Текст книги "Сибирский рассказ. Выпуск III"
Автор книги: Сергей Алексеев
Соавторы: Валентин Распутин,Виктор Астафьев,Михаил Щукин,Георгий Марков,Гарий Немченко,Давид Константиновский,Виктор Кузнецов,Борис Лапин,Андрей Скалон,Валерий Мурзаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)
– Нам пора, – заторопилась вдруг Нина Викторовна. – Спасибо за гостеприимство, уверяю вас, я буду самым горячим защитником нашей дружбы!
Все поднялись из-за стола, пошли провожать гостей к машине.
– Виктор Иванович! – удивился Павел Петрович, подошел к нему, пожал руку. – Оля, почему не сказала?
Виктор Иванович заступился:
– Да я только что – минут десять.
– Не позвонили, не предупредили!
– Так… неожиданно как-то собрался – время выкроилось.
– Ну я сейчас, гостей только проводим…
Бузуев, пожимая на прощание руки, хмурился и повторял:
– Все хорошо… все нормально… – а мыслями был уже где-то далеко. И, усаживаясь в машину, виновато под-вял голову к небу: – Извините!
Машина тронулась, ей помахали вслед и пошли назад в контору.
– А этому деятелю палец в рот не клади – по локоть откусит и не заметит, – ни к кому не обращаясь, пробурчал Григорий Иванович.
– Да, – с усмешкой кивнул Павел Петрович, – мужик тертый. Что вы хотите – современный тип делового человека.
– Да уж куда современней! – недовольно буркнул Григорий Иванович.
Павел Петрович снова усмехнулся, потом повернулся к Першину и положил ему руку на плечо.
– У меня к тебе разговор, Коля… а тут еще один высокий гость нагрянул. Я уделю ему десять минут, и ты заходи – ладно?
Першин кивнул. Потом поблагодарил Григория Ивановича за машину и поинтересовался на всякий случай:
– Не знаете, что за разговор?
Тот усмехнулся, развел руками.
– Пути господни неисповедимы! А уж мысли – тем более.
«Машиной хочет меня обрадовать, не иначе, – решил про себя Першин. – Если так, надо сразу же и сказать… Он же уверен, что делает благо для меня, а когда узнает, что это не так – обидится… А может, не сейчас, не сегодня… – билась трусливая мысль, – и с родителями еще не говорил…» Выждав у себя в кабинете ровно десять минут, так и пошел, ничего твердо не решив.
«Высокий гость» уже уходил – устраиваться в гостиницу, а Павел Петрович его напутствовал:
– Потом сюда – я еще буду здесь, и ко мне ужинать. Хорошо? – А когда тот закрыл за собой дверь, глубоко вздохнул и рассмеялся ему вслед. – А знаешь, почему он зачастил к нам?
– Кто ж этого не знает, – сдержанно ответил Першин.
– Подфартило девке, правда? А он стесняется чего-то, тянет резину… А чего тянуть? Раз-два – и свадьбу, а? – Павел Петрович панибратски подмигнул и расхохотался. – А что? Скажешь, браки свершаются на небесах? Ерунда! – И нажал кнопку. – Я их мигом сейчас сосватаю – засекай время!
Оля открыла дверь и замерла, дожидаясь приказаний.
– Зайди, Оля, сядь, – пригласил Павел Петрович.
Оля прошла и неуверенно села, Павел Петрович вышел из-за стола и остановился перед нею с чуть-чуть насмешливой улыбкой.
– Как ты думаешь, Оля, зачем сюда ездит Виктор Иванович? Не догадываешься?
Оля покраснела и пожала плечами.
– На рыбалку… воздухом подышать…
– А хочешь, я тебе открою одну тайну? Нравишься ты ему, Виктору Ивановичу… а он неженатый, между прочим!
– Он же старый… – опустив голову, едва слышно проговорила Оля.
– Какой он старый?! Пожилой человек, но еще совсем не старый… Зато у него прекрасная квартира, машина, огромные связи в городе: не попрыгунчик какой-нибудь – солидный человек! И хороший, главное, человек! Так что смотри, не упусти шанс – такой журавль тебе в руки летит…
Оля еще ниже опустила голову.
– Зачем вы так, Павел Петрович? Ну зачем вы смеетесь надо мной?
– Еще чего! Почему это я смеюсь?
