Текст книги "Ливонское зерцало"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Глава 52
Все знают, о чём думает волк;
никто не знает, о чём думает волк

aк-то попросил Николауса барон передать пожелания относительно обеда кухаркам. Спустившись в кухню, Николаус увидел там рыцаря Юнкера, сидящего за столом – за большой кружкой нива и за какими-то закусками к нему. Радбург – замок небольшой, не сравнить с Феллином. Поэтому за день с Юнкером (равно как и с другими обитателями) сталкивались не раз. И всегда, обращая взор на лицо Юнкера, начальника замковой стражи, натыкался Николаус на холодный и даже порой мрачный его взгляд. И в эту встречу взгляд Юнкера не был теплее. На приветствие Николауса рыцарь едва кивнул.

Здесь, на кухне, Юнкер раньше всё с кнехтом одним сидел. Но в последние дни он угощался свежесваренным пивом в одиночестве. Говорили в замке, что недавно ходил Юнкер с тем кнехтом на охоту да будто задрал в лесу кнехта медведь, там, в лесу, возле охотничьего домика, и выкопал Юнкер кнехту могилу. Не заметно было, чтобы Юнкер сильно горевал о потерянном друге. Впрочем по лицу его, вечно хмурому либо бесстрастному, никто не мог ничего заметить. Такой уж он был человек.

Передав старшей кухарке пожелание барона, Николаус ушёл. А Юнкер сидел ещё более хмурый, чем минуту назад, – хмурый, как туча, и недобро глядел он на дверь, за которой только что скрылся Николаус.

Старшая кухарка, пышнотелая, сметливая, всё постреливала в сторону Юнкера быстрыми, жадными глазами, потом отпустила других кухарок, помощниц своих, и те исчезли в мгновение ока, будто по волшебству. Она отошла от плиты раскрасневшаяся и потная, весёлая, сладко пахнущая выпечкой. Подлила холодного пива гостю в кружку, отошла. Уже с другой стороны тут же подошла и ещё подлила. Оглянувшись на дверь, подложила закуски ему с господского блюда. И хмыкнула, и потом вздохнула, и коротко засмеялась какой-то своей мысли...

Но Юнкер, похоже, не замечал её. Пригубливал пиво, поглядывал в пространство прямо перед собой, однако ничего в пространстве этом как будто не видел, поскольку, раздумывая о чём-то, смотрел он сейчас в себя, в свои мысли. Молча и слепо тыкал Юнкер вилкой в тарелку.

Упрямая была, однако, кухарка, и на Юнкера, по всей вероятности, она давно положила глаз.

Вроде никуда не уходила, – то вокруг стола, то у плиты с кастрюлями и сковородами крутилась, передвигала соусники и миски, – а уж вдруг появился на ней новенький, очень белый и с реденькими рюшами фартук, нарядный фартук, какие надевают только по большим праздникам. Как будто и в зеркало кухарка не смотрелась, но если бы поднял на неё глаза рыцарь Юнкер, удивился бы он, увидя, что уж и брови у неё насурмлены, и губы стали алые, как лал[83]83
  Драгоценный красный камень, шпинель.


[Закрыть], и волосы она красиво прихватила дорогим гребнем с камнем-янтарём.

Уж позабыла кухарка про плиту, всё ухаживала за гостем. То лишний раз заглядывала ему в лицо, то как бы невзначай касалась рукой его плеча, то крутым бедром его задевала... Обрати Юнкер на неё внимание, давно понял бы, что не прочь она была где-нибудь в тёмном уголке кухни с ним спрятаться, для всех потеряться, а хотя бы и здесь – успеть только дверь запереть... Но рыцарь, занятый своими мыслями, не замечал ни вздохов её, ни взглядов, ни смеха, ни бровей чёрных и ни губ алых, ни полных, жарких телес, ни дорогого гребня, поблескивающего в волосах...

...а если и замечал, то морщился Юнкер, как морщился бы он, отмахиваясь от назойливой мухи.

Не увидел рыцарь, как и дверь уж оказалась заперта.

И настойчивее закружила вокруг него тучная кухарка. Лишь когда границы допустимого она перешла, лишь когда, полные бёдра заголив, нацелилась сесть к нему на колени, он сурово, из-под бровей взглянул на неё и молча отодвинул её рукой.

Одёрнула кухарка подол.

– Вы не довольны мною, господин. Должно быть, пиво не достаточно холодно или не достаточно горячи закуски? Или, быть может, смерть Хинрика так подействовала на вас?

Юнкер покачал тяжёлой головой:

– Мне нет дела до Хинрика.

– А что же?

Он не ответил.

Только когда кухарка опять отошла к плите, Юнкер сказал тихо, как бы сам себе:

– Не нравится мне этот Смаллан.

Глава 53
Дверь для инкуба не преграда

ак он проникал к ней в маленькую комнатку под лестницей, как мог он поднять снаружи тяжёлый кованый крючок, их закрывающий дверь, и как умел отворить дверь без скрипа, не могла объяснить себе Мартина. Но всякий раз, едва погружалась она, ягодка, в сон, он – её любовник тайный, ей не назвавший имя и не известный ей, – оказывался рядом, в одной с ней постели. Она его спрашивала, кто он, но он не отвечал; она просила: покажись при свете, но он не показывался. Она пыталась ощупать ему руками лицо и так узнать его, но он отводил её руки. И по голосу его узнать она не могла – он всегда говорил с ней шёпотом. А по шёпоту, известно, ни одного человека не узнать. Она думала: может, видение он, или, может, он сон? Но когда он приходил, когда она ощупывала тело его, он был твёрдый, как камень, руки его были цепкие, как крючки. Никак не мог он быть ни видением, ни сном.

Тогда пробовала Мартина с зажжённой свечой встретить его, чтобы посмотреть. Не спала, караулила. Горела свеча. Но, сломленная усталостью, засыпала Мартина, не хватало ей упорства, и, прогорев, гасла свеча. И тогда, будто того и поджидал, появлялся он. С пола холодного, из темноты непроглядной тихо заползал на девичью постель, на жёсткий топчан, наползал на девицу, будто змей, обхватывал её так, что было не вырваться, ни рукой, ни ногой не пошевелить, чуть не душил крепким объятьем, и потом обмягшую, сдавшуюся любил, и любил, и любил её, ягодку, зажимая ей рот то рукой, то губами. Бессильны против него были её слёзы.

Она пробовала защититься крестным знамением от него; не помогало крестное знамение. Тогда пробовала Мартина окроплять свою дверь и ложе своё святою водой; не помогало и это. Мартина и его самого – инкуба, аспида – брызгала водою святой. Он вздрагивал, но как будто ещё более возбуждался от этого... Нет, не помогала, не помогала святая вода.

Прибегала Мартина и к средству посильнее, молилась искренне и много, с верой большой, с верой истинной каялась в грехах. Просила она заступничества у Матери Божией, произносила «Ave, Maria»[84]84
  «Ave, Maria» – «Здравствуй, Мария». В русской православной традиции – «Богородице дево, радуйся»– это наиболее употребительная из христианских молитв.


[Закрыть].

– Что ты там говоришь? – спрашивал инкуб шёпотом.

Тогда пробовала бедная Мартина произнести «Benedicite»[85]85
  «Благослови».


[Закрыть]. Однако и эта молитва не производила желаемого действия.

Почти каждую ночь инкуб, страстный, неотвратимый, являлся к ней. Она не слышала, но она как-то чувствовала, что он уже здесь, возле неё, и пробуждалась в страхе, и уж готова была закричать, позвать кого-нибудь на помощь, но он в полной темноте огромным червём, безжалостным змеем с упругими, стальными мышцами вползал к ней на постель, уверенно и беззвучно, и накрывал ей рот, и соблазнял её к скверне, и властно брал её.

