Текст книги "Без права на поражение (сборник)"

Автор книги: Сергей Бетев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

– О тех, которых вы хотите вызывать, я могу вам полные сведения дать,– предлагал

Афанасьев.– Их тут знают не хуже, чем Червякова, да и сам Прокопий любого из них в лицо

разберет. А лез незнакомый...

– Так уж и всех знает? – усомнился Евгений Константинович.

– В лицо-то, по крайней мере...

Евгений Константинович не возразил. И Ефим, не ожидая просьбы, начал рассказывать

ему о тех, кто долгие годы работает в местной конторе Госбанка и на почте.

– Прежде всего, Кондратьевы. Их двое: отец и сын, оба – в банке. Один – инкассатор,

другой в райцентр с машиной ездит. У них, можно сказать, оружия полный дом. К ним-то самый

отчаянный ворюга, если он не из Москвы, не полезет. Мужики самые порядочные в

Красногвардейске. Отец-то стал в банке работать еще до войны, когда вернулся с

действительной службы. На границе он служил и оружие хорошо знал. В те времена здесь с

работенкой не шибко просторно было, вот и поступил в банк. Потом весь фронт отбыл, не один

раз в госпиталях лежал, но руки и ноги остались в сохранности. Здоровьишко, конечно,

поизносилось на войне, поэтому и спятился обратно в свою контору, хотя занятие подыскать

можно было поденежнее... А сын туда устроился тоже после армии из-за того, что шофер, Ему

выгоднее: ездит с оружием, конторе не надо лишнего человека держать, Теперь судите: могут

такие люди к безобразию склониться или нет... Ну... об охраннице Марье Домниной говорить не

буду: она хоть и сидит двадцатый год подряд возле почты, а стрелять из своего револьвера все

еще не научилась. Это все знают. А держится за работу потому, что когда-то ребятишек после

похоронной трое осталось и дом от рабочего поста третий по левому порядку: пока светло, так и

сбегать домой распорядиться можно...

Евгений Константинович вслушивался в нехитрый рассказ Ефима Афанасьева, узнавая со

всеми подробностями жизнь тех, которых намеревался проверить, и чувствовал, как в нем самом

поднимается протест против своего собственного решения. Слишком ясными и простыми были

все эти люди, и всякое недоброе подозрение на них ему самому начинало казаться

кощунственным. Убеждение в их абсолютной непричастности к этому делу, которое стояло за

каждым словом Афанасьева, передавалось и ему.

И когда Ефим замолк, он только и протянул в задумчивости:

– Да... А проверять все равно нужно. А что, Ефим, если мы просто возьмем и отстреляем

все имеющееся здесь оружие? С максимальным приближением к условиям того выстрела?

– Отстрелять можно. Отдадим распоряжение сдать оружие для перерегистрации и сами

сделаем все без всякого шума.

– И стрелять будем в подушку,– добавил Лисянский.– С семи метров или десяти, какое

там расстояние было?

– Смеряем,– Ефим усмехнулся.– Это сколько же подушек мы должны перепортить?

– Пару подушек у Червякова попроси. Он пострадавший и должен быть заинтересован в

успехе.

– Пожалуй, сумею,– пообещал тот.

– Так и решим. Ты завтра подготовкой займись, а я съезжу в Зайково за распоряжением об

оружии да заодно переговорю с Сутыркиным из научно-технического отдела. Главное, если все

это выгорит, людей не будем беспокоить.

Лисянский уехал.

Распоряжение о проверке оружия поступило в Красногвардейск на другой день. Афанасьев

немедленно дал ему ход, но Лисянский приехал только на следующий день. Вместе с ним

прибыл из областного управления эксперт Юрий Николаевич Сутыркин.

– У меня все готово. В червяковском доме расстояние от окна, от которого стреляли, до

кровати девять метров десять сантиметров. Рулеткой мерил сам, Две подушки у Анны

выпросил. Место для отстрела оружия приготовил недалеко, километра за три от поселка, в

лесном овражке. Оружие дадут по первому слову. Машину грузовую – тоже,– обстоятельно

доложил Афанасьев.