– Ну, вы говорите про машину, квартиру, связи… разве это главное?
Павел Петрович смутился.
– Не главное, разумеется… но существенное. Тебе же хочется жить в большом городе, в хорошей квартире и так далее?
– А если я люблю другого человека?!
– Что?! – насмешливо переспросил Павел Петрович. – Она любит другого человека! – и хохотнул. – Да что ты понимаешь в этом! Любит… На две недели эта твоя любовь, на месяц, в крайнем случае… – И уже совсем обиженно проворчал: – Любит она… шалопая какого-нибудь.
Оля всхлипнула и закрыла лицо руками.
– Господи! Ну почему все считают меня за дуру?..
– Да потому, что ты и есть… – в сердцах начал Павел Петрович, но сдержался в последний момент и, когда Оля выбежала вся в слезах, все-таки договорил: – дура! – Махнув рукой, огорченно пошел на свое место, – Да и тот тоже хватил! Двадцать лет с хвостиком – все-таки разница?! – Сел в кресло, вздохнул протяжно, потер лоб ладонью. – Ладно… пошутили и будет!
– Кому-то шутки… а мышке слезки, – сказал Першин неприязненно.
Но Павел Петрович не почувствовал тона, даже не обратил внимания – так он был возбужден. Да и коньяк, хотя и в служебной дозе, тоже, наверное, действовал.
– Гляди, как бы эта мышка тебя не скушала: с нее станется! – Он склонил голову и, чуть прищурив один глаз, посмотрел на Першина, словно прицеливаясь. – А что? По-моему, она в тебя метит… и недаром завела тут речь про любовь…
– Это и есть тот разговор, для которого я должен был зайти?
– Да нет же! – отмахнулся Павел Петрович. – Но жениться тебе надо – пора уже, дорогой мой! А то ведь роста не будет!
– Какого роста?
– Такого роста… Вот есть, например, мнение выдвинуть тебя секретарем парткома, а это, как ты сам понимаешь, дело нешуточное! Тут уж мальчиком ходить как-то не того…
У Першина внутри все ширилась и поднималась какая-то неуемная злость. Он старался подавить ее, но она лезла из него, как перекисшее тесто. «Сидит… самодовольный, властный – этакий вершитель судеб… – думал он, глядя на Павла Петровича, – А ведь старше меня всего на три года… Что власть делает!»
– А чье мнение? – глухо спросил он.
– Мое, во-первых… ну и… некоторых вышестоящих партийных работников.
– Понятно… – тихо отозвался Першин. – А Григорий Иванович куда?
– Он уходит на пенсию.
– Уходит или его уходят?
– Уходит сам, не переживай… Кстати, и он считает, что лучшей кандидатуры нам не найти.
– Разве мало у нас хороших людей – коммунистов?
– А кого? Специалиста выдернуть из производства? Работника? Плохого не утвердят, а хороший мне в хозяйстве нужен.
– Парторг, по-твоему, не работник?
– Не придирайся только! Не лови меня на слове! Сам понимаешь прекрасно – это лучший вариант! И самый простой: людей ты хорошо знаешь – они одни и те же; работа – примерно одинаковая. Перейдешь из одного кабинета в другой – только и делов! Першин помолчал, тяжело вздохнул.
– А если я не захочу?
Павел Петрович снова посмотрел на него, словно прицеливаясь.
– Почему?
– Ну-у… у меня, может быть, другие жизненные планы.
– А устав ты помнишь?
– Помню… но так обычно не делается, чтобы против воли на руководящую работу…
– Всяко делается! – жестко отрубил Павел Петрович. – Как надо, так и делается… А что у тебя за планы?
– Я институт кончил… – не сразу ответил Першин, – педагогический, между прочны.
– В школу собрался?
– Допустим…
Павел Петрович недоверчиво и удивленно хмыкнул.
– Нашел тоже!.. Ему такое дело предлагают… такими должностями не бросаются, понял? Это тебе не шуточки! Чего это ты вздумал вдруг?! Никогда от тебя не слышал…
Першин развел руками, прямо посмотрел Павлу Петровичу в глаза.
– Хочется жизнь прожить честно – такое маленькое скромное желание!
Павел Петрович изумленно вперил в него самонадеянный взор.
– Так… а партийная работа тебе в этом помешает?
– Не совсем так, – твердо и спокойно ответил Першин. – Просто в этом случае я должен буду еще долгое время работать с нынешним директором, находить общий язык и вообще быть ему признательным за все те блага, которыми он осыпает меня.
Это было совсем неожиданно и, должно быть, очень обидно и неприятно для Павла Петровича. Он просто растерялся, но скоро привычно взял себя в руки.
– Значит, директор тебя не устраивает?
– Да, директор… за которого я когда-то голову мог положить, а сейчас бы очень жалел об этом.
– И что тебя не устраивает во мне?
– Многое.
– А конкретно? Ты можешь сказать конкретно? Хотя бы одну из причин?!
– Конкретно, Павел Петрович, ты все меряешь на деньги, – прямо и твердо продолжал Першин, – на материальные блага, так сказать… Я как-то раньше не придавал этому значения: экономические рычаги, принцип материальной заинтересованности и так далее – все как будто правильно, естественно, но однажды вдруг испугался… Испугался, когда понял, что деньги у тебя стали мерой всего, мерой добра и зла, нужности и ненужности людей, их поступков – все на рубли! И у нас у всех, работающих с тобой, тоже… постепенно… Мы уже не замечаем, как строим на этом все наши отношения, систему доводов…
– Стоп! – нетерпеливо остановил его Павел Петрович. – Тогда я хочу уяснить несколько принципиальных моментов. Момент первый: кто после меня громче всех ратовал за хозрасчетные звенья, утверждая, что это принцип настоящей материальной заинтересованности и ответственности за труд, за его конечные результаты; и когда у некоторых вышло по четыреста рублей в месяц и райфинотдел испугался, кто вместе со мной доказывал на всех уровнях, что нужно выплатить рабочим все до копейки, а не причесывать под общий уровень?! Кто это был – ты или не ты?
– Я… Ну и что?
– Ничего – постой! Момент второй: почему мы отказывались от двухсменки на ферме и перешли на двухцикличную дойку? Потому что в наших условиях это грозило, прежде всего, потерей в зарплате доярок – так или не так?
– Так…
– И кто после меня снова горячее всех убеждал нашего многоопытного Григория Ивановича, что нет такого закона, чтобы доить коров именно три раза, а не два, допустим, или четыре?
– Я, – твердо сказал Першин.
– Но ведь мы рисковали, когда решили попробовать это дело на третьей ферме, хотя и знали, что удои сначала упадут, а потом должны выравняться. Ведь если бы там, наверху, узнали, почему упали надои, нас вытряхнули бы из кресел, не дожидаясь результатов эксперимента. И теперь ты в этом раскаиваешься – так?
– Нет, не раскаиваюсь.
– Тогда я тебя не понимаю! Ты же сказал, что раскаивался бы теперь…
В это время открылась дверь и в кабинет заглянул грузный мужчина лет пятидесяти с бурым от загара лицом, такого же цвета мощной шеей, на которой прочно сидела крупная коротко остриженная голова. Из-за его широкой спины выглядывала пожилая женщина, повязанная белым платком, в туго обтягивающем ее платье из яркой ткани с какими-то большими экзотическими цветами по белому полю. Это были управляющий и заведующая молочнотоварной фермой третьего отделения.
– Подождите! – резко бросил им Павел Петрович. – Видите, я разговариваю с председателем рабочкома!
Мужчина грузно попятился, обиженно проговорил:
– Да мы что… Вызвали же… а так-то чего бы…
– Но подождать вы можете, – уже мягче добавил Павел Петрович. А когда дверь закрылась, снова повернулся к Першину. – Ну, так я тебя не понимаю – в чем все-таки дело?
– Нельзя без конца говорить об одной только выгоде. Все выгода, выгода – только и слышишь со всех сторон… И все в рублях, в рублях, в рублях!
– Здорово живешь! А если речь идет о государственной выгоде?!
– Все равно…
– Ну, милый мой! Это, знаешь…
– Вот тут были товарищи из театра, – перебил его Першин, – и они бы могли подтвердить, что большинство театров государству экономически не выгодны и содержатся на дотации – в рублях невыгодны! Но для чего-то содержатся? Для чего? Значит, есть какая-то другая выгода?!
– Ну, а применительно ко мне, к директору?
– То же.
– Что то же?.. Что то же?! – взорвался Павел Петрович. – Ты назови! Покажи! Дай мне это пощупать…
Першин усмехнулся.