В первое время очень боялась своего инкуба Мартина. Однако проходили ночь за ночью, и Мартина боялась инкуба-аспида всё меньше, привыкала. И приходила новая ночь, и он, неизбежное зло, снова медленно проскальзывал к ней под одеяло. И голова его оказывалась у неё на груди, и ухо его слушало биение её сердца, а руки властно охватывали ей шею. Её уж не пугали его руки, она знала, что он не задушит её, потому что сильно любит её. Он целовал её долго и страстно – он дышал в неё и дышал из неё, он как будто вытягивал из неё душу и её любовь. Он был искусный любовник.

По мере того, как Мартина к инкубу своему привыкала, она всё более теряла уверенность, что именно инкуб посещает её. И пришло время, когда от уверенности этой не осталось и следа. Если бы он холоден был – её тайный любовник, – если бы он являлся к ней открыто, в образе красивого и ласкового юноши, и если бы холодны были его прикосновения, и если бы холодны, как лёд, неприятны, болезненны были проникновения его, можно было бы не сомневаться, что он – хитрый искуситель и совратитель дев инкуб. Но он своего образа не казал и не стремился понравиться, он приходил и брал, как господин, как хозяин берёт своё, что ему нужно; и грех, который он волей своей ей навязывал, был сладок, грех поднимал её (зачем обманывать себя?) на вершину блаженства... К тому же, припоминала Мартина, не отвращали его ни молитвы, ни святая вода. И главное: он – аспид проклятый, дарующий негу и сладость, – жаркий был; от него в холодную зиму можно было бы греться, как от печки.

И пришло время, когда Мартина уже ждала прихода своего любовника. Самих ночей она с нетерпением ждала. Не засыпала. Когда же? Когда же? Когда же придёт он? – стучала в голове мысль. Замирало от предвкушения новых ласк и нового счастья сердце. Он не обманывал ожиданий, приходил. И она отдавалась ему с той же страстью, с какой он её хотел, с какой он ею овладевал.

И он не был уже с ней груб; он, кажется, проникся к ней чувством. Он умело, волнующе ласкал её, и только насладившись ласками, он медленно наползал на неё и распинал на глади простыни.

Мартина уже не искала возможности увидеть его – желанного, любимого. Она уже знала, кто он, потому что...

Как-то в порыве страсти тайный любовник её прошептал, что она – земля, почва, а он – ветер, который неминуемо засеет её...

Глава 54
Следуя своей сути, но не видя её

очь выдалась ясная и тихая. Полная луна – ведьмин ковчег без ветрил – плыла в прозрачных чёрно-синих небесах. От леса доносилось то уханье фили на, то верещание зайца, пойманного хитрой лисой, а то – откуда-то издалека – заунывное, холодящее душу завывание волка. Между крепостными башнями и вокруг Медианы, всплёскивая длинными, как будто тряпичными, крыльями, стремительно носились летучие мыши. Именно такая была ночь, в какую ведьмы и колдуны, поладившие с дьяволом и продавшие ему душу и покорно подставившие ему затылок, дабы через затылок, как у него принято, он душу грешную забрал, собираются – сходятся, слетаются, сбегаются, сползаются – на свои шабаши, на вонючие болота с острой осокой или на пустоши, поросшие колючим чертополохом, в брошенные сады, заросшие крапивой в человеческий рост, в глухую лесную чащу, где и медведь – невиданный гость.

Беспокойная это была ночь для барона Аттендорна и его семьи. Баронессе Фелиции опять стало хуже. Многие близкие уж заметили, что именно в полнолуние приходили и мучили её припадки. Этой ночью мучил благородную госпожу Фелицию бес-кот. Став на четвереньки у себя на постели, мяукала госпожа, потом, с постели ловко и мягко, совсем по-кошачьи, спрыгнув, бросилась она в угол комнаты и поймала мышь. И кабы Мартина вместе со старым слугой, повидавшим в покоях госпожи немало чудес, ту мышь у баронессы не отняли и не выбросили в окно, то баронесса придушила бы мышь зубами. Забившись в угол, шипела госпожа Фелиция на обидчиков своих, как кошка шипит в минуту опасности, и угрожающе двигала лапой. Разбудили барона. Тот велел позвать из деревни Лейдемана. Не было на лекаря надежды, но он мог хотя бы кровь пустить.