Эксперимент оказался весьма канительным. Все начали как полагается: подушку устроили

на пеньке. Но после первого же выстрела Сутыркин приказал извлечь пулю, что в расчеты

Лисянского явно не входило.

– Может, сразу три выстрела сделаем, а потом все и вытащим? – спросил он.

– Как же мы узнаем тогда, какая пуля из какого револьвера? – полюбопытствовал тот в

ответ.

Афанасьеву с Лисянским ничего не осталось, как вспороть осторожно подушку и

вытащить пулю. Несмотря на все ухищрения сделать это аккуратно, они все-таки изрядно

облепились пухом. После третьего выстрела они уже чертыхались в полный голос.

– Кладите следующую подушку! – командовал между тем Сутыркин.

– Одна и осталась! – ответил Лисянский.– Та уже не подушка...

– Вам-то что! Вы сели да уехали, а мне что хозяевам отдавать? – мрачно справился

Ефим.

– Молчи. Нам бы только отчиститься от всего этого опыта, а потом придумаем...

Через несколько минут вторую подушку привели в негодность еще большую, чем первую.

– Как же мы такими красавцами в поселке появимся? – осведомился Лисянский.

– Ко мне домой надо прямиком,– решил Афанасьев.– А то действительно люди

подумают, что мы рехнулись все...

И только Юрий Николаевич Сутыркин был в прекрасном расположении духа: по его

мнению, эксперимент прошел вполне нормально.

– Послезавтра получите точный ответ. Сказать сразу ничего не могу. Поэтому, не

откладывая, повезу, пульки в свой отдел...

В ту же ночь он вернулся в Свердловск.

На другой день, едва Афанасьев с Лисянским возвратили оружие по принадлежности, их

нашел посыльный из поселкового Совета, передав просьбу из Свердловска быть возле телефона

через два часа.

Позвонил Сутыркин.

– Могу сообщить результат досрочно: пуля, которой ранена Анна Червякова два года

назад, не была выстрелена ни из одного проверенного револьвера,– коротко и ясно сообщил он.

– Это не вызывает сомнений? – спросил все-таки Лисянский.

– Никаких. Ищите восьмой револьвер!..– посоветовал Сутыркин и попрощался.

– Так я и думал,– сознался с облегчением Ефим.

– А понимаешь, что это означает? – мрачно спросил Евгений Константинович.

– Конечно, понимаю. Я же говорил вам, что из дела сказка с разбитым корытом

получилась...

10

Как это часто бывает при серьезных неудачах, когда человек не чувствует собственной

вины за исход дела, Лисянский испытывал острый приступ досады. Все это нелепое дело,

грозившее сейчас полным провалом, представлялось ему сплошной цепью ошибок,

элементарных, как незнание таблицы умножения, и поэтому непростительных. То, что сам он

успел сделать за неделю, раньше могло внести в расследование ясность, предостеречь следствие

от неправильного пути, по которому оно шло почти два года и похоронило под временем все

концы. А теперь оно грозило еще худшими последствиями: восьмой револьвер оказался

безучетным, находился в руках неизвестного злоумышленника и мог стать источником новых

бед. И если раньше Евгений Константинович был убежден, что виновник ночного налета живет

в Красногвардейске, сейчас он не был склонен думать столь категорически.

Однако прошлые ошибки, оказавшись серьезнее, чем первоначально предполагалось,

настоятельно требовали исправления.

И снова, в который уже раз, Евгений Константинович засел за изучение материалов. В

тонкой папке он знал все бумажки наизусть и все-таки терпеливо перечитывал их, словно

надеялся найти за словами свидетелей и потерпевших какой-то второй смысл. Но протоколы,

составленные аккуратным Никишиным, были настолько определенными, что не оставляли места

ни для какой фантазии. Измучив себя до крайности этим бесплодным занятием, Евгений

Константинович развернул аккуратно вычерченную схему и невольно залюбовался ее

исполнением. Никишин не упустил ничего, обозначив не только главные предметы, но и все

подставки для цветов, где и как стоял каждый стул и табуретка, даже ширина половика с

кровяным пятном была указана по всем чертежным правилам. И, может, старое недоверие к

столь же аккуратным протоколам Никишина вызывало у Евгения Константиновича внутренний

протест против этой бумажной красоты. Сам он больше имел дело с наспех вычерченными

планами, которые чаще всего укладывались на маленьких листочках блокнотов. В них не

соблюдался масштаб, не обозначались север и юг, но эти планы-наброски дышали какой-то

беспокойной оперативной мыслью, заставляя думать, предполагать, спорить...

