Текст книги "От каждого – по таланту, каждому – по судьбе"

Автор книги: Сергей Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

Не выдержала, написала. Впервые в жизни, ради сына, переступила через совесть. Цикл стихотворений Ахматовой «Слава миру» печатал в 1950 г. «Огонек» (№ 14, 36 и 42). Не помогли и стихи: Сталин – мы уже отметили это – пресытился лестью, он не реагировал на нее. Ему были все давно уже безразличны, тем паче какой-то Гумилев. А Ахматова буквально со стоном выдавливала из себя:

 
И благодарного народа
Он слышит голос: «Мы пришли
Сказать: где Сталин, там свобода,
Мир и величие земли!»
 

Прочитав эти вымученные бедной женщиной строки, Пастернак сказал жестоко и несправедливо: «Ахматова начинает понимать, что такое социализм». Жестокость, как бумеранг, всегда возвращается к своему хозяину. В 1958 г. и Пастернак понял, «что такое социализм».

Ничего не помогло – ни стихи, ни письма Сталину и Ворошилову, ни ходатайства влиятельных литературных вельмож, таких, как Шолохов, Эренбург, Фадеев и Сурков. Сердце Ахматовой не выдержало этого ничем не объяснимого гнета, и весной 1951 г. у нее первый инфаркт. В 1952 г. она напишет в автобиографии вполне правдиво: Постановление ЦК открыло ей путь к «патриотической лирике».

Всё! Сталин сломил и ее. При его жизни она уже ничего своего сочинить была не в состоянии.

Но если Сталин со своей тиранической системой убил в Ахматовой поэта, то ее сын своими несправедливыми попреками, немыслимыми требованиями и жестокими обвинениями разбил ее материнское сердце.

Дело в том, что Л.Н. Гумилев во всех своих бедах винил ни себя, ни власть большевистскую, ни товарища Сталина, а только родную мать – Анну Андреевну Ахматову.

Далее, чтобы не пытаться судить о том, чему свидетелем не был, я воспользуюсь практически текстуально мыслями и выводами Эммы Герштейн из ее прекрасной работы «Анна Ахматова и Лев Гумилев: размышления свидетеля», опубликованной в журнале «Знамя» (1995, № 9. С. 133-178).

Так случилось, что Э. Герштейн была долгие годы в теплых отношениях и с Ахматовой, и с ее сыном. Она вела активную переписку со Львом Гумилевым во время его последнего заключения. Письма эти полностью опубликованы в упомянутой нами статье.

Ахматова «отреклась от нравственной чистоты своей поэзии, ради спасения сына, – пишет Э. Герштейн, – а получила одни плевки с разных сторон и от того же сына. Когда, негодуя, он в который раз приводил ей в пример других матерей, она повторила, не выдержав: “…ни одна мать не сделала для своего сына того, что сделала я!” И получила в ответ катание по полу, крики и лагерную лексику. Это было при мне».

Мать писала ему в лагерь постоянно. Но Лев Гумилев, вернувшись, отобрал лишь десять ее писем для «увековечения образа дурной матери» (Э. Герштейн), остальные уничтожил. Ахматова сохранила все до единого письма сына.

25 марта 1955 г. Л. Гумилев пишет Эмме Герштейн письмо, которое лучше бы где-нибудь затерялось, чтобы изломанная и искореженная тем режимом его душа не посылала вдогонку памяти такие недостойные мужчины строки. Пусть бы мы ничего не знали о нем, чем знали это:

«Вы пишите, что не мама виновница моей судьбы. А кто же? Будь я не ее сыном, а сыном простой бабы, я был бы, при всем остальном, процветающим советским профессором, беспартийным специалистом, каких множество. Сама мама великолепно знает мою жизнь и то, что единственным поводом для опалы моей было родство с ней. Я понимаю, что она первое время боялась вздохнуть, но теперь спасать меня, доказывать мою невиновность – это ее обязанность; пренебрежение этой обязанностью – преступление. Вы пишите, что она бессильна. Не верю. Будучи делегатом съезда (Второй съезд Союза советских писателей в 1954 г. – С.Р.), она могла подойти к члену ЦК и объяснить, что у нее невинно осужденный сын».

Поток несправедливых попреков обиженного жизнью и совсем недалекого – уж извините! – человека далее усиливается:

«Мама, как натура поэтическая, страшно ленива и эгоистична, несмотря на транжирство. Ей лень думать о неприятных вещах и о том, что надо сделать какое-то усилие. Она очень бережет себя и не желает расстраиваться… Но это фатально, так как ни один нормальный человек не в состоянии поверить, что матери наплевать на гибель сына. А для нее моя гибель будет поводом для надгробного стихотворения о том, какая она бедная – сыночка потеряла, и только. Но совесть она хочет держать в покое, отсюда посылки, как объедки со стола для любимого мопса, и пустые письма, без ответов на заданные вопросы».

Сколько злости, сколько желчи и сволочизма в этом письме. Этим своим письмом Лев Гумилев фактически отрекся от своей матери. Такая мать ему – не мать. Другого из этого письма не вычитать.

А ведь он был на свободе, когда вышло Постановление ЦК ВКП(б), фактически покончившее с Анной Ахматовой, как с общественно значимой личностью. Она, не будучи в лагере, сама стала по сути бессловесной лагерной пылью. Знал он прекрасно, что ее ходатайства после того постановления будут заведомо безуспешны, и все же она делала все возможное и невозможное (для нее!), чтобы помочь сыну. И это он прекрасно знал. И тем не менее посмел облить помоями свою мать.

И вот такой сын вернулся из лагеря в 1956 г. в дом к матери. Какие истерики он ей закатывал, мы знаем. Само собой, вместе жить они не смогли. Но мало того, что они не жили вместе, они несколько последних лет жизни Ахматовой вообще не виделись.

В 1968 г., когда Анны Ахматовой уже не было, Л.Н. Гумилев начал судиться с И.Н. Пуниной за «право распродавать архив Ахматовой». Эти закавыченные слова из воспоминаний М. Ардова. Узнав об этом факте, он прекратил общение с Гумилевым.

И последнее о сыне Ахматовой. Л.Н. Гумилев, пользуясь словами Б. Пастернака, всеми силами, как бы стремясь догнать убежавшие от него годы, силился «навязать себя (как ученого) эпохе». Не получилось.

* * * * *

Умерла Анна Андреевна Ахматова, не осилив четвертый инфаркт, 5 марта 1966 г.

Похоронили ее в Комарово, в поселке, который она не очень любила, но где имела свою «будку». В ней она прожила несколько последних лет.

«Мы, советские писатели…»

Максим Горький

«Я чувствую себя живущим в стране,

где огромное большинство населения -

болтуны и бездельники…»

Максим Горький

О Горьком, что легко проверить, написано больше, чем о любом другом писателе XX века. Поэтому автор будет считать своей личной удачей, если его скромный очерк не затеряется в этом море литературы.

Чем же заслужил Горький столь невиданную популярность? Об этом мы еще поговорим. Пока скажем главное: если прав Ф. Достоевский, что вся русская литература вышла из «Шинели» Гоголя, то столь же прав и Леонид Леонов, сказавший однажды, что советская литература вышла из горьковского рукава. Больше, вероятно, материи на нее не потребовалось.

Любая работа о Горьком, – конечно, если автор с пиететом относится к своему герою, – как правило, сопровождается набором классических диалектизмов, с помощью которых пытаются вскрыть (и оправдать) противоречивые несообразности его сложной натуры.

Вот первый: Горький был личностью всегда и во всем абсолютно независимой, он никогда, никому и ничему не служил безоглядно; даже будучи активным сторонником большевизма на ранних стадиях его практического вбивания в жизнь, он клял большевиков и их вождей за «издевательства» над Россией, за безумный и бессмысленный эксперимент, который они, не крякнув и не охнув от натуги, поставили над многомиллионным народом.

А вот и второй: Горький на заре литературной карьеры воспевал человека и возносил сильную личность, любовался ею. А на закате своего писательства он полюбил ГУЛАГ как незаменимое средство перековки темных и отсталых людей в сознательных творцов своего лучезарного будущего. К тому же в конце жизни, как точно подметил Борис Парамонов, Горький уже ненавидел всех: «…евреев так же, как он не любил интеллигентов, не любил большевиков, буржуев, мужиков, как не любил в конце концов навязанную ему “культуру”, которую трактовал как насилие именно потому, что его она насиловала».

Круг замкнулся: Горький начинал жить в семье, где все друг друга терпеть не могли, и закончил в той же атмосфере, только теперь ненависть излучал он сам.

Вообще говоря, Горькому его последующую изломанную судьбу, говоря фигурально, накликал «Буревестник». Самую короткую, но достаточно точную его биографию, занимающую всего две строки, написал человек хорошо его знавший, редактор газеты «Речь», а в эмиграции издатель многотомного «Архива русской революции» И.В. Гессен. Вот она: Горький «после недолгих капризных колебаний побежал за колесницей победителей, у них преуспел и с большой помпой похоронен в Москве». И нигде-нибудь, добавлю от себя, а в Кремлевской стене. Даже смерть, как видим, не разлучила писателя ни с Лениным, ни со Сталиным. Один в Мавзолее, другой – в земле, а он – в нише.

Но еще при жизни Горький был удостоен таких почестей, каких не знал ни один писатель ни до, ни после. Его именем назвали город Нижний Новгород, практически в каждом мало-мальски крупном городе СССР была улица, либо проспект, либо площадь, носящие его имя. Именем Горького названы станции метрополитена в Москве и Ленинграде (теперь – Петербурге), десятки институтов, школ и пионерских дружин в советские годы были названы именем «пролетарского писателя». МХАТ в Москве и БДТ в Ленинграде получили дополнение к названию – «имени М. Горького». В небо один раз поднялся гигантский самолет «Максим Горький». Москвичи любят бывать в Парке культуры и отдыха имени М. Горького. И т.д. и т.п. Это далеко не полный перечень. По этой чести с Горьким даже Пушкин не потягается.

Конечно, никому не надо доказывать, что так называемое общественное признание в России всегда было и остается делом чисто политической конъюнктуры. Горький во время стал своим ядовитым пером партийного публициста обслуживать набиравшую силу сталинскую тоталитарную систему. Его мировой авторитет был нужен вождю, и тот не скупился на почести. К тому же Сталин, будучи тонким психологом (а как бы еще он получил неограниченную власть, находясь в окружении более умных, талантливых и сильных «вождей»), безошибочно уловил основную мотивацию творчества Горького: писательство для него всегда было только общественным служением. Пушкинские строки о поэте

 
Тоскует он в заботах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы
 

Горького не касались. Они – не про него.

Надо ли говорить, что фигура Горького в советские годы была абсолютно неприкасаемой. Традиции эти, к сожалению, во многом сохраняются по сию пору. Связано это с тем, что жизнь и творчество «буревестника революции» продолжают изучать те литературоведы «зрелых» лет, которые занимались этой же проблематикой еще в достославные советские годы. А потому менять традиции и взгляды им явно не с руки. Более же молодые поколения исследователей интересуют, увы, другие имена.

Одним из расхожих штампов именно советского горьковедения являлось сравнение писателя с другим самородком земли русской – М.В. Ломоносовым. Горький, мол, это человек «ломоносовс-кой породы». В определенном смысле это, конечно, так, хотя использовать столь банальные параллели не хотелось бы. В чем же схожесть, помимо очевидного, – и тот, и другой из самых низов русского общества, благодаря недюжинному дарованию и целеустремленности сумели подняться на самую вершину славы и признания.

Основное, что роднит Ломоносова и Горького, – все же в другом. Если Ломоносов стал родоначальником русской науки, первым русским академиком Петербургской Академии наук и вообще, используя известный пушкинский образ, сам стал «первым нашим университетом», то и Горький первым пошел поперек традиций классической русской литературы, пытаясь сломать их и приучить читателя любить не «лишних людей», ни нытиков, ни нигилистов, ни комплексующих интеллигентов, но людей сильных, людей порыва и действия; людей, стремящихся преодолеть постылое и повести за собой усталую и озлобленную тупую массу к свету и свободе.

Горький всю жизнь был верен этой своей установке и прошел вместе с читателем путь от героического романтизма первых своих рассказов до социалистического реализма, когда писатель был уже самым популярным и любимым в России.

Горький, надо сказать, нащупал самый больной нерв литературы своего времени. Русское общество 80 – 90-х годов XIX века жило в напряженном ожидании перемен. Атмосфера была душной и наэлектризованной. Люди жаждали и ждали нового, русский человек ведь исстари уповал на манну небесную. А так как литература в России заменяла собою и университеты, и мифические свободы, то именно в литературные новинки и всматривался с надеждой истосковавшийся по переменам читатель.

Максим Горький сочинил «Старуху Изергиль» с бессмертным Данко, «Челкаша» и еще множество других рассказов, где действовали невиданные ранее в русской литературе не персонажи, но герои – бродяги, босяки, воры. Они были свободны и смелы. Они действовали! И понуждали к тому же взирающую на них чернь.

Горький, сам бывший босяк, как никто другой умел выразить именно эти чаяния русского общества, которые, если отвлечься от абстрактного романтизма, легко перекодировались в ставшие привычными желания: скорейшее свержение самодержавия и обретение желанных свобод. Делал это он не только талантливо, но и смело. Одна «Песня о Буревестнике», сочиненная им в 1901 г., стоила десятков тонн декларативных прокламаций.

Горького не просто читали на рубеже веков, им зачитывались. Его книги ходили по рукам. А имя его уже в начале XX века стало едва ли не самым популярным в России, затмив собою читательскую востребованность Л. Толстого и Чехова.

Итак, первый порыв – от сердца, он всегда искренен. Так и в творчестве Горького. Уже самые первые его рассказы отразили глубинную суть горьковской натуры: романтику миросозерцания, мечтательность и непредсказуемость поступков. Он в большей мере был человеком настроения, чем рассудка. Настроение же – материя иллюзорная. Только «настроениями» на протяжении жизни писателя, как правило, предопределялись зачастую весьма экстравагантные и необъяснимые разумом выходки его неуправляемого пера. Мифическая «противоречивость» его натуры порождена капризами все того же переменчивого настроения.

Переменчивость же писательского настроения порождалась неустойчивым мировоззрением. Метания мировоззрения Горького выразились с предельной ясностью уже в «Старухе Изергиль». На самом деле, Данко (это мы знаем со школы) вырвал свое сердце и, пожертвовав жизнью, спас людей, осветив им путь огнем своего сердца. Но это не вся правда и не всё, что хотел сказать Горький.

Данко вырвал свое сердце, чтобы наглядно показать людям, что без него они – толпа, стадо овец, что они, кроме изливания беспомощной злобы ни на что более не способны. И не будь с ними его, Данко, они бы неизбежно погибли.

Именно этот, «второй смысл» более всего нравился. Люди русские всегда согласятся, что без Данко они – стадо.

Вдумчивые, однако, мрачнели, ибо Данко, как его не толкуй, – вождь. А при наличии царя на троне появление вождя (пусть и литературного) радовать никак не могло. Скорее настораживало.

Итак, перед нами не «сложная и противоречивая» натура «пролетарского гуманиста», а клубок его спутанных социально-политических настроений разных лет.

… Встал с левой ноги в конце XIX века, почувствовал себя героем-романтиком, вдохновенным певцом «вождей», выводящих ценою собственной жизни обезумевшую от страха толпу на свет Божий; встал в начале XX века с правой ноги, тут же обернулся большевиком, борцом за народное счастье; вновь встал не с той ноги в начале 10-х годов, почувствовал себя чуть ли не христианским социалистом, богостроителем в духе А.А. Богданова и А.В. Луначарского; в конце того же десятилетия вновь встал с правой ноги и тут же превратился в весьма довольного собой гуманиста – защитника общечеловеческих ценностей от вандализма еще недавно любимых большевиков. И так далее. «Вставал» он, как легко догадаться, еще множество раз. И позиции свои менял столько же.

Да и мудрости Горького по той же причине не стоит умиляться. Был бы мудр, не был бы переменчив, капризен и зол. «Мудрость» его наносная – из книг, коих он прочел без счета, а главное – без системы.

Так же, кстати, петляли и исторические ориентиры Горького. До конца XIX века – это чисто народническая концепция героической личности. Затем с 1900 г. под влиянием К. Маркса историю в понимании Горького стали «двигать» народные массы, она теперь воспринималась как производная классовой борьбы. В 1910-х годах им овладела мистическая идея некого «бога-народушки», которого надо было «построить» в своем сознании самостоятельно, а в Христа, сына Божьего, верить было необязательно. До середины 20-х годов Горький мучительно искал тайну «русской национальной души», вынеся при этом за границы своего восприятия русское крестьянство, т.е. тот самый пласт населения, из коего только и могла произрасти эта мифическая «национальная душа», если это понятие вообще имеет хоть какое-то разумное толкование.

После 1917 г. он вынашивает идею социалистического выбора, понимая под ним не столь уж и отдаленную перспективу всеобщей справедливости и правды. В 30-х годах историческое миросозерцание Горького легко уместилось в авоське с тремя томиками «всепобеждающего учения Маркса – Ленина – Сталина».

Очень точно, хоть и зло, отразил эти душевно-интеллекту-альные метания Горького В.В. Маяковский в открытом письме писателю, его опубликовал журнал «Новый леф» в январе 1927 года.

 
Алексей Максимыч,
из-за ваших стекол
виден
Вам
еще
парящий сокол?
Или с Вами
начали дружить
Вами сочиненные ужи?
 

Романтическая непоседливость ума неизбежно приводит к легкой обманываемости и этот обман далеко не всегда «возвышаю-щий». Вывод из этой логической двухходовки я даю возможность сделать Владиславу Ходасевичу.

Горький пал жертвой собственного «примитивного мышления». Аргументирует это свое наблюдение Ходасевич экзерцициями Горького с пролетарской революцией. «И хоть сама революция оказалась не такой, какою он ее создал своим воображением, мысль о возможной утрате этого образа, о “порче биографии” была ему нестерпима. Деньги, автомобили, домá – всё это было нужно его окружающим. Ему самому было нужно другое. Он в конце концов продался, но не за деньги, а за то, чтобы для себя и для других сохранить главную иллюзию своей жизни».

Он захотел стать «великим пролетарским писателем» при жизни, а это возможно лишь в СССР. От него же потребовали, как и от прочих, не службы, а «рабства и лести. Он стал рабом и льстецом. Его поставили в такое положение, что из писателя и друга писателей он превратился в надсмотрщика за ними. Он и на это пошел».

Еще 16 мая 1918 г. Горький писал в газете «Новая жизнь», обманываясь сам и обманывая других: «Социализм – научная истина… нас к нему ведет вся история развития человечества… он является совершенно естественной стадией политико-экономической эволюции человеческого общества, надо быть уверенным в его осуществлении, уверенность успокоит нас».

Подобное он чередовал с открытым поношением большевиков, пытавшихся в силу своей политической самодостаточности вколотить эту утопическую идею в жизнь. А в 30-х годах о социализме Горький писал как о свершившимся факте. Именно подобная убежденность плюс горьковский авторитет были востребованы Сталиным. Вождь был уверен, что под горьковское перо он может подкладывать любую свою политическую пластинку. И не ошибся!

Сгубила Горького (помимо прочего) доверчивость и детская (не по уму) наивность. Это и стало его судьбой.

И еще. Трагедией Горького, на которую он сам себя и обрек, стало то, что он, большой художник, начал в меру своего разумения заниматься практической политикой. Он вляпался в политику и отмыться от ее ароматов не смог до конца своих дней. Конечно, практическая политика – не его дело. Но провести некую демаркационную линию, разделяющую слово и дело, так и не смог. От этого – блуждания впотьмах сомнительных идей, разочарования, новые шатания, вновь разочарования. И так всю жизнь. И каждый раз Горький, сам того не замечая, терял (или уступал) частичку своей души. Но бóльшую ее часть оставил все же себе. Ничего с этим не смог поделать даже Сталин.

* * * * *

Биография Алексея Максимовича Пешкова (Максима Горького) изучена, что называется, вдоль и поперек. Поэтому мы на ней останавливаться не будем, выделив лишь самое необходимое.

У Горького всегда всего было вдоволь: он много повидал, много пережил, много страдал. А главное – упорно трудился, всегда и везде, т.е. очень много писал, занимаясь своим любимым делом – литературой.

Еще в детстве он испытал немало горя. Даже родная мать не любила его, считая Алексея повинным в смерти своего мужа: сын заразил отца холерой, отчего тот и умер. Мать, как бы мстя сыну, поселила в его легких туберкулез, от которого она сама умерла в 35 лет. Такая мистическая цепочка. Да и следующая не слаще. Воспитывался, точнее – харчился, Алексей в доме своего деда Каширина. Дом этот был переполнен до краев взаимной враждой, постоянной руганью и драками. Когда умерла от скоротечной чахотки мать, дед тут же выставил десятилетнего внука «в люди», т.е. обрек его на самостоятельный прокорм.

Тут-то и начались его «университеты»: поденная работа где придется, служба «мальчиком» на побегушках у кого придется, работа посудником на пароходе, учеником в иконописной мастерской, продавцом в лавке, грузчиком на пристани, рабочим в пекарне и на железной дороге.

Годы шли, а жизнь опускала его все ниже и ниже. В 1885 г. (в 17 лет) он поселился в Нижнем Новгороде в жуткой ночлежке с «бывшими людьми». Ниже «дна» опуститься, как известно, некуда. И в 19 лет Алексей решает свести счеты с такой жизнью. Достав дешевый револьвер, он выстрелил себе в грудь. Но попал не в сердце, а пробил лишь левое легкое.

Вновь началось бродяжничество и каторжный подневольный труд: ходил по Волге от Казани до Астрахани, бