Текст книги "Сибирский рассказ. Выпуск III"

Автор книги: Сергей Алексеев

Соавторы: Валентин Распутин,Виктор Астафьев,Михаил Щукин,Георгий Марков,Гарий Немченко,Давид Константиновский,Виктор Кузнецов,Борис Лапин,Андрей Скалон,Валерий Мурзаков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

– Брехня все это! – сказал резко, не оборачиваясь.

Василий обиделся:

– С чего бы мне врать-то? Как сам слышал, так и рассказываю…

– Ладно, ладно… – прервал его Геннадий. – Ты сколько зарабатываешь?

– С осени на пенсию определили, – ответил Василий сдержанно. – Вторая группа, на год.

– Сколько?

– Ну сколько же – сто двадцать.

– Ого! В деревне-то… При своем хозяйстве, да с огородом. И жена, поди, на ферме немало зашибает?

– Ничего, зарабатывает! – Василий явно сдерживал раздражение. – А ты где работаешь?

Вошла сестра с подносом для Василия, объявила нам:

– В столовую, в столовую! Сигнал уже давно горит.

Василий обрадовался ее появлению, избавившему его от продолжения неприятного разговора. Геннадий провел левой рукой по торчащим волосам, будто заправлял их под шапку, и первым пошел из палаты, выговаривая:

– Отработал свое… Легкий труд! Где его найдешь в нашем гараже, этот легкий труд?

Мы только и делаем по обязанности, что ходим на процедуры и в столовую. Остальное время валяемся на койках, покуриваем тайком в туалете, слоняемся по коридору. Вечерами смотрим цветной телевизор, установленный в одной из ниш коридора, а по пятницам даже ходим в кино – зал на четыреста мест бывает набит битком, хоть лишний билетик спрашивай. Правда, у меня перед сельскими жителями есть одно небольшое, но существенное преимущество: каждый вечер ко мне приходит жена, часто навещают оба сына и друзья, и хотя свидания запрещены из-за карантина с самой осени, мы встречаемся нелегально в подвальном помещении, отведенном под различные вспомогательные службы. И все равно – муторно на душе.

А Василий откровенно радовался веселому солнцу, которое играло светом в палате, передвигаясь лучами от Геннадия ко мне, радовался ясному дню за окном, хотя виден был ему из своего угла лишь кусок белесого неба, радовался своей причастности к этому дню, в котором продолжалась его жизнь. Встречая нас из столовой, он искал взглядом собеседника, но натыкался на устойчивое раздражение Геннадия, на рассеянность Александра Яковлевича, на виноватую улыбку дяди Леши и сдерживался в своей радости. И на меня он посмотрел так, что промолчать оказалось просто невозможно.

– Отлегло? – спросил я мимоходом.

– Ну! Отлегло… А то совсем было… Поел вот…

– А что так поздно поступил? – спросил я уже с койки. – Добирался долго?

– Не-ет, недолго: за два с половиной часа домчались, – охотно заговорил Василий. – Это здесь не хотели принимать: мест, говорят, нету… Такие дерганые, две бабенки… Я говорю, там место есть, а врачей нету, у вас – наоборот… Мне-то куда деваться? Везите тогда сразу на кладбище, у самого на это сил уже не хватит. Надо было, говорят, заранее предупредить…

– Больница в самом деле переполнена, – вставил я.

– Знаю, – продолжал Василий легко, посмеиваясь над собой. – Но тяжко было тогда и стало как-то все равно… Да и «санитарка» наша ушла… Видишь, как: ее, оказывается, посылали за девочкой – умерла тут… Одно к одному. Ну я тоже, говорю, предупреждения не получал: явилась незваная-нежданная, приперла к стенке… Пускай, думаю, обижаются, мне с ними детей не крестить. Взял еще и припугнул: вот, говорю, лягу тут прямо на полу, и делайте что хотите. Выносите, если имеете право, а сам я с места не сдвинусь. Куда им такого-то поднять! Двух здоровенных мужиков мало будет… Испугались, вызвали дежурного врача. А он только глянул и сразу распорядился…

– Дак наш Валерий Владимирович дежурил, – сказал дядя Леша, расслышав последние слова. – Он хоть и молодой, а понимает.

– Ну, – согласился Василий. – А все равно нету у них такого права – не принимать больного человека, верно?