– Это нельзя пощупать… Я только знаю, что без этого люди становятся хуже.
– Вообще? Или уже становятся?
– Уже становятся.
– То есть – наши люди? В нашем совхозе?
– Да.
– Та-ак… – задумчиво протянул Павел Петрович. – А вот мы у них спросим сейчас… – Он торжественно поднес руку к кнопке, с усилием нажал ее – раз, другой, но Оля не появлялась. – Да где она там?! – нетерпеливо встал, пошел, открыл дверь. – А где Оля?
– А не было ее, – хмуро ответил грузный мужчина, – мы и заглянули поэтому.
– Ну, извини, Иван Степаныч… Зайди-ка! Вера Филипповна – тоже! – Павел Петрович пропустил их вежливо, сам закрыл дверь. – Проходите, садитесь.
Они сели, выжидающе глядя на странно возбужденного директора.
– Иван Степанович, скажи: хозрасчетные звенья – это хорошо? Не для тебя, допустим, как управляющего, а для рабочих – хлеборобов?
– А что?.. Хорошо… – недоумевая ответил Иван Степанович. – И для меня хорошо: они же сами теперь друг дружку погоняют.
– А в связи с этим, – наседал Павел Петрович, – новая система оплаты по результатам года – прямая, так сказать, материальная заинтересованность, – она портит людей или нет? Как по-твоему?
– Нет! – твердо отрубил Иван Степанович. – Не портит!.. Наоборот! Раньше-то я, полеводом еще когда был, как бобик по полям пластался – следил, как сеют, как пашут. А все равно… у кого совесть есть маленько, так ничего еще: скажешь на тридцать пахать, он хоть на двадцать пять возьмет, а у кого ее нет, так ты только с поля долой, он подымает лемеха – лишь бы черно сзади было – и бузует на пятой скорости: ему же с гектара наряд закроют! А кто будет сеять, убирать на этом поле, он не знает, и голова у него об этом не болит… А в звене – другое дело: тут уж как посеешь, так и пожнешь, или по четыреста в месяц выйдет, или аванс едва оправдаешь. Некогда портиться – да и себе хуже!
– Так! – удовлетворенно отметил Павел Петрович. – А теперь ты, Вера Филипповна, скажи: почему отказались мы от двухсменки, а ввели двухцикличную дойку на фермах?
– Так это же всем понятно…
– А ты все-таки скажи, как понимаешь!
Вера Филипповна улыбнулась.
– Вроде экзамена?
– Вроде экзамена.
– Ну так не готовы мы еще к этой двухсменке – экономически и технически… Доярок больше надо: а это значит – или зарплату снижать, или себестоимость повышать… Опять же неполный рабочий день получается – за что платить зарплату хорошую?
– Значит, хорошо только в деньгах? – уточнил Павел Петрович. – Только то, что в деньгах не потеряли?
– Это само собой, – согласилась Вора Филипповна. – Но и все остальное хорошо – это хоть кто скажет… Мы раньше к пяти вставали на первую дойку, а их еще две – целый день, как заведенная… А теперь совсем другое дело: встанешь, как люди, завтрак приготовишь, всех накормишь, ребятишек в школу соберешь – и к восьми часам на ферму идешь, как на фабрику… в двенадцать опять возвращаешься, обед приготовишь, ребятишек со школы встретишь, покормишь, постираешь, приберешь чего нужно – и к пяти снова на дойку… В девять вернешься – и телевизор еще посмотришь, и поспать времени достаточно… Хорошо – ничего не скажешь. Все этим довольны. Работать стало легче, веселее и даже интереснее…
Павел Петрович удовлетворенно хмыкнул и кивнул Першину, как бы говоря: «Ну что? Слышал?!»
Першин молчал, думал, стоит ли продолжать этот спор. Не такого он хотел разговора, и не к этому призывал его Иван Савельевич. Но все, что можно было испортить, в сущности, уже сделано, и терять-то уже больше нечего…
– Я тоже хочу спросить… в таком случае… – медленно и глухо проговорил Першин. – Как бы думаете, Вера Филипповна, и вы, Иван Степанович, – за последние лет пятнадцать – двадцать люди хуже стали или лучше?
Вера Филипповна настороженно глянула на Першина, затем на Павла Петровича, пытаясь понять, что за всем этим кроется.
