Текст книги "Ливонское зерцало"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Глава 10
Положившись на хитрого, можно попасть пальцем
точно в голубизну неба

  ворот спешились, прошли под низко нависающей решёткой. Краем глаза Николаус ворота рассмотрел – ворота, сработанные из толстых дубовых брусков и обитые снаружи листовой медью; а медь, видел, ещё укреплена широкими полосами железа на клёпках. Опытным оком отметил Николаус значительную толщину стен: он сделал не менее десятка шагов от внешней стороны ворот до чистенького, очень уютного дворика. Края и стены прохода были сложены из огромных, в рост человека, валунов, коих великое множество в земле ливонской, а своды представляли собой каменную и кирпичную кладку. Во дворике при выходе из ворот стояли вдоль стены каменные быки, высеченные довольно искусно из гранитных глыб. Николаус понял их назначение: быками в случае длительной осады подпирались ворота изнутри – для верности; неприятель ворота разобьёт, но не пройдёт в ворота, ибо его остановят эти крутобокие быки. Как Николаусу показалось вначале, дворик был образован двумя каменными крыльями, начинавшимися от Срединной башни и упиравшимися в замковую стену. Но, присмотревшись, он увидел ряды окошек и бойниц в «крыльях» и понял, что это не «крылья», не глухие стены, а прочные и неприступные, как вся крепость, жилые строения. Весьма высокие, они достигали едва не половины Срединной башни, а Срединная башня уходила под облака, и смотреть на неё от основания значило головой рисковать, поскольку за этим делом можно было легко сломить себе шею.

Николаус как раз опустил голову, поразившись высоте башни, как увидел спускающегося к нему по каменному крыльцу человека, по виду – хозяина замка. Вслед за этим человеком выходили во двор домочадцы – какие-то женщины, слуги.

Рыцарь Хагелькен почтительно кивнул этому человеку:

– Вот, господин барон, я привёл вам гостя, которого вы ждали, – он перехватил у Николауса уздечку и повёл лошадей в конюшню.

Барон Ульрих Аттендорн, крепко сбитый человек среднего роста, чуть полноватый, с короткой бородкой и подстриженными усами, одетый в дорогое нарядное платье из серого и синего бархата, – как видно, по случаю встречи, – сошёл с крыльца к ожидавшему его гостю.

– Узнал, я узнал тебя, Николаус, хотя и говорят, что время меняет лица младших.

Николаус улыбнулся ему в ответ:

– Отец мой – Фридрих – велел поклониться вам, господин барон, по русскому, полоцкому обычаю, – и он поклонился барону Ульриху в пояс. – Отец передаёт вам пожелания здоровья, бодрости духа и процветания...

Барон Ульрих коротко засмеялся:

– Так и слышу в этих словах голос Фридриха Смаллана, голос купца. Всё ли у него хорошо в доме, в делах?

– Всё хорошо, господин барон.

Аттендорн взял Николауса руками за плечи и слегка встряхнул:

– Какой крепкий!.. Можешь называть меня дядей Ульрихом, как в детстве называл.

– Да, дядя Ульрих.

Тут барон крепко обнял Николауса:

– Ты очень изменился. Ты стал настоящим воином. Ты больше на воина похож, чем на купца.

– Между тем я больше купец, чем воин, дядя, – скромно ответил Николаус.

Разговаривая с Ульрихом Аттендорном, Николаус мельком оглядывал других людей, вышедших его встречать. Сразу выделил из домочадцев женщину, весьма похожую на барона.

Она, конечно же, была – госпожа Фелиция, родная сестра Ульриха; эта явно стареющая, но ещё красивая дама стояла чуть в стороне от других домашних – от горничных девушек и слуг. Фелиция поглядывала на гостя если не холодно, то с некоей настороженностью, что Николаус сразу приметил. Настороженность её на фоне добродушной радости прислуги выглядела осколком льда на солнечной лужайке. Под стать Фелиции был благородный воин в ладных кожаных одеждах, кои не столько платьем следовало бы назвать, сколько доспехами. Человек этот с цепкими быстрыми глазами, с тяжёлым пристальным взглядом отличался некоторой мрачноватостью. Николаус отметил короткую, как у барона Аттендорна, бородку, крупный, властный подбородок, загорелое, обветренное лицо – как у любого другого человека, принуждённого проводить много времени под открытым небом. Воин сей казался роста не очень высокого, наверное, потому, что в плечах он был превесьма широк и кряжист. Открытый ворот кожаной рубахи подчёркивал крепкую шею. И трудно было не обратить внимания на ручищи его – мощные, как корни старого дуба. Николаус не имел представления, кто это такой, но сразу почувствовал силу этого человека – силу его духа – и избегал смотреть ему в глаза, избегал за его взгляд без нужды цепляться.