– Полежишь тут, узнаешь, какие у них права, – сказал Геннадий со своей койки, глядя в потолок. – Легкий труд… Им бы только отвязаться, а там живи, как можешь… Понял?

Александр Яковлевич глубокомысленно заметил:

– Ничего, ничего… Время все лечит.

Как ни радовался Василий, но был слаб – уставал даже от разговора. И сестры весь день не оставляли его без внимания. При них он почтительно умолкал, доверчиво выполнял все их требования. Ну и в течение всего дня у него в ходу были банки-склянки. Вечером он захотел взвеситься. Мы с дядей Лешей помогли ему пройти к весам. Он стоял на них напряженно, будто ожидал приговора, и расслабился в довольной улыбке, когда сестра сказала:

– Сто девять.

– Восемь килограммов выкачали! – повторял он радостно, возвратившись на кушетку. – Видишь, как: вода под кожей набирается… Летом после больницы я вон какой был – на рыбалку ездил! Катерина не пускает, а я говорю ей: я же не один – за братом заеду, я только посижу на бережку у костра, он сам поставит сети и снимет. Взял сети и полушубок на всякий случай – сложил в люльку. А младший брат Иван живет в соседней деревне, там кругу всего километра три лесочком. Хорошо на мотоцикле… А осенью помогал копать картошку. Катерина опять не дает. Ты, говорит, не касайся, ты только смотри, я и сама управлюсь. При ней я выйду в огород, смотрю со стороны, чтобы не висеть над душой. Расторопная она у меня, а все равно одна – самой подкапывать, самой и выбирать. Уйдет на ферму, ну, я тут за ведерко – и выбираю потихоньку, на коленках. Болотные сапоги обул, чтобы штаны не пачкать… Земля у нас пушистая, еще прадедами ухоженная: обопрешься – руки утопают, как в муке. Картошка сама вываливается из нее – крупная да чистая, кожурка на ней атласная, а изнутри в руки прохлада идет от живого сока.

Геннадий заворочался на койке, не выдержал:

– Вот уж никогда не унижался: подкапывать картошку подкапывал, а выбирать на карачках – увольте. Бабе только дай потачку…

Александр Яковлевич сказал из-под наушников:

– Бывает… Где лад, там и клад.

Дядя Алеша задремал, опустив на лицо книжку роман-газеты. Василий продолжал, будто ничего не слышал:

– Прибежит Катерина с фермы: ой, да что же ты наделал, да зачем же это ты? Сама ругается, а, вижу, радуется… Мы вот тридцать лет вместе прожили, одни остались – дети разлетелись по чужим краям, а ничего не потеряли… Разве что здоровье…

Я представлял и огород Василия, и просторный двор, и рубленый дом под тесовой крышей; казалось даже, что и Катерину, его проворную жену-хозяйку, я тоже хорошо знал, но давно не видел. За его рассказом возникала моя деревня, оставшаяся в детстве, и далекая память о ней подсказывала воображению даже то, чего Василий не говорил, а только имел в виду, как само собой разумеющееся.

– У вас рябина под окнами растет? – спросил я.

Он не удивился моему вопросу, ответил:

– Растет.

– Кто посадил, не знаешь?

– Не знаю. Всегда была.

– А сразу за огородом черемушник тянется, – припоминал я. – За ним – луг, огороженный поскотиной.

– Нет, у нас луг сначала, а уже за ним – Курушка в черемухе, – поправлял по-своему Василий.

– Все равно хорошо. Летом по утрам на луг стекается туман – коней не видно; одни спины плавают да ботала позвякивают, сыро. А роса холодная!..

– Ага! – согласился Василий. – Хорошо было… Коней вот у нас не стало – перевелись без работы.

Дежурная сестра прервала наш разговор: погасив свет у дяди Леши, сказала что-то шепотом Василию, и он опять взялся за склянки. Выключил и я свою лампочку и долго лежал, глядя в ночное окно, где простиралось небо – над нашей больницей и над всем большим городом, над селом Ракитянкой, где после дневных трудов спит одна в пустом доме жена Василия, над тем местом, где стояла когда-то моя деревня с рябинами под окнами домов, с лугами и пашнями… Палата погрузилась в тишину, и в ней туманом наплывало на меня детство – чем отдаленнее оно становится, тем желаннее возвращение к нему, тем необходимее для души его негасимый свет и неиссякаемое тепло.

…Я утопаю в тумане, прислушиваясь к приглушенному перезвону ботал, редкому и короткому, в лад шагам спутанной лошади. Отхожу от чужого ботала, снова прислушиваюсь. Мне нужна высокая и тощая кобыла Галка, закрепленная за мной на время сенокоса. Она, старая и хитрая, умеет затаиться, если позвать голосом. А разнозвучный перезвон идет по лугу со всех сторон: бам-дак, бом-дак, бум-дак… Вот и Галка шагнула, качнув головой: бим-дзак… Ботало на ее шее дребезжит – в нем выпала нижняя заклепка. Там, в тумане, зябко, босые ноги краснеют от росы и горят, крапивный мешок, сложенный угол в угол и накинутый плащом, набухает холодной влагой, тяжелеет на плечах, оттягивая назад голову, а воспоминание об этом сорок лет спустя обдает жаром сердце, и густо-синее небо в окне начинает подтекать, а яркие звезды в нем дробятся и рассыпаются осколками… И мне не хочется покидать туманный луг далекого детства, неожиданно высветивший все последующие годы мои вплоть до этой больницы: бесконечные переезды из города в город, поиски чего-то, короткие, как всплеск, ощущения новизны места и работы, затяжные провалы, когда несколько лет живешь в одних стенах и работаешь на одном месте, а потом оказывается, что вспомнить нечего… Я ловлю себя на мысли, что завидую Василию с его Самсоновой мельницей: я ведь тоже мог бы удержаться… Я тоже два года работал на прицепе и собирался пойти на курсы трактористов… Мог бы, если бы не мобилизовали меня в ремесленное училище и не увезли в город, в Новокузнецк… Так что же – Самсоновой мельницы мне недостает? Что ищу я – туманный луг и звон ботала?..

Вдруг из угла послышался короткий всхлип или обрывистый смех. Вот они, четыре стены… Зачем они мне?.. А в углу привычно восседал на кушетке Василий, смотрел в окно и широко улыбался.

– Ты что? – спросил я. – Подать что-нибудь?

– Нет, ничего. Я так, – ответил он, смутившись, и кивнул на окно: – Самолет вон пролетел… Я гляжу и думаю: ночь на дворе, темень – зачем поднялся, куда летит?

– Заблудится, думаешь? – спросил я таким тоном, что и отвечать не надо было.

– Ну, – подтвердил Василий радостно. – У Самсоновой мельницы покружится и вернется, а там люди… Куда прилетели? – Он смеялся придуманной несуразице заразительно, вовлекая меня в свою игру. – Я, помню, в Тюмень летал – на уборку посылали…

Он сделал паузу явно для того, чтобы я включился. И я спросил просто так:

– Давно?

– Лет двадцать уже, поди. Молодой был… Осень выдалась у нас погожая, со своим хлебом управились быстро… Ну, вылетели в час ночи. Летели, летели – сели. Спрашиваю в аэропорту: сколько времени? Час ночи, говорят. Вот тебе и на! Мы, спрашиваю у своих, что – вокруг Самсоновой мельницы кружились? – Василий засмеялся взахлеб: – Видишь, как: тут час ночи, и там час ночи! А где я был, спрашиваю?

– Летел или не летел?

– Ну!

Далась ему эта Самсонова мельница… Да пускай его потешится… Но я сам невольно запоглядывал в окно: не появятся ли огоньки еще одного самолета? Василий заметил, спросил:

– Ждешь, когда вернется?

Доконал-таки – я засмеялся вместе с ним… Так ведь и я извлек из памяти звон ботала в тумане. Сказать Василию? Нет, ни к чему. И так все ясно, Я спросил о другом, когда успокоились:

– У тебя в городе есть кто-нибудь?

– Кто?

– Есть кому навестить?

– А-а… В городе нету. А старший сын, Толян, живет неподалеку тут – в прошлом году уехал из Ракитянки… Тоже механизатор. Петька, младший, в армии служит. Дочка еще есть, Людмилка, так она замуж вышла – аж на Дальнем Востоке, в городе Артем.

– А сын знает, что ты здесь?