Лекарь ещё не пришёл, а Фелиции как будто полегчало. Барон Ульрих отпустил Мартану и старика-слугу спать, а сам ещё сидел возле ложа сестры, держал её за руку. Фелиция как будто заснула. В наступившей тишине Аттендорн и сам задремал. Когда же он очнулся от дрёмы, увидел, что ни на ложе, ни в покоях Фелиции нет.

Её видели в это время кнехты, стоявшие свою стражу на стенах и башнях...

Черной тенью – в чёрном плаще и в маске чёрной кошки – проходила госпожа Фелиция по галереям, поднималась всё выше по лестницам. Стражники делали вид, что не замечают её (ибо кто же увидит чёрную кошку, крадущуюся в ночи?) и что не слышат её мурлыканья. Когда Фелиция отдалялась, стражники, тревожно озираясь ей вслед, крестились; для многих уж не было секрета в том, что госпожа Фелиция, сестра комтура, влиятельного человека и мужественного воина, достойного рыцаря Ордена и чести, – ведьма. И никто с ней связываться не хотел, никто не хотел заступить путь ведьме. Шла себе и шла, даже там, где ходить ей было не положено. Лучше ведьму не заметить, чем потом страдать от порчи, от недуга и несчастий.

Долго стояла госпожа Фелиция, ведьма, на стене возле Южной башни; и долго и неотрывно смотрела она на полную луну. Косились на неё кнехты, не подходили близко, не просили сойти со стены и удалиться в покои. Стояла она, глядела на луну, облитая её светом, что-то себе будто пришёптывала, потом вдруг подняла руки, изогнула их красиво, как красиво изгибает крылья большая птица, готовясь взлететь, и... кинулась со стены головой вниз.

Стражники, что видели это, подняли тревогу, кто-то из них отчаянно застучал в барабан. Переполошился весь замок. Когда барон Аттендорн явился на стену, начальник замковой стражи Юнкер уже допрашивал кнехтов, очевидцев происшествия. Те говорили наперебой, но когда увидели старика Аттендорна, как один замолчали.

– Почему тревога? – спросил барон, вглядываясь в ночь, в поле и лес, довольно ясно видимые в лунном свете.

– Крепитесь, комтур, – призвал Юнкер, отворачивая лицо.

– Почему мне нужно крепиться? – даже в ночи было видно, как сильно он побледнел.

Юнкер ткнул пальцем в грудь какого-то кнехта. – Ты говори. Ты, кажется, больше всех видел. Ландскнехт, потрясённый и подавленный увиденным, поклонился барону.

– Я всё хорошо видел, комтур. Я как раз стоял в тени Южной башни... Пройдя мимо меня, она меня не увидела. Она стояла рядом со мной, и я хорошо видел её глаза, блестевшие...

– Кто? Кто – она?.. – перебил нетерпеливо Аттендорн. – Не тяни, кнехт.

– Сестра ваша. Госпожа Фелиция. Она бросилась со стены...

– Как? – барон отшатнулся от него. – Здесь? Отсюда?

– С этого самого места, – кивнул кнехт. – И упала она туда, – он указал в темноту по внешнюю сторону замка.

Барон подошёл к краю стены и стал смотреть вниз.

– Что же мы тут стоим? Надо пойти туда. Может, ещё не всё потеряно? Может, ещё уберёг её от гибели Господь?..

– Я послал людей за факелами, – доложил Юнкер.