Приобняв Николауса за плечо, барон повёл его к крыльцу:

– Скажу тебе, Николаус, не самое подходящее время ты выбрал для путешествий. Но мы всегда рады добрым гостям. И раз уж ты счастливо до нашего Радбурга добрался, мы не скоро отпустим тебя. Об этом ты сегодня же, настаиваю, напишешь моему дорогому Фридриху.

Когда уж Николаус поднимался по ступенькам крыльца, ему почудился некий свет среди встречающих любопытствующих слуг. Он поднял глаза...

И увидел молоденькую девушку редкой красоты. Он даже вздрогнул от неожиданности, ибо это она – человек среди людей – явила для него свет... так утончённа, так нежна, почти что бесплотна была её красота среди простоты и внешней грубости прислуги. Николаус готов был поклясться, что всего мгновение назад этой девушки здесь не было, а подойти неслышно она не могла – громко бы каблучки простучали; вон у неё какие красивые туфельки на стройных ножках, туфельки с деревянными, звонкими каблучками! И из дверей никто не выходил. Это он видел своими глазами. Девушка чудная, образ которой был ему так мил, образ которой, казалось, уж много лет жил у него в сердце и делал его сердце честнее и чище, будто на крыльях прилетела, или – ей-богу! – выросла из-под земли. Впрочем, скорее всего, всецело занятый разговором с бароном, Николаус не заметил её, стоящую за спиной у высоких слуг.

– Это Ангелика, – услышал Николаус у себя за спиной голос барона.

Она была в шёлковой белой рубашке, подпоясанной под грудью, расшитой по подолу и рукавам (равно как и нарядная вставка на груди) красной и зелёной нитями, в парчовой юбке, протканной серебром и закрывавшей ножки ниже колен, и в белоснежных флорентийских чулочках. Головку её украшала голубовато-дымчатая вуаль...

– Ты, может быть, плохо помнишь её, – всё говорил из-за спины барон. – Она ведь была совсем маленькой девочкой в те поры, когда ты у нас гостил; она ещё играла в куклы, когда вы с проказником Удо уже пробовали подглядывать за эстонскими девушками.

Николаус с усилием отвёл от Ангелики глаза.

– Нет, я хорошо помню её, дядя Ульрих. Она была тогда златокудрым ангелочком.

У него учащённо стучало сердце, хотелось... ах, так хотелось ещё раз взглянуть на красавицу.

Не в силах сдержать себя, Николаус опять оглянулся...

У неё были красивые, распущенные по плечам волосы цвета спелой ржи, широкие брови, не тронутые сурьмой, удлинённое лицо и яркие голубые глаза.

– А сейчас она ангел, – добавил Николаус, почтительно кивнув дочери барона.

– Ангелика, – поправил барон.

Девушка стояла совсем близко от Николауса, смотрела на него и спокойно, с приязнью улыбалась. Будто она знала его тысячу лет.

Николаус даже подумал, что она, может быть, и не ему улыбается, а кому-то, кто стоит рядом – за ним. Он невольно оглянулся. Позади него, кроме барона Аттендорна, никого не было. Впрочем, может быть, Ангелика с приязнью улыбалась отцу.

Барон здесь сказал:

– И все домочадцы, погляди, как рады твоему, Николаус, приезду. Без разрешения оставили свои места. Совсем распустил их добрый Ульрих Аттендорн. Так удачно вышло, дорогой Николаус, что уж близится время обеда. И ты можешь выразить пожелание, юный друг. Какое из любимых блюд перед тобой поставить?

Николаус, впечатлённый красотой Ангелики, не сразу сообразил, что к нему обратились с вопросом. Наконец ответил:

– О, дядя Ульрих! Сколько помню, все блюда у вас хороши... Скажите, как поживает Андреас?

– Андреас уже несколько лет живёт в Риге. Он удостоился чести в числе других образованных мужей заниматься делами епископа – главным образом, перепиской.

В ней была какая-то тайна, заметил Николаус...

– А как поживает Удо?

