Текст книги "Максимилиан Волошин, или себя забывший бог"

Автор книги: Сергей Пинаев

Рано утром 10 мая парусная шхуна «Казак» вышла в море. Вдали чуть виднелся город

 
…Весь в красном исступленьи
Расплёсканных знамён,
Весь воспалённый гневами и страхом.
Ознобом слухов, дрожью ожиданий,
Томимый голодом, поветриями, кровью,
Где поздняя весна скользит украдкой
В прозрачном кружеве акаций и цветов.
 
 
А здесь безветрие, безмолвие, бездонность…
И небо и вода – две створы
Одной жемчужницы.
В лучистых паутинах застыло солнце.
Корабль повис в пространствах облачных,
В сиянии притупленном и дымном.
 

(«Плаванье»)

Максу с Татидой были «приданы» трое матросов-чекистов; кроме них экипаж судна насчитывал двух человек. Вскоре состоялась встреча с французским миноносцем. «Мы были остановлены, – рассказывает Волошин, – к нам на борт сошёл французский офицер и спросил переводчика. Я выступил в качестве такового и рекомендовался „буржуем“, бегущим из Одессы от большевиков. Очень быстро мы столковались: общие знакомые в Париже и т. д. Нас пропустили. „А здорово вы, товарищ Волошин, буржуя представляете“, – сказали мне после обрадованные матросы, которые вовсе не ждали, что всё сойдёт так быстро и легко. Их отношение ко мне сразу переменилось…»

16 мая Волошин пишет Бунину из Евпатории: «Пока мы благополучно добрались до Евпатории и второй день ждём поезда. Мы пробыли день на Кинбурнской косе, день в Очакове, ожидая ветра, были дважды останавливаемы французским миноносцем, болтались ночь без ветра, во время мёртвой зыби, были обстреляны пулемётным огнём под Ак-Мечетью, скакали на перекладных целую ночь по степям и гниющим озёрам, а теперь застряли в грязнейшей гостинице, ожидая поезда. Всё идёт не скоро, но благополучно. Масса любопытнейших человеческих документов… Очень приятно вспоминать последний вечер, у вас проведённый, который так хорошо закончил весь нехороший одесский период».

Что касается пулемётного огня, то он был открыт молодчиками батьки Таранова, «бывшими каторжниками, пользовавшимися в Крыму дурной славой». Сам поэт, по его воспоминаниям, сидел в это время, «сложив ноги крестом и переводил Анри де Ренье». Не растерялись и матросики. Свита Волошина ответила «малым загибом Петра Великого. Я мог воочию убедиться, насколько живое слово может быть сильнее машины: пулемёт сразу поперхнулся и остановился… Нас перестали обстреливать, дали поднять красный флаг и, узнав, что мы из Одессы, приняли с распростёртыми объятиями». Естественно, и напоили, и накормили, и на какой-то старозаветной коляске домчали до Евпатории, где очередная ЧК выдала очередные бумаги и определила на какой-то постоялый двор. Теперь можно было осмотреться и отдаться лирическим настроениям, совсем как в мирное время:

 
…Мел белых хижин под луной.
Над дальним морем блеск волшебный,
Степных угодий запах хлебный —
Коровий, влажный и парной.
 
 
И русые при первом свете
Поля… И на краю полей
Евпаторийские мечети
И мачты пленных кораблей.
 

(«Бегство»)

«Мои приключения только и начались с выездом из Одессы, – пишет Волошин Бунину. – Мои большевистские знакомства и встречи развивались по дороге от матросов-разведчиков до „командарма“, который меня привёз в Симферополь в собственном вагоне, оказавшись моим старым знакомым…»

А дело было так… Прогуливаясь с Татидой по городу, Волошин заглянул в один из сохранившихся ресторанов. Присели. За соседним столиком обедала семья, глава которой, весьма представительный мужчина, принялся сверлить поэта глазами. Волошину товарищ (или господин) знакомым не показался: «Вы меня знаете?» – «А я был у вас в Коктебеле несколько лет назад… заезжал из Судака по рекомендации Герцык. Вы показывали рисунки; мы полночи просидели, беседуя, в вашей мастерской. Я был тогда ещё в почтовой форме»… Случается же… Бывший почтовый работник И. С. Кожевников взлетел на пост командарма. В настоящий момент – в отпуске в Крыму. Что, есть сложности с выездом из Евпатории, нет поездов? Это дело поправимое: «Я сию минуту телеграфирую Дыбенке, чтобы от них прислали нам паровоз. И завтра сам отвезу вас до Симферополя. Будьте здесь с матросами в 4 утра».