– Толян-то? Знает, вчера у нас был. Он, правда, раньше меня автобусом уехал… – Василий замолчал надолго, так что я посчитал разговор законченным, потом продолжил с обидой в голосе: – Тут, видишь, как: я попросил машину у директора – боялся на автобусе, да и поскорей надо было… Он пообещал «Волгу»: жди, говорит, в больнице к одиннадцати часам… Как раз бы сюда к обеду подгадал… Собрался, оделся, жду-поглядываю. И Катерина с Толяном тут же со мной… Не глянется ему новое место, а признаться не хочет. Видно же, что скучает по Ракитянке… Ну, ни в одиннадцать часов «Волги» нету, ни в двенадцать… Позвонил снова. Тяжело, говорю, ждать: кожа болит… Ага, так болела на ногах, сказать нельзя… «Волга» из района еще не вернулась, говорит, «Жигули» дам тебе. Ладно, прикидываю, «Жигули» так «Жигули»: шоферу надо пообедать, заправиться, значит, часа в три выедем. Все на час раньше автобуса. Жду опять. Вот уже и четыре часа. Автобус ушел, Толян уехал, а «Жигулей» все нету. Снова звоню. Обидно стало: разве можно так?.. Я же всю жизнь в работе – и на конях, и на прицепе, и на тракторе… Совсем парнишкой был, когда мне первую медаль дали – «За доблестный труд в Великой Отечественной войне…»

– Выходит, еще награды есть?

– Да есть…

– Какие?

– Ну… «За трудовую доблесть». Еще – «Знак Почета»… Чего там… – отговорился Василий и продолжал: – Звоню, значит, снова нашему Ветролету. Хотел высказать всю свою обиду, а Шурка, секретарша его, отвечает, что уехал куда-то на «Жигулях». Веришь – нет, я положил трубку и заплакал в голос… Катерина проводила Толяна и вернулась в больницу. Вижу, счернела вся лицом, переживает за меня. Говорит: не плачь… Стыдно перед ней за такое унижение, а реву еще пуще, – его голос осекся; он по-ребячьи вытер нос рукавом пижамы.

– А «санитарка» чья же? – поторопил я Василия, – Ты говорил, что…

– Погоди… Сейчас я… – проговорил Василий сдавленно и попытался улыбнуться непослушными губами: – Видишь, как: такой верзила и… Нервы не выдерживают…

– Ты успокойся: обошлось ведь.

– Обошлось… А обидно, не могу забыть… Дождался уважения… Ну, тогда, ради Катерины, я взял и позвонил в район прямо главному врачу. Так и так, говорю, спасайте, если можете! Вовремя ты позвонил, отвечает, санитарную машину как раз посылаем в город, скажу, чтобы завернула в Ракитянку за тобой, встречай часа через два у больницы. И правда, ровно в восемь часов подкатывает «санитарка». Летели так, что колеса до земли не доставали, – Василий вдруг спросил: – Ты извини, сразу трудно всех упомнить: тебя как зовут?

– Николаем.

– Я вот, Коля, все о нашем директоре думаю… Ты ведь в городе живешь?

– В городе.

– Как-то сразу видно… И побывал в разных местах, повидал кое-что, а?

– Да пришлось…

– А я дальше Тюмени не был нигде, и то мимо города – с поля на поле… Вот посоветоваться хочу с тобой. Ты где работаешь?

– На заводе, электриком.

– Тоже хорошая специальность.

– Очень уж издалека заходишь. При чем тут моя специальность?

– Я машины люблю… Вот приеду домой и схожу к нему, к директору, скажу прямо в глаза… Народ в кабинете будет – при народе скажу. Или не надо?.. Ты это… Как думаешь?

– А что ты сам скажешь?

– Как что? – он растерялся, медленно приложил правую руку к груди: – Вот… Больно мне, скажу… И людям больно!

– Он поймет?

– Не знаю… Ты же понимаешь! А он молодой еще, может быть, не знает…

– Ну чего такого он не знает?

– Коля, ты не горячись. Я просто думаю. Ему надо хорошие показатели, чтобы начальству поднести: вот, дескать, какой я способный. Так? И не ведает сам, что творит: самые родчие люди, ну, ракитянские родом, бросают свои гнезда, потому что больно им… И Толян поэтому уехал: не могу, говорит, все время оправдываться… С откормом у нас и раньше не было беды. Но раньше и свиней кормили, и гречиху сеяли, и пчел держали, и маслозавод был… Лен выращивали! Понимаешь? По-хозяйски люди жили.

– Я помню у нас тоже все свое было, – поддержал я Василия в его рассуждениях.

– А как же! Земля дает – грех не брать.