Тут они услышали, что заработал механизм, опускающий мост, и увидели, что внизу забрезжил жёлтый свет факелов. Несколько кнехтов вышли из ворот и направились к Южной башне. Пройдя шагов тридцать, ландскнехты с факелами добрались как раз до того места, где стояли на стене барон, рыцарь Юнкер и кнехты из стражи. Вот наконец люди с факелами подошли к краю сухого рва. И все увидели тело Фелиции. Баронесса лежала на дне рва, на камнях, навзничь. Даже с высоты стены было видно, что она мертва. Как у неё вывернута была шея... с таким увечьем оставаться в живых просто невозможно.

Когда Аттендорн и Юнкер спустились со стены, тело Фелиции уже достали из рва. Воины стояли над баронессой тесным кружком.

– Расступитесь! Расступитесь! – велел Юнкер.

Барон, растерянный, бледный, с всклокоченными волосами, опустился возле тела на колени.

– Ах, Фелиция... Ах, Фелиция... – качал он головой.

Здесь как раз подошёл Лейдеман, за которым накануне посылали в деревню.

Он сказал:

– Какие тяжкие настали времена. Лекарю в Радбург хоть не приходи. Один повод печальнее другого.

Присев на корточки с другой стороны от Фелиции, он снял с её лица маску, закрыл мёртвые глаза баронессы, потом вытер свои пальцы платком.

– Мазь какая-то...

При этом все обратили внимание на то, что кожа на лице и на руках у мёртвой госпожи Фелиции лоснилась от мази.

Лейдеман осмотрел сломанную шею баронессы.

– Здесь уже никак было не помочь, господа. Она умерла сразу – едва только упала.

Опираясь на предплечье Юнкера, барон тяжело поднялся с колен. И заметил Лейдеману:

– В случае с нашей сестрой Господь прибегнул к вернейшему средству от всех болезней – к смерти.

Глава 55
«До сих пор и не дальше!» —
установление не для войны

од войны вдруг изменился. Если раньше русские воеводы не хотели брать города и замки, проходили мимо и удовлетворялись грабежами, разорением земель и пленением ливонцев, то теперь они стали города и замки штурмовать, захватывать, после чего, восстановив укрепления, оставлять за собой. Если что не получалось взять с ходу, осаждали – упорно и со знанием дела. Уже были серьёзные столкновения с русскими у Мариенбурга и Эрмеса. Всё чаще стали бунтовать эсты, почувствовали немецкую слабину. То тут, то там вспыхивали восстания. Отряды повстанцев грабили поместья, даже пытались прорваться в некоторые хорошо укреплённые замки. Убивали своих хозяев, разрушали их дома, оскверняли могильники, рубили виноградную лозу, выжигали господские поля. И были повстанцы неуловимы, поскольку ночью, собравшись в условленном месте и увидев, сколь много их, грабили, жгли и насиловали, а разойдясь под утро по деревням и мызам, при свете дня становились они прежними крестьянами. Горсть зерна, что бросил в полный сусек, опять найдёшь ли? Щепоть соли, брошенную в полную солонку, вновь возьмёшь ли?.. Ночью они были дерзки и отчаянны, оставляли после себя разрушения и пепелища, днём – тихи и смиренны, как все другие крестьяне. Иные повстанцы, расправившись со своими господами и страшась возмездия, прибивались к русским.

Барон Аттендорн с рыцарями и полусотней кнехтов через день совершал вылазки; миль на десять отдалялся от Радбурга – по большой дороге то на восток, то на запад; иногда прочёсывал леса. Устраивал засады на дорогах и мостах, оставлял дозорных на перекрёстках, засылал разведчиков в соседние комтурии. Пару раз были стычки с небольшими отрядами русских. Но от серьёзного столкновения русские разведчики уходили.

Лекарю Лейдеману прибавилось работы, ибо после стычек, коротких и жёстких, иные кнехты могли похвалиться ранами. Шить раны помогал Лейдеману молодой пылауский цирюльник.

