владимировна не умела кривить душой.
Со дня их знакомства минуло чуть больше двух месяцев.
И поскольку были они уже не совсем чужие, однако их контакты основывались на зыбкой почве и теперь отпали, Званцев, поколебавшись, решил попытать судьбу и выяснить, нет ли других точек соприкосновения, более ему желательных, а если нет, постараться установить. С одной стороны, Верочка относилась к нему вроде благосклонно и как должное принимала помощь, значит, есть же в ней какое-то чувство к нему! Но с другой стороны…
Словом, не сразу решился Званцев ступить под своды нелепой облупившейся арки, что громоздилась на бульваре со времен царя Гороха. Была эта бессмертная арка бельмом на лице города, никто не знал и не помнил, когда и чего ради она появилась на свет, и примыкал к ней не дворец генерал-губернатора, не особняк сибирского золотопромышленника, не витиеватая хоромина купчины, а скромный деревянный пристрой к институту. И всяк, под ее треснувшие своды ступавший, невольно задавался вопросом: да так ли уж необходимо попасть ему в старый, заросший травой двор? Вот и Званцев не раз и не два споткнулся об этот вопрос, опасливо минуя арку, а в конце квартала поворачивал и возвращался.
Было Восьмое марта, под ногами хрупал весенний ледок, пропархивал редкий снег. В руках Званцев держал тщательно упакованный в газеты букетик ранних гвоздик. Наверное, если бы не гвоздики, дорого ему доставшиеся, он так и не решился бы свернуть под арку. Не сразу отыскал Званцев на втором этаже пристроя комнату Верочки – Мариши – Нади, а когда отыскал, не сразу постучался костяшками пальцев.
– Вера, к тебе! – безошибочно определила Мариша.
Верочка приняла цветы холодно и как бы недоумевая, весьма сдержанно поблагодарила, пройти в свой закуток не позвала, наоборот, стояла в дверях, загораживая их собой, и смотрела на Званцева с некоторым удивлением, словно силясь вспомнить его фамилию, так что Званцев, потоптавшись с минуту у порога, извинился и откланялся.
Поначалу он мужественно решил раз и навсегда отсечь эту хворость; очевидно было, что у нее кто-то есть; если она и не принимала в этот праздничный день некоего удачливого соперника, то наверняка ждала и боялась, что Званцев своим вторжением все испортит; да и вообще… вообще, не может же пребывать без поклонника, а прямо сказать, без любовника, такая хорошенькая женщина: будь ты хоть трижды недотрога, рано или поздно навяжется какой-нибудь обормот… да и маленькая Танча тому свидетельство.
Потребовался месяц наблюдений, раздумий, осторожных выспрашиваний, чтобы убедиться, что никого у нее вроде бы нет, и решиться на вторую попытку. На этот раз он уверенным шагом, без тени колебаний, проследовал под арку, придерживая в кармане пальто два билета на редкостные в нашем городе гастроли МХАТа, редкостные и такие притягательные, что ни одна женщина не устояла бы. Но Вера Владимировна лишь укоризненно покачала головой.
– Ну что вы, Званцев! Все эти развлечения не для меня. Я ведь затворница. Так что не тратьте на меня ваше драгоценное время. Спасибо и извините.
И дверь перед ним захлопнулась.
На этом ему следовало бы поставить точку, да и любой самый настырный претендент, так явно и показательно отшитый, бросил бы безнадежное ухаживание. Но Званцев был не таков. Недаром он и в науке пер по бездорожью, грудью прокладывая путь. Упорное равнодушие Верочки лишь распалило его. Но, страшась в третий раз получить от ворот поворот, он все откладывал и откладывал решающий визит в дом под аркой и набрался духу лишь накануне отъезда в свой город, уже имея авиабилет, который был необходим ему «для храбрости», как иному стопка водки.
В городе вовсю цвела черемуха, летней синью полыхало небо, на газонах пестрели солнечные блики одуванчиков, а парки и скверы были наводнены воркующими парочками. То ли плененная общим настроением, то ли смягчившись после мрачного «Вот, попрощаться зашел», Верочка проявила себя приветливой хозяйкой и пригласила гостя в свой тесный и скудный закуток.
