Текст книги "Без права на поражение (сборник)"
Автор книги: Сергей Бетев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)
войну подло пережил... А как приезжал– опять уступала...
– И как же вы расстались? – решился спросить Саломахин.
– Расстались,– сказала она.– Еще задолго до того, как он воротился обратно, в
Молдавию. Чего греха таить, привыкла я к нему. Казалось, у меня он совсем другим был. Как бы
все дальше пошло, гадать не буду, только мальчишка мой вырос и никак не мог принять его...
Деревня —два десятка домов, все на виду, куда деваться? У всех дети, они все слышат. Видно,
через них идо моего дошло, что старшие говорили. Пришел такой день, когда сын спросил меня:
– А где наш папа? Убит?
– Убит,—говорю,– на войне.
– А этот твой,– спрашивает,– предатель?
– Никакой, он не предатель,– отвечаю.
– Ну, изменник...
– Мал ты еще рассуждать об этом,– пристрожила тогда сына. А. сама подумала: «Ладно
ли делаю?»
Анна подвинула к себе остывший чай, отпила глоток,
– А парня моего с той поры как подменили. В школу уйдет – и с концом, только к вечеру
явится. Поест не поест, сразу в постель. Не прошло и недели, приходит учительница:
оказывается, Генка-то и в школу перестал ходить. Вдвоем с ней едва уговорили его вернуться в
класс. Я тогда Афанасью-то и сказала, чтобы не приезжал он больше ко мне. Обещал... А слова
не сдержал. Нет-нет да и зайдет: не могу, говорит...
– А сын?
– Сын, сын.– Она опять замолчала, пока не решилась:– Дождался весны и сбежал
совсем, Через милицию едва нашли месяца через два.– И, словно торопясь переступить
неприятное для себя, заторопилась: – И Мельник больше у меня в доме не бывал. Упросила
отстать... Правда, не упускал еще случая встретить меня где-нибудь на стороне, все уговаривал
уехать с ним куда-нибудь, хоть еще дальше в Сибирь. Говорил, что пройдет все это у парня. Ну а
я решила: хватит, Анна, греха на твою душу. Да и самой уж четвертый десяток шел, сын до
попреков дорос...
– Так и уехал Мельник со старой семьей?
– А куда ж ему деваться: ведь и у него дети. А я отказала без всякой надежды... Перед
отъездом своим приезжал проститься. Плакал даже... Вот так и знавала я Афанасия Мельника,—
закончила она.
Саломахин подождал некоторое время, надеясь, что Анна сообщит ему и другое. Наконец
сказал сам:
– Анна Никифоровна, а ведь после того Мельник приезжал сюда.
– Когда?
Он увидел в ее глазах изумление.
– Четыре года назад.
– А...– протянула она.– Про то я знаю. Он ведь и меня не миновал.– Она едва
приметно усмехнулась.– Вспомнил старое, заехал. А я и ночевать ему не дозволила. Проводила
обратно. Постарел...
– Куда же он поехал от вас?
– Говорил, в Свердловск. Собирался в Нижнем Тагиле да в Асбесте побывать. Хотел либо
железа, либо шифера на дом купить. Еще спрашивал у меня, где легче достать. Но я в этом не
понимаю.
– А в Шадринске он останавливался?
– Должно быть,– ответила она просто.– Шкурки каракулевые на продажу привозил. На
вырученные деньги и хотел кровлю-то купить. Давала я ему тогда шадринский адрес женщины
из нашей деревни, она еще в войну туда за мужем уехала да тоже овдовела.
– Я могу узнать ее адрес?
– Пожалуйста, если надо.
– Надо, Анна Никифоровна.
Василий Тихонович с трудом скрывал волнение, которое все больше охватывало его.
Записав в блокнот шадринский адрес, он спросил ее наконец:
– Фамилия мне ваша напоминает знакомую... Скажите, у вас нет родных в Свердловске?
– Нет. Сын под Свердловском живет. Правда, бывать у него не приходилось, не
приглашает сильно-то... Видно, все с той поры. Тогда ведь, когда привезли его из Ташкента-то,
он дома недолго пожил, года два или три. Как дотянул до семилетки, так и уехал в фэзеушники.
Работал по разным городам, пока не женился, да и осел, где запнулся о семью... Меня признает,
конечно, но неласковый вырос...
– Адрес его вы знаете, конечно?
