Текст книги "Ливонское зерцало"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Ни слова не сказав Николаусу и Ангелике, Фелиция вдруг напустилась на служанку:

– Кто позволил тебе брать амбру, Мартина?..

– Я не брала, – едва выдохнула Мартина.

Девушка была так испугана, что, кажется, согласилась бы сейчас навсегда обратиться в птичку – только бы упорхнуть отсюда куда-нибудь подальше да повыше, или превратиться безвозвратно в малое зёрнышко – лишь бы закатиться в глубокую щель меж гранитными плитами пола, в ягодку обратиться и затеряться в пыльном углу под скамеечкой, или даже противной гусеницей стать, но уползти, уползти с глаз долой в какое-нибудь тёмное место, под спасительные панели.

– Это я ей надушила платочек, тётя, – вступилась Ангелика. – Она и не брала.

Прошипев нечто невнятное, Фелиция быстрым шагом устремилась прочь. Стройное тело её было прямое и гибкое, как зелёный ивовый прут, как злая розга, готовая стегать, стегать, стегать, наказывать, пороть нещадно, причинять боль...

Когда она удалилась, Мартина заплакала:

– Простите меня, госпожа! – и бросилась бежать куда-то.

Но Ангелика поймала её за руку, обернулась к Николаусу:

– Мы сами не заметили, откуда она появилась, – и засмеялась, правда, с оглядкой. – Но вышло смешно. Мы ещё сыграем как-нибудь. Ладно?

Мартина вырвалась, однако, и убежала вся в слезах. Ангелика, попрощавшись с Николаусом, пошла за ней.

Глава 28
И самая маленькая птичка вьёт себе гнездо

  том же здании-Radspeiche, в каком жили благородные Аттендорны и в каком на чердаке обреталась вся прислуга, у Мартины было своё место, а точнее – своё местечко. Совсем маленький чуланчик под каменной лестницей, что вела на чердак. В чуланчике этом, в крохотной каморке, в каменном гробу, по существу, не всякий мог бы и уместиться. Высокому человеку, вроде Удо или Николауса, в чуланчике было бы в полный рост не встать; но Мартина могла здесь стоять в полный рост, если у двери. Такому высокому человеку, как Удо или Николаус, в чуланчике было бы в полный рост и не лечь, а только если калачиком; но Мартина могла здесь лежать в полный рост, если раскатывала свою постельку наискосок. Широкому в плечах и костистому человеку, вроде рыцаря Юнкера, или плотному кряжистому господину, вроде барона, хозяина замка, в чуланчик было бы не пройти, ибо узенькая вела в него дверь – не протиснуться; по Мартина, девушка худенькая (откуда пышным телесам взяться на скудных горничных харчах!), входила в чуланчик свободно, как ключ входит в родную замочную скважину. Видать, когда строили этот замок столетия назад, чуланчик с узенькой дверцей сделали под лестницей специально для такой девушки, как Мартина.

Хотя всё в чуланчике было сложено из камня – и пол, и стены, – в нём всегда было тепло, поскольку как раз за внутренней стеной проходила труба от очага с кухни. И когда другая прислуга мёрзла зимними ночами у себя на чердаке в общей спальне, Мартине бывало даже жарко.

Здесь, в чуланчике, у Мартины стоял небольшой сундучок, в коем она хранила свои скромные богатства. Бывало Мартина свои богатства перебирала и в новом порядке их укладывала. За этим немудрящим делом у неё всегда улучшалось настроение. Если, случалось, обидит её кто-нибудь из прислуги или незаслуженно сделает выговор кто-нибудь из господ, спрячется Мартина в чуланчике, откроет свой сундучок, богатства свои достанет, полюбуется на них, переложит и – снова легко становится на сердце, едва не песенно на душе; и забываются обиды, словно их и не было.

А богатства у Мартины были такие... Белого холста рубашка-сярк простая, тоже белого холста рубашка с вышивкой цветной – для девичьей груди высокой; также юбка здесь была серая полотняная, ещё юбка была чёрная, звёздная, очень нарядная юбка, бабушкина ещё, и другая нарядная юбка была, полосатая юбка сеэлик для праздников; и была ещё кофта в талию – кампсун; и ещё был белый чепчик; и был в мелкую клетку фартук; красная лента была широкая, чтобы светлые волосы девушке подвязывать, жёлтая лента была, чтобы в косы девушке вплетать; и тканый пояс у Мартины был весь в золотых узорах – такой красивый пояс ей от матушки достался, что боялась Мартина его даже по праздникам надевать – как бы госпожу Фелицию нарядностью своей не обидеть, не затмить, ярким блеском не ослепить ей глаз...

Но это все богатства были совсем простые; такие у любой бережливой эстонской девушки в сундучке есть. А было у Мартины ещё истинное сокровище, такое, что она сама долго сомневалась: у неё ли в сундучке это сокровище лежит. И часто, улучив минутку и спрятавшись в чуланчике, проверяла, лежит ли сокровище на месте. Сокровище лежало; так сильно радовало глаз!.. Однажды подарила ей добрейшая госпожа Ангелика (ах, что за госпожа! чистое сердце! отрада глаз!) серебряное зеркальце. Маленькое совсем зеркальце – с ладошку всего, но дорогое; как видно, старинное. В серебряной же ажурной рамочке зеркальце, потемневшей от времени. Как грубой ветошкой зеркальце натрёшь, так себя в нём ясно-ясно увидишь, каждый волосок в ресницах различишь, каждый лучик в радужке глаз поймаешь. Подолгу бывало смотрела на себя Мартина в это милое зеркальце. И видела, какая она красавица. Не такая, конечно, как добрейшая госпожа, сердце-Ангелика, но всё же... Какая маленькая и аккуратненькая у неё головка, видела, прямо как у курочки, как у неё волосы ладно убраны, перевязаны шёлковой ленточкой, какой носик у неё тоненький и красненькие губки чудного рисунка, и какая белая, нежная кожа, точно выпавший только что снег, и какие глазки ясные, скромные, голубые, как морская волна, и какая она вся сладкая ягодка – впору находить жениха...

Тихонько плакала Мартина, не вытирала слёз, бегущих по щекам. Незаслуженно наругалась на неё сегодня госпожа Фелиция.

Всякий день к чему-то придирается, всякий день неразумной и нерасторопной зовёт.

Ох, недобрая Фелиция госпожа! Другое дело – молоденькая Ангелика.

Держала Мартина перед собой серебряное зеркальце, эту милую вещицу, дышала на него и тёрла ветошкой. Очень грустное личико глядело на Мартину из зеркальца; кроткие глазки, полненькие губки (уныло опущены у галочки крылышки). Сильно тёрла она ветошкой зеркальце, однако не становилось от того веселее личико. И грустные приходили к Мартине мысли: всё-то ягодку обижают, всё-то ягодку не считают за человека, всё-то на ягодке срывают зло; сильного боятся, отыгрываются на слабом.

Потом дерзкие мысли, протестные мысли являлись в маленькую, как у курочки, аккуратненькую головушку...

Разве бедная Мартина чем-то хуже госпожи Фелиции? Нет, совсем не хуже.

Может, госпожа Фелиция умнее? Нет, нисколько она не умнее; бывает госпожа Фелиция ещё только раздумывает, а Мартина уже понимает, что она решит, что скажет, и что она сделает; потом госпожа Фелиция делает то, что уже давно придумала Мартина.

Или у госпожи Фелиции другая кровь? Нет, не другая. Мартина видела не раз: то госпожа пальчик иглою уколет, то оцарапается о шип розы, то случайно бородавку гребнем заденет. Красная у неё кровь, красная; краснее не бывает. Из того же теста, что и Мартину, сотворил её Господь.

Значит, у госпожи Фелиции как-то иначе пахнет ночной горшок? Возможно, амброй он пахнет?..

Мартина улыбнулась этой мысли, мстительно сузив глаза.

...Нет, не иначе, не амброй пахнет ночной горшок госпожи Фелиции. А как у всех он пахнет. Это Мартине известно очень хорошо.