Похоже, что в глазах своих сопровождающих уже сам поэт поднялся на уровень командарма. «До сих пор я сам, с трудом и напряжением, тащил мои чемоданы, – теперь матросы сами наперебой хватали их и даже подрались из-за того, кто понесёт». Чекистов откомандировали в теплушку; Волошин с подругой ехали в вагоне Кожевникова. Завязывался интересный разговор. Со свойственным строителям светлого будущего размахом, с опорой на научный фундамент командарм завёл речь об освобождении… нет, не народа от кровопийц-угнетателей, а Земли – от законов всемирного тяготения.

– Сперва мы ей ось выпрямим: ведь климаты имеют причиной главным образом искривление земной оси. А когда ось выпрямим – тогда на всей земле ровный климат будет.

– Как же вы, любопытно будет узнать, ей ось выпрямите?

– А у меня для этого дела система механических вёсел придумана – по всему экватору. Они и будут грести – то с одной стороны, то с другой.

– Обо что грести?

– А вот, как начнём грести, тогда и видно будет, тогда и узнаем, в чём земля плавает. Тогда и путешествовать поедем по всемирному пространству. Довольно нам, в самом деле, в крепостной зависимости от солнца пребывать – точно лошадь на манеже, по кругу бегать!

И всё же на данный момент это «освобождение» представлялось весьма проблематичным. А вот освобождение от социальных комплексов, похоже, уже состоялось. Старый «буржуй» Волошин узнал, что нынче формируется класс «новой буржуазии» и сам командарм принимает в этом непосредственное участие: одних нарядов он своей мадам Кожевниковой нашил на много лет вперёд. «…Нельзя же ей будет так показаться, когда революция кончится!» Вот так и ехали, с ветерком, в мифологическом времени.

А в реальном – поэта ожидали конкретные неприятности. Крым находился на осадном положении. Настороженность революционных властей возрастала не по дням, а по часам. А тут ещё этот загулявшийся лектор-буржуй с весьма сомнительными взглядами. Председатель Симферопольского ревкома Е. Багатурьянц («Лаура») была настроена весьма решительно (большевистские дамы-командирши отличались почему-то особой свирепостью): пусть только явится в Крым – мы ему покажем. И надо же – так испортить человеку настроение! Предвкушала праздник расправы, а что получила? Искомого буржуя в бронированном правительственном вагоне… Кроме того, Волошин познакомился через Кожевникова с грустным длинноволосым юношей, который оказался могущественным политкомом Ахтырским, имеющим полномочия повесить самого Дыбенко без суда и следствия в 24 часа. (Юноша этот впоследствии окажется провокатором.) Короче говоря, путь на Феодосию был свободен. Мандат Ахтырского действовал как волшебная палочка. Давали лошадей, оказывали всяческое содействие… 26 мая поэт был уже в Коктебеле.

«…Потом я сидел у себя в мастерской под артиллерийским огнём, – пишет он Бунину, – первый десант добровольцев был произведён в Коктебеле, и делал его „Кагул“, со всею командой которого я был дружен по Севастополю: так что их первый визит был на мою террасу…» А дело обстояло вот как. В середине июня 1919 года в коктебельскую бухту вошёл крейсер «Кагул», а с ним – два английских миноносца и баржа с солдатами. Белый десант под командованием генерал-майора Я. А. Слащова должен был высадиться на берег и двинуться к Феодосии. Корабельные орудия вели огонь. Вскоре в волошинском доме появились офицеры с «Кагула»…