– Затем и шли сюда люди, наши деды и прадеды, – сказал я. – Обживали землю, учились брать…

– А сейчас что? – перебил меня Василий: – Специализация! Для бычков. Показатели есть: привесы – до килограмма в сутки, сдаточный вес – не меньше пяти центнеров. На таких показателях наш Ветролет высоко взлетит… Видишь, Коля, как: зло само цепляется, а добру учить надо. Ну кто ему скажет там, наверху? Выходит, я должен. Или уж не говорить ничего?

– Не боишься ли обидеть?

– Думаю вот… Скажу – и что? Брюхо, говорят, глухо – словами не уймешь… – Василий опять засмеялся неожиданно: – Я, помню, на деда хотел обидеться… Вот, Коля, наука! На всю жизнь… Ты слушаешь?

– Слушаю. Говори.

– Ладно тогда… Ну, в войну, знаешь сам, что носили… Истаскал я материны сапожишки – сопрели по швам, совсем разваливаются. А грязь, холодина… Прискакал босиком к деду – кто же еще починит? Отец на фронте… А дед мой был – на все руки. Ну-ка, ну-ка, говорит, что там у тебя за штука? Вертит сапоги перед очками так и сяк, покачивает головой. У меня сердчишко-то обомлело: все, босиком остался… Он заключает: дело нехитрое, Василий-внук, попробуем… У него был еще сын Василий, мой дядя, младший брат отца, тогда уже «похоронка» на него пришла… Величает меня дед Василием, пацаненка, и смотрит поверх очков. Потом достает свой ящичек с сапожными причиндалами – дратва там, щетина, вар, деревянные гвоздочки-шпильки, разные шильца и ножи. Я не дышу от радости. Усаживает меня дед рядом с собой на низкую скамеечку, накидывает на колени тряпицу. Дратва не готовая, говорит, ты расщепи-ка, Василий-внук, две щетинки и вплети их с обоих концов, у тебя глаза вострые… Выбирает ножичек, рассказывает, как это делается. У меня, говорит, глаза совсем притупились. Теперь, говорит, давай бери вон то шильце, у тебя рука тонкая и гибкая, как распаренный пруток, тебе ловчее проталкивать щетинку изнутри. Старый я, Василий-внук, не руки уже, а батоги – совсем не гнутся. Ты накладывай щетинку там на конец шильца и проталкивай заодно… Он показывает – я делаю. Понял? – Василий подобрел лицом, вспоминая деда, улыбнулся мягко.

– Догадываюсь, – сказал я.

– Тогда слушай дальше. Принес он колодки, вставил в сапоги, простучал швы молоточком. Ну, пустяк остался, говорит: наложить подметки и подборы поправить… Дед, говорю, может, не надо? И так хорошо. Надо, Василий-внук, надо. Стельки тут крепкие стоят, я помню: сам шил эти сапожки для твоей матери. А спросят тебя, кто сапоги починял? Дед Надейкин! И подметки не поставил? Что же это он, скажут… Нет, Василий-внук, так не годится… Подает мне короткое шильце, молоток, коробочку с деревянными гвоздочками. Давай вот так – в четыре ряда гони, тогда сносу им не будет. Видишь, старый я – уже пристал…

– Ты сам и подметки пришивал?

– Ну! И каблуки подбил и даже подковки врезал. Дед показывает, я делаю… Не пожалел подковок, ты понимаешь? А я сперва обиделся, дурачок: вижу ведь, что дед хитрит – постукал молоточком по швам и враз обессилел. Ну, ему моя обида без внимания – не замечает. Заставил еще рашпилем подчистить подметки и набойки, потом сам смазал сапоги дегтем и подает мне: примерь-ка, Василий-внук, ладно ли сидят? Обулся я, притопнул так и эдак – куда тебе с добром! Ладно, говорю, дед, он как ладно. Спасибо! Ну, спасибо спасибом, говорит он, носи не стаптывай, а ты вот уже мужик – коня тебе доверили: привезешь нам с бабкой дровишек, на том и разойдемся…

– Такого бы деда – на вашего Ветролета, а?

– Если бы… Мне тогда сколько было – лет десять-одиннадцать?.. А доведись и сейчас сделаю все по уму.

На голоса в палату заглянула дежурная сестра.

– Это кто тут не спит? – спросила шепотом: – Ой, Надейкин! Что же это вы?