Впервые на этот раз увидел он Танчу, которая оказалась забавным и смышленым младенцем, мило что-то лепечущим, а вовсе не той хорошенькой (и похожей на маму!) девчушкой с голубым бантом, какою представлял ее Званцев. Смущаясь и понимая, что промахнулся, достал он подарок – пушистую, из натурального меха, козочку с коваными железными ножками и рожками, изящное изделие какого-то пережившего свой век кавказского умельца, творящего нечто из ничего, – и протянул Танче. Танча тут же ухватила козу за рога, а острые ножки потянула в рот. Вера Владимировна испуганно вскрикнула и отобрала подарок. Готовый сорваться упрек застыл на ее губах.
– Ой, какая прелесть! – изумилась она. – Какое маленькое чудо! Мягкая, ласковая, симпатичная!
– Я хотел подарить ее Танче…
– Ей нельзя, она еще крошка. А если не жалко, подарите лучше Танчиной маме. Она была бы счастлива. Ей никто ничего не дарил… кроме родителей. Но это было давным-давно…
И в голосе ее послышались слезы. Действительно, всем другим дарят, даже куда менее достойным, а ей… так уж сложилось. А тут еще, как назло, обиженная вмешательством матери, захныкала Танча, потянула ручонки к Званцеву и вдруг сначала неуверенно, а потом все тверже и восторженнее принялась на все лады произносить неведомое ей прежде слово папа: «хоцю к папе», «папа, возьми Танцю», «папа, тпруа» и даже «мама кака, папа ньяка».
Верочка и смущалась, и обижалась на дочку, и восторгалась. Кончилось тем, что настырная девчушка добилась своего и забралась на руки к Званцеву, а Верочке ничего не оставалось, как накрыть стол к чаю.
Так непритязательная, пахнущая овчиной козочка, несомненные отходы производства только входивших тогда в моду дубленок, лучше всяких цветов и театральных билетов проложила Званцеву путь в дом Веры Владимировны Стрельниковой и ее дочери Танчи. В тот вечер был длинный чай с милыми, хотя и ничего не значащими разговорами и даже немного с коньяком, а после чая, осмелев под оживленным взглядом хозяйки, Званцев выклянчил себе право хоть изредка заглядывать к ней на огонек, а покуда добыть, вывезти и наколоть две машины дров, потому что дровяная проблема для трех одиноких женщин этой квартиры оставалась неразрешимой.
Поздно вечером, когда Танча уже спала, Верочка вышла проводить гостя до арки через темный двор и там, под этим неуклюжим сооружением, нежно взяла под руку и сказала голосом, вибрирующим от волнения:
– Спасибо вам за все, Александр Петрович. Своими заботами вы хоть немножко облегчаете мне жизнь. Вы добрый человек и верный друг. Но не надо обольщаться. Видит бог, как хорошо я к вам отношусь. Но люблю я другого. И боюсь, это навсегда…
– Ничего, – сказал Званцев, бережно держа за кончики пальцев ее озябшую руку. – Мне и не нужно ничего. Только не прогоняйте меня!
Прозвучало это с такой мольбой и, наверное, так некстати в тот момент, когда она меньше всего собиралась «прогонять» его, что Верочка невольно улыбнулась. Во второй раз. И погладила его легкой ладонью по щеке, прошептав:
– Милый Званцев!
И тут же убежала.
К этому времени они были знакомы почти полгода.
До новорожденной золотисто-зеленоватой зари над рекой бродил Званцев по городу, не давая себе отчета, день сейчас или ночь. То ли бродил, то ли парил, то ли витал, во всяком случае, ног под собой не чуял. Смысл сказанного ею не доходил до его сознания, гас где-то на подступах, и он бесконечно возвращал себя к ощущению со ласкающих прикосновений, срывающегося – может быть, от скрываемой нежности? – голоса, холодных пальцев и теплых глаз, к ее нечаянно-отчаянному «милый Званцев», и состояние у него было такое, будто она только что объяснилась ему в любви, а не отвергла напрочь, деликатно и с сочувствием, но тем более безнадежно. Спящий город казался ему в эту ночь седьмым небом, а перспектива отношений с Верочкой настолько радужной, что он уже почитал ее своей женой, а Танчу дочкой, следовало лишь набраться терпения.
Назавтра он сдал билет и заявил Алехину, что решил обосноваться в институте. Алехин и удивился, и обрадовался: еще накануне он долго и безрезультатно уговаривал Званцева остаться, обещая все, вплоть до квартиры и скорой гарантированной защиты. Теперь же Званцев припомнил квартиру, обронил мимоходом:
– Вероятно, в скором будущем мне предстоит женитьба. Даже скорее, чем защита.