– Одеваться лучше стали, – несмело выдавила она из себя, – вообще – следить за собой…
– Грамотнее стали намного… – тоже неуверенно поддакнул Иван Степанович.
– Я не совсем об этом… Совсем даже не об этом! – горячо повторил Першин. – По человеческим, по душевным качествам?.. Вот… я помню, раньше приезжали из города на уборку нам помогать – на месяц, иногда на два. Расселяли всех по квартирам, и жили они, как члены семьи, или родственники – ели, пили с нами, что было: никто ничего не считал… И как интересно было! Разговоры по вечерам: кто откуда, кто что повидал; мы, ребятишки, не спим, бывало, допоздна, слушаем… А сейчас? Приедут студенты, мы их в старый клуб – холодный, неуютный… Все, что съедят, мы у них до копейки высчитаем… Да что там! Инструктор приедет из райисполкома – в сельсовете ночует на старом диване без простыней и с портфелем вместо подушки…
– Да что ты, ей-богу! – взвился Павел Петрович. – Да кто теперь в сельсовете ночует?! У нас гостиница – лучшая, между прочим, в районе!
– Два года ей всего, гостинице, – уточнил Першин. – А три, четыре года назад так и было! Когда я комсоргом стал, начали приезжать ко мне из райкома, и если с ночевкой – я веду к себе. А мать однажды и выговаривает: «Что ты их приводишь все время: теперь уж никто так не делает». А ведь не было этого! Хуже насколько жили – не сравнить, а этого не было!
Першин умолк, и наступило молчание. Но оно продлилось недолго. Вера Филипповна горестно как-то покачала головой и тихо сказала:
– Это правда, Николай Егорыч, заедаться немного стали…
– Да чего там «немного»! – побурев лицом, гневно рыкнул Иван Степанович. – Заелись уже окончательно! – но спохватился, сбавил намного тон и виновато объяснил: – Вчера вечером машина к нам шла сельповская и застряла у моста за деревней. Я Петьку нашел, Аникина Петьку: «Заведи, говорю, трактор да поезжай, выдерни эту «автолавку». А он мне в ответ: «Наряд выпишешь на полный день – заведу, а нет – сам заводи да выдергивай». Обнаглели – чего там…
– Вот! – обрадовался Першин. – А почему он рвачом становится – Петька Аникин? Да потому что мы у него без конца рублем перед носом машем! Сделай, Петя, вот это – получишь вон сколько, а вот это сделаешь – еще столько же и еще полстолька… Он уже света белого не видит за этим рублем!
– Так что же, – взъярился Павел Петрович, – по-твоему – не платить людям за труд? Назад к военному коммунизму?!
– Платить! И хорошо платить за хороший труд. Но это должно быть само собой, автоматически… А махать рублем перед носом – это не дело! Не будете этого добра! Да что там… Ваня Прохоров вон лежит – и ничего ему больше не нужно… хоть миллион ему туда положь!
Павел Петрович нахмурился, недобро усмехнулся:
– Вот ты куда приехал… Понятно! А известно тебе, что экспертиза обнаружила у него алкоголь в организме? То есть он пил накануне вечером и, может быть, опохмелялся!
– Да я знаю… – поморщился Першин, – про экспертизу… и без экспертизы… Но я знаю также, что он неделю работал от зари до зари – ячмень от комбайнов отвозил, и он должен был отдохнуть в воскресенье… или, по крайней мере, не ехать в город, где такое движение! А ты поднял его со всеми шоферами и сказал, что закроешь всем по два тарифа за один рейс на станцию: кирпич, видишь ли, надо вырвать у кого-то из-под носа… Еще и по «красненькой», говорят, сунул без ведомости, из своих особых фондов.
– Говорят, в Москве кур доят… – ни на кого не глядя, пробурчал Павел Петрович. Потом поднял глаза, неуверенно посмотрел на всех по очереди. – Ты, значит, меня считаешь виновником его смерти? И вы так считаете?.. Что, и все так думают?!
Иван Степанович тяжело завозился на стуле, неловко приподнялся, переглянулся с Верой Филипповной.
– Мы это… выйдем, пожалуй… А то и завтра можем?!
Павел Петрович опустил голову и устало кивнул:
– Хорошо, давайте завтра.
Они ушли, и стало еще тягостней. Першин поднялся, постоял нерешительно и медленно пошел к двери. Павел Петрович его не задерживал.
В приемной, понуро глядя в пол, сидел Виктор Иванович. Вскинув голову и натолкнувшись на откровенно неприязненный взгляд, он смутился и отвел глаза. Першин было прошел мимо, но неожиданно для себя остановился, повернулся к «высокому гостю».
– Простите, не знаю, как обращаться к вам, по званию или по имени-отчеству… Вам не стыдно?
– Стыдно, – ответил Виктор Иванович просто и откровенно.
Першин не ожидал такого прямого ответа и сам смутился.
– Ну в самом деле… разве так можно?
– Да, вы правы, правы! – торопливо заверил его Виктор Иванович. – Вот… хочу дождаться ее, извиниться… И тут же уеду, чтоб меня черт побрал! – Он приложил руку к груди. – И вы меня извините! То есть, это ваше дело… но хочу, чтоб меня поняли по-человечески. Я один живу… давно, женился курсантом, в спешке. Не пожилось. А потом все труднее и труднее с возрастом… А тут приехал однажды, увидел – и как с ума сошел. Не могу ничего поделать с собой – влюбился на старости лет, чтоб меня черт побрал!.. – Помолчал и – с досадой: – Обидел, конечно, девчонку… Надо извиниться. Извинюсь и уеду. Жить-то, может, осталось… Дело такое, и зла оставлять не хочется… – Он умолк, отвернулся к окну и так сидел, напряженно хмурился.
Першину стало совсем неловко. Он подумал: «А ведь это я из-за ревности – не иначе, чтоб и меня тоже черт побрал!»
– Извините… – сказал он виноватым голосом.
Виктор Иванович машинально кивнул.
6
Дома на ужин были караси, обжаренные в муке и плотно уложенные в большой сковороде. Отец выбрал одного, у которого голова выпирала повыше, поддел пальцем и осторожно высвободил из тесных рядов.
– Я, наверное, уйду с этой работы, – сказал Першин.
Мать с отцом переглянулись. Мать было открыла рот, но отец жестом дал ей понять, чтобы не встревала пока.
– Ну и куда? – спросил отец ровным, спокойным голосом, будто речь шла о самом обычном.
– В школу пойду… если возьмут.
– А могут не взять?
– Смотря как уйду: если по-хорошему, то возьмут, а если по-плохому…
– Да на что оно тебе! – не утерпела мать. – Или тебе плохо тут? И не тяжело, и почетно…
– Да погоди ты, мать! – в сердцах одернул ее отец. – Не понимаешь ведь ни черта! У них, если что, не спрашивают, хорошо или плохо…
– Да нет, – сказал Першин, – ты не так понял: меня же никто не выгоняет.
– А чего тогда?
– Так, хочу…
– Да на что они тебе, эти обормоты?! – прямо-таки возопила мать. – Возиться с ними, нервы трепать, отвечать за каждого… Это же черти самые настоящие, они же теперь никого не слушают, – она горестно покачала головой, готовая вот-вот заплакать. – А тут тебе дурно ли? На виду, в почете… Если что надо, выписать там или привезти, – все, пожалуйста. А учителем будешь, в ножки придется кланяться такому же, кто сидеть будет на твоем месте…
– Ладно, мама, хватит! – резко остановил ее Першин. – Все, перестань! Закрываем прения! – Он понял, что не поймут: отец еще может как-то – он с ним потом поговорит, – а мать – нет. И с этим ничего не поделаешь. Он встал из-за стола. – Пойдем, пап, дрова пилить!
Отец тяжело вздохнул, поднялся. Не найдя полотенца, вытер руки о материн передник. И на ее растерянно-вопрошающее выражение буркнул: «Погоди ты!..»
Мать опустилась на табуретку, сложив руки в подол платья, и долго сидела так, машинально теребила передник и не знала, за что приняться.
А Першин с отцом завели мотор и принялись пилить дрова. Работали молча, потому что дело было простое, привычное. Бойко тарахтел мотор, звонко пела «циркулярка», легко врезаясь в сырое дерево, и чурки одна за другой с глухим стуком падали в кучу.
Когда испилили добрую половину – откуда ни возьмись во дворе появился Павел Петрович. Никто и не слышал, как он открыл калитку, вошел, постоял, дождался, когда отпадет очередная чурка и «циркулярка» на время примолкнет, и громко сказал:
– Бог в помощь!.. Здравствуйте!
Мать выглянула из летней кухни, изумилась:
– Павел Петрович! Здравствуйте!..
– Бог-то бог, да оно бы и сам помог! – изображая невозмутимость, ответил отец. Он было наклонился над очередной лесиной, но тотчас выпрямился, выжидающе глядя на нежданного гостя: не зря зашел – забрать, видно, Николая куда-то.
– Я просто так зашел, без дела, – объяснил Павел Петрович, почувствовав эту заминку. – Надолго еще у вас тут?..
– Да на час, не больше, – ответил отец.
Павел Петрович постоял в задумчивости, потом оглядел свои брюки, рубашку и махнул рукой:
– Иди отдыхай, дядя Егор, я за тебя поработаю!
– Да что вы! – всполошилась мать. – Измажетесь тут, изорветесь…
– Не последнее, – отмахнулся Павел Петрович. Выбрал взглядом самую большую лесину, подошел с комля и кивнул Першину: – Давай!
И снова пошла работа, но побойчей: Павел Петрович разохотился, вошел в азарт, гак что мотор начал захлебываться от надрыва, и отец не вытерпел.
– Да куда вы гонитесь? Движок запорете!
– Добра такого… – проворчал Павел Петрович.
– Нам и такой хорош! – не отступался отец.
Меньше чем за час все было кончено. Павел Петрович отряхнул ладони одна о другую, поискал глазами, где помыть руки.
– А сейчас… вот сюда… вот у нас где, – зачастила мать, выбежав из дома со свежим полотенцем. – И чайку попейте на верандочке… я все поставила, все стоит, ждет!
– Чайку можно… Это хорошо, – согласился Павел Петрович. Помыл руки, охотно поднялся на веранду. – Ну-у! – демонстративно восхитился он. – Да куда же это все?
На большом круглом столе, покрытом свежей скатертью, стояли две сковороды: одна с рыбой, другая с яичницей, вокруг них теснились тарелки и вазочки с хлебом, с отварной картошкой, с груздями, с малосольными огурцами, с копченым салом, с вареньем трех сортов – земляничным, смородиновым и рябиновым прошлогодним. Тут же стояла большая отпотевшая банка с холодным молоком, а рядом, поменьше, – со сметаной.
– Чем угощать-то… не ждали гостей, – причитала мать.
Павел Петрович сел, еще раз оглядел стол.
– Да-а! А что, теть Мария, нет ли у тебя в заначке?..
Мать просто расцвела от радости.
– Как нет, есть!
– И никто не против?! – Павел Петрович посмотрел на Першина, на отца. – А то я тут раскомандовался…
«Против» никого не оказалось: отец вообще и последнее время любил этак вот пропустить стопочку на сон грядущий, да не часто удавалось, а Першин просто устал за сегодняшний день, и физически, и морально, и ему было кстати.
Павел Петрович молчал, тяжело думал о чем-то, и было ясно, что он не просто так зашел. Поэтому отец, приняв соточку, оставил молодежь и увел мать с собой смотреть телевизор. Но и после его ухода за столом еще долго длилось молчание.
– Почему ты раньше никому и ничего не говорил об этом? – спросил наконец Павел Петрович, продолжая прерванный в конторе разговор. – Думал по-тихому отойти?
– Думал… – согласно кивнул Першин. – А что мне оставалось? На то, что ты меня поймешь, я не мог рассчитывать… Ну, а к кому еще с этим пойдешь? Непонятно, скажут, чего хочешь: работаешь с таким прекрасным директором, энергичным, деятельным, схватывающим на лету все новое, передовое. Оба молодые, образованные люди, коммунисты, неужели сами не разберетесь в каких-то нюансах моральных и материальных стимулов?.. Похлопают по плечу и проводят до двери с пожеланием успехов… Никто не примет всерьез.
– Ну а… почему все-таки разразился?
– Из-за Вани…
– На меня все-таки решил вину повесить?!
– А на себя?.. – огрызнулся Першин. – Не в этом дело… Когда умирают твои ровесники, да еще так нелепо и неожиданно, вспоминаешь, что и ты смертен, и невольно подводишь себе итог… И страшно становится, но не самой смерти даже, а того, как живешь…
– Чем же мы плохо живем?
– Я уже говорил… Не поймешь ты меня, видимо…
Павел Петрович хлопнул ладонью по столу, так что на нем все подпрыгнуло, а мать, за двумя дверями в доме, вздрогнула на диване перед телевизором и хотела вскочить, узнать, что случилось, но отец ее удержал: «Сиди!»
А Павел Петрович загрохотал:
– Посидеть бы тебе на моем месте… годика два хотя бы! И я посмотрю, куда ты приедешь на одном моральном стимуле и высокой сознательности! Э-э, да что ты понимаешь?! Я людей к земле повернул, к производству! Они перестали на город коситься. Попробуй теперь замани их туда мешками с коврижками – не заманишь! Они поняли, что незачем ехать куда-то, искать то, что рядом, под носом лежит, только не ленись работать и думать. – Голос Павла Петровича гремел в тесном пространстве веранды и так бил в уши, что Першин морщился, как от боли. – Они думать стали! Понимаешь: думать! Как лучше посеять, как убрать, как сберечь технику и сэкономить горючее. Им жить стало интереснее… А думать надо! Всем! Потому что хлебное поле не карьер: чем сильнее упрешься ковшом, тем больше зачерпнешь… И корова, между прочим, не аппарат для производства молока из воды и сена!..
– И все это лишь во имя его величества рубля? Из одной лишь корысти? – переспросил Першин, снова закипая внутри. – А не из любви, допустим, к земле, к делу, которым занимались отцы, деды и прадеды?!
– А пусть хоть из корысти… пока. Я не боюсь этого! А что касается любви – она придет со временем сама. Как цыганка говорит: «Женись на мне – через год полюбишь». Вот и надо женить хлебороба на земле: хватит, погулял холостым!
– Брак по расчету?
– Кстати, как показывает практика, браки по расчету более надежные, чем по любви: взял да полюбил, взял да разлюбил… Но это ладно… – Павел Петрович снова обрел свое обычное состояние уверенности и снова сидел, как у себя в кабинете, откинув назад голову и щуря левый глаз, будто прицеливаясь. – Я ведь знаю, что ты обо мне думаешь: мол, рвется очертя голову за показателями, за успехом то есть, и ни о чем больше знать не желает, тем и живет… Скажешь, не так?
– Так, – подтвердил Першин.
– Вот! – словно даже обрадовался Павел Петрович. – Все-таки ты молодец – честный парень, это я всегда ценил в тебе… Так и я тебе честно скажу, как на духу, чем я живу, какой мечтой… А мечта у меня такая: пока суть да дело – я у себя в совхозе коммунизм практически построю… Да! А что? У меня уже сейчас питание в столовой практически бесплатное – копейки стоит, чисто символически… кино показываем бесплатно, театр будет приезжать – то же самое, все оплачивает совхоз. А люди как живут! И телевизоры, и холодильники, и мебель современная – чего только нет… И денег еще столько у всех, что дай нам сегодня сто, двести автомобилей любой марки и стоимости – тут же их не будет, все раскупят.
– То, что ты именуешь коммунизмом, называется высоким уровнем жизни, – сказал Першин подчеркнуто менторским тоном, – материальным причем! Так что ты перепутал цель со средствами, то есть поставил средства на место цели. Неужели ты этого не понимаешь?
– Я строю материальную базу: бытие определяет сознание!
– Скажи об этом Рокфеллеру или Ротшильду какому-нибудь, у них очень высокое бытие, в твоем понимании итого слова… – Першин хмыкнул и качнул головой: «Базу он строит…» А как и ради чего – это непринципиально?! Давай уж тогда заглянем в историю, если у нас такой разговор – честный, как на духу… Думаешь, наши российские капиталисты и кулаки, получи они власть после февральской революции, не развили бы кипучую деятельность, не настроили бы заводов, не завели бы высокопродуктивного сельского хозяйства вроде американского?! Но как, опять же? И ради чего? Это принципиально важно! Поэтому именно большевики пошли дальше, совершили свою революцию, победили в гражданской войне, принесли столько жертв! А тут на тебе: через два поколения объявился ужасно деловой деятель – поборник чистой экономики и голых материальных стимулов! Коммунизм у себя в совхозе решил построить… коммунизм, в котором никому дела нет до студентов, затолканных в старый клуб с отвалившейся штукатуркой… коммунизм, в котором Петька Аникин не поедет выручать застрявшего с машиной сельповского шофера, пока не заплатят, рублем перед ним не помашут…