Евгений Константинович и Ефим Афанасьев пришли в дом к Червяковым днем, застав

только Анну, хлопотавшую возле печки. Ефим объяснил ей, что товарищ из Свердловска

интересуется старым происшествием в их доме, а Евгений Константинович увидел, как не

спеша вытерла она руки фартуком и покорно пригласила их пройти, оставаясь безучастной ко

всему.

– Стреляли из этого окна? – спросил Евгений Константинович у нее, хорошо помня

схему Никишина.

– Из этого.

– А вы, значит, стояли там...– Он заглянул в другую комнату и увидел кровать, к которой

от самой двери тянулся половик.– Половик тот же?

– Нет, другой уже,– ответила она и тут же добавила: – Но он из той же полосы, вместе

ткан. Только старый-то износился. Давно ведь все было. Уж забывать стали...

Евгений Константинович прошелся по чистой комнате, остановился около кровати,

показал на половик.

– Кровь здесь была? – обратился теперь уже к Афанасьеву.

– Тут вот, весь левый край половика в крови был, и на полу немного.

– Сходим-ка в огород, – предложил Евгений Константинович и попросил Червякову: —

Откройте, пожалуйста, то окно.

Анна послушно выполнила просьбу.

Ефим Афанасьев показал Евгению Константиновичу, где был найден патрон от «ТТ»,

провел по огороду до проулка, выходившего на дорогу к станции. Но тот обратил внимание на

изгородь.

– Жерди, – сказал коротко, будто про себя. – Вы осматривали их тогда?

– Не помню.

– На них же должны быть следы тех, кто залезал сюда...

– Не помню, – повторил Ефим.

А Евгений Константинович подошел к окну, из которого на них смотрела Анна Червякова,

и поднялся на фундамент. Подоконник пришелся ему по пояс. Анна отступила от окна, и он

увидел кровать в другой комнате: пожалуй, схема была правильной. Спросил хозяйку:

– Когда лезли к вам, свет в этой комнате горел?

– Даже и не знаю. В той-то, где мы были, горел.

– Ясно...

Но Ефим Афанасьев видел, что Лисянскому ничего не ясно. Он лег животом на

подоконник и, оперевшись на локти, о чем-то думал, равнодушно рассматривая комнаты. Ефим

кашлянул, и Лисянский спрыгнул на землю.

– Зайдем к хозяйке еще. Поговорим немного... В доме попросили разрешения закурить.

Присели возле стола в первой комнате.

– Муж ваш говорил, – начал Евгений Константинович,– что в тот вечер вы собирались

спать, когда он услышал грабителей?.. Вы чем в это время занимались? Уже легли?

– Нет еще. Только постель взялась разобрать,– ответила она.

– Не раздевались еще?

– Нет. Потом и в больницу увезли в чем была.

– Один или двое были в окне, не приметили?

– Ничего я не видела. Упала – и все.

– А где охотничье ружье мужа находится?

– Там,– она показала на шифоньер у дальней стены.

– Так... Вы стояли возле кровати где? Покажите.

Анна прошла к середине кровати и стала спиной к работникам милиции, обернулась:

– Вот здесь.

– Ага! Стояли спиной к дверям?

– Спиной.

– А в какую ногу вас ранили?

– В левую.

– Хорошо. Встань-ка, товарищ Афанасьев, вместо хозяюшки,– попросил он Ефима.

Когда Афанасьев занял место Червяковой, Лисянский выскочил на улицу, вышел в огород и

снова по явился в окне. Опять прилег на подоконник. Спросил Червякову:

– После выстрела вы повернулись?