И не лучше, совсем не лучше госпожа Фелиция, нежели Мартина. Она даже и хуже. Старуха она тридцати восьми лет! Одинокая старуха, у которой в жизни уже ничего не будет. Да и не было! Вот и злится она, старая дева; оттого и недуг на неё напустился, мучит. Лекарь приходит, умный делает вид; но не знает лекарь причины болезни госпожи. А Мартина, хоть и лекарским наукам не научена, хорошо знает, как плачет Фелиция ночами – та, что такая суровая и величественная, такая внушительная днём. Потому Фелиция плачет ночами, что понимает: она – пустоцвет, не нашлось в её жизни места для любви. Всю жизнь прожила она при брате Ульрихе, при господине Аттендорне. Своего гнезда не свила. Оттого и недуг её, оттого и сознание мутится. И не помогут ей шелка и бархаты, не помогут мудрые книги, в которые она иногда заглядывает (ежели нет доброты в сердце, не жди, что прибавится мудрости в голове), не помогут сундуки, полные всякого добра, и изысканные яства не помогут, и все хитромудрые назначения лекаря будут впустую, и не пойдут на пользу льстивые речи гостей, и многочисленная прислуга не поможет стать счастливой, наполнить жизнь радостью и любовью, и работники... никто, никто ей не поможет. Разве что мог бы помочь ей сам Бог, но Бог от неё давно отвернулся, иначе не плакала бы она ночами, не забавляла бы бесов, не ловила бы несуществующих блох на стене, не бродила бы неприкаянная под луной, не запиралась бы одинокая в замковой церкви, а смеялась бы, танцевала днём, с Ангеликой и Мартиной, с добрым Николаусом играла бы в Blindekuh...

Она и есть Blindekuh, коли всего этого не видит, не понимает.

А Мартина – молодая! У Мартины вся жизнь впереди. И не нищая она, хотя и не богачка. Есть уже в чём под венец пойти. И зеркальце есть, чтобы молодость свою увидеть, увидеть милые глаза. И головушка умная есть. Чем не сокровище!.. Осталось только серебра подсобрать для монисто. И соберёт, во всём себе откажет. Кушать будет совсем мало.

Да много ли ей нужно? Старой корочкой хлеба, отнятой у ворон, и диким луком может быть сыта.

– Мартина! Добрый друг!.. – это была госпожа Ангелика, голос её взволнованно дрожал. – Я знаю, что ты здесь, Мартина. Зачем ты запёрлась?

Глава 29
Сила растёт в саду терпения

ак-то утром Николаус встретил в каминном зале Удо – совершенно трезвого, свежего, прибранного и весёлого. Трудно было Николаусу скрыть удивление, ибо обычно в это время Удо либо спал, либо после очередного кутежа с кем-нибудь из ландскнехтов был хмур, молчалив и страдал похмельем. Но в этот день всё обстояло иначе. Николаус подумал, что, возможно, старый барон подыскал наконец к сыну ключик и нашёл те слова, что Удо за плеском вина и шипением пивной пены услышал. Не иначе, Николаус был близок к истине, поскольку о старом Аттендорне Удо сразу и заговорил:

– Отец был прав, когда сказал, что Николаус и Ангелика – птицы с одной ветки.

Николаус сделал приветливое лицо.

– Я не знаю, что он имел в виду, но мне приятно уже то, что имя моё барон произнёс рядом с именем Ангелики. Однако ты уже встал, Удо? В такую рань?..

Последние слова, прозвучавшие как подтрунивание, Удо пропустил мимо ушей.

– Отец имел в виду, что вас с Ангеликой не отогнать от сундуков с книгами.

Николаус обречённо развёл руками:

– Ничего не могу поделать с собой. Мне любопытно, что написано в книгах, и приятно общество твоей сестры, хотя она удостаивает меня своим обществом редко.

– А между тем время убить можно веселее и с пользой, – Удо пролистнул какой-то фолиант, захлопнул его и небрежно бросил в чрево сундука; от этого высоко взметнулась книжная пыль, хорошо видимая в косых лучах утреннего солнца. – Например... Например... – он задумался. – Да вот, не далее чем вчера отец велел поднатаскать тебя в фехтовании, Николаус, велел показать пару приёмов боя на мечах.