– Да вот разгулялся, дочка, – виновато проговорил Василий и даже руками развел, удивляясь самому себе.

– Вы посмотрите на него: разгулялся среди ночи! – добродушно построжилась сестра. – Немедленно спать.

Василий покорно улегся и притих.

– Так-то лучше, – сказала сестра, прикрывая дверь. – Рановато вам еще гулять.

Пробудился Геннадий – накинул с вешалки серый халат, молча вышел, склонив всклокоченную голову.

– Разбудили человека, – прошептал Василий. – Нехорошо…

Я успокоил его:

– Да нет, это он сам…

Геннадий не курил, поэтому вернулся быстро, оглядел нас исподлобья и так же молча зашелестел бумажными свертками в тумбочке. Затем он лег, бросив халат на табуретку, и вскоре уснул.

С улицы не доносилось ни звука – миллионный город притих, будто его не было там, за стенами. Изредка окно пересекали самолеты, прокладывая мерцающими огнями красные и зеленые росчерки-пунктиры. Может быть, они пролетали и над Самсоновой мельницей… Я сходил покурить.

– Не спится? – послышался шепот Василия.

– А ты почему не спишь? – я даже обрадовался, но пригрозил с серьезным видом: – Сестру позову.

– Не надо, – попросил Василий. – Я боюсь их… Что-то, Коля, не спится… Жалко спать – думать хочется.

– О чем?

– Да так, обо всем, сразу… Дед из головы не идет. Он и в столярном деле был мастером. Под навесом у него стоял верстак, над ним висела полка с инструментами… Для колхоза ульи делал, веялки ремонтировал – тогда у нас колхоз был… А в доме стояли вместо лавок широкие диваны со спинками – с прислонами, как он говорил, и покрашенные в волнистую желто-черную полоску, как сундуки тогда красили… Хороший дед. И грамотный – один из всех стариков выписывал районную газету. К нему приходили поговорить о новостях с фронта… Вот, вспомнил! – Василий снова сел. – Ты не спишь?

– Нет.

– Такая история была… Приходит к деду как-то сосед, дед Митрофан, за фуганком – взялся рамы вязать, а нужного инструмента не оказалось. Дед ведет его под навес: покажи, говорит, какой тебе надо. Снимает с полки метровый фуганок – этот, говорит, я привез из Петербурга еще в первую германскую войну… Покороче бы, просит дед Митрофан. Показывает дед еще один фуганок – покороче, в городе Омском, говорит, купил, когда еще единолично жили… Тоже не подходит деду Митрофану. Тогда дед достает совсем короткий фуганочек. Вот-вот, обрадовался дед Митрофан и протягивает руку. Дед будто не видит его руки – кладет рубанок на место и говорит: а такие, Митрофан, в нашей лавке есть, сходи и купи себе… Видишь, как! Давно уже деды лежат в земле, а побаска эта живет в селе, вспомнилась вот…

Василий, чувствовалось, гордился тем, что односельчане помнят его деда, и в то же время почему-то стеснялся своей родовой гордости. Передо мной, что ли? Так у меня дед – такой же крестьянин, приехал в Сибирь с Орловщины с родителями, когда было ему всего четыре года. Одни у нас истоки, да русла разошлись… Василий примолк, надолго задумался.

– Вась, – позвал я, – тебя в ремеслуху забирали?

– А? – он поднял взгляд да меня. – Забирали! В Свердловск.

– На кого учился?

– Ни на кого. Убежал.

Он отвечал неохотно, но я все же спросил еще:

– И что?

– Известное дело: отбыл полгода в колонии.

– А я остался, – вырвалось у меня, – В Новокузнецке…

– А-а, – протянул Василий без интереса. – Не все убегали… У нас парнишки тоже пооставались, есть такие, что и дорогу в Ракитянку позабыли… Я вот думаю: а как меня внуки запомнят, что люди будут рассказывать им про деда Василия? Перебираю в памяти то одно, то другое… У тебя внуки есть?

– Есть, дед Василий, есть… Два парня растут у старшего сына. Только живут они сами по себе.

– Ну да, – Василий вздохнул. – И мы одни остались: увез Толян внуков… А я, Коля, в дедовом доме живу! Фундамент подвел, крышу заново тесом перекрыл, а стены – из листвянки – еще век простоят… Инструмент сохранился, занимаюсь маленько. И диваны оставил на тех же местах… Ладно, давай спать. А то я, правда, разгулялся.