Однако время показало, насколько он был опрометчив в своем прогнозе.
Ближайшие три года ознаменовались научным и служебным триумфом Званцева. Он защитил наконец свою диссертацию, наделав немало шума в институте и в Москве, получил несколько почетных приглашений на чтение лекций за рубежом, стал завлабом и поселился в новой, специально для него отделанной под наблюдением самого Алехина двухкомнатной квартире. Алехин в нем души не чаял, поговаривали: старик прочит его своим преемником, да и все в коллективе любили и ценили Александра Петровича Званцева. Единственное место, где он по-прежнему не имел никакого успеха, было замороженное сердце Веры Владимировны Стрельниковой.
Все это время, правда, он изредка навещал Веру и Танчу. Ему разрешалось привозить дрова и картошку, а если понадобится, и шкафы-столы-диваны в квартиру трех одиноких матерей, играть с Танчей и дарить ей книжки и недорогие игрушки, а ее маме – цветы, духи и коробки конфет ко дню рождения или по большим праздникам. Раз в месяц ему разрешалось сводить маму Веру в кино и два-три раза в год – в театр или на концерт. Кроме того, теперь он мог засиживаться до полуночи, пить чай и слушать разрывающую душу «Осеннюю песню» Чайковского. Но категорически возбранялось – и это как-то само собой вошло в обычай – приносить и распивать спиртные напитки, мыть за собой посуду, задерживаться после двенадцати и хотя бы пальцем касаться Веры Владимировны.
Они тихо и мирно – вполне по-семейному – пили чай с вареньем, причем нередко бойкая Танча взбиралась на колени к Званцеву и теребила его бесконечными «как», «что» и «почему», а когда девочка засыпала, обсуждали институтские новости или недавний фильм, или Вера с волнением в голосе пересказывала только что вышедший в оригинале роман Джона Апдайка или Франсуазы Саган, так что ни разу не случилось им искать темы для разговора. Для Званцева эти вечера были счастливыми проблесками настоящей жизни, но и Вера как будто не скучала, наоборот, оживлялась, хорошела, выходила из постоянных «рамок», в которых привыкла держать себя, и, когда Званцев подымался, удивлялась, что уже пора. Однако ни разу ни на минуту не удержала. Без пяти двенадцать Званцев отчаливал. Вера провожала его через весь большой и темный двор и под аркой говорила, дружески касаясь руки:
– Спасибо, что не забываешь нас, Званцев. До свиданья, Званцев.
Они перешли на «ты», но произносилось это доверительное местоимение таким тоном, что Званцев нисколько не удивился бы, услышав другую похожую фамилию на «з».
В новой квартире, какой-то по-театральному холодной и чопорной, Званцев затосковал. Все здесь было не по нему, все раздражало. Раздражала гулкая пустота в комнатах и оживленная болтовня женщин внизу под окном, сверкающая белизной кухня и собственная неряшливость. И однажды, собрав всю свою смелость, заявился он к Вере Владимировне с бутылкой шампанского и полным портфелем всяческой снеди – не то чтобы для решающего разговора, а так, на авось, в неопределенных надеждах. Танча, которая уже вовсю бегала, знала наизусть уймищу стихов и песенок и забавно называла Званцева «Шурша», стремглав бросилась к нему на шею, получила книжку с картинками, поиграла в «забодаю, забодаю, забодаю» и вдруг, вспомнив, видимо, разговор в детсадике, спросила:
– А на самом деле – ты мой папа, да?
– Я хотел бы стать твоим папой. Если вы с мамой позволите, – отважно глядя в испуганные глаза Верочки, выпалил Званцев.
Верочка залилась краской, схватила Танчу, отшлепала и отправила в угол, а Званцеву заявила гневно, снова перейдя на «вы»:
– Я не давала вам никакого повода вести подобные разговоры! Больше того, предостерегала от обольщений! А ваша квартира, побеленная, как говорят, самим шефом… еще не причина, чтобы спать с вами без любви…
Гнев ее вспыхнул и тут же угас. Верочка разрыдалась. Перепуганная Танча заходилась ревом. Пришлось Званцеву потрудиться, успокаивая и утешая то одну, то другую. В итоге Танча заснула, всхлипывая, а ее мама, ежась и подрагивая плечами под пуховым платком, позволила уговорить себя пригубить шампанского и попробовать балык, грудинку и консервированные болгарские помидоры. Снедь из портфеля была и вправду хороша, маленькое нервное потрясение раскрепостило Веру, она вдруг обнаружила в себе незнакомый прежде «зверский» аппетит, да и Званцев, вошедший в роль утешителя, выглядел милее и общительнее обычного. Словом, через час они уговорили шампанское, подчистили все на столе, помирились и отправились гулять. Вдоль набережной печальный осенний ветер гнал последние листья пополам с дождем. Верочка, оттаявшая и взволнованная, нерешительно взяла Званцева под руку.