Выяснилось, что обстреливали Старый Крым, где, как предполагалось, находился штаб красных. Казалось бы, Коктебелю и его жителям ничто не грозило. Тем не менее обстановка постепенно стала накаляться. «Коктебель был никак не защищён, – вспоминает Волошин, – но 6 человек кордонной стражи из 6 винтовок обстреляли английский флот. Это было совсем бессмысленно и неожиданно. Крейсер сейчас же ответил тяжёлыми снарядами… Они были направлены в домик Синопли, из-за которого стреляли. „Бубны“ разлетелись в осколки». Теперь уже с кораблей обстреливали любое скопление народа, очевидно, в порядке профилактики. Между тем «скопления» представляли собой косцы сена и рыбаки, убирающие сети. «Недоразумение» могло оказаться роковым для многих жизней, и Максу вновь пришлось выступить в роли адвоката, точнее, парламентёра от мирных жителей. «Дали лодку. Я навязал на тросточку носовой платок – белый флаг – и поехал на крейсер… Когда мы огибали „Кагул“ (он вблизи был громадиной), нам дали знак, что сходня спущена с левого борта (так встречают почётных гостей). Взобравшись по крутой лестнице, я снял шляпу, вступая на палубу, и был тотчас же проведён к командиру судна». Естественно, все вопросы уладились, поэт был приглашён в кают-компанию, где встретил массу знакомых. Здесь были слушатели его лекций, участники вечеров и концертов. Собственно говоря, чтением новых стихов и завершилась эта своеобразная дипломатическая миссия.

Военная кампания в районе Восточного Крыма на данном этапе закончилась в пользу белых. Добровольцы заняли Феодосию. И тут нависла опасность над Н. А. Марксом, который вместе с В. В. Вересаевым возглавлял отдел народного образования. Волошину предстояло сыграть в деле «красного генерала» свою самую яркую и трудную «адвокатскую» роль.

Никандр Александрович Маркс, профессор археологии, историк, палеограф, фольклорист, издатель древних русских букварей, являвшийся, по выражению Волошина, «живым средоточьем Киммерийской старины, её преданий, быта и духа», был генералом в отставке. В начале мировой войны его мобилизовали, и в 1914 году Маркс получил звание генерал-лейтенанта. С июня 1915 года он возглавлял штаб Одесского военного округа, после Февральской революции стал членом Совета рабочих и солдатских депутатов, а в конце сентября вновь – командующим Одесским военным округом. В этот период Маркс фактически возглавляет органы местной власти. С апреля 1919 года, уже при красных, он руководит отделом народного образования в Феодосии. Волошин считал вполне естественным такой поворот в судьбе Маркса, который, «конечно, не мог покинуть своего Крыма, своей Феодосии на произвол большевикам и остался его защищать, и благодаря его участию в Комитете народного просвещения Феодосии удалось пережить вторую волну большевизма без кровавых расправ, школа была спасена от разгрома, а учительский персонал – от голодной смерти».

Однако после захвата Крыма А. И. Деникиным «красный генерал» Маркс был арестован и приговорён к каторжным работам, что, учитывая его возраст, было равносильно смертному приговору. В этот момент, рассказывает Волошин, «когда все от него отвернулись, как от зачумлённого, я поехал вместе с ним» в Керчь, во время белого террора, «и мне удалось не только предотвратить его расстрел, но и направить… дело в Екатеринодар, провести через военно-по-левой суд и, несмотря на обвинительный приговор, добиться – не оправдания, – а освобождения его, вопреки воле всей армии и прессы, требовавших казни». Последнюю точку в «деле Маркса» поставил генерал А. И. Деникин, который проявил поистине библейскую мудрость: он утвердил приговор суда, но приказал освободить Маркса из-под стражи. «Таким образом, Н. А. Маркс – учёный человек – получил возможность вернуться к своим трудам, а виноватый генерал, незримо из него выделенный лишением чинов, был символически послан отбывать символические каторжные работы», – подводит итог Волошин в статье «Соломонов суд». Однако в этой истории важен не только итог. Знаменательна сама драматургия волошинской миссии, развернувшаяся на театре Гражданской войны.