– Давай… Ты вот что: зови сына обратно.

Василий улегся и ответил после долгого молчания:

– Говорил уже… На Петьку больше надежды. Рвется домой – весной должны отпустить… Он со мной три осени отстрадовал на комбайне – машину любит, землю чувствует… А Ветролету я скажу! Если жив буду – обязательно скажу. Не говорил вот, все откладывал, а теперь обязательно… Некуда больше откладывать… Дай только выписаться…

– Ну и правильно. Спи.

…Утром Геннадий спросил ревниво:

– Что это вы ночью смеялись?

– А самолеты веселые летали, – сказал Василий.

– Вокруг Самсоновой мельницы, – добавил я.

Геннадий ничего не понял, а мы снова рассмеялись.

Во время обхода Валерий Владимирович объявил, смущенно улыбаясь:

– Александр Яковлевич, вас переводят на девятый этаж. И вас, Василий Терентьевич. Так что сегодня мы с вами расстанемся.

Александр Яковлевич начал торопливо укладывать в полиэтиленовый мешочек свои немудреные пожитки. Василий попросил:

– Я бы тут остался. Привык уже – хорошо у вас.

– Там лучше будет, Василий Терентьевич: кардиология, – пояснил врач. – Я ведь не специалист…

От коляски Василий отказался, Я сопроводил их обоих – поднимались на лифте – до самой палаты. Их определили вместе в девятую за вторым постом – как раз над нами. К приему больных были готовы палаты только второго поста, а ближе к выходу ремонт продолжался, и по всему отделению тяжело растекался густой запах краски, так что даже в горле першило. Форточек в палатах не было, заклеенные по-зимнему откидные фрамуги не открывались. Подумалось: не рановато ли открыли отделение? Попрощался, затаив тревогу:

– Ну, устраивайтесь. После ужина еще забегу.

Тревога немного улеглась, когда я вечером с передачей, которую принесла жена, поднялся из подвала сразу на девятый этаж и, проходя по коридору, не узнал Василия – не ожидал увидеть его сидящим, как ни в чем не бывало, на мягкой лавочке у дверей своей палаты.

– Ты куда? – окликнул он.

Я обернулся, сделал вид, что так и должно быть, ответил:

– К тебе, куда же еще! Пойдем в палату.

Мы разделили передачу: свежие, еще тепленькие, булочки, сметану, цельное молоко – густое и желтое… Жена разыскала где-то на окраине города коровушку, договорилась с хозяйкой и каждый день после работы привозила мне по литру натурального молока. Василий не отказывался, хотя мог бы ради приличия поторговаться: много, дескать, мне, не надо столько. Так запросто мы делились в детстве коркой хлеба или печеной картошкой.

– Воскресенье когда будет? – спросил он.

– Через два дня. Да ты скажи, что надо, жена завтра принесет.

– Пока так, что-нибудь… Сахару там, масла к чаю… Вот лезвия забыл, побриться нечем.

– Добро.

– Деньги у меня есть! Вот, возьми, – он протянул мне десять рублей.

– Да ты что? Спрячь… Пригодятся еще.

– Неудобно же.

– Я тут живу, а твой дом где? Потом сочтемся.

– На том свете угольками? Ладно, – Василий положил деньги в бумажник, а бумажник спрятал в матерчатую сумку.

– Ну, до завтра. Поправляйся!

На другой день утром – самое неподходящее время – к нам в палату примчался Александр Яковлевич, как всегда, немного растерянный. Он пробежал от койки к койке, как водомерный жук, с резкими поворотами и остановками.

– Что, Александр Яковлевич, покурить хочется? – предположил я.

– Ага, – подтвердил он с заминкой.

К нам присоединился дядя Леша Гаврилов, хотя обычно мы до обхода не курили.

– Как ночевали на новом месте? – спросил я по-дежурному, когда закрылись в туалете.

– Это… Ничего ночевали, – ответил Александр Яковлевич, пристально вглядываясь то в меня, то в дядю Лешу, будто мы должны были что-то подсказать ему.

– Невесту видел во сне? – спросил дядя Леша.

– Невесту? – удивился Александр Яковлевич, не поняв шутки.

– Душно у вас, – сказал я.

– Ага, – согласился он. – Душно. Голова побаливает.

– Курить не надо, если голова болит, – сказал дядя Леша.