– Ох, Званцев, Званцев! Если бы ты знал, как я устала от такой жизни! Как надоели мне эти фанерные переборки. Как я хочу к тебе… в твою новую квартиру!
– Так за чем же дело стало!
– Ты ребенок, большой и наивный ребенок. Разве я виновата, что люблю другого? До сих пор! – с болью прошептала она. – Все еще люблю другого, который, может быть, мизинца твоего не стоит. Не думай, я стараюсь забыть его, изо всех сил стараюсь, но… – Она глядела в глаза Званцеву, и он видел, как наполняются слезами ее измученные глаза. – А как любит тебя Танча! Она уверена, что ты ее папа. Папа Шурша…
Они стояли под аркой на самом освещенном месте, и редкие прохожие поглядывали на них с удивлением: обычно влюбленные ищут уголок поукромнее, а эти… выставились, как на сцене! А они попросту не замечали ничего: ни арки, ни подрагивающей на ветру лампочки, ни прохожих. Верочка приткнулась к его плечу, ласково подергала за воротник и сказала сдавленно:
– Я такая дрянь, сама себя не узнаю. Боюсь тебя потерять… И не имею права держать… И обещать ничего не смею, Не знаю, что и делать. Я вся как ледышка. Хочу растаять – и не могу. Только ты ни на что не надейся. Пожалуйста, ни на что не надейся. Может, когда-нибудь потом…
– Я и не надеюсь, – ответил он, впервые бережно обняв ее за плечи. – Только ты не прогоняй меня…
Тогда она в третий раз улыбнулась, наверное, комичности его затянувшегося постоянства, приподнялась на цыпочки и поцеловала в щеку добрым сестринским поцелуем.
К этому времени они были знакомы почти четыре года.
Последующие десять с небольшим лет пролетели незаметно – в хлопотах по строительству нового здания института, в дискуссиях, в подготовке и защите докторской, в загранкомандировках и выходе института на глобальные планетарные позиции, в запуске международной системы «АСУ-климат», которая рождением своим немало обязана институту вообще и доктору Званцеву в частности. Для всех он давно стал профессором Александром Петровичем Званцевым, одним из самых уважаемых людей в институте, международным авторитетом, и лишь в деревянном пристрое, где нестареющая Вера Владимировна и бурно растущая Танча занимали уже целую секцию, по-прежнему оставался, как он сам иногда грустно острил, «незваным Званцевым». Чудаковатым очкариком-воздыхателем, привычным, как старый продавленный диван. Другом дома – увы, без традиционных приятных прав такового, зато с неизбежными обязанностями, от которых он никогда не отказался бы добровольно, рискуя потерять самого себя. Словом, в личной жизни Званцева мало что изменилось.
Но незаметно изменился город – расцвел, похорошел, и иногда казалось, за эти десять лет город каким-то чудом переместился из Азии в Европу. Преобразился и бульвар, на котором прежде стоял неприметный четырехэтажный корпус института с приткнувшейся к нему ветхой деревянной двухэтажной и аварийной аркой. Теперь бульвар застроен современными прозрачными утесами отелей, офисов и универсамов, но даже среди них смотрится пятиэтажный красавец из стекла и алюминия. Старый корпус слился с ним на правах крыла, и лишь нелепая арка да деревянный пристрой по недоразумению сохранились, напоминая об исконном, уже забытом облике этих мест.
Институт получил в городе прозвище «аквариум». И вправду, стоит постоять у его подножия полчаса, и вы убедитесь, насколько это метко и справедливо. Плавают по широким холлами лестницам медлительные декоративные рыбки с ярким оперением, толстобрюхие карасики важно покуривают за столами, иногда собираются стайками, иногда уединяются с яркоперыми и поглаживают им плавники, по какому-то неведомому сигналу все бросаются к кормушкам – и вдруг скопом вырываются наружу и рассыпаются в разные стороны.