– Сейчас посмотрю.– Она прошла в чистую горницу, вынесла оттуда коробку и, отыскав
в ней старый конверт, подала его Саломахину.
Василий Тихонович прочел обратный адрес. Он мгновенно понял, почему ему с самого
начала не давала покоя фамилия этой женщины. И скорее не спрашивая, а размышляя, сказал:
– Значит, Геннадий Печеркин из Соколовки ваш сын...
– Мой. Двое ребятишек у него сейчас.
– Он встречался с Мельником, когда тот заезжал к вам в последний раз?
– Нет. Я ведь говорила, что он еще мальчишкой невзлюбил его. Геннадий уже семь лет
живет отдельно от меня...
– Не встречался, значит?
– Нет,– она оживилась даже.– Сознаюсь перед вами: в ту осень, когда Афанасий явился
сюда, я шибко перепугалась, потому что мои именины должны были наступить и Геннадий с
женой обещался в гости приехать.
– И приезжал?
– Приезжал. Ребятишек, правда, с собой не привезли. У сватьи в Березовске оставили. А
сами гостили целую неделю.
– А в Свердловске они могли с Мельником встретиться?
– Что вы! Геннадий если бы и увидел его, то не остановился бы. Не любит он его.
– Вы говорили сыну, что приезжал Мельник?
– Бог с вами! Ни полслова! Он бы мне не простил этого.
– Когда у вас день рождения-то?
– Двенадцатого ноября.
– А Мельник приезжал?
– Перед праздником близко.
– А сын, насколько я понимаю, очевидно, уехал числа двадцатого?
– Раньше – поправила она.– Приехали они сразу после праздников, дня за два до
именин. А уехали на третий или четвертый день после. Выходит, числа пятнадцатого-
шестнадцатого.
Василий Тихонович знал, что на шадринском рынке Афанасий Мельник задерживался
пятого ноября.
– Вы уверены, что ваш Геннадий не встречался с Мельником?
– Если бы он хоть узнал о его приезде, то все равно выговорил бы мне,– ответила она
убежденно.– Не сдержался бы, припомнил старое. Ненавидит он его... Да и откуда ему было
знать?
Откровенность Анны Печеркиной не вызывала у Саломахина сомнений. Но где-то в душе
он уже решил, что между ее сыном и Мельником была какая-то связь,
Прояснить все мог только Шадринск.
21
Из Шадринска Саломахин связался по телефону с Суетиным. Моисеенко из Молдавии еще
не вернулся,
– В дороге,– сообщил Суетин.– Ждем завтра.
Подробно рассказав о встрече с Анной Печеркиной, Саломахин предупредил:
– Задержусь еще дня на два. Позвоню потом.
...После десяти утра Василий Тихонович постучался в квартиру Клавдии Коляскиной —
той самой знакомой Анны Печеркиной, к которой четыре года назад должен был заехать
Афанасий Мельник.
Дверь долго не открывалась. Наконец, неприветливо осведомившись, кто пришел, в двери
показалась заспанная с неприбранными волосами женщина. Не взглянув на Саломахина,
повернула обратно, бросив через плечо:
– Проходите.
Комната Коляскиной лучше всего говорила о хозяйке. На столе, придвинутом к окну,
стояли две пустые бутылки из-под водки, валялся остаток буханки хлеба, в мелкой тарелке,
засыпанные окурками, лежали кильки. Грязный пол и кое-как закинутая одеялом постель не
первой свежести дополняли картину.
Хозяйка, пытаясь на ходу навести порядок, с неестественной веселостью объясняла:
– Подружка вчера зашла, решили вдовью тоску разогнать, согрешили с водкой.
Извиняйте... Жизнь такая, каждый день одни заботы, а радости никакой... По какому делу мною
интересуетесь?
Василий Тихонович уже довольно долго стоял у двери, а хлопотливая хозяйка, изредка
бросая на него любопытные взгляды, летала по комнате то с тряпкой, то с веником. Скоро стол
оказался чистым, сор с пола исчез, кровать прибралась. Коляскина, одним движением повязав
платок, опустилась на стул и показала Саломахину напротив.
– Что же стоите? Садитесь.
Саломахин сел. Хозяйка не вызывала у него симпатии. Но, прежде чем приступить к делу,
поинтересовался:
– Не работаете сегодня?
– И вчера – тоже,– весело махнула она рукой.– Уволилась недавно, а новую работу
еще не подыскала. И торопиться неохота. Кое-как перебиваюсь...
– Что ж так? Годы ваши как будто небольшие...
– А что толку-то? Хоть и небольшие, а жизнь все одно ушла, как вода сквозь сито.
Грустные слова Клавдия выпаливала с той же неестественной веселостыо, с которой
встретила Саломахина.
Но он говорил с нею просто, дружелюбно, стремясь расположить ее к себе:
– Клавдия Поликарповна. Так, кажется?
– Поликарповна, Поликарповна,—подтвердила она с удовольствием.
– Вы не припомните? Несколько лет назад к вам заезжал один человек – Афанасий
Мельник. Останавливался у вас.
Неестественная веселость Клавдии моментально сменилась глубокой задумчивостью.
– Когда, говорите, заезжал?
– Четыре года назад?
– Не припомню,– ответила тотчас и снова с бойкой откровенностью: – Чего скрывать,
люди у меня разные бывают, и нередко. Одна живу – гостям мешать некому. А Мельника не
припомню. Откуда он?
– Из Молдавии.
– Откудова?!
– Молдаванин. А заезжал от Анны Никифоровны Печеркиной. Негде ему было
остановиться в Шадринске.
– А! —догадалась она. —Хромой, что ли?
– Хромой.
– Вспомнила,– успокоилась она. И словоохотливо начала объяснять: – Приехал
каракуль продавать да и завернул к Анне. Знаю. Бывал он здесь раньше-то, в Кабаньем жил.
Анна-то и прилепила его к себе. Она, как я же, обезмужнела в войну...
– И сколько он жил здесь, у вас?
– Переночевал да уехал в Свердловск.
– В Свердловск?
– Ага. Еще оттуда куда-то собирался за кровельным железом.
– А Геннадия, сына Анны Печеркиной, вы знаете?
– С мальчишек еще. Я же ихняя, деревенская.
– Он был у вас здесь в Шадринске?
– Знамо дело. Геннадий-то с матерью годов восемь не живет. Приезжает к ней реденько, а
сюда заходит, Ко мне все из нашей деревни заезжают.
– В то время, когда у вас ночевал Мельник, Геннадий не навещал вас?
– Много вы сразу спрашиваете, враз и не додуматься
– А вы припомните.
– Нет, вроде бы не появлялся.
– Откуда вам известно, что Мельник привозил каракуль?
– Сам сказывал.
– Торговал он в Шадринске?
– Если по его словам, так – в Свердловске. Правда, я сама видела у него четыре
шкурки...
На вопросы Саломахина Клавдия отвечала почти не задумываясь. Но ответы ее получались
какими-то неопределенными. Саломахин намеренно, хотя и в разной форме, повторял вопросы,
но получал прежние, такие же приблизительные ответы. И только об одном Клавдия говорила
твердо: Мельник ночевал ночь или две, а потом уехал в Свердловск.
Василий Тихонович понял, что разговор с Коляскиной дальше продолжать бессмысленно.
Поэтому, вручив ей повестку с обязательством явиться утром в отдел милиции, распрощался.
...До конца дня сотрудники местного уголовного розыска помогли Саломахину
познакомиться с жизнью Коляскиной поближе.
Клавдия Коляскина двадцатилетней девушкой в 1943 году вышла замуж за инвалида,
выписавшегося из Шадринского госпиталя. Ее муж еще в госпитале узнал, что его родные на
Украине погибли во время оккупации. Возвращаться домой не захотел. Решил строить жизнь на
новом месте. Однако через год ранение в грудь вызвало серьезные осложнения, муж Коляскиной
тяжело заболел и вскоре умер.
Сначала молодую бездетную вдову затянул безысходный круг обездоленных войной
женщин, чья судьба оказалась несравненно тяжелее. Оставшиеся с ребятишками на руках,
измотанные мужской работой, издерганные постоянными заботами о семье, они в свободные
дни сходились вместе, изливали слезами свое горе и, не умея справиться с тоской иначе,
находили бутылку, а потом пели песни о навсегда погубленной жизни. И если для других не
оставалось никакого утешительного выхода, Клавдия уронила однажды свою пьяную голову на
случайное мужское плечо:
– Однова живем!..
Первый стыд прошел. Последние годы Клавдию Коляскину. уже знали многие. Она не
удерживалась подолгу на одной работе. Независимая, общительная и нервная, она тяготилась
любыми обязанностями. Да и по душе ей был другой образ жизни. Еще не утратившая красоты,
демонстративно не признающая никаких условностей, она вызывала симпатии мужчин
мимоходом, по первой своей прихоти. Вечерами в ее квартире на столе появлялись вино и
закуски. Тяжелое похмелье вновь заливалось вином.
А годы уходили. Меньше становилось случайных поклонников. И разбитная Клавдия
Коляскина вынуждена была поддерживать свое призрачное благополучие не только первой
попавшей под руки работой, но и мелкой спекуляцией. За грошовую незаконную наживу ее не
привлекали к уголовной ответственности, но знать – знали. И считали человеком нечистым на
руку.
Из родственников Коляскиной в Шадринске жили дядя и племянник с женой. Василий
Тихонович увиделся с ними этим же вечером.
Клавдия Коляскина обманула его.
Четыре года назад Афанасий Мельник появился в ее доме перед ноябрьским праздником.
Клавдия целый день протолкалась с ним на базаре, а с вечера началось веселье. Может быть,
горький отказ в Кабаньем, может быть, сама развеселая, угодливая Клавдия стала тому
причиной, только разгулялся вдруг Афанасий Мельник, как молодой, застряв у гостеприимной
вдовы почти на две недели.
Как бы поладили они дальше, неизвестно, но дней через десять заехал к Коляскиной
Геннадий Печеркин с женой Татьяной, возвращавшиеся с материных именин домой, в
Свердловск.
– Сразу началось неладное,– рассказывал дядя Коляскиной.– Геннадий и Афанасий
помрачнели, а Клавдия кинулась за вином. В тот вечер мы были у них...
Да. Едва переступив порог квартиры Коляскиной, Геннадий Печеркин узнал в сидевшем за
столом пожилом мужчине давнего любовника своей матери: то же смуглое, только более
загрубевшее лицо, те же черные как ночь глаза и взгляд, которого не разгадать...
И сразу взметнулась память, обдав жаром сердце Геннадия: откуда? И куда едет? Неужто в
Плетни?..
Но вида не подал.
– Далече едете? – спросил немного погодя, холодея в ожидании ответа.
– Нужда погнала,– попробовал отговориться Мельник.
– Но вмешалась Клавдия:
– Приезжал по делам из своей Молдавии. Заглянул по старой памяти к вам, в Плетни, на
денек, а теперь вот на обратной дороге у меня гостит...
– К землякам заглянул, которые тут застряли насовсем,– запоздало объяснил Мельник,
стараясь не глядеть на Геннадия.
– И то —надо,– выдавил из себя Печеркин.
А сам уже твердил в душе: «Был! Уже был!.. А она ни слова!..» В нем уже поднималась
глухая злоба к этому человеку. Это он, Мельник, когда-то осрамил честь его, Генки Печеркина,
отца, склонив к себе мать. Это из-за него он, Генка Печеркин, невзлюбил мать и дом, сбежал от
позора перед своими товарищами к черту на рога. Из-за него же он уехал в чужой город, чтобы
не услышать нечаянного попрека за мать... Все, все из-за этого хромого куркуля!..
Водка на время притушила неприязнь между сыном Анны и ее старым любовником.
Но захмелев до крайности, Афанасий Мельник расчувствовался и, усевшись в угол с
Геннадием, заколотил себя в грудь:
– Ты мужчина, Геннадий. Если бы ты знал, какая женщина твоя мать! Лучше любой
молодой она... Нету больше такой нигде!..
Геннадий Печеркин от этих признаний медленно наливался черным гневом. Его Татьяна,
заметив это, уже не отходила от мужа ни на шаг. А когда Афанасий пошел за нуждой на улицу,
Геннадий, схватив нож, ошалело рванулся за ним, но Татьяна с ревом повисла у него на руке.
Потом Клавдия, чаще других подливая Геннадию, целый вечер шепталась с ним, охаживая
своей добротой и веселостью.
На следующий день, когда Афанасий Мельник засобирался в Свердловск, Клавдия вдруг
встрепенулась,
– Поедем все вместе, И я – тоже. Помогу тебе Афанасий, в покупках.
– Поехала? – спросил Саломахин.
– Поехала.
– И долго ездила?
– Дня три.
– Вспоминала Мельника?
– Сказывала, что проводила в Молдавию.