– Не помню.

– Но упали-то вы на половик? Там ведь кровь-то была.

– Выходит так, но я все равно никого тогда не видела...

– А я не об этом... Хватит, Ефим. У тебя рулетка с собой?

– С собой.

– Дай-ка ее сюда. Хочу еще раз расстояние смерить.

– Так я же мерил.

– Давай, говорят! – И Афанасьев впервые за все время знакомства с Лисянским

почувствовал в его голосе нотки беспрекословного приказа. Отдал рулетку,

– Тяни,– коротко распорядился тот.

Афанасьев прошел с концом рулетки по половику до кровати, обернулся к Лисянскому, но

тот поправил его:

– Ты стань туда, где стояла хозяйка!

Ефим подался на шаг влево, и Лисянский тотчас же остановил его:

– Ладно. На каких-то три сантиметра разница. Это – ерунда!

Через минуту он снова появился в доме. Сразу спросил Червякову:

– Муж в это время находился в комнате вместе с вами?

– Здесь был.

– А что он делал?

Анна пожала плечами, затрудняясь объяснить. Сказала, наконец, неуверенно:

– Чего ж ему делать-то? Сидел, да и все.

Лисянский видел в комнате только два стула, стоявшие по бокам небольшого столика у

окна, направо от кровати.

– Где сидел? Здесь или тут? – он показал на стулья по очереди.

– Не помню,– ответила она.

Ефим видел, что сейчас она разговаривает с Лисянским так же, как когда-то с ним в

больнице: со смятением и страхом. Видимо, память вернула ее в тот вечер, когда она чуть не

лишилась сознания от испуга и не хотела отпускать мужа даже за помощью в больницу.

– А вы постарайтесь вспомнить,– настаивал Лисянский.

– Тут и сидел на котором-то,– только и смогла уточнить она.– Чего же ему по комнате

болтаться без дела.

– Жаль, что не помните...

Когда отошли от дома Червяковых на приличное расстояние, Евгений Константинович

увидел около одного дома скамейку и предложил:

– Давай посидим немного, Ефим.

Ефим повиновался. Евгений Константинович снял шляпу, вытер платком лоб. Ефим уже

давно видел, что его мучают какие-то свои мысли, но спрашивать об этом в доме Червякова не

решался. Только смотрел на него с любопытством.

– Чего смотришь? – спросил Евгений Константинович сам.

– Да так... Вижу, думаете что-то.

– Думаю, Ефим, думаю... О сказочках с разбитым корытом думаю... Пошли-ка теперь в

поселковый Совет.

Лисянский позвонил оттуда в управление и попросил, чтобы в Красногвардейск срочно

выехал судмедэксперт.

В ту же ночь вместе с Ефимом Афанасьевым они встретили на вокзале Острянскую,

одного из старейших и опытнейших судмедэкспертов управления.

Лисянский попытался было сразу заговорить о деле, но Острянская оборвала его:

– Нет уж, дружок, это ты молодой да шустрый, можешь в два часа ночи о деле говорить.

А я в это время привыкла спать. Так что потерпи до утра, Скажи мне лучше, где моя постель...

11

Наутро Евгений Константинович выложил перед Острянской наскоро нарисованный им

собственный план, В нем не было никишинской четкости, а лишь крупно было обозначено окно,

из которого стреляли, дверь в другую комнату и кровать, которую разбирала тогда Анна

Червякова. Но самыми крупными пятнами в плане были сама Анна и пятно крови на половике в

том месте, куда она упала, раненная.

– Мне нужно от вас только одно,– говорил Лисянский судмедэксперту,– определите с

предельной точностью направление раневого канала в ноге этой женщины. Это единственное,

что мне нужно знать.

– Это не так уж сложно, дружочек, я полагаю.

– Я понимаю. Но я хочу еще, чтобы ваше заключение сразу обрело силу объективного

документа. Думаю, что в амбулаторных условиях это можно сделать в присутствии еще

нескольких врачей. Скажите, лечащие врачи, например хирург и терапевт, могут служить в

данном случае достаточными авторитетами в комиссии, которую возглавите вы?

