Текст книги "От каждого – по таланту, каждому – по судьбе"
Автор книги: Сергей Романовский
Жанр:
Альтернативная история
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)
Ю. Карабчиевский добавляет: «К семнадцатому году молодой Маяковский оказался единственным из известных поэтов, у которого не просто темой и поводом, но самим материалом стиха, его фактурой были кровь и насилие». Маяковский – иначе и быть не могло – оказался левее любого здравого смысла: чем больше энергия развала, тем лучше; больше крови – значит, чище правда. Он явно угорел в этом революционном чаду.
Еще в апреле 1917 г. Маяковский пишет поэтохронику «Ре-волюция». А там призыв: «Граждане, за ружья! К оружию, граждане!». Ему до нервных колик необходимо, чтобы все старое рухнуло и исчезло. А что взамен? Да разве об этом кто-либо тогда думал? Главное, чтобы именно «сегодня до последней пуговицы в одежде» жизнь была переделана снова. Эта поэтохроника очень понравилась М. Горькому. Он напечатал ее в своей газете «Новая жизнь» 21 мая 1917 г.
Понятно, что с подобным мироразрушительным сознанием единственными врачевателями его разбушевавшейся психики были большевики. Октябрьский переворот – его мечта – вдруг материализовалась реальностью. «Моя революция, – писал Маяковский. – Пошел в Смольный. Работал. Всё, что приходилось». Почти сразу как бы самосочинился «Наш марш»:
Бейте в площади бунтов топот!
Выше, гордых голов гряда!
Мы разливом второго потопа
перемоем миров города.
Эйфория от этого вселенского погрома стала постоянной доминантой и настроения, и творчества Маяковского. К первой годовщине ВОСРа (Великой Октябрьской Социалистической Революции) он на одном дыхании выплескивает свои всесокрушающие эмоции в «Мистерию-буфф», этот «подлинно коммунистический спектакль», приведший в восторг А.В. Луначарского. Посетил представление и А. Блок.
Когда революция набрала полные обороты и во всю большевистскую жуть прорезались в каждодневности реалии красного террора, строки Маяковского 1917 – 1919 гг. уже не воспринимались как новонайденные им поэтические образы, они стали физически ощутимым кошмаром. Маяковский оказался громилой не только внешне, он стал первым в русской литературе поэтом-громилой.
* * * * *
Маяковский никогда не был просто русским поэтом. Начинал он как футурист, а значит – ниспровергатель, а после революции, что мы отметили, превратился в поэта-громилу.
Первым «учуял» в Маяковском талантливого поэта Давид Бурлюк – родоначальник русского футуризма. Он и привил ему любовь к этой экстравагантной поэзии. И Маяковский в ней весьма преуспел.
С эстрады в зал он кидает, как коровьи лепешки, подобранные по дороге, слова-презрение:
А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется – и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я – бесценных слов транжир и мот.
Это из стихотворения «Нате» 1913 г.
Еще одно четверостишие из футуристического шедевра Маяковского образца 1914 г. «А всё-таки»:
Улица провалилась, как нос сифилитика.
Река – сладострастье, растекшееся в слюни.
Отбросив белье до последнего листика,
сады похабно развалились в июне.
Подобные строки не могли оставить равнодушными никого: одни восторженно ревели, другие злобно рычали. Всем было ясно: на небосклоне русской поэзии зажглась еще одна поэтическая звезда, абсолютно ни на кого не похожая. Это восхищало и это же раздражало. А за два года до этих поэтических строк футуристы выпустили манифест «Пощечина общественному вкусу». Пощечину залепили образованию, культуре, воспитанию. Своего добились: их заметили. В 1913 г. свет увидел еще один альманах «Садок судей». В обоих есть и стихи Маяковского.
Если непредвзято прочесть поэтические творения Маяковского 1913 – 1915 гг., то, как пишет А.Л. Михайлов, станет ясно: «Талант такой мощи не мог развиваться и набирать силу только в русле футуризма. Из футуристической оболочки, из недр претенциозных, нарочито аляповатых, дразнящих своим видом, оформлением и даже названиями футуристических изданий, мощно прорывается Поэт, которого – уже на первых порах – нельзя не заметить и не выделить среди других».