Прошёл слух, что огромное русское войско осадило Феллин. Все верили: Феллин – неприступная ливонская твердыня, и не сомневались, что русские обломают об эту твердыню зубы. Две недели ждали в напряжении, жадно внимали каждому известию, доставляемому кем-нибудь из-под Феллина. И радовались, всякий раз узнавая, что ливонская твердыня стоит и гордо реет над ней знамя старого ландмейстера, радовались, слыша, что русские под стенами феллинских форбургов гибнут во множестве...

Но по прошествии двух недель и в деревне, и в замке стало известно, что русские захватили всё же Феллин[86]86
  30 августа 1560 года.


[Закрыть] и даже пленили самого Иоганна Фюрстенберга. Произошло это несчастье по вине наёмников, коих среди защитников города было большинство. Не получив своевременно жалования, наёмники отказались защищать то, что ещё не было разрушено и требовало защиты[87]87
  Сдавшихся наёмников русские отпустили; наёмники ушли в Ригу, но там новый магистр Кетлер, вызнавший подробности дела, обвинил их в измене и всех велел повесить.


[Закрыть]. Большое число доблестных воинов Ливонии полегло... Многие города ливонские и крепости, устрашённые падением твердыни, коей крепче был только рижский замок, теперь сдавались русским; иные складывали оружие уже только при появлении русских в поле зрения, даже не попытавшись обороняться, не сделав ни одного выстрела. Они потрясены были пленением старого магистра и разрушением Феллина. Другие недолго сопротивлялись, после первых пушечных выстрелов посылали к грозным русским воеводам переговорщиков, пробовали откупиться, испрашивали милосердия.

Готовили Радбург к обороне, к длительной осаде. Укрепляли стены и башни. Свободных от несения службы кнехтов обязывали сносить с округи камни – вернейшее оружие в умелых руках. За каждую сотню камней делали прибавку к жалованию.

Пока рыцари Юнкер и Хагелькен вместе с Аттендорном занимались укреплением замка, рыцари Якоб и Эдвин принимали на хозяйском дворе подводы с зерном и иным продуктом. Торопились, хотели под самые своды наполнить закрома, ибо чуяли, что тяжёлое близится время, в которое не помешает лишняя горсть зерна. Сверялись с вакенбухом и с долговой книгой. Спрашивали имя у крестьянина, заглядывали в повинности его, смотрели, не остались ли долги за прошлые годы. Тех нерадивых, что были с долгами и долгов отдать не могли, тут же раскладывали на лавке и пороли – по мере долгов их. У некоего Яана, рослого молодого парня, долгов оказалось за три года. И розог ему назначили до сотни. Преданный хозяевам работник, с ручищами-клещами и широкой спиной, работник, имени которого никто не знал, но все знали прозвище его Меа Кульпа, окунал розги в бадейку с водой и порол, порол должников беспощадно. Того Яана запорол бы насмерть, уж и кровь на лавку текла, но проходил рядом барон и вмешался, отвёл ручищу Меа Кульпы.

– Бей, да знай меру. Мне работник нужен, а не калека.

Когда собрали повинности с подлых вилланов, увидели, что всё ещё не полны закрома. Тогда стали докупать недостающее у свободных бауэров, и опять с утра до вечера и с вечера до утра работали сушилки. Торопились, торопились, ночами вглядывались во тьму и видели зарницы, видели сполохи. Грозы или пожары – никто точно сказать не мог.

Барон фон Аттендорн, Марквард Юнкер и другие рыцари всё чаще молились в замковой церкви.

На другой день после того, как узнали, что пала ливонская твердыня, на мощь которой уповали, вышли к Радбургу из леса два десятка защитников Феллина – в помятых, посечённых доспехах, израненные и голодные. Юнкер и барон встретили этих людей в воротах. Здесь были три рыцаря из феллинской комтурии, остальные – ландскнехты. Кто-то пику-шписс держал на плече, кто-то вооружён был кацбальгером или гроссмессером, кто-то – лишь кинжалом; иные пришли вообще без оружия.