– Наш озорник и всеобщий любимец Удо уже неделю как гостит в соседнем замке. Поговаривают, что ему приглянулась одна из тамошних юных баронесс. У нашего Удо в последние годы образовалась слабость к прекрасным дочерям Евы. Мне кажется, Удо быстрее бы образумился и возмужал, если б я его женил. Но он о женитьбе и слышать не желает. Бежит от меня, едва я завожу о его женитьбе речь.

Или же впечатление тайны оставляли искусно подведённые глаза?.. А красота, пожалуй, всегда тайна: из ничего берётся и однажды уходит в никуда; вот она есть – и вот её уж нет; ей поклоняются, её ваяют, ей уступают путь, её издалека замечают...

– А как поживает Отто?..

Николаус увидел, как при словах его вдруг побледнело лицо Ангелики, кровь от прекрасного лика ангела так и отхлынула. А у Фелиции, что стояла на пару ступенек выше, лицо потемнело и стало как грозовая туча, в белых, невидящих глазах её словно блеснула молния. Фелиция пошатнулась, её поддержал за локоть тот благородный воин в кожаных одеждах. Лицо его было – камень.

– Отто наш умер, – тихо сказал барон. – Ещё во младенчестве. Как ты мог это забыть?

Николаус обернулся:

– Ах, простите, дядя!.. Я по забывчивости своей растревожил вам рану, самую болезненную из ран... Но кто же был тот мальчик, что играл с нами?

Барон пожал плечами:

– Не помню. Как будто не было никакого мальчика. Разве что кто-то из черни? – дядя Ульрих дружески похлопал его по плечу и легонько подтолкнул ко входу. – Ты не печалься, Николаус. Беда наша давняя. Можно сказать, мы с ней поладили уже, – потом он обернулся к слугам. – Мы поселим гостя в Южной башне.

Глава 11
При пытливом уме глаза спешат осмотреться

apoн приставил к Николаусу слугу по имени Хинрик и сказал, что у Николауса есть достаточно времени перед обедом, чтобы привести себя после долгой дороги в порядок. Хинрика сразу послали в конюшню снять с лошади Николауса перемётные сумы. Этот Хинрик был парень скромный, послушный и расторопный; всё у него в руках горело; и не успел Николаус ещё расстаться с бароном, а уж Хинрик стоял возле них с тяжёлыми перемётными сумами на плече. Дядя Ульрих назвал Хинрику те комнаты, что решил отвести гостю, и слуга побежал вперёд – показывать эти комнаты. Николаус поднялся за ним по широкой лестнице в просторный зал, потом по узкой лестнице – на галерею, что тянулась по периметру зала под самым потолком. Слуга нырнул в одну из дверей на галерее и быстрым шагом двинулся по полутёмному коридору, в стенах коего через равные промежутки Николаус видел двери в комнаты. Хинрик часто оглядывался, дабы увидеть, поспевает ли за ним гость, которого хозяева замка так ждали, и всё поводил приглашающе рукой: «Следуйте за мной, господин... Следуйте за мной, господин».

Хинрик толкнул одну из дверей в самом конце коридора, и яркий солнечный свет сразу пролился из комнаты и на мгновение ослепил Николауса.

Хинрик склонился в поклоне:

– Здесь самые лучшие комнаты для гостей, господин.

По виду Хинрик был немного старше Николауса. Невысокого роста, щуплый, с худой шеей, расторопный. Постоянно улыбающийся, но с быстро убегающими глазками. Мелкие черты лица, остренький нос. Лицо его так и хотелось сравнить с лисьей мордочкой. С этой первой встречи Николаус так и не смог решить, кто он: не то хитрый слуга, не то простак прислуга.

Сложив перемётные сумы в углу, Хинрик кивнул на окна:

– Там очень красиво. Все гости, что живут здесь, любят смотреть в эти окна, – и он удалился, беззвучно прикрыв за собой дверь.

Оставшись в комнатах один, Николаус осмотрелся.