Какой же вид стихов дразнил и одновременно раздражал читателя? Д. Бурлюк и А. Крученых, к примеру, писали свои творения без знаков препинания, без заглавных букв, разными шрифтами, чтобы их стихи напоминали живопись. Это был, по словам А. Крученых, «язык собственного изобретения». Понимание и сочувствие читателей им было не нужно, ибо футуристы – индивиды самодостаточные, их воздух – скандал, их стихия – возбужденная толпа.
А надо сказать, что в начале отошедшего века молодежь увлекалась футуризмом, на диспуты футуристов было не попасть. Маяковский очень быстро завоевал лидирующее положение, задвинув в тень своего «крестного отца» Д. Бурлюка. После 1917 г., когда это поэтическое направление оказалось чуждым большевизму, Маяковский преуспел в еще более «левых стихах» и вновь стал первым. Причина – не в одном желании выделиться, оно было у всех. Наипервейший же – один Маяковский, потому что он – талант, а талант легко обособляется и отделяется от любого мусора, он заметен при самом экстравагантном окружении.
Еще в декабре 1915 г. вышел альманах футуристов «Взял». Издал его О.М. Брик. Маяковский там поместил статью «Капля дёгтя», а в ней сообщение о «смерти футуризма». Всё, что было тогда можно, они разрушили, и делать было больше нечего.
Те, кто поклонялись футуризму, сами стали разрушителями. Именно футуристами в политике оказались большевики. Недаром З. Гиппиус ненавидела футуризм.
Хорошо известно, что левую интеллигенцию, почитавшую большевиков, сразу поразил вирус всеобщего исторического непослушания, как только большевики взяли власть. Всё отрицалось, всё ниспровергалось, всё старое (буржуазное) презиралось. Все были настолько зашиблены произошедшими событиями, что не замечали собственной патологии, никак не хотели понять, что, сбрасывая с себя все наслоения собственного культурного прошлого, они становятся не просто обнаженными; отринув от себя культуру, они оказываются примитивными, «как мычание», и самоуверенно наглыми. Вождем именно таких интеллектуальных люмпенов после большевистского переворота и стал Маяковский.
В 1918 г. он пишет стихотворение «Радоваться рано». Оно было направлено против самоуспокоения тех, кто «будущее ищет». Вот перлы оттуда:
Белогвардейца
найдете – и к стенке.
А Рафаэля забыли?
Забыли Растрелли вы?
Время
пулям
по стенке музеев тенькать.
Стодюймовками глоток старье расстреливай!
И т.д. Выход из подобных строк, как заметила М. Цветаева, один – в действие. И действовали. У Маяковского от подобных призывов муза только возбуждалась, и он настраивал читателя на еще более радикальные действия.
С лета 1918 г. Маяковский – член Коллегии отдела изобразительных искусств Наркомпроса. Теперь он уже с мандатом и имеет законное право разрушать культуру прошлого. Кому она теперь нужна?
Сразу после большевистской революции именно футуризм, по мнению Н.Н. Пунина, стал на какое-то время «государственным искусством», именно он провозгласил погром культуры как «по-правку к коммунизму». Тут же, само собой, у футуристов объявились оппоненты, которые также были не прочь «поспать в обнимку с властью». Ими оказались единственные знатоки той культуры, без которой рабочему от станка – просто зарез. Это пролеткультовцы. Под их знамена встали все графоманы, бездари и прочая пишущая и орущая братия.
Послереволюционный Маяковский, как выразился Ю. Карабчиевский, заболел «истерикой формы». Содержание же его стихов становится зачастую столь агрессивным, что возникает невольное желание не защитить, а угробить все то, за что он столь яростно сражается своим пером.
Но просто стихи, даже на злобу дня, выходили не такими напористыми, не такими «действенными», как ему хотелось бы. Да к тому же он боялся, что не поспеет за всеми событиями, не усмотрит всех недостатков новой жизни. А потому уже с осени 1919 г. Маяковский из поэта-громилы превращается в поэта-телеграфиста: он начинает работать куплетистом в Российском телеграфном агентстве (РОСТА). Если еще в 50-х годах вечером с эстрады пели о том, что утром было в газете (утром в газете, вечером в куплете), то Маяковский подобных проводников «властного слова» опередил намного: уже в 1919 г. он мгновенно рифмовал телеграфные тексты и их изображали на плакатах под карикатурами, рисованными, кстати, тем же Маяковским. Наконец-то темп «поэтического творчества» стал сроден его буйному темпераменту. Маяковский, как в народной сказке, обернулся карандашом, рупором и граммофоном власти, мгновенно через окна РОСТА доводя ее решения до публики.
В 1920 г. Маяковский закончил поэму «150000000». Подарил ее Ленину с надписью: «С комфутским приветом». (Это коммунистический футуризм.) Дал вождю «тонкий намек», что футуризм – их искусство, а он, Маяковский, его вождь. Всё это Ленину резко не понравилось, он попросил своих идеологов А.В. Луначарского и М.Н. Покровского всячески бороться с футуризмом, ибо он дискредитирует их идею. Это «хулиганский коммунизм». Но Маяковский всего этого не знал. А жаль. Может быть задумался бы, осадил свой напор, а это, глядишь, и на судьбу его могло повлиять радикально.
Реакцию власти на футуризм все же почувствовал. Но себя переделать не смог. Просто перевесил бирку: то, что раньше называлось футуризмом, теперь обернулось ЛЕФом (Левым фронтом искусства). Оформилось это течение в 1922 г., с 1923 г. стал выходить журнал «ЛЕФ». Программный документ, само собой, сочинил Маяковский не без помощи О.М. Брика, нештатного идеологического наставника поэта. О. Брик был эрудированной, непримиримой и крайне конъюнктурной личностью. Его авторитет в вопросах теоретических основ новой революционной эстетики был для Маяковского непререкаем. О. Брик был той единственной особью мужского пола, без которой Маяковский обойтись не мог, он был не в состоянии жить без своего «идеологического ежедневника». Если один ничего не читал, кроме газет (Маяковский), зато другой не умел писать, но все же строчил статьи и сценарии с маниакальностью бездаря (О. Брик).
Из программы ЛЕФа, как пишет Ю. Карабчиевский, так и прет злость, нетерпимость, ненависть. И – самомнение. Недосягаемость. Всех – на свалку, а самим (самому, так точнее) – на Олимп. Диктатура власти стала всеобъемлющей: не только в политике, но даже в искусстве и в жизни. Думали, что футуризм в новом фантике все же признают «государственной эстетикой». Ошиблись. Кремлю такое искусство было не нужно. Большевикам были без надобности брызжущие злобной слюной рифмоплеты: им была нужна поэзия подлинная, великая, достойная затеянных ими всемирных потрясений. Кремлевские вожди не желали, чтобы их директивы были доведены уж и вовсе до абсолютного абсурда, пусть и рифмованного. Поэтому с большей надеждой, чем на Маяковского, смотрели они на С. Есенина да Б. Пастернака, чья поэзия была не крикливой, а подлинной, душу греющей. К сожалению, только не всегда «правиль-ной».
Лефовцы на квартире Бриков – Маяковского устраивали «вторники». На них бывало множество разного люда. С 1927 г. на этих «вторниках» можно было видеть зловещую фигуру Я.С. Агранова, одного из руководителей ОГПУ. Он же стал часто захаживать в этот дом и в другие дни недели. Именно Агранов добыл Маяковскому именной пистолет, тот самый. Как считает А.Л. Михайлов, удостоверение ведомства Агранова имели и супруги Брики.
В 1926 г. начались жаркие бои лефовцев с рапповцами: кто из них пролетарские поэты, а кто… так себе, «погулять вышел», как говорил герой одного из популярных телесериалов. Маяковский пишет «Послание пролетарским поэтам». Там есть такие строки:
Многие
пользуются
напостовской тряскою,
с тем,
чтоб себя
обозвать получше.
– Мы, мол, единственные,
мы пролетарские… –
А я, по-вашему, что –
валютчик?
Нет, не валютчик. Но, с позиций рапповцев, и не писатель, по крайней мере пролетарский, а так – попутчик, причем не подходящий – сатирик, т.е. почти что идейный враг. Злейшими оппонентами Маяковского были Л. Авербах, В. Ермолов, В. Киршон, Ю. Либединский, А Селивановский, В. Сутырин, А. Фадеев, Ф. Панферов и другие мастера пролетарского пера.
Ничего не скажешь – воистину эпоха великого словоблудия. И все же рапповцы взяли верх: их было больше, и власть до поры их поддерживала. В 1928 г. Маяковский решил ликвидировать ЛЕФ. Зачем он это сделал? Почему впервые не послушался О. Брика? Что стояло за всем этим? Ничего: только растерянность. На него так насели эти слуги советского гегемона, что он перестал понимать, чем же должен заниматься писатель при социализме. А кроме того, очень действовало Маяковскому на его самовлюбленные нервы, что власть кремлевская стала к нему почти равнодушна.
Все-таки удалось его убедить (скорее всего, тому же О. Брику) не бросать начатое дело: все равно – это не более чем художественно-политическое игрище; надо лишь, что однажды уже делали, сменить название, и все успокоятся на время. А там посмотрим. Так и поступили: с 1929 г. ЛЕФ стал РЕФом (Революционным фронтом искусства). Маяковский остался на плаву. Пока.
6 февраля 1930 г. поэт сдался окончательно: он вступил в РАПП. С этого момента он больше не мог рассчитывать ни на поддержку власти, ни на сочувствие коллег. Он показал свою слабость, а таких в стае не держат.
* * * * *
Маяковский, как он подчеркивал многократно, сроднился с революцией, их было не разъять. А потому всё, что происходило в стране, касалось его напрямую. Жизнь поставляла ему факты, и он их воспринимал как творческое задание, как «социальный заказ». Это словосочетание – его изобретение. Социальный заказ стал его допингом. Без него он – спущенный шарик.
Социальный заказ, по Маяковскому, это когда общественная нужность воплощалась в личную потребность. Тогда рука тянулась к перу, перо – к бумаге. И чистый лист очень быстро покрывался его знаменитыми ломаными строками.
В 1927 г. Маяковский писал: «Я сросся с Октябрьской революцией. Советскую республику считаю своею. И будь я даже сейчас немощным безголосым импотентом, и тогда я бы попытался прошепелявить свою поэму в честь Октября». Он в это время сочинял «Хорошо».
Одним словом, всё, абсолютно всё послеоктябрьское творчество Маяковского – это только социальный заказ, ни одной традиционно поэтической строки о «птичке божией» среди навороченного поэтом не отыщется. Хотя и под действием социального наркотика Маяковский оставался «настоящим поэтом» (А. Ахматова).
Его капитальным заблуждением был своеобразный творческий самообман – он думал стать поэтическим мессией нового строя, черпая мысли для своих проповедей из передовиц газет да из указаний партийных вождей. Однако это не путь мессии, это работа на хозяйской кухне.
Для Маяковского подлинным творческим экстазом звучат такие, к примеру, строки:
Я хочу,
чтоб к штыку
приравняли перо.
С чугуном чтоб
и с выделкой стали
о работе стихов,
от Политбюро,
чтобы делал доклады Сталин.
А как понять это: «Я хочу, чтоб в конце работы завком запирал мои зубы замком»? Наверное, так: ни одной строки, ни одной буквы вне того, что потребно сегодня стране и партии. А то, не дай Бог, сорвется ненароком что-либо о канарейке.
Маяковский знал не только свою цену, но и свое место. Он был не просто советским поэтом, он был самым нужным советским поэтом (так он считал!), он был поэтическим воплощением всего истинно советского: труда, борьбы, быта, даже политики. Заказных рифмоплетов расплодилось – не счесть. Но поди, сыщи среди них второго Маяковского. Не выйдет. Он – один.
Я себя
советским чувствую
заводом,
вырабатывающим счастье.
Писал, конечно, искренне, но и заблуждался искренне: никакого счастья его драчливые стихи никому добавить не могли. Этот поэтический самообман в итоге дорого обошелся поэту.
Всю жизнь исполнять только социальный заказ и при этом неизменно верить тому, что пишешь, – это невозможно. Ведь Маяковский воспевал не только идеи, кои мерцали где-то в «счастливом далеко», ему под перо преимущественно ложились отходы и отбросы революции, политический компост, которым удобряли будущее. Одной из разновидностей такого «компоста» были надуманные, а точнее сфабрикованные органами политические процессы 20-х годов. Маяковский, само собой, в стороне не оставался и всегда был «заодно с правопорядком» (Б. Пастернак). В 1922 г. состоялся шитый белыми нитками процесс над эсерами. Он по сути провалился. Ругали его даже большевистские лидеры: Н.И. Бухарин, М.П. Томский, А.В. Луначарский, М.Н. Покровский. А Маяковский успел воспеть это непотребство в хлесткой агитке. Для него на процессе шла не борьба с политическим инакомыслием, там просто добивали «контру».
В частности, и по этой причине его не переносили рапповцы, называя поэта публицистом-сатириком. Уж слишком он был скор на поэтическую расправу, в искренность которой не верила и значительная часть его слушателей. Нередко из зала он получал записки такого, к примеру, содержания: «Ты скажи-ка, гадина, сколько тебе дадено?»
Трудно было, конечно, ожидать потока поэтических шедевров при исполнении социального заказа. Чудес не бывает. В «Охранной грамоте» Б. Пастернак заметил со свойственной ему деликатностью, что после прослушивания «150000000» он впервые ничего не мог сказать автору.
Маяковский был уверен, что свою музу он поставил на службу коммунистической идее, но на самом деле он служил власти. Причем служил назойливо, прямолинейно, зачастую своим рвением и криком смущая власти предержащие. Еще при жизни Ленина, который более чем прохладно относился к творчеству Маяковского (известен его положительный отзыв лишь на стихотворение «Проза-седавшиеся»), его открыто обвиняли в подмене поэзии рифмотворчеством, даже в стяжательстве.
Как только Маяковский сдал свое поэтическое перо «на работу» в рекламных отделах Моссельпрома, Резинотреста и Мосполиграфа, Есенин не выдержал и сочинил эпиграмму:
Не только – о пробках. Но и о сосках и о многом другом. Маяковский фонтанирует рифмованным ширпотребом:
Лучших сосок не было и нет –
готов сосать до старости лет.
Уже скоро Маяковскому дали понять вполне открыто: хватит орать, хватит призывать, хватит клеймить. Времена меняются круто, а он всё дудит в свою дуду. Партия в поэтах-агитаторах более не нуждалась. Зачем бумагу марать, если агитационную работу куда эффективнее проведут «органы». А он не слушал, не понимал, что время подобного творчества безвозвратно уходит в прошлое. На политическом Олимпе уютно расположился со своей свитой тов. Сталин, а он человек восточный, горец: шума не любит, обожает лесть, но тонкую, вкрадчивую, чтобы как теплый летний ветерок лишь слегка касалась нервов, «делая им приятно».
Так и остался Маяковский наедине со своими рифмами. Внешне такой же суровый и недоступный, а на самом деле – слабый и беспомощный, готовый на любые компромиссы. Только их никто не предлагал.
* * * * *
Когда Маяковского не стало, многие недоумевали: чего ему не хватало, кто довел его до «точки пули в конце»? Мать поэта и его сестры дружно утверждали: женщина и даже имя называли – Вероника Полонская. Так ли это?
Бесспорно, женщины играли в жизни Маяковского, как и в жизни почти любого русского поэта, заметную роль. Натура у него была азартная, увлекающаяся, взрывная и, само собой, влюбчивая. Влюблялся он часто. Женщин у него было много, самых разных. Но ни одна из них не принадлежала ему и только ему. Для всех них он был лишь предметом быстро удовлетворяемого вожделения, но никогда не становился объектом их более или менее длительного счастья. Они входили в его жизнь, не опутывая ее никакими обязательствами.
Мы в этой книге коснемся лишь трех, но зато главных его «любовей»: Лили Брик, Татьяны Яковлевой и Вероники Полонской. Причем не будем пользоваться «свято сбереженными сплетнями», как пренебрежительно написала о мюнхенском издании книги Ю. Карабчиевского бывшая эстрадная певица Г. Катанян. Мы будем по возможности опираться только на факты, хорошо известные литературоведам.
И все же начнем с самой первой, оставившей свой след в жизни поэта, – с Софьи Шамардиной, «Сонки», как он ее называл. Маяковский был ее любовником еще в годы своей футуристической юности. Это ей он посвятил одно из своих лучших лирических стихотворений «Послушайте!», написанное в 1914 г.
Послушайте!
Ведь если звезды
зажигают –
значит – это кому-нибудь нужно?
Значит – это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
И все же первой (в смысле – главной!) женщиной в жизни Маяковского была Лиля Брик. Сначала он познакомился с ее младшей сестрой Эльзой Каган, а летом 1915 г. она его представила своей сестре и ее мужу: Лиле и Осе Брикам. Маяковский тут же позабыл об Эльзе и без памяти влюбился в Лилю, сразу и на всю жизнь. Любовь эта стала его хронической болезнью. Лиле он посвятил поэму «Облако в штанах» («Тебе, Лиля» – это на первом издании 1915 г.). Сама она лишь «вспыхнула» под натиском Маяковского, приняв свою женскую слабость за любовь, но быстро поняла, что обманулась. Маяковского, однако, не отпускала от себя до конца его жизни.
Самое начало романа Л. Брик и В. Маяковского наблюдал проницательный В. Шкловский. Лиля ему запомнилась такой: «Она умела быть грустной, женственной, капризной, гордой, пустой, непостоянной, влюбленной, умной и какой угодно». Да, у нее был несомненный дар – всегда быть женщиной, и женщиной желанной.
Чем же можно объяснить, что почти 15 лет двое мужчин и одна женщина жили как одна семья? Почему Лиля не отпустила от себя Маяковского, хотя и разлюбила его; почему, наконец, не ушел он, ведь понимал же, что не любим больше? Это очень сложный психологический клубок, и нам его до конца не размотать. Попробуем сказать только главное.
Революция попала Л. Брик в ее «эротическую зону»: революция признала свободную любовь, а это было ее страстным желанием. Она любила, ничем себя не связывая, одного; потом другого, третьего и так до глубокой старости. А Маяковский, хотя и был самым настоящим бабником, но в основе своей он – однолюб и на свою беду (если позволительно так говорить о любви) полюбил такую женщину. Он стал ее рабом. И она делала с ним, что хотела.
Теперь об этой странной «семье». Л. Брик сама вспоминала, что когда она позволила Маяковскому любить себя, она уже «боль-ше года не была женой О. Брика». Тот попросил ее только об одной малости: не выгонять его, а позволить ему жить тут же, при ней и Маяковском. Она согласилась. А Маяковский – как она.
Сожительство Маяковского с Л. Брик, в основе которого односторонняя любовь поэта, с самого начала выглядело как очевидная сделка. Своей нежностью она всегда лишь награждала поэта, причем каждый раз за что-то конкретное. Живя с женщиной, которую любит, Маяковский был вынужден постоянно домогаться ее.
Уже через год нервы не выдержали. Решил застрелиться. Вне дома. Ей позвонил (телефонировал): «Я стреляюсь. Прощай, Лилик». Но то было лишь рискованной игрой. Он ведь игрок. Почему бы и в смерть не поиграть: заложил в барабан один патрон и сыграл в «русскую рулетку». Осечка. Пронесло. Остался жив.
Ссорились часто. И то, что приводило к размолвкам, также было похоже на странную игру, понятную только им двоим. 28 декабря 1922 г. по ее инициативе Маяковский ушел из дома ровно на два месяца, до 28 февраля 1923 г. Жили врозь. Он считал дни и почти каждый день писал ей: «… опять о моей любви. О пресловутой деятельности. Исчерпывает ли для меня любовь всё? Всё, но только иначе. Любовь это жизнь, это главное. От нее разворачиваются и стихи и дела и все прочее. Любовь это сердце всего… Без тебя… я прекращаюсь. Это было всегда, это и сейчас». И в другом письме, прямо в яблочко: «У тебя не любовь ко мне, у тебя – вообще ко всему любовь. Занимаю в ней место и я…». Наконец, унизительное для мужчины признание: «Я знаю, что мое приставание к тебе для тебя боль». А для нас боль – читать такое.
Теперь о третьем члене этой «семьи», об О.М. Брике. Если для Маяковского Л. Брик была любимой и желанной женщиной, то О. Брик почти сразу стал для него как белая трость для слепого: ведь у Маяковского, кроме природного дара, ничего за душой не было – ни приличного образования, ни общей культуры, ни знаний. Осип всем этим его ссужал. И хотя Брики зачастую сгущали краски, сознательно лепя образ грубого, неотёсанного поэта, которого они буквально за руку ведут в нужном направлении, но в основе это было правдой. Никто иной, как бездарный, но прекрасно образованный О. Брик стал безапелляционным теоретиком ЛЕФа и непререкаемым авторитетом для Маяковского в вопросах политической конъюнктуры.
Если Лилю Маяковский любил, то Осю слушал и слушался. Это он, Ося, буквально вынудил поэта заняться производственной тематикой и рекламой. Так, мол, было нужно времени, а время обслуживал Маяковский.
Родственник Б. Пастернака Н. Вильмонт запомнил такое его высказывание: все «эти брики… консервируют его (Маяковского. – С.Р.) недостатки себе на праздную забаву». Нет, не на забаву, конечно. На пользу и выгоду. Так будет точнее.
И вновь – Лиля. В. Шкловский, думается, разгадал главное: Лиля «ненавидела» Маяковского за то, что «гениальный человек он, а не Ося». Дело в том, что близко знавшие эту «семью» люди хорошо были осведомлены и об ее истории. Например, Г. Катанян догадалась сразу, что Лиля всю жизнь любила только Осипа Максимовича, а тот был к ней равнодушен. Маяковский же любил Лилю, а та лишь играла в любовь с ним на глазах Осипа, что, вероятно, даже возбуждало ее. Лиля «всю жизнь, с тринадцати лет… любила человека, равнодушного к ней». Это и стало подлинной трагедией, но только для двоих: Маяковского и чуточку для Лили.
В своих воспоминаниях Л. Брик написала вполне искренне, только подтвердив догадки друзей их дома: «Я любила, люблю и буду любить Осю больше, чем брата, больше, чем мужа, больше, чем сына… Эта любовь не мешала моей любви к Володе. Наоборот: возможно, что если б не Ося, я любила бы Володю не так сильно. Я не могла не любить Володю, если его так любил Ося». В последнем предложении – ключ. Оно многое объясняет.
И последние штрихи к этой чистой воды «достоевщине». Л. Брик писала, что физическую близость между нею и Маяковским она оборвала в 1925 г. И тем не менее и она, и Ося не отпускали от себя несчастного поэта: он был им нужен, ибо буквально оплачивал жизнь этой парочки. Он всё видел, всё понимал, но терпел. Ведь он не разлюбил.
Остальные женщины на фоне Лили – лишь увлечения. Маяковскому ведь было всего 32 года, когда Лиля перестала воспринимать его как мужчину. Он поэтому просто был обречен на очередные влюбленности. В 1928 г. Маяковский в Париже знакомится и влюбляется в русскую эмигрантку Татьяну Яковлеву. Кажется, впервые с «серьезными намерениями», причем настолько серьезными, что Брики мгновенно подсуетились, подключили к этому делу своих друзей из ОГПУ, и Маяковскому просто не дали больше визы в Париж. Но – всё к лучшему. Т. Яковлева Маяковского не любила, в Москву к нему не собиралась, а как только узнала, что поэт к ней более не приедет, тут же вышла замуж за того, кого любила.
В 1928 г. Маяковский сочинил к ней поэтическое письмо, указав в нем главное ее достоинство:
Но и любя Т. Яковлеву, Маяковский не забывал главного: он – полпред советской державы за рубежом:
В поцелуе рук ли,
губ ли,
в дрожи тела
близких мне
красный
цвет
моих республик
тоже
должен
пламенеть.
Так изливал свою любовь Маяковский.
Горевал поэт недолго. Брики «подобрали» ему новую любовь – Веронику Полонскую, жену известного актера МХАТ М.М. Яншина. Познакомил их О. Брик 13 мая 1929 г. на бегах в Москве. Внешне она была очень похожа на Т. Яковлеву, что, видимо, и оказалось решающим: Маяковский влюбился сразу. На два фронта (Париж и Москва) любить пришлось недолго: уже в январе 1930 г. Т. Яковлева выходит замуж, и Маяковский успокаивается.
Но и с В. Полонской ничего не выходит. Она хоть и забеременела от Маяковского, но уходить от мужа не собиралась. Уже с конца 1929 г. начались бесконечные скандалы по любому поводу: он – громовержец революции – «базарит» с любимой женщиной: мелочно, глупо и смешно. Для его самолюбия подобное непереносимо.
11 апреля 1930 г. последняя крупная ссора. 12 апреля (об этом она сама вспоминала) долго мирились по телефону. (Пред-смертное письмо уже лежало у него в кармане.) Предложил ей 14 апреля ехать на бега, где они познакомились. 13 апреля вечером случайно встретились у В. Катаева. Маяковский «был очень груб, всячески оскорблял меня». Доставал из кармана револьвер, грозя при всех застрелиться.
Но сделал это на следующий день – без свидетелей.
* * * * *
Самоубийство было навязчивой идеей Маяковского. Идея эта отчетливо просматривается в его творчестве и даже в том, что однажды он уже пытался стреляться. Было это, как мы помним, в 1916 г. Через 14 лет он сделал все так же: заложил в барабан одну пулю, но в этот раз она, к несчастью, сработала. Если бы боек не попал на нее, еще бы пожил. Второй раз стреляться бы не стал. Метил в сердце, чтобы не обезобразить лицо. Что-то во всем этом от футуризма, театральное.
«Всю жизнь я боялась, что Володя покончит с собой», – писала Э.Ю. Триоле. Да, вторит ей старшая сестра, «мысль о самоубийстве была хронической болезнью Маяковского».
Сразу после смерти поэта Р.О. Якобсон написал статью «О поколении, растратившем своих поэтов». Ее напечатали в Берлине в 1931 г. Проанализировав все творчество Маяковского, он пришел к выводу, что суицидная тема была одним из его комплексов, – как оказалось, не только поэтических.
И все же самоубийство Маяковского было неожиданным для всех. Одно дело говорить, писать об этом, другое – спустить курок. Стали теряться в догадках, громоздить одну версию на другую. Но ни одна не казалась убедительной.
Более других устраивала покаянная версия, она казалась такой романтической: поэт отдал весь свой талант в услужение революции, затем служение идее обернулось службой власти, а потом он снял повязку со своих глаз и, увидев, кого он полюбил, – ужаснулся. Все деяния этой власти преступны, а он их воспевает бездумно. Ю. Карабчиевский абсолютно прав, что все это чепуха, не более то-го. Никогда ни в чем Маяковский не раскаивался. Ни в своих поступках, ни в творчестве. Обижаться он действительно мог и часто по-детски дулся, но разочарования ни от революции, ни от сооруженной, благодаря ей, властной системы не испытывал. Тут доказывать ничего не надо. Надо читать Маяковского.
Его предсмертная записка мелочна, дотошна, деловита и так же ничего не объясняет:
«ВСЕМ.
В том, что умираю, не вините никого и пожалуйста не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сестры и товарищи, простите – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.