– Безусловно. Это даже лучше.

– Отлично! Тогда – немедленно за дело.

После полудня Анну Червякову на машине «Скорой помощи» привезли в местную

больницу, и врачи внимательно осмотрели ее ногу. Ни хирург, ни терапевт больницы не знали

истинной цели этого обследования. Их задача была сужена до минимума: определить входное н

выходное отверстия раны, теперь уже окончательно залеченной, указав, насколько возможно,

раневой канал. В целях большей объективности заключения комиссии Острянская намеренно

предоставляла им возможность высказаться первыми.

Лисянский, получив заключение судебно-медицинской экспертизы, помрачнел. Когда под

вечер собрались к Червякову, коротко поинтересовался у Афанасьева:

– Рулетку не забыл?

– С собой.

– А ниток толстых взял?

– Взял.

– С машиной точно на заводе договорился?

– Твердо обещали.

...Червяковы встретили Лисянского и Афанасьева вежливо, хотя и без особой

приветливости.

– Извините,– начал Евгений Константинович,– служба обязывает... Как видите,

товарищ Червяков, два года мы не прекращали следствия по вашему делу, Из-за досадной

ошибки затянули. А вот сейчас решили все это завершить... Но прежде еще несколько вопросов

к вам и вашей супруге.

– Пожалуйста, наше дело отвечать.

– Итак, вы говорили, что в тот вечер находились в комнате вместе со своей женой,

которая собиралась спать. В ранее состоявшемся между нами разговоре она сказала, что

разбирала в этот момент постель.

– Точно так.

– Когда раздался выстрел, вы не заметили, что ваша жена ранена?

– Сгоряча не приметил. Сначала бросился со своим ружьем вдогонку, а когда вернулся...

– Она сидела на полу вот на этом месте? – закончил его мысль своим вопросом Евгений

Константинович.

– Точно так.

Лисянский как-то по-особому вздохнул, прошелся при общем молчании по комнате и

остановился возле примолкшей Анны Червяковой.

– Покажите мне еще раз, где и как вы стояли возле кровати.

Анна послушно исполнила просьбу.

– А где вы сидели в это время, Червяков?

– Здесь,– показал он в сторону стульев, стоявших у столика.

– Вы говорили, что были на фронте? – вдруг присел на один из этих стульев Лисянский,

словно приготовился к другому разговору.– Даже сами оказали жене первую помощь, если

судить по вашим заявлениям в начале следствия.

– Точно так,– подтвердил Червяков.

– Тогда помогите мне произвести некоторые новые обмеры ваших комнат для уточнения

кое-каких обстоятельств.

– Если смогу...

– Сможете... Товарищ Афанасьев вам поможет. Откройте окно.

С этими словами Евгений Константинович вышел из дома и через минуту появился в окне

со стороны огорода.

– Прошу встать вашу жену в последний раз на то место, где ее настигла пуля! – почти

приказал он.– А теперь давай мне, товарищ Афанасьев... Да не рулетку, а нитки!

Клубок домашних суровых ниток, припасенный Афанасьевым, размотали, и Лисянский

попросил покрепче натянуть конец. Потом стал распоряжаться:

– Скажем, я стреляю от этого косяка... Натягивай, Ефим!

– Не получается, Евгений Константинович, косяк мешает. Вы отойдите к другому

косяку. .

– Пожалуйста... Натягивай, натягивай!– подбадривал Лисянский.

– Все равно сантиметров десять не хватает. Опять дверной косяк мешает. Задевает его

нитка...

На этот раз Лисянский запрыгнул в дом через окно,

– И не получится! Правду я говорю, Червяков?

– Я в вашем деле не понимаю, вы уж сами разбирайтесь...

– Ты же фронтовик. Соображать должен! – сдержанно упрекнул его Евгений

Константинович.– Скажи, в тот вечер у тебя гостей в доме не было?

– Никого не было.

– Странно... Теперь идемте сюда,– пригласил Лисянский всех в ту комнату, где все еще

стояла Анна Червякова.– Объясните мне, Червяков, как пуля, которая ногу вашей жены могла

прострелить, не иначе как пробив косяк двери, еще и в подушку угодила.