– Не надо, – согласился и с ним Александр Яковлевич и, вспомнив, наконец, что, собственно, привело его сюда в неурочный час, сказал громко: – Ага! Василий сегодня не проснулся.

Мы с дядей Лешей немо уставились на него, постепенно осознавая смысл сообщения. Александр Яковлевич торопливо затягивался сигаретой, не глядя на нас. Поверить до конца нам мешал его легкий тон, пробившийся из его собственной радости, что память не подвела его на этот раз.

– Что ты буровишь? – сказал в сердцах дядя Леша. – Этим, брат, не шутят.

У Александра Яковлевича слезы навернулись на глаза. Я уже не сомневался, но спросил почему-то:

– Совсем?

– Ага, – Александр Яковлевич поспешно кивнул. – Ты не знаешь, откуда он?

Уже забыл, как сам расспрашивал Василия…

– Издалека, – ответил я.

– Там его жена, с врачами разговаривает… Плачет… Ну, я побежал, сейчас обход начнется. Дай еще сигаретку. Потом покурю… – он остановился перед дверью, спиной к нам, что-то соображая, так что мы с дядей Лешей замерли, резко повернулся, хотел что-то сказать, но не сказал, а только попросил:

– Дай спичку…

– Не закуривай, – сказал дядя Леша. – На обход пора.

– Ага, – Александр Яковлевич сунул сигарету в нагрудный карман пижамы, обратился ко мне: – К Василию жена приехала, я говорил? Из Ракитянки, сто восемьдесят километров… Говорил! Ладно, пойду.

Он пошел медленно по коридору, а мы с дядей Лешей вернулись в палату, легли на свои койки. Сгоряча я подумал нелепо: хорошо, что не взял вчера деньги у Василия, не остался вечным его должником. И еще подумалось: Катерина ехала к живому мужу или сердце подсказало ей беду?.. Дядя Леша кинул книжку роман-газеты на тумбочку, повернулся ко мне:

– Я слыхал, как он про сапоги рассказывал… Это все война отдается, Николай. Война, ты не спорь!

– Да я ничего, дядя Леша. Говори.

– А что говорить? Навалила мужицкую работу на таких ребятишек, не дала окрепнуть… Я тоже с малых лет в работе, но родители следили: не дан бог взяться за что не по силам – всему свое время. Надорвешься, говорили, тогда всю жизнь – не работник… Вот и росли крепкими. Я все фронта прошел, три пушки износил за войну – сто пятьдесят два миллиметра, один ствол торчит метра на четыре… Был наводчиком, был командиром орудия. Прямой наводкой по танкам бил – под Харьковом… Ранило четыре раза, контузило, вот… Осколок в ноге ходит, пощупай, на, – дядя Леша засучил штанину. – Вот он, видишь?

Я осторожно коснулся твердого бугорка чуть выше колена, спросил:

– Больно?

– Когда вверх поднимется – чувствительно, ходить не дает… Конечно, могло убить – один раз прямым попаданием разворотило пушку. Это на Днепре, контузией отделался… Но здоровье никогда не подводило – живой вот остался, и до сего времени ничего мне не делается, просто годы подошли болеть… А он? Сорок восемь лет, самая пора дела вершить… И уже перетомил сердце… Вот и рождаются внуки без дедов… Так же? Или я неправильно рассуждаю? – дядя Леша смотрел на меня неотрывно в ожидании ответа.

– Все правильно, дядя Леша, – сказал я, не сумев подавить вздоха. – Все правильно, да от этого не легче – он-то как раз и собирался пожить еще. И правду сказать тоже вот всю жизнь собирался, да так и не сказал… правду-то свою – вот как…

– Дак вот и мы тоже… эх! – дядя Леша вздохнул, откинулся на подушку. – Все откладываем… Надеемся.

Геннадий догадался, о ком мы говорили. Возможно, Александр Яковлевич сказал ему на бегу.

– Да-а, отлетали веселые самолеты, – произнес он, глядя в потолок, но устыдился нечаянного злорадства в голосе, добавил: – Вот и со мной тоже…

Дядя Леша рывком сел на койке, подался весь к Геннадию, сказал жестко:

– С тобой такого не будет!

Я всполошился: таким резким он, тихий и добрый, при мне еще не был.

– Дядя Леша, ты что? Нельзя же так… Ты успокойся, дядь Леш.