Юнкер радовался этому пополнению, особенно – рыцарям. Но радость свою он прятал под вечной маской угрюмости. У ландскнехтов строго спрашивал Юнкер:

– Где ваш капитан?

– Давно мы не видели своего капитана, – отвечали феллинские кнехты вежливо, даже искательно; понимали, что едва не жизнь их сейчас зависит от того, примет их этот человек в Радбург или не примет. – Похоже, господин, нет смысла искать нашего капитана среди живых.

– Почему же и вы, как ваш капитан, не стояли насмерть? Почему, отважные вояки, вы сдали русским Феллин?

Кнехты отводили глаза.

– Лучше быть однажды побитым, чем стать навеки мёртвым.

А другие сказали, не отводя глаз:

– Мы сделали, что смогли, господин.

– Но вас же было много под штандартом комтура Фюрстенберга! Вы были сила, твердыня. Неодолимая мощь!.. Вся Ливония глядела на вас, равнялась на Феллин.

Фон Аттендорн, видя, что Юнкер чересчур уж наседает на кнехтов, в коих от усталости и голода жизнь теплилась едва, вступился:

– Говорят, что виновны наёмники, которым не смогли заплатить сполна.

– Не вините наёмников, – сказал один из пришлых рыцарей. – Они сражались хорошо, пока видели в этом смысл.

– Смысл, смысл, – в сердцах отвернулся Юнкер. – Свой дом защищать, отечество лелеять – вот смысл! Костьми лечь за это.

– У вас ещё будет такая возможность, – заметил другой пришлый рыцарь довольно резким тоном.

Если бы этот тон позволил себе кто-нибудь из простолюдинов или хотя бы из этих кнехтов, Юнкер ему не спустил бы. Но от благородного рыцаря, не далее как несколько дней назад сражавшегося за свой дом и за страну отцов и получившего честные раны, он раздражённый тон стерпел.

– Мы вам рады, господа, – хмуро кивнул он. – Вы для нас необходимое пополнение.

Барон велел страже пропустить феллинских воинов, приказал перевязать им раны и накормить.

– Правда, – сказал, – в замке нет лишней еды. Похоже, тяжкие времена пришли не на день, не на два. И если будет осада, долго стольких людей нам будет не прокормить.

Пришедшие горько усмехнулись:

– Не сегодня завтра, господин комтур, явятся под стены Радбурга русские и начнут штурмовать замок. Сразу будут потери, и число едоков резко уменьшится, в том не сомневайтесь...

Они, как видно, хорошо знали, что говорили, ибо уже видели русских и были биты.

И досказали:

– Русских – тьма! Замок ваш без поддержки извне долго не продержится перед их натиском. А поддержки извне не ждите, поскольку даже Феллин не дождался поддержки ни из Ревеля, ни из Риги... Поверьте, барон, ещё останется в замке еда. И боярин русский ещё попирует на наших косточках вашим вином и вашими припасами. Нам ещё не споют надгробную песнь, а они уже семь раз будут сыты.

Барон Аттендорн предполагал большие трудности и беды, духом же был крепок, и уверенностью веяло от его слов:

– Многие крепости, я знаю, сдаются. Но мы будем обороняться. Если вы, господа, хотите сражаться, значит, вы пришли именно в то место, где сражение будет. Дело чести!

Уже на другой день узнали, что большое русское войско стало лагерем у Тарваста. Намерения московских бояр, стоявших во главе этого войска, уже не оставляли сомнений – направление они избрали на Радбург. Оставалось русским захватить и разграбить Хельмет, а там и до славного Радбурга рукой подать.