Около полуночи Клавдию Коляскину привезли в отдел милиции.
– Долго вы не спите,– сказала она Саломахину.
– Работа такая,– отозвался он.– Бывает, что дело и до утра не терпит... Дома, Клавдия
Поликарповна, вы со мной откровенно разговаривать не захотели. Придется побеседовать в
другом месте.
– Здесь, значит, ночью?
– Нет, в Верхней Пышме. Билеты на поезд уже заказаны.
– Как же я поеду, несобранная-то? И зачем?
– Собраться мы вам поможем. А зачем в Верхнюю Пышму, объясним на месте. Вот такие
дела пошли, Клавдия Поликарповна...
Часом раньше Василий Тихонович передал в Верхнюю Пышму телефонограмму с
просьбой о машине и распоряжение доставить к утру в отдел милиции Геннадия Печеркина.
22
В Свердловск поезд прибыл около полудня. Выйдя с Коляскиной из вагона, Василий
Тихонович увидел на перроне двух верхнепышминских милиционеров и, к своей радости,
Анатолия Моисеенко, приплясывающего на морозе в легоньких полуботинках.
– Форсишь, южанин? – спросил после рукопожатия.
– Вы виноваты,– весело отозвался Анатолий.– Приехал утром, забежал к Суетину, а он
мне говорит, что едете не одни и... все остальное. Я, конечно, сюда...
– В машину,– кивнув на Коляскину, коротко распорядился Саломахин и, когда
милиционеры отвели ее, признался: – Говорят, что случайностей не бывает, а у нас с тобой все
наоборот...
– Как это наоборот? – не согласился Моисеенко.– Все запланировано.
– Все... Не помирай я от черной тоски в ожидании вестей от тебя, разве пришло бы мне в
голову залезть в эти книги регистрации задержаний? А чего стоят без них наши командировки?..
Опять бы крутились вокруг своего торфяника, как тараканы на ниточке...
– Не согласен. Если бы мы и на стенки полезли, то и это было бы не удивительно...—
Моисеенко замолчал. И, только выйдя из вокзала на площадь, подумал вслух:– Не пойму
одного: если этот Мельник действительно появился в Соколовке, каким чудом никто его не
заметил? Ты уверен, что все произошло так, как ты думаешь?
– Как произошло – не знаю. Но ты сам видишь, что след Мельника завязался узелком на
этом месте.– И, подходя к машине, Саломахин оборвал себя: – Ладно. Разберемся.
По пути в Пышму договорились, что возле отдела милиции выйдут из машины первыми,
оставив Коляскину на некоторое время под опекой милиционеров. Предусмотрительность
оказалась не напрасной.
В полутемном коридоре отдела на скамейке сидел Геннадий Печеркин. Он поднялся
навстречу Моисеенко, сняв шапку, поздоровался.
Моисеенко сухо кивнул ему в ответ, показал на дверь своего кабинета.
– Давай сюда.
Печеркин, войдя в комнату, сел на ближний к двери стул, но Моисеенко показал ему на
другой, у стола. Пока Саломахин не спеша раздевался, тщательно причесывая волосы,
Моисеенко, поудобнее устроившись на стуле, пристально глядел на Печеркина. Потом укорил
жестко:
– Что ж ты так долго заставил нас бегать?
– Куда бегать? – непонимающе переспросил Печеркин.
– Его,– вмешался Василий Тихонович, посмотрев на Моисеенко,– в Молдавию, меня —
в Шадринск.– Подумал, что Печеркин на самом деле еще ничего не понимает, и высказался
прямо: – Ведь знал же ты Афанасия Мельника! А молчал. Почему?
Своим вопросом он на мгновение заморозил Печеркина, привязав его остановившийся
взгляд к себе. Печеркин ни единым мускулом не выдал своего волнения, но где-то в самой
глубине его глаз лихорадочно заметалось беспокойство. А Василий Тихонович спокойно
продолжал:
– Что же ты, друг липовый?.. Был, оказывается, Мельник-то у тебя в Соколовке. Был.
Перед самой смертью. Знаем.
И, заметив, как обмяк взгляд Печеркина, отвернулся в сторону, устало повторил укор:
– А ты промолчал...
– Так в клубе тогда про Петра спрашивали,– вдруг встрепенулся Печеркин.