Червяков только пожал плечами.

– Давай попробуем и в этом разобраться... У меня вот в кармане бумажечка есть, которую

сегодня медицинская комиссия выдала после обследования твоей жены. В ней сказано, что пуля

пробила ногу вот в каком направлении...– И следователь, встав рядом с Червяковой, показал,

как прошла пуля.– Видишь?

– Ну, вижу...

– А теперь,– он показал ему место на столике,– положи сюда револьвер, из которого ты

чуть не убил свою жену!..

Прокопий Червяков еще не успел раскрыть рта, как Анна заголосила на весь дом.

– Вызывай машину, Ефим,– устало сказал Евгений Константинович Лисянский.– А вы,

Червяков, успокойте свою супругу. .

12

В Зайковском отделении милиции Червяков рассказал, что револьвер привез,

демобилизовавшись после войны.

– По молодости и по глупости притащил за собой. А потом женился, сдавать в милицию

побоялся и выбрасывать было жалко. В то время, когда всему случиться, попался он мне на

глаза. Решил почистить. За тем самым столиком и сидел... Но, видно, один патрон в барабане

оставил. Выстрелил...

Боясь ответственности, убедившись, что ранение у жены легкое, Червяков сделал ложное

заявление о нападении на свой дом. А чтобы направить следствие по ложному пути, выбросил

на огород завалявшийся случайно патрон от «ТТ» с испорченным капсюлем. Возможно,

следствие не заблудилось бы так надолго, если бы происшествие не совпало с отъездом

Ширяева и Гилева, пользовавшихся в Красногвардейске славой хулиганов и пьяниц.

После трагического выстрела Червяков в ту же ночь по пути в больницу выбросил

револьвер в пруд.

Всех тяжелее эту историю переносил Ефим Афанасьев. В Зайково, куда Червякова взяли

под арест, Евгений Константинович был свидетелем их последнего разговора.

– Подлецом ты оказался, Прокопий,– говорил Ефим не столько со строгостью, сколько с

сожалением.– И вовсе не оттого, что чуть свою жену не порешил, а из-за того, что трусостью

своей мелкой и недоверием к закону столько людей из-за себя в грязную канитель затянул, чуть

доброе имя у поселка не отнял, Принес бы это старье ко мне, помог бы я тебе, как человеку

сознательному, правильное заявление написать, тем бы и кончилось. А ты свой грех хотел

прикрыть, чьим-то именем, а сам чистеньким остаться... И просчитался, так тебе и надо. Теперь

срок получишь сразу за все: и за незаконное оружие, и за увечье, которое нанес жене, и за обман

органов. Все тебе подытожат. Я, конечно, соберу в Красногвардейске собрание, расскажу людям,

какой ты оказался, хотя и жалко мне Анну, ни в чем не повинную... Хорошо, что сын у тебя не

дома живет, а учится. А то каково бы ему было от твоей теперешней славы? Трус, в общем, ты и

еще – дурак... И не может быть тебе никакого снисхождения.

13

Давно нет Зайковского райотдела милиции. С укрупнением районов отошла его территория

к Ирбитскому району. А в милиции расследование Лисянским дела в Красногвардейске помнят.

И важно не то, что тогда из уголовной статистики было исключено тяжкое преступление.

Главное в другом: многие увидели тогда, что всякий успех в следственном деле приходит не от

умозрительных заключений или оперативного чародейства, а от умения анализировать

обстоятельства, исключать все случайное, что сопутствует преступлению. Так и поступил

Лисянский, увидев единственное реальное объяснение той загадки.

Примечательно, что в те дни работники уголовного розыска кипели от негодования, узнав,

какую кашу заставил хлебать их Червяков целых два года. Даже обвинительное заключение по

его делу скорее походило на художественную публицистику, нежели на строгий юридический

документ. Правда, все это не пригодилось: накануне передачи дела в суд, откуда Червяков

должен был отправиться в тюрьму, вышел Указ об амнистии...

Лисянский отнесся к этому философски.