Получив в Феодосии пропуск для себя и жены Маркса, Екатерины Владимировны Виганд, Волошин отбывает в Керчь. «Мы с Екатериной Владимировной погрузились в поезд, в товарный вагон. Рядом с нами был такой же вагон (теплушка так называемая), в котором ехал Маркс с несколькими солдатами – стражею… Поезд двинулся с опозданием на 5–6 часов и затем на всех полустанках керченского пути, которых было так много, останавливался по 6 часов… Это был первый воинский поезд, который шёл через линии только что взятых с боя позиций. Везде были следы бомбардировок и атак: воронки, разорванная проволока, выломленные двери… Солдатская стража, которая была приставлена к Марксу, уже давно была на его стороне…»

Владиславовка. Макс наблюдает, как ожидающая отправления публика бесцельно бродит по перрону, напоминая сонных мух. К вагону-теплушке приближается офицер и спрашивает у часового:

– Не знаешь, кого это везут арестованным?

– Генерала Маркса, – отвечает солдат, – который партейный манифес придумал.

– Маркс – большевистский главнокомандующий? А ну-ка посторонись, братец, я его сейчас на месте порешу.

Перед ним возникает грузный человек в пенсне. Офицер отпрянул, поражённый сходством этого человека с теоретиком мирового пролетариата, фамилию которого упомянул часовой.

– Простите, господин офицер. Вам в точности известно, в чём заключается дело генерала Маркса? И в чём он обвиняется? Видите ли, я – Максимилиан Волошин, еду, чтобы быть его защитником на военном суде. Я не допущу самочинного расстрела на дороге.

Офицер слегка пьян. Он с удивлением рассматривает человека, столь дисгармонирующего со всеми окружающими. Наконец приходит в себя:

– Все вы, так вас так, заодно. Я бы всех вас к стенке! Ну, да ладно, сегодня я сговорчивый. Но в Керчи у вас этот номер не пройдет. Там всем заведует ротмистр Стеценко. Это такой… Он Маркса мимо себя не пропустит!

Поезд тронулся. В вагоне-теплушке один из солдат заметил у арестованного золотые часы: «Знаете что – подарите их мне. Ведь всё равно вас часа через два расстреляют. На что они тогда вам?» Этот же солдат через два дня в Керчи, при смене караула, скажет взволнованным голосом: «Ну, если они такого человека расстреляют, то правды нет. Тогда только к большевикам переходить остаётся».

Керчь. Приморский бульвар. Екатерина Владимировна говорит не умолкая:

– Не хватало ещё на нашу голову Стеценко! Не приведи господь попасть к нему в лапы! Вы слышали, говорят, зверь и негодяй, каких свет не видел! Запомните, Макс, – Стеценко!

– Запомнил, Екатерина Владимировна! Вы мне который раз это говорите. Да и не только вы…

– Ну, слава Богу, вот и особняк Месаксуди. Вы знаете, это самый богатый человек в городе. Он всё может! Он Никандру Александровичу жизнью обязан, всё для него сделает. Ведь когда на фронте… Вы знаете…

– Знаю, голубушка, знаю!

Макс дёргает звонок на дубовой двери роскошного особняка. Дверь вскоре отворяется. Слышатся смех, музыка. Перед ними «стилизованный и англизированный» лакей:

– Чего изволите?

– Передай, братец, хозяину, – устало говорит Макс, утирая пот, – что здесь жена Никандра Александровича Маркса. Просит принять.

– Доложу. – Лакей закрывает тяжёлую дверь.

На приморском бульваре красота природы и мертвечина войны. Ещё совсем недавно здесь на деревьях вешали большевиков, захваченных в каменоломнях. Волошин всматривается в ночь: «Ну вот, передам Маркса Месаксуди – а там всё пойдёт как по маслу…» Распахивается дубовая дверь. Лицо лакея непроницаемо.

– Барин заняты-с… У них гости… Принять не могут-с…

Дверь звучно захлопывается. Екатерина Владимировна плачет:

– Как же так?.. Почему?

– А потому, голубушка, что ротмистр Стеценко, как видно, ещё не самый большой негодяй в этом городе. Поищем-ка лучше ночлега. Комендантский час… На что угодно нарваться можно!..

Они идут по ночной улице. Волошин погружён в себя: «Месаксуди струсил – боится себя скомпрометировать. Маркс остаётся всецело на моих руках. Значит, я должен спасти его без посторонней помощи. Но я ничего не знаю о воинской дисциплине, о военных порядках. Я даже не знаю, в чьих руках сейчас судьба Маркса и кого я должен прежде всего видеть и с кем говорить. Я не знаю, что я буду делать, что мне удастся сделать, но я прошу судьбу поставить меня лицом к лицу с тем, от кого зависит судьба Маркса. Я даю себе слово, что только тогда вернусь домой, когда мне удастся провести его сквозь все опасности и освободить его…»

Дерево с повешенным. Табличка: «Большевик». Екатерина Владимировна испуганно крестится:

– Господи помилуй! Ротмистр Стеценко… Это его рук дело… Не приведи Господь!.. Как же теперь быть? На кого надеяться?!

– Надеяться не на кого! Будем сами спасать Никандра Александровича.

Как из-под земли – фигура часового:

– Ваш пропуск!

– Мы приезжие. Только что с вокзала.

– Вы арестованы. Идите за мной.

Ну что ж, чему бывать… «Мне было решительно всё равно, каким путём идти навстречу судьбе. Мы вошли в соседнее здание – к коменданту города. В большой полутёмной комнате сидело в разных углах несколько офицеров…»

– А, господин Волошин… Какими судьбами? Что это за солдат с вами?

– По-видимому, я арестован, а это мой страж…

– Вы свободны. А ты иди себе… Господина Волошина здесь все знают.

– Стоит мне выйти на улицу – как меня арестуют, на первом же углу.

– Хотите переночевать у меня? – спрашивает офицер на костылях. – У меня как раз есть свободная комната.

– Спасибо, но дело несколько сложнее: я с дамой. Ваш часовой сторожит её на улице.

– Вот что мы сделаем: даму положим в отдельную комнату, а мы с вами переночуем вместе: у меня в комнате есть канапе. Погодите, я возьму у коменданта два пропуска…

Небольшая комната. В углу – образ с лампадкой. Макс возится с покалеченной ногой офицера, меняет повязку.

– Позвольте мне узнать, чьим гостеприимством я имею честь пользоваться?

– Начальник местной контрразведки ротмистр Стеценко, Григорий Иванович. Вы – поэт Волошин из Коктебеля?

– Да, но знаете ли, кто эта дама, что спит в соседней комнате?

– ?

– Это жена генерала Маркса, обвиняющегося в государственной измене и сегодня препровождённого в ваше распоряжение. Я же сопровождаю его с целью не допустить бессудного расстрела…

Офицер рывком поднимается, опираясь на подоконник. Его сузившиеся глаза в упор смотрят на Макса:

– Да… действительно… Знаете, с подобными господами у нас расправа короткая: пулю в затылок и кончено…

Макс молчит. А тот продолжает сыпать рублеными фразами:

– Негодяй, изменник… Какое может быть снисхождение? Есть красные, есть белые! Одно из двух: или ты за красных, или за белых! Середины быть не может!

Макс молчит. Может быть, именно сейчас у него рождаются строки:

 
И там и здесь между рядами
Звучит один и тот же глас:
«Кто не за нас – тот против нас.
Нет безразличных: правда с нами».
 
 
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
 

(«Гражданская война», 1919)

Образ Владимирской Богоматери, освещённый тёплым огоньком лампады, притягивает взгляд поэта: «Пресвятая Богородица, всем христианам Заступница! Не за жертву молю тебя, не за Никандра, а за палача, за убийцу Григория. Муки более страшные в душе его; более страшная, чем у жертвы, доля его. Муками земными, телесными кончатся мучения жертвы, но вечное проклятие убийцы ляжет на палача, не смывается кровь убиенного с совести его. И после смерти душа его будет обагрена кровью жертвы, имя его запятнано клеймом позора и презрения… Не дай погибнуть палачу сему Григорию ради жертвы его, Никандра…»

Макс давно усвоил: «Не нужно, чтобы оппонент знал, что молитва направлена за него: не все молитвы доходят потому только, что не всегда тот, кто молится, знает, за что и о чём надо молиться. Молятся обычно за того, кому грозит расстрел. И это неверно: молиться надо за того, от кого зависит расстрел и от кого исходит приказ о казни. Потому что из двух персонажей – убийцы и жертвы – в наибольшей опасности (моральной) находится именно палач, а совсем не жертва. Поэтому всегда надо молиться за палачей – и в результате молитвы можно не сомневаться…»

В полутьме комнаты висит тишина… Наконец ротмистр выдавливает из себя:

– Если хотите его спасти, вы не должны допускать, чтобы он попал в мои руки. Сейчас он у коменданта. И это счастье, потому что, попади он к нам, мои молодцы тотчас бы с ним расправились, не дождавшись меня. Я утром протелефонирую, чтобы его срочно отправили в Екатеринодар. Кстати сказать, есть тайное распоряжение о том, чтобы всех генералов и адмиралов, обвинённых в сношениях с большевиками, судили именно там. Возьмите на всякий случай выписку из этого приказа…

Так начался заключительный этап «адвокатской» кампании Волошина. Он плыл на военном корабле до Новороссийска, причём его соседом по каюте оказался В. М. Пуришкевич, который также считал, что «подобных (Марксу. – С. П.) господ надо расстреливать без суда, тут же на месте». На вопрос о будущем монархизма в России политический муж ответил: «В России сохранилось достаточно потомков Рюрика, которые сохранили моральную чистоту рода гораздо более, чем Романовы. Хотя бы Шереметевы!»

В Екатеринодаре Макс обошёл всех деникинских генералов, но с самим Антоном Ивановичем ему познакомиться не удалось. У Маркса же в это время случился приступ грудной жабы, и его поместили в тюремную больницу. Екатерине Владимировне никто не препятствовал часами сидеть у мужа. А «дело» его что-то забуксовало: «Военно-полевой суд было очень трудно составить. Для того чтобы судить полного генерала, необходимо было, чтобы председательствовал в комиссии тоже полный генерал. Между тем в Добровольческой армии, при отсутствии чинопроизводства, полных генералов совсем не было. Генерал-майорами, генерал-лейтенантами – хоть пруд пруди, а полных генералов – ни одного. Наконец, наметили одного – старенького генерала Экка… Но его не было в Екатеринодаре…» Конец этой истории мы уже знаем. Отметим вскользь, что Волошин, не повидавшись лично с Деникиным, направил ему письмо, переданное главнокомандующему одновременно с приговором военно-полевого суда. Поэт, в частности, писал, что «приговор в этом деле в некоторой степени является и приговором судящих над самими собою, принимая в соображение „приговор Истории“…». Состоялся в Екатеринодаре и публичный вечер, на котором Волошин выступил со стихами о революции…

Так завершилась повесть о Никандре Марксе. Были, конечно, треволнения на обратном пути, когда «изменника» хотели «шлёпнуть» в поезде, но широкая грудь Макса всегда вовремя защищала от опасности. Пытались добраться до «негодяя» и в Отузах, но, к счастью, на пути к дому профессора встречалось немало винных подвалов, в которых мстительное чувство, как правило, растворялось… На самого поэта эти люди ещё долго показывали пальцем, приговаривая: «Вот только благодаря Волошину нам не удалось расстрелять этого изменника Маркса». Ну а «красный генерал» Маркс был избран в декабре 1920 года первым ректором Кубанского университета. За три месяца до смерти…

Генерал Н. А. Маркс и генерал А. И. Деникин… Эти две столь разные фигуры каким-то загадочным образом сближают жизненные орбиты М. А. Волошина и другого свидетеля-летописца «суровых лет» России И. С. Шмелёва. В январе 1917 года, ещё не зная, куда судьба забросит сына (впоследствии, при большевиках, расстрелянного), Иван Сергеевич пишет ему: «Если случится быть в Одессе, имей в виду, что начальник штаба генерал Маркс меня хорошо знает, и сам он литератор…» Тот самый Н. А. Маркс, над которым впоследствии Волошин не позволит совершить самосуд и которого генерал Деникин освободит из-под стражи. Сам же А. И. Деникин, а особенно его жена, Ксения Васильевна, будут близкими друзьями Шмелёва во Франции. И ещё одно знакомое нам имя: А. С. Ященко, однокашник Волошина, издатель журнала «Русская книга», тот самый, к которому Шмелёв обратился с просьбой помочь ему получить визу и который опубликовал в Берлине «Стихи о терроре» Волошина. Можно долго говорить о причудливых сплетениях судеб, но важнее ещё раз обратить внимание на творческие переклички двух великих «крымчан».