– Что? – Моисеенко расхохотался не по-доброму.– Вон ты какой умный! Слышите,
Василий Тихонович, про Петра, говорит, спрашивали?.. А ты перепутал, который из них хромал?
Или забыл? – И, не желая слушать его, махнул рукой.– Хватит. Тут люди с дороги. Им
отдохнуть нужно.
В кабинете появился милиционер. Саломахин коротко приказал:
– Этого гражданина поселите во вторую камеру. Да поставить на постоянное довольствие
не забудьте...
В тот же день встретились с Суетиным. Втроем просидели допоздна. Каждый понимал,
что разгадка трагедии на Соколовском торфянике близка, но, по известной следовательской
привычке, не торопились с окончательными выводами.
– Вчерашний разговор с Коляскиной в Шадринске и сегодняшний – с Печеркиным
убедил меня в том, что они все знают. С ними надо работать,– настаивал Василий Тихонович.—
Почему они хитрят?
– Замазаны! – предположил Суетин.– И боятся: Мельнику-то ведь не просто морду
набили, а с концом...
– А вспомни Сырбу? Тоже запирался, а совсем из-за другого...– вмешался Моисеенко.
– Чудак ты, право,– усмехнулся Дмитрий Николаевич.– Сырба совершенно точно знал,
в чем его подозревают. И когда ему сказали, что речь идет об убийстве, он сразу заговорил,
потому что в этом он не мог быть замешан. А Коляскина и Печеркин, во-первых, не могут
отрицать своего знакомства с Мельником. Во-вторых, у нас в руках свидетельства, что из
Шадринска они уехали в Свердловск вместе. А самое главное, Толенька, ни Коляскина, ни
Печеркин, если они к этому делу не причастны, не могут знать, что речь идет об убийстве! Прав
Василий Тихонович, работать надо.
– Положим, что Печеркин-то это понимает не хуже нас с тобой... Он, наверное, в клубе
тоже о чем-то думал,– не замедлил вставить Моисеенко.
– Правильно,– согласился Дмитрий Николаевич.– Зато Печеркин не подозревает, что
Коляскина уже здесь и сидит в соседней камере, а Коляскина не предполагает, что нам известно
о скандале в ее доме и о поездке с Мельником в Свердловск. Почему она не сказала обо всем
этом сама? Надо их столкнуть так, чтобы им не осталось никакого пути, кроме правдивых
показаний!
– А что, если дать им возможность подумать? – спросил обоих Саломахин. Он опять
улыбался едва приметной улыбкой.– А самим попробовать с другого конца... Только перед этим
давайте уточним одно: имеем мы право подозревать Печеркина, скажем, в убийстве?..
– Конечно! – немедленно ответил Моисеенко.– Он ведь еще в Шадринске нож хватал.
– Ну?..
– А для этого достаточно и шадринского скандала.
– Не только,– теперь заговорил Суетин.– Как выяснил Василий Тихонович, Печеркина
остановила тогда его жена. Значит, она-то во всяком случае...
– Правильно! – Саломахин понял его с полуслова.– Пусть посидят сутки, а мы успеем
за это время сделать последний шаг: если окончательно убедимся, что Мельник был в
Соколовке, то до убийства нам останется всего полтора километра...
– И эти полтора километра нас уже поведут Печеркин с Коляскиной сами,– сказал
Суетин и нарисовал на листке бумаги, который перед ним лежал, жирную точку.
– Посылаю за Татьяной Печеркиной! – резко поднялся Моисеенко.
– Еще одно, товарищи,– остановил его Саломахин.– Надо подумать и над тем, с чего
начинать...
Оба остановили на нем вопросительные взгляды.
– Жена, по-моему, должна лучше других знать вещи мужа...
– И помнить, как был одет гость.
23
Татьяна Печеркина робко вошла в кабинет Моисеенко и окончательно смутилась, увидев
много людей. Как за помощью, попыталась она обратить свой взгляд к начальнику торфоучастка
Румянцеву, но тот, подавленный и от этого раскрасневшийся больше обычного, отвернулся к
окну. На столе Моисеенко лежало пять разных поясных ремней. Один из них выглядел хуже,
много старее других.
– Подходите ближе, товарищ Печеркина,– пригласил ее Моисеенко.– Посмотрите на
эти ремни.
Печеркина, видимо, плохо понимала, что от нее хотят, послушно подошла к столу.
– Есть среди этих ремней знакомый вам? – спросил ее тихо Суетин.
Она не ответила. Только подумав и уяснив смысл вопроса, она взглянула на стол
внимательнее и неуверенно протянула руку к старому плетеному ремню.
Анатолий Моисеенко медленно поднимался со стула, но Саломахин, стоявший позади
Печеркиной, усадил его жестом обратно, посоветовав женщине мягко:
– Вы присмотритесь, товарищ Печеркина. Торопиться не нужно.
– Да, этот,– обернулась она к нему.– Только откуда он взялся? Давно уж я не видела его
на Геннадии. Думала, потерялся...
– Не ошиблись? – подошел к ней Суетин.
– Его, Дмитрий Николаевич,– твердо повторила Печеркина.
Не выдержал Румянцев. Он порывисто вскочил со стула, повернулся к Печеркиной и,
увидев, что перепугал ее, ничего не мог сказать и только со всего маху хлопнул себя по бедрам.
– Ох-хо-хо!..– вырвалось у него.
25
Татьяна Печеркина была уверена, что в милицию ее вызвали по поводу домашнего
скандала мужа. Прошел уже год с того времени, а хлопоты с ним все не кончались. И только
осенью, когда в Соколовке было собрание, Суетин пообещал не доводить дело до суда. Как
потом говорил начальник участка Румянцев, пожалел закон ребятишек. С того и успокоилась.
А жизнь нежданно-негаданно вывернула на другое...
Перед Татьяной Печеркиной вновь промелькнули те короткие, но полные страшных тревог
дни. Если случайные свидетели запомнили только гостей Коляскиной, да кто где сидел и что
говорил, жена Геннадия знала и чувствовала больше.
В начале допроса она все еще была далека от мысли о беде: ведь все давно прошло и
миновало. Но разве могла она забыть тот день, когда, войдя в квартиру Коляскиной в
Шадринске, не зная еще, что произошло, но почувствовав, как замер и подобрался ее Геннадий,
сама она сжалась в комок от безотчетного страха: она-то лучше всех знала его характер.
Геннадий ничего не умел делать спокойно, не было для него конца работы, пока все не сделано,
не мог и перед вином отступиться, пока не выплескивались в стакан остатки, и спорить без
драки тоже не умел. А на этот раз с мужем стряслось еще худшее: Татьяна заметила, как
посветлели его глаза от холодного немого бешенства.
Все, что происходило потом, она видела совсем иным взглядом, чем другие.
Афанасий Мельник не понравился ей. Она наблюдала, с какой осторожностью он
присматривался к Геннадию, прежде чем сказать ему хоть одно слово. Как остерегался его,
словно ждал вместо ответа удара, и как потом ошибся, приняв внешнее спокойствие за
добродушие, не замечая, как темнеют на дне глаз Геннадия беспокойные дробины зрачков. А у
нее охватывало спину холодом.
Она раньше других почувствовала, как захлестнула Геннадия слепая ярость, когда, не
стесняясь никого, подвыпивший Мельник вспомнил его мать и что-то бывшее между ними. Она
не ошиблась тогда: кинулась на нож сама, не думая, что будет дальше...
Но самую большую тревогу поселила в ней Клавдия, которая после этого зауздала
Геннадия. Она не переставала говорить с ним, успевая и наливать рюмки, и попридержать от
пьяной болтовни Афанасия, и заставить петь других. А о чем говорили, Татьяна так и не
разобрала, и от этого все росла необъяснимая тревога...
Женщина не смыкала глаз и по дороге в Свердловск, окончательно сбитая с толку
неожиданным решением Клавдии ехать вместе со всеми, плохо понимала разговоры о железе и
шифере. Решилась только молча взглянуть на мужа, когда он ни словом не обмолвился после
решения Клавдии всем вместе переночевать в Соколовке...
В Соколовке успокоилась. Приехали поздно, в поселке одно за одним затухали окна.
Геннадий ушел домой к продавщице местного магазина, принес четыре поллитровки, а она
приготовила на скорую руку ужин, уставила стол разной солониной. Было хоть и не шибко
весело, а все по-порядочному. .
– Афанасий Мельник с Клавдией собирались уехать с Красного около семи часов, чтобы
успеть не к поздней электричке на Нижний Тагил,– рассказывала Татьяна.– Завели будильник,
поставили на пять часов, а сами – за стол. Я устала и пересела на кровать. Незаметно
задремала. Когда проснулась, увидела Геннадия возле печки, подкладывал дрова. Клавдия
сидела за столом, тыкала вилкой в капусту, видно только что выпила.
– А где Афанасий?—спросила я,
– Уехал,– сказала Клавдия.
– А ты?
– Раздумала. На улице холодина поднялась, а у меня пальто старое, стежь скаталась, вовсе
не греет. Думаю, с чего это я буду зубами чакать из-за чужой нужды.– Схохотнула:– Вот
допьем с Геннадием вино, да и в Шадринск поеду. .
Поглядела я на своего, а он и не повернулся ко мне. Как сидел, уткнувшись в печь, так и
остался. Подумала, что разругались напоследок опять, но ничего не сказала: уехал – и хорошо...
– Вы были на собрании в клубе, когда говорили об убийстве? – спросил ее Дмитрий
Николаевич, присутствовавший на допросе вместе с Саломахиным.
– Нет.
– И не слышали ничего?
– Слышала. Да и у Геннадия спрашивала. Сказал, что убитого возле узкоколейки нашли.
– И больше ничего?
– Велел ни в какие разговоры не соваться, а то затаскают по разным следователям...
– Вы помните, во что был одет Афанасий Мельник? – заканчивал писать Моисеенко.
– Обыкновенно...
– Обувь какая, не забыли?
– В сапогах приезжал.
Татьяна Печеркина уже не выглядела робкой. Она начинала понимать смысл сегодняшних
разговоров, на все вопросы отвечала с безразличной откровенностью, не желая ничего утаивать,
чтобы быстрее уйти отсюда, И по взгляду ее было видно, что думает она уже о чем-то своем, а в
этой комнате ей добавить к сказанному нечего.
Да и Анатолий Моисеенко уже подбирал бумаги.
В кабинете стояла тяжелая прокуренная тишина.
Дмитрий Николаевич подошел к окну и открыл форточку. Прошелся по кабинету,
остановился возле Печеркиной:
– У меня больше вопросов нет.
– Значит, свободны вы, товарищ Печеркина,– сказал Моисеенко.
Она поднялась, и взгляд ее остановился на столе, где у самого края лежал ремень Геннадия
Печеркина, Спросила:
– А ремень-то где нашелся?
Трое переглянулись.
Ответил за всех Дмитрий Николаевич:
– На руке у Афанасия Мельника. На торфянике-то вашем его нашли убитым. Ничего от
него не осталось, по документам кое-как установили. Вот теперь выясняем все остальное...
Она ничего не ответила. Только едва приметно качнула головой.
25
Клавдия Коляскина пришла из камеры в кабинет Моисеенко немного побледневшая, но
бодрая. Оглядев комнату с незнакомым человеком за столом, она будто растерялась,
насторожилась. Зато увидев в дверях входящего Саломахина, облегченно вздохнула,
обрадовалась:
– Слава богу! А то думала, что к незнакомым попала...
– К знакомым, к знакомым, Клавдия Поликарповна,– успокоил ее Василий Тихонович.—
Как же я могу вас оставить, коль еще в Шадринске обещал довести наши разговоры до конца
здесь.
– Вот и хорошо,– согласилась она.
– Я готов, Клавдия Поликарповна, считать наш разговор в Шадринске недействительным,
– серьезно сказал Василий Тихонович,– если вы обещаете мне быть откровенной во всем...
здесь. Вот с этим человеком.– И он представил ей Моисеенко.
– Так разве я что соврала? —удивилась она.
– Как вам объяснить?.. Вы утверждали, что Афанасий Мельник ночевал у вас ночь или
две, а потом отправился в Свердловск. А мы узнаем, что вы с ним провели вместе чуть не две
недели... Вы говорили, что Геннадий Печеркин в то время у вас не появлялся, а потом
оказывается, что он был, да еще не один, а с женой, и ночевал у вас тоже...
– Так ведь кому охота, товарищи следователи, про себя такое рассказывать? – Коляскина
закраснела от волнения и впервые отвела взгляд.—Женщина я одинокая, оттого и смолчала, что
дурной славы боялась: соседи ведь у меня...
– Выходит, жил у вас Афанасий Мельник?
– Куда деваться? – вздохнула она.– Винюсь...
– А что скажете о Геннадии Печеркине?
– Они с Татьяной переночевали только одну ночь, Правду говорю!