Ульрих фон Аттендорн объявил рыцарям своё решение: у него нет достаточных сил, чтобы воспрепятствовать передвижению крупных русских отрядов по ливонским дорогам, и ко всем его просьбам рижский архиепископ, а с ним и ландмейстер Кетлер остались глухи – на послания, отправленные недавно, они даже не удосужились ответить; поэтому он со своим воинством затворяется в замке и, обороняясь, постарается как можно дольше удерживать русских под Радбургом. На что расчёт? Победить огромное, хорошо вооружённое войско, руководимое опытными военачальниками, им, конечно, не удастся. Но может получиться другое – измотать русских, ослабить их, задержать у Радбурга хотя бы до зимы. Вряд ли русские пойдут на Ревель или Ригу, оставив позади себя нетронутой сильную крепость. Они же понимают, что из такой крепости могут получить неожиданный удар. Да и дороги, опять же, окажутся накрепко закрыты, и будет войско русское отрезано от российских земель. Посему русские воеводы, не попытавшись взять Радбург, на запад не пойдут... Но большое войско в окрестностях замка не сможет долго кормиться; значит, начнётся голод, а тут и зимние холода подоспеют, и русские вынуждены будут осаду с замка снять и уйти восвояси в свои земли. В возможностях Радбурга – ускорить нехватку пропитания во вражеском войске; для этого необходимо все хлеба поскорее собрать и сосредоточить урожай в закромах крепости, а что собрать не удастся – сжечь. Важно также не дать ни свободным бауэрам, ни вилланам-эстам оставить у себя, припрятать их урожай; что можно, следует поскорее выкупить, на что не хватит средств – отнять; под страхом смерти. Если это не будет сделано сейчас, это сделано будет позже – русскими. Глупо – отдавать пропитание врагу... К тем, кто в наступившее лихое время не хочет расставаться со своими припасами и припрятывает их – в лесу ли, в тайных ли ямах, – принимать меры самые решительные, казнить публично на пылауской площади... Рыцарям комтур велел все свои личные дела отставить в сторону, позабыть про лиры, про забавы и споры, про попойки и девок, и все силы свои и помыслы устремить на общую пользу. Ибо во что бы то ни стало нужно выстоять в трудный час! С кнехтов спрашивать службу по всей строгости. За малейшие нарушения и упущения, за ненадлежащее исполнение обязанностей наказывать их по всей строгости. За невыполнение приказов, за отлынивание от службы, за паникёрские разговоры – казнить; для этого возле псарни установить виселицу.

Потянулись по дороге в Радбург тяжелогружёные возы и фуры – с зерном, с вином, с плодами, с маслами и сырами; гнали в замок на убой скот.

Суток не прошло после того, как Аттендорн дал свои жёсткие наставления, стало известно, что сожжён Хельмет, что русские зверствуют и грабят, население разбегается, прячется в лесах. Иные будто нашли приют у родственников в Пылау, другие с чадами и жалкими пожитками устремились на запад, нищенствуют на дорогах. Многие кормятся от воровства и разбоя. Множились слухи о том, что не только в Хельмете и Тарвасте, но и в других местах эсты сбиваются в отряды и вливаются в русское войско, и грабят и жгут они почище самих русских, и водят они русские отряды тайными короткими тропами через леса, поэтому русские отряды появляются всюду неожиданно и легко достигают своих целей.

Предвидя, что русские появятся под стенами Радбурга не сегодня завтра, барон приказал созвать в замок всех мужчин из окрестных деревень – и немцев, и эстов. Велел барон, чтобы эти ополченцы брали с собой еду, одежду и всё, чем можно обороняться: у кого есть мечи – брать мечи, у кого мечей нет – брать косы, вилы, ножи, цепы, молоты, хоть заострённые палки... Послушно явились в Радбург несколько сотен немецких бауэров. Удалось собрать и десятка три эстов. Рыцарь Эдвин, возглавивший ополчение, доложил Аттендорну, что вилланы-деревенщина идут в замок неохотно. Многие прячутся – будто уехали по делам; их находят на чердаках и в ледниках. Иные отказываются бросать жён и детей – таким приходится вязать руки и вести в замок, как скот. А есть и такие, что семьями уходят в леса. Похоже, эсты не верят, что русский царь им враг. И то, что вся округа горит, в этом их не убеждает.