– Со мной всякое бывало,– сказал он и махнул рукой.

Да. С ним всякое бывало. На «личности» ему везло.

В сто первом цехе, кажется, на Уралмашзаводе, украли у одного типа плащ. Прямо из

цеховой раздевалки. Люди, конечно, всполошились: не велика потеря, но сам факт прямо-таки

позорный. Орджоникидзевские оперативники все мозги вывихнули, а плащ – как испарился.

Было только одно понятно: украсть такой плащ – пара пустяков, потому что – болонья,

свернул его, положил в карман и – был таков. Кого тут подозревать? У начальника цеха

температура поднялась от этого позора... И кража повисла. И вот Лисянского нанесло на это

дело; почитал он его и заскреб в затылке: до чего же можно дойти, если среди бела дня такая

ерунда начнет приключаться!.. Стал разбираться. Перевернул все. В итоге оказалось, что плащ у

того типа вовсе никто не крал, а просто сделал он ложное заявление о краже, чтобы получить

деньги. Деньги он действительно получил. И вот как раз в те дни, когда подлец праздновал в

душе успех своей выгодной комбинации, Евгений Константинович и застукал его. Естественно,

тот обалдел сначала, перепугался, а потом стал вылезать из этой истории... Правда, на этот раз

амнистии-то не было.

Приходит этот тип по вызову к Лисянскому, а тот без всякой дипломатии, потому что зол,

спрашивает:

– Зачем вы так подло поступили? И товарищей по цеху запятнали, и милицию

дискредитировать решились.

– Деньги до зарезу были нужны,– сознается.

– И вы выбрали такой грязный путь? Неужели нельзя было найти возможность выйти из

положения иначе?

– Женюсь,– говорит.– И свадьба на носу.

– Интересно, как отнесется ко всему этому ваша невеста, когда я приду в цех и выступлю

на общем собрании?

– Только не это! – взмолился тот.– Вы же разобьете мою личную жизнь! Делайте со

мной все, что хотите, но не это!

Подумал Лисянский, подумал и решил: черт с ним, с подонком, может быть, после такого

урока на всю жизнь зарубит себе на носу. Простил.

Прошло немного времени. Женился тот кавалер. А в один из дней заявляется вдруг к

Евгению Константиновичу сам.

– Здравствуйте,– говорит,– Евгений Константинович. Поскольку вы человек добрый и

отзывчивый пришел я к вам с просьбой...

– Что ж... Присаживайтесь и выкладывайте, хотя, сами можете понять мое отношение к

вам...

– Видите ли, решил я поступать в институт. С производства характеристику требуют, а

начальник цеха знает ту историю... Вот и прошу вас поговорить с ним: пусть не упоминает о

ней. Понял я все и раскаялся...

– В какой институт поступаете?

– В юридический.

– Что?! – моментально взорвался Лисянский.– Ты, в юридический?! Да я сейчас туда

сам позвоню, чтобы тебя, сволочь такую, к порогу там не пускали! Ишь ты, в юридический он

захотел! А ну, убирайся из кабинета!..

Так рассказывали о Лисянском. Но после этих рассказов думалось о другом. Думалось о

людях, которые, имея дело с подлецами, умеют все-таки с большим тактом отнестись к

человеческой стороне дела, не стремятся к одному лишь наказанию виновных, а дают им

возможность стать порядочными.

Сам Лисянский далеко не без возмущения вспоминал случившееся с ним, но говорил уже о

другом:

– В наши дни еще нередко встретишь этаких философствующих обывателей, которые

готовы за всякий пустяк на шею милиции всех кошек повесить. Кухонные скандалы, трамвайное

хамство – всюду зовут разбираться милицию, а сами стараются смотреть на все со стороны, как

почтенные зрители. Да еще преподносят вот такие ребусы, которые мне пришлось разгадывать,

И милиция занимается ими! Да, занимается, потому что обязана помогать людям. Сотни

милицейских работников тратят на это знания, время, свои нервы... И вдруг месяцы волнений и

тревог заканчиваются... вот такими сказочками с разбитым корытом... Досадно, конечно!