Николаус с учтивостью склонил голову:

– Я рад, конечно, что дядя Ульрих проявляет заботу. Любая наука мне будет впрок.

Удо дружески похлопал его по плечу:

– Не говори так, мой добрый Николаус. Никому ещё наука не пошла впрок. Но уметь меч держать в наши времена не повредит.

– А у меня и меча-то с собой нет, – как бы в растерянности заметил Николаус.

– И у меня нет. Но это не беда, – Удо оглянулся и позвал: – Хинрик!.. Хинрик!.. – он подмигнул Николаусу. – Я знаю, что он где-то поблизости. Хинрик всегда где-то поблизости. Порою – как тень.

– На этот раз – нет, – усомнился Николаус.

Удо, всё озираясь, усмехнулся какой-то мысли.

– Хинрик!.. Пива хочешь?

– Я здесь, господин, – живо откликнулся слуга, показываясь из-за колонны, поддерживающей галерею.

– Хитёр, да прост!.. – вскинул брови Николаус.

– Принеси нам мечи, Хинрик. Самые простые. Впрочем, какие найдёшь.

Пока быстроногий Хинрик бегал за мечами, Удо велел слугам передвинуть стол в угол зала и убрать лишние стулья. Слуги выполнили его распоряжения безмолвно и расторопно.

Не прошло и пяти минут, как Хинрик притащил два коротких ландскнехтских меча для ближнего боя, или иначе для «кошачьих свалок» – именно так наёмники со свойственным им грубоватым юмором называли противоборство противников в тесноте и давке большого сражения. А уж коли сражение в тесном пространстве именовалось ими «кошачьей свалкой», то меч, незаменимый в таком сражении, был у них Katzbalger – то есть «кошкодёр»[58]58
  По другой версии, меч для ближнего боя был назван «кошкодёром» потому, что ножны его отделывались кошачьими шкурками, то есть при изготовлении ножен в прямом смысле слова обдирались кошки.


[Закрыть].

– Хороший меч! – взвесил Удо оружие в руке. – Ты готов, Николаус?

Николаус вытащил из ножен другой меч и, пожав плечами, стал напротив Удо:

– Начинай, конечно. Но не очень-то напирай. Я давно не держал в руках оружия.

Удо самодовольно улыбнулся:

– Ну, тогда держись, купец...

И он пошёл в наступление. Сначала осторожно пошёл, как бы прощупывая оборону противника, составляя мнение об умении Николауса управляться с мечом. Удо делал короткий шаг вперёд, потом выпад и только затем левую ногу приставлял к правой. Следовал новый шаг, новый выпад, и опять левая нога приставлялась к правой. Ноги Удо были слегка согнуты в коленях, что придавало ему устойчивости.

Николаус, впечатлённый грамотным наступлением, в нерешительности отступал. И хотя клинок Удо, нацеленный ему в грудь или в живот, он отбивал вовремя, но делал это как бы неуверенной рукой – то чересчур широко замахиваясь и ударяя изо всех сил, то ударяя недостаточно сильно, рискуя пропустить опасный удар.

Однако Удо всё же похвалил Николауса:

– Кое-что ты ещё помнишь! Не забыл наши детские схватки...

– Когда это было! – скромничал Николаус. – Я и слова-то такого не помню – схватки...

– Очень важно: постоянно быть начеку и следить за своими ногами, – поучал Удо. – Не увлекаться в нападении и не паниковать в отступлении – это половина успеха...

Слуги с любопытством выглядывали из дверей. Возле камина прямо на полу сидел Хинрик со своей кружкой пива и с интересом, и с видом знатока наблюдал за поединком.

Удо возвеселился и разрумянился от напряжения, от воинской работы, озорной блеск появился в глазах. Он понял, что Николаус много слабее его в искусстве боя, и уже не столько бился с Николаусом, сколько куражился над ним. Делал обманные движения, а потом внезапные выпады, на какие Николаус даже не успевал среагировать и, конечно же, пропустил бы их, будь это настоящий поединок... Вдруг, резко пойдя в наступление, Удо так сильно ударил по клинку Николауса, что тот выронил его и схватился дуть на свою ушибленную руку.

Меч Николауса с постыдным дребезжанием пал на каменные плиты пола.

Удо возбуждённо вскрикнул:

– Вот видишь, я застал тебя врасплох!..

Николаус то тряс рукой, то дул на неё:

– Больно, однако...

Удо улыбался, являя собой лик превосходства:

– Полагаю, достаточно на сегодня.

Николаус заметил огорчённо:

– Ты, наверное, непобедим.

– О нет! – вдруг заскромничал Удо, но похвала ему была явно приятна. – Непобедимый воин у нас один. Это – Юнкер. Над ним в Радбурге ещё никто не взял верх в поединке... Я бы не стал и пробовать.

Оба услышали в это время, как наверху, на галерее, застучали по полу каблучки. Взглянув вверх, Николаус и Удо увидели Ангелику, которая с книгой в руках остановилась у резных перил.

Девушка не могла скрыть разочарования:

– Ах, я замешкалась, и поединок уже закончился. Я не успела даже увидеть, кто победил.

– Я победил, сестра! – засмеялся Удо. – Как ты могла во мне сомневаться?

– Это правда, Николаус? – перегнулась через перила Ангелика, и красивые волосы её заструились с плеч. – Я не очень-то верю нашему Удо. Он любит иногда прихвастнуть.

Девушка была в эту минуту так прекрасна! Лучи утреннего солнца падали в окно у неё за спиной. И белокурые волосы её отливали золотом в этих лучах. И вся она, будто ангел, казалась сотканной из солнечного света. Она сама была здесь, в этом зале, как маленькое солнце.

Николаус развёл руками:

– Не сомневайся, Ангелика. Удо легко одолел меня. Но напомню вам: я же купеческий сын; я не к мечу приучен, а к весам и гирькам, к счёту монет.

Потом велели Хинрику убрать мечи, а другим слугам – вернуть на место стол и стулья.

Николаус всё посматривал наверх, но Ангелики уже не было на галерее.

Глава 30
Боль цепляется за сердце

до приобнял Николауса за плечи:

– Как тебе, наверное, известно, победителю полагается приз. Мой приз – моё желание. Я желаю, добрый друг Николаус, чтобы ты наконец выпил со мной.

Николаус не нашёлся, как ему возразить.

И Удо продолжил:

– Рыцарь Герман Хагелькен давно звал меня на бочонок пива. Думаю, он обрадуется нам с тобой, если мы сейчас заявимся в Восточную башню.

Николаус знал уже, что Восточная башня – это была та башня, в которой жили рыцари и которая соединялась с башней Медианой зданием замковой церкви.

Они спустились по ступенькам во дворик с псарней, вошли в помещение замковой церкви и полутёмным коридором добрались до Восточной башни. Удо рассказывал про замок, который и прежними, и нынешними хозяевами много раз перестраивался: воздвигались новые стены, а старые разбирались, какие-то арки закладывались кирпичом и камнем, а в других местах арки, наоборот, прорубались; и в итоге в нём теперь есть много разных помещений непонятного назначения и тупиков, много всевозможных ходов и переходов; иные из них, когда-то бывшие явными, стали со временем тайными. Удо, родившийся здесь, потрогавший тут за свою жизнь каждый камень, вроде бы знал Радбург, как свои пять пальцев, однако он никогда не стал бы клясться этими самыми пальцами в том, что знал в родном замке всё...

Из коридора попали в кухню. Ещё когда они шли по коридору, слышали доносящийся откуда-то издали перестук молотка и молота. Молоток стучал весело и звонко, молот – коротко и глухо, и слышалось «так-так-тумм!», «так-так-тумм!», «так-так-тумм!». В кухне перестук этот был много громче. Поэтому Удо, делая объяснения Николаусу, принуждён был говорить громче. Он заметил, что у рыцарей отдельная кухня, и располагается она на третьем этаже башни. На этой кухне для рыцарей готовят совсем простые блюда. Впрочем простота в еде не относится к главным обетам рыцарства, и многие этот обет не соблюдают, не гнушаются греха чревоугодия. И это, наверное, правильно: зачем отказывать себе в последнем удовольствии?.. Удо показал две деревянные лестницы. Одна вела вверх, другая вниз. Удо рассказал, что прямо под кухней у рыцарей кузница и хранилище инструментов...

«Так-так-тумм!», «так-так-тумм!»...

– Это рыцари опять что-то затеяли, – объяснил Удо. – Я знаю, они хотели состязаться в кузнечном искусстве.

...Ещё ниже, глубоко под землёй – узилище, в котором когда-то содержали преступников. Что за преступники? Воры или убийцы из местных. Давно, очень давно там содержался какой-то эстонский князь, что пытался поднять против Ордена восстание и даже сумевший собрать довольно многочисленное войско. В узилище он, говорили, и помер, за несколько лет ни разу не увидев света. Теперь в этом узилище никого нет, ибо комтур Аттендорн считает, что глупо годами кормить какого-нибудь эстонского бездельника, глупо – делать из раба мученика или героя, и предпочитает быстрые расправы – выпороть на конюшне или клеймо поставить на лоб... Сейчас в узилище хранится запас дров и торфа на случай длительной осады.

Здесь, на кухне им встретился рыцарь Эдвин Бурхард. Он спускался по деревянной лестнице с верхнего этажа и, по всему было видно, торопился в кузницу.

Удо спросил его:

– Где рыцарь Хагелькен?

– А где ему быть? Он там, где бывает обычно, когда проходит время молитвы. Вот смолкнет молот – и услышите Хагелькена.

Удо и Николаус поднялись на этаж выше. Здесь была столовая. Простые столы, простые скамьи вдоль стен. В середине столовой, у внешней стены Николаус увидел огромный камин. Удо пояснил, что в этой столовой и вообще в этой башне в прежние времена размещались сразу несколько десятков рыцарей. Вот, верно, весело проводили время!.. Но ныне рыцарей в замке мало. Времена меняются.

Тут вдруг перестали стучать молоток и молот, и Николаус с Удо услышали нежный звук лиры, доносящийся откуда-то сверху.

– Вот о чём говорил рыцарь Бурхард, – догадался Удо. – Нам туда! – и он указал на лестницу в углу столовой.

Этажом выше Николаус увидел рыцарскую спальню. Рассчитана она была более чем на дюжину человек. Двумя рядами стояли узкие деревянные кровати. Между рядами – широкий проход. Его можно было бы назвать и площадкой. И над ним – святое распятие на стене.

Удо преклонил перед распятием колено и наскоро осенил себя крестным знамением:

– Они молятся здесь перед святым распятием. Чаще здесь, реже – в замковой церкви; иногда ходят на литургию в деревню, к святому Себастьяну. Распятие, что ты видишь, говорят, вырезано из святого Креста, – произнося это, он сделал значительные глаза. – Да, да, Николаус, того самого, на коем распяли Иисуса. Того Креста, на который пролилась Его кровь. Реликвия. Рыцари очень сим распятием дорожат.

Звуки лиры доносились с самого верхнего, с шестого этажа, где, как объяснил Удо, была у рыцарей вторая спальня. Когда Удо с Николаусом проходили к лестнице между кроватями, Удо, бросив в сторону Николауса лукавый взгляд, спросил, понятно ли Николаусу, почему кровати у рыцарей такие узкие. Николаус догадался, и брови его изумлённо поползли вверх. Да, да, подтвердил Удо, и при этом озорные бесики так и плясали у него в глазах... это чтобы рыцари не приставали друг к другу, чтобы не могли возлечь на одной кровати вдвоём, когда дьяволы начинают особенно искушать их; более того, дабы у рыцарей не возникало нездоровых искушений, устав предписывает им не гасить свет всю ночь, и они по очереди следят за свечами, и кто-то у них до утра шепчет молитвы; но и это ещё не всё, ибо трудноодолимые случаются искушения у сильных мужчин, давших обет безбрачия: им предписывается ложиться спать непременно в рубахах – да ещё в подпоясанных шнурком, и в подштанниках, и в чулках... Тут Удо не без издёвки засмеялся.

Наконец они добрались до второй спальни и увидели рыцаря Хагелькена.

Тот стоял у раскрытого окна и играл на лире. Лицо его было обращено к небесам, но глаза – закрыты. Лиру рыцарь щекой прижимал к плечу, и прижимал так нежно, как прижимают к себе ребёнка. Или любимую. Широкою крепкой рукой смычок он держал изящно. И медленно, плавно водил им по струнам. Смычок выглядел тростиночкой в его большой руке.

Николаус подумал, что у Хагелькена даже не музыка сейчас получалась, а нечто иное, чего ни запомнить, ни повторить нельзя... нет, можно, конечно, попробовать сыграть это ещё раз, но получится уже иначе. Это не музыка была, а молитва без слов, высокое стояние души это было, повествование печального сердца. Лира в руках у рыцаря Хагелькена как будто говорила человеческим голосом, а потом пела высоко и вдруг срывалась на рыдание, жаловалась. Николаус подумал, что эта лира – постой он здесь ещё немного – могла бы довести его до слёз. Ему даже показалось удивительным, почему сам Хагелькен, играющий это, не плачет; но потом пришла мысль: эта музыка не есть ли уже его плач?..

– А, вот и вы, молодые господа! – улыбнулся Хагелькен. – Изволили наконец проведать старика. Немало я с вами когда-то повозился... – он убрал лиру со смычком в небольшой сундучок. – Там, в углу, стоит бочонок. Каждый мой гость ему изрядно рад.

Не нужно было долго уговаривать Удо. Через минуту уже он сиял кружку с полки и, вынув затычку из бочонка, наклонил его. Наполнив кружку, отведал пиво, утёр губы, похвалил:

– Отменное пиво! Знал бы, кто варил, – записал бы к себе в друзья.

– Я и варил, – признался с грустной улыбкой старый рыцарь. – Но, сколько я знаю, Хагелькен давно у вас записан в друзьях, молодые люди. Бывало поругивал вас за детские шалости, а бывало и вступался за вас, и из беды выручал. Ты помнишь, должно быть, Николаус, как едва не утонул однажды. И не случись рядом Хагелькена с лирой, давно бы не было тебя на этом свете.

– Я тонул? – удивился Николаус. – Где? В озере?..

– Нет, в нашем ручье, – напомнил рыцарь. – Уж не знаю, что тебе понадобилось в воде, но ногою ты угодил под корягу, а течение после дождей было сильное, и тебя всё сносило, и ты никак не мог высвободить ногу, боролся из последних сил, и уж воды наглотался, и бледен был, как смерть...

– Нет, я не помню, – честно признался Николаус и тоже налил себе пива. – Столько лет прошло.

Хагелькен кивнул:

– Что ж, пусть так! Живой остался – и ладно! Вон какой статный воин из заморыша вырос!

– Я не воин, – поправил его Николаус. – Я отцу помогаю торговать.

Удо наливал себе тем временем вторую кружку:

– Да уж, славный рыцарь Хагелькен, вы поспешили назвать его воином. Я только что испытывал своего друга Николауса в поединке. Он хороший малый и старался, как мог. Но стоило мне только немного поднажать, как он и выронил меч. Такой вот вышел конфуз.

Хагелькен, оценивающе взглянув на Николауса, в недоумении пожал плечами:

– Я был уверен, что он хорошо владеет мечом. Посмотри, какие у него развитые плечи, какие крепкие запястья и широкие ладони – они просто созданы для рукояти меча или боевого молота. Я сразу увидел в нём воина, а не купца. И мне удивительно, что я ошибся, Удо, что он всё же оказался купцом.

– Купец. Как есть – купец, – засмеялся Удо. – Выходит из замка – забывает нацепить меч. Зато туго набитый кошель всегда висит на поясе. И видели бы вы, честный рыцарь, растерянность у него в глазах, когда я сделал первый выпад!..

Николаус промолчал. Он скромно улыбнулся, пропустив и этот выпад Удо – выпад словесный.

Однако Хагелькен по-прежнему недоумевал:

– Нет, молодые господа! Что-то здесь не так! Вы, похоже, тихонько насмехаетесь над стариком. Но у меня-то глаза ещё на своём месте, я читать могу при луне, я легко отыскиваю иголку, упавшую в траву, и могу узнать птицу, пролетающую очень далеко... И я не раз видел, как умело наш Николаус управляется с конём. Как воин, он с ним управляется. Когда он сидит в седле, правая рука у него всегда свободна – в любое мгновение готовая взяться за меч. Это привычка воина. Купец держится за узду обеими руками, – старый рыцарь недоверчиво покачал головой. – Удивительно, что я ошибся; удивительно, что у молодого купца привычки воина... Признайтесь: вы сейчас разыгрываете меня.

Тем временем Удо уже наливал себе третью кружку и, кажется, больше думал о вкусе и забористости пива, чем о словах рыцаря Хагелькена.

Николаус, поглядывая то на Удо, то на Хагелькена, разводил руками:

– Не слишком ли много ко мне внимания, господа?

Здесь лицо у Хагелькена прояснилось, и он великодушно усмехнулся:

– Впрочем... Что это я! Вы же оба так юны! Самое время веселиться и подтрунивать над старостью. Ведь она для вас ещё так далеко, что её можно не страшиться, – он тоже снял кружку с полки. – Да, дорогие мои юноши, веселитесь в юности своей. Веселье ваше – это сейчас ваше богатство, – при этом он с простодушием возвышенного человека кивнул Николаусу. – Как и любовь – богатство из богатств. Любите, молодой человек, так как пришло время любви. Не ищите богатства в золоте и серебре, купеческий сын Николаус, не ищите богатства во власти, юнкер Удо, сын рыцаря, а ищите богатства в веселии и любви. Вот посмотрите на меня, юные друзья, и не ходите той тропой, что шёл по жизни я. Кроме веры в Господа и милой сердцу лиры, у меня ничего нет. Хотя вера сегодняшняя крепка и власть над лирой нынешняя сильна. Но жизнь прошла так быстро. И – теперь я это вижу – так пусто. Должно быть, потому, что мало было в ней любви. А подвиги, что я совершил... Нужны ли они Господу, если не нужны они даже мне? Как только я стал мудрым, я увидел, что жизнь моя давно утратила смысл...

Они долго ещё говорили о том о сём и не раз наклонили бочонок, прежде чем собрались уходить.

Когда уходили и когда Удо, изрядно пошатываясь, уже добрался до середины лестницы, Хагелькен придержал Николауса за локоть и негромко молвил ему:

– Был бы я помоложе да не был бы я связан обетом, то сделал бы всё, чтобы эта юная дама обратила на меня приязненный взгляд, чтоб вздыхала она всякий раз, глядя в мою сторону.

– О ком вы говорите? – сделал вид, что не понял, Николаус, но на сердце у него так сладко стало от этих слов.

– Об Ангелике, конечно, я говорю. И о тебе.

...Так сладко ему стало от этих слов, и образ Ангелики, нежный и чистый, светлый образ её так ясно предстал перед его внутренним взором. И было приятно слышать такие слова от мудрого человека, столь мудрого, что позволяет себе сомневаться в смысле бытия, было приятно слышать такие слова от очень богатого человека, владеющего истинными сокровищами – крепкой верой в Господа и любовью к Господу, – и было приятно слышать такие слова от человека, мастера, обладающего совершенной властью над смычком и струнами лиры, над нежным голосом и самой душой её, от человека, тонко понимающего её струны, её душу и, наверное, могущего понять струны души другого человека.

– Я помолюсь за тебя, – обещал рыцарь Хагелькен.

– Ты что отстал, Николаус? – поторопил снизу Удо. – Тебе показалось мало пива?..

Во дворике Николаус и Удо случайно встретили барона Аттендорна.

Тот довольно хмуро взглянул на Удо, чуть мягче – на Николауса. И сказал:

– Завтра отправляетесь в Феллин, господа.