Наступали кульминационные дни лихолетья, когда уже подняты «на ножи армии, классы, народы» (Волошин), и вскоре оказывается, что «всё уже, как трава, прибито» (Шмелёв). «Те, что убивать ходят», показаны обоими писателями жёстко, колоритно. Вот «тупорылый парень с красной звездой на шапке», сидящий на часах у церкви, превращённой в тюремный подвал. Или музыкант Шура-Сокол, «стервятник», пахнущий кровью и выменивающий чувственные утехи на муку и соль. «А то пропылит на мухрастой запалённой лошадке полупьяный красноармеец, без родины – без причала… в помятой звезде красной-тырцанальной, с ведёрным бочонком у брюха – пьяную радость везёт начальству из дальнего подвала, который ещё не весь выпит… Остановится перед разбитой виллой… Приметит – стёклышко никак цело! Наведёт-нацелит: „A-а, едрёнать…“» («Солнце мёртвых» Шмелёва). Та же «программа действий» и у волошинского красногвардейца: «У бочек выломав днища, / В подвал выпускать вино. / Потом подпалить горище / Да выбить плечом окно. // В Раздельной, под Красным Рогом / Громить поместья и прочь / В степях по грязным дорогам / Скакать в осеннюю ночь» («Красногвардеец»), Шмелёвский матрос Всемога («Всемога»), отменивший и Бога, и культуру, новый хозяин жизни и главный инструмент власти, полагающий, что он все «природы законы знает» и, значит, может творить произвол над природой и людьми. Волошинский матрос с постоянным вопросом: «„Ну, как? Буржуи ваши живы?“ / Устроить был всегда не прочь / Варфоломеевскую ночь. / Громил дома, ища поживы, / Грабил награбленное, пил, / Швыряя керенки без счёта, / И вместе с Саблиным топил / Последние остатки флота» (цикл «Личины»).

Приметы этой «Варфоломеевской ночи», точнее, «Варфоломеевских лет» применительно к Крыму выразительно показаны Шмелёвым в романе «Солнце мёртвых»: «…здесь отнимают соль, повёртывают к стенкам… гноят и расстреливают в подвалах, колючей проволокой окружили дома и создали „человечьи бойни“!» Почти буквальное совпадение с революционным жаргоном из волошинского стихотворения «Терминология»: «„Брали на мушку“, „ставили к стенке“, / „Списывали в расход“ – / Так изменялись из года в год / Речи и быта оттенки». Поражает конкретизация этого ужаса, зафиксированного двумя очевидцами – Шмелёвым и Волошиным. «И вот – убивали, ночью. Днём… спали… В подвалах Крыма свалены были десятки тысяч человеческих жизней и дожидались своего убийства. А над ними пили и спали те, что убивать ходят. А на столах пачки листков лежали, на которых к ночи ставили красную букву…» («Солнце мёртвых»). Стихотворение Волошина «Террор»: «Собирались на работу ночью. Читали / Донесенья, справки, дела. / Торопливо подписывали приговоры. / Зевали. Пили вино. / С утра раздавали солдатам водку. / Вечером при свече / Выкликали по спискам мужчин, женщин. / Сгоняли на скотный двор. / Снимали с них обувь, бельё, платье. / Связывали в тюки. / Грузили на подводу. Увозили. / Делили кольца, часы. / Ночью гнали разутых, голых / По оледенелым камням, / Под северо-восточным ветром / За город в пустыри…» В одном из писем Шмелёв утверждает: «Если бы случайное чудо и властная международная комиссия могла бы получить право произвести следствие на местах, она собрала бы такой материал, который с избытком поглотил бы все преступления и все ужасы избиений, когда-либо бывших на земле». Волошин же прямо говорит об этих преступлениях «и всех ужасах избиений». Шмелёв и потерю сына, и бесконечную череду смертей предпочитал носить в себе. «Это моё личное. Я не хочу выносить это наружу», – говорил он своей родственнице Ю. А. Кутыриной. А для Волошина в эти годы не было ничего «личного» (спрятанного в себе); его «личное» становилось всеобщим, а голос его растворялся «в спазмах городов, в водоворотах улиц и вокзалов».

Шмелёв как автор-очевидец предпочитает иногда передать свое слово персонажу-очевидцу. Самый запоминающийся монолог в романе «Солнце мёртвых» принадлежит доктору Михаилу Васильевичу и перекликается с волошинским циклом «Усобица». Оба писателя ссылаются на Достоевского. Шмелёвский Михаил Васильевич упоминает «дерзание вши бунтующей, пустоту в небесах кровяными глазками узревшей», что заставляет вспомнить «Преступление и наказание». Волошин же говорит о трихинах (отсылающих к тому же роману Достоевского), микроскопических существах, вселяющихся в людей и делающих их бесноватыми. Впрочем, о влиянии Достоевского на Волошина речь ещё впереди…

Своё отношение к революционным событиям Шмелёв выразил в сказках-притчах. Волошин – в поэтических циклах «Пути России», «Личины» и «Усобица». Одна из самых известных сказок Шмелёва – «Степное чудо», в которой Россия символически изображается как убитая своими детьми женщина в богатых одеждах. Волошин в стихотворении «Святая Русь» рисует её невестой, отмеченной «красой да силой бранной», с накопленным в рундуках приданым. Она пока ещё не убита, она лишь «бездомная, гулящая, хмельная», «след босой ноги» которой благословляет поэт. Волошинская позиция – сострадание: «проплавить» молитвой, «растопить любовью» («Русь гулящая»), У Шмелёва же (как и должно быть в сказке) – надежда на чудо. Женщина-Россия, воспрянув от смертного сна, сливается с русской землёй, с природой. В романе «Солнце мёртвых» уже нет никакой надежды. Интонации писателя в обращении к России очень напоминают волошинские: «С лёгкостью безоглядной расточили собранное народом русским. Осквернили гроба святых… самое имя взяли, пустили по миру, безымянной, родства не помнящей. Эх, Россия! Соблазнили тебя – какими чарами? Споили – каким вином?» Сравним: «Поддалась лихому подговору,/ Отдалась разбойнику и вору,/ Подожгла посады и хлеба,/ Разорила древнее жилище…» («Святая Русь»).

В сказке Шмелёва «Инородное тело» вновь возникают Россия и её «дети». «Дети» – это и революционеры, сеющие смуту в народе, и конкретный сын, заражённый агитацией и выступающий против своей матери. Даже доктор, «по сумасшедшему делу знающий», не в состоянии вылечить этого парня, болезнь которого определяется как «холера мозговая». Его излечивает Время (врач-англичанин по фамилии Тайм), извлекая «инородное тело» – занозу (то есть социализм) из мозга потерпевшего. Поэт Волошин, как уже говорилось, сравнивал партийные программы с историями болезней; немало внимания уделял он и взаимоотношениям родины-матери и её воюющих «детей». Социализм в России – чуждый для неё, «инородный» элемент, считает Шмелёв. Христианство есть религия Царства Небесного, утверждает Волошин, социализм же – религия царства земного, в основе которой «Свой бред о буржуазном зле, / О светлых пролетариатах,/ Мещанском рае на земле» («Гражданская война»). Болезнь эта занесена извне. «Мы созерцали бедствия рабочих / На западе с такою остротой,/ Что приняли стигматы их распятий», – поясняет Волошин в поэме «Россия».

Вынет ли «Время» эту занозу из повреждённых мозгов? Как не раз говорил Волошин, единственным мыслимым идеалом для него оставался «Град Божий»… Земное «Время» – слишком ненадёжный лекарь. Земные страдания, абсурд человеческой бойни оба писателя (я не говорю о внутреннем стоицизме) изживают на «Путях небесных» через «Откровенья вечной красоты» православия. В «Лето Господне», достижимое «силою любви», верит И. Шмелёв; М. Волошин пытается извлечь из мозгов и сердец «занозу» ненависти, «заклясть» «каждый курок и руку». Его «адвокатская» практика всё более расширяется… Правда, иногда обстоятельства вынуждали защищать не открыто, а тайно.