Одна из комнат была весьма просторна. Стену, удалённую от окна, закрывал искусно вытканный гобелен: посреди сказочно красивого леса стоял олень с ветвистыми рогами, а рыцарь, сидящий на коне, целился в оленя из арбалета. Посередине комнаты стояла очень широкая кровать под бархатным тёмно-малиновым балдахином, усыпанным золотыми звёздами. Четыре угла кровати охранялись изящно вырезанными из дерева крылатыми болванами. Они были совершенно одинаковыми, и Николаус, присмотревшись, узнал в них Морфея, сына Гипноса, о котором читал в старых греческих книгах. В изголовье кровати Николаус увидел множество подушек – и малых, и больших, и плоских, и совсем тощих, и пузатых, и квадратных, и круглых, и валиком, и с бахромой, и с кистями, и с рюшами, и в шёлковых наволочках, расшитых в золотую и серебряную нить, и в наволочках тонкого льняного полотна, совсем никакой нитью не расшитых. Он насчитал двенадцать подушек, на тринадцатой со счёта сбился, а на четырнадцатой бросил эту пустую затею. Возле стены, закрытой гобеленом, стоял такой огромный сундук, что на нём вполне вольготно могли бы спать двое рослых слуг, а укрыться в этом сундуке могли бы и все четверо. Почти возле самого окна Николаус увидел низкий каменный стол – торцом к окну. Ещё в этой комнате в углу были деревянный столик для письма и резной стул перед ним.

Николаус подошёл к окну с очень широким подоконником, выдававшим внушительную толщину этой внешней стены; на подоконнике, сложенном из необработанных камней, из камней, точно подогнанных друг к другу, вполне можно было бы устроить ложе. За рвом, за крутым откосом холма, на коем стоял замок, он увидел неширокую извилистую речку с множеством склонённых над ней ив, а за речкой – дорогу, по которой крестьянская лошадка тянула в этот час воз каких-то жердей и хвороста. За дорогой раскинулись поля, а за теми – холмы, покрытые тёмными еловыми лесами. Николаус подумал, что будь в этом окне установлена пушка, то дорога из окна простреливалась бы ею идеально. Он подумал затем: сколь разумно выбрано место для Радбурга; с этой – юго-восточной стороны – хорошо простреливается дорога, ведущая... похоже из Пскова на Ригу, а с другой стороны под прицелом оказывается лощина и проходящая по краю её дорога, по которой обозы шли из Литвы на Феллин и далее – на Ревель, та самая дорога, по какой и прибыл в Радбург Николаус. Он оглянулся в комнату и осмотрел тот каменный стол. И догадался, что вовсе не стол это был, а лафет для стоявшей здесь когда-то пушки. Потом пушку почему-то сняли, а комнату приспособили под жилую. Впрочем, решил Николаус, будь на то необходимость, установить здесь пушку опять особого труда не составило бы.

В другой комнате – маленькой – Николаус нашёл только широкую деревянную лохань на табурете и рядом на лавке кувшин.

Окно в этой комнате, в умывальной, было совсем небольшое, и ему больше подходило название – окошко. Выглянув из него, Николаус увидел часть крепостной стены внизу, одну из башен с черепичной конусовидной крышей и дворик замка, а точнее – один из двориков, ибо понял, что этих двориков в Радбурге было четыре. Вообще теперь Николаус достаточно ясно мог представить себе весь замок, как будто только что, подобно птице, пролетел над ним и во всех подробностях его сверху рассмотрел. Радбург полностью соответствовал своему названию «Колесо-замок»[27]27
  Rad — колесо; burg — замок.


[Закрыть]: сверху он очень напоминал колесо телеги; мощная внешняя стена замыкала очень ровный круг, осью «колеса» служила круглая Срединная башня, которую здесь ещё называли башней-Медианой, или просто Медианой, что с языка латинского переводится как «средняя»; от этой башни отходили четыре «спицы», «Radspeiche» – собственно здания замка, а между «спицами» были дворики. Принимая во внимание, что здания-«спицы» образовывали крест, этот замок можно было бы назвать и Крейцбургом[28]28
  Kreuz — крест.


[Закрыть], но уж замок с таким названием в ливонской земле был – много южнее, на правом берегу Дуны[29]29
  Duna — немецкое название Даугавы, или Западной Двины.


[Закрыть]. Только в один из четырёх двориков вели ворота; через эти ворота Николаус в замок и вошёл. Остальные дворики сообщались между собой посредством арок и являли своего рода ловушки для войска противника на тот случай, если противник смог бы проломить ворота и ворваться в Радбург: наткнувшись на неприступные стены зданий-Radspeiche», противник устремился бы в один дворик, через арку в другой, потом в третий, а упавшие железные решётки в арках отрезали бы ему путь к отступлению, и стал бы он лёгкой целью для стрелков, сидящих на стенах и в башнях. Стены были очень высокие, зубчатые, с закруглением внутрь; за такими зубцами очень удобно укрываться стрелкам. Поверх стен тянулась крытая галерея.

Николаус осмотрел дворик, что весь перед ним открылся как на ладони, – дворик полутёмный даже в солнечный день, ибо в глубокий дворик, в дворик-колодец, никогда не проникает солнечный луч. Дворик был мощен камнем, меж камней пробивались тут и там бледные чахлые травинки. Кое-где на камнях и на мощных фундаментах зданий-«спиц» росли ярко-зелёные мхи. Нижние ряды окон в зданиях-«спицах» были расположены высоко и более являли собой бойницы, нежели окна.

Пришёл Хинрик с двумя деревянными вёдрами, полными воды:

– Я принёс вам холодной и горячей воды, господин.

– Спасибо! Но мне было бы достаточно только холодной.

– Как можно, господин! – искренне удивился слуга. – Это пусть неотёсанные эсты удовольствуются холодной водой, пусть они гоняют своих вшей в речке, пусть они – деревенщина – заползают по коровьему навозу в свои чёрные бани. А господа из замка должны мыться тёплой водой. Вот я, хоть и не господин, а не откажу себе в удовольствии чисто вымыться в тёплой воде.

Николаус, потребности которого были очень скромны, всё-таки отставил бадейку с горячей водой и налил в кувшин холодной.

Хинрик вызвался помочь, стал поливать плечи и шею Николаусу водой из кувшина.

Пока Николаус вытирался и переодевался, расторопный Хинрик прикатил откуда-то большую медную ванну на колёсиках. Потом наводил в мыльной комнатке порядок. При этом он болтал без умолку:

– Сейчас у вас нет времени понежиться, господин, вот-вот нужно будет спускаться к столу, который уже накрывают, но вечером добрый Хинрик приготовит вам ванну. Кухарка даст мне душистый настой трав, и я вылью его вам в воду. Вы будете пахнуть мятой... А заморское мыло! Что за чудо!.. Это мы, слуги, можем мыться раствором золы или мыльным корнем; в лучшем случае ключница порадует нас ложкой мыла из козьего сала и буковой золы. Но для господ ключница не жалеет мыла из сезама[30]30
  Кунжута.


[Закрыть], привезённого купцами с далёкого Востока, мыла с маслом из жасминовых цветков. Господин Удо, который, говорят, ваш друг, очень любит понежиться в ванне. А ещё он любит, когда ему спину трут и бесконечно чешут пятки...

Глава12
Что видишь ты, простодушное дитя?

  покоях госпожи Фелиции даже в солнечный полдень не хватало света и приходилось зажигать свечи. Окна покоев её выходили в тёмный дворик вблизи самой Медианы и были затенены этой колоссальной башней. И ничего нельзя было изменить, поскольку лекарь, знавший госпожу уже достаточно хорошо и понимавший природу её болезни, неустанно твердил, что яркий солнечный свет недугу её, от коего она страдала много лет, вреден весьма, ибо способен возмутить и завихрить болезнетворные соки в её некрепком теле.

Готовясь к обеду, госпожа стояла перед зеркалом, подслеповато щурилась в него при свете двух десятков свечей и всё была недовольна новым своим платьем. Казалось ей платье недостаточно пышным, казалась ткань юбки чересчур тяжёлой, а складки казались совсем не мягкими, казались они кривыми, где-то слишком частыми, где-то напротив – редкими; взбитые буфы на плечах будто быстро опадали, а рукава нижнего платья были так тесны, что руки лишь с трудом сгибались в локтях. Недовольна Фелиция была и вырезом платья, говорила, что сегодня все досужие слуги соберутся в зале на галерее и будут пялиться тайком на её прекрасную грудь.

Служанка Мартина, помогавшая госпоже одеваться, не знала, что и делать. Она то ползала перед госпожой Фелицией на коленях и расправляла ей на подоле одни складки, и подворачивала, скрепляла иглами другие, а то взбивала буфы, которые и без того были безобразно пышны, и растягивала рукава нижнего платья, и одёргивала госпоже спину, чтобы повыше закрыть «прекрасную грудь».

Но всё ворчала Фелиция, и не было брюзжанию её конца...

Отвлёкшись наконец какой-то мыслью, госпожа оставила свои придирки, она оглянулась на служанку, опять занятую складками:

– Скажи, Мартина... Как тебе показался наш гость?

Девушка ползала вокруг подола её на коленях – поправляла, выправляла, выпрямляла то, что уж не требовало никакого вмешательства.

– Помилуйте, госпожа! Не спрашивайте бедную Мартину о том, о чём она не может даже помышлять.

– И всё же... – надменная улыбка отразилась в зеркале.

– Он видный господин.

– И только?

– Что может малая синичка сказать про журавля?

Фелиция недобро усмехнулась:

– К примеру, что он крыльями затмил полнеба.

– Не мучьте меня, госпожа. Вы насмехаетесь – я же вижу.

– Хорошо, – сжалилась Фелиция. – А о чём же тогда помышляет моя служанка, интересно.

После короткого раздумья Мартина ответила:

– Хочу устроить свою жизнь – пусть и небогато, но честно и трезво.

Госпожа Фелиция поворачивалась перед зеркалом – и спереди смотрелась, и сзади.

– Устроишь. Ты в замке живёшь, всегда на виду. Многие девушки хотели бы быть на твоём месте... Найдёшь себе какого-нибудь кнехта. Я не раз замечала, как кнехты оглядываются на тебя...

– Ах, добрая госпожа! – глаза у служанки потемнели. – У всех ландскнехтов красные рожи и сизые носы. И...

– Что ж ты замолчала? Что «и»?..

– ...и липкие руки.

Мартина вздохнула облегчённо, когда в покои Фелиции заглянула госпожа Ангелика.

Видя, как у Ангелики светятся глаза, госпожа Фелиция как будто забыла про свой новый наряд.

– Пойди прочь, Мартина, – велела Фелиция и взяла гребень. – От тебя нет никакого толку.

Ангелика озиралась вокруг:

– Я оставила где-то свои нитки. Не у вас ли, тётя? – тут она увидела корзинку с нитками на скамье в углу, рядом лежали и пяльцы с вышивкой. – Вот они!

Служанка тем временем безмолвно удалилась.

Причесавшись, госпожа Фелиция затянула узел на затылке и прибросила к нему жемчужные бусы. Повернула голову и так, и эдак, бросила на Ангелику быстрый, внимательный взгляд:

– Скажи-ка, милая моя... Как тебе показался наш гость?

Ангелика не ответила. Она ниже опустила голову над корзинкой и перебирала клубочки ниток.

Госпожа Фелиция отложила бусы и стала примерять ленты.

– Не отмалчивайся. Вижу, он приглянулся тебе.

– Вот ещё! – спрятала глаза Ангелика. – Я его толком и не разглядела.

– Совсем не разглядела? Куда же ты смотрела? – удивилась Фелиция. – Не думаю, что на старика Хагелькена.

– Может, только самую малость и увидела...

– Велика же должна быть эта малость, если ты смотрела на гостя во все глаза. И что же всё-таки? – настаивала Фелиция.

Девушка подошла к окну, к свету, и всё перебирала клубки; ей самой, пожалуй, хотелось поговорить о госте – не за нитками же она сюда пришла в самом деле. Она задумалась, и уж была как будто не здесь, и уж не свечи тёткиной комнаты отражались у неё в глазах, а воцарился в них ясный солнечный день.

Она вынула клубок голубых ниток и с удовольствием посмотрела на него.

– Совсем мало я видела, тётя. У него такие чудные голубые глаза! Разве нет?..

– Глаза как глаза, – пожала плечами Фелиция.

Ангелика, улыбнувшись тому образу, что сохраняла память, достала из корзинки клубок жёлтых ниток.

– У него вьющиеся пшеничные волосы.

– Волосы как волосы, – разочарованно поджала губы Фелиция.

Нежные пальчики Ангелики остановились на клубке красных ниток.

– Он красив, пожалуй.

– В его возрасте все юноши красивы, – молвила назидательное Фелиция. – Это молодость.

Ангелика будто не слышала её.

И он так спокоен, что возле него приятно быть.

– Ах, глупое дитя! – воскликнула Фелиция в раздражении. – Совсем не то я хотела услышать. Что тебе глаза? Что тебе вьющиеся волосы? И что тебе смазливое лицо? Лучше узнай, тяжело ли в кошельке у него да щедра ли рука...

– Разве это так важно?

– ...да каковы его намерения, узнай, – Фелиция усмехнулась довольно зло. – Узнай, тяжело ли у него и в другой мошне – не в той, в которой лежат у купца золотые монеты...

Ангелика залилась краской.

– Что вы такое говорите, тётя!..

И бросив клубочек красных нитей обратно в корзинку, девушка кинулась бежать вон.

– Простодушное дитя! – посмеялась ей вслед Фелиция. – Беги, беги! Но жизнь тебя научит видеть то, что нужно видеть, – и тут же она вскричала: – Мартина! Мартина!.. Куда ты подевалась, дрянь? Опять, посмотри, опали мои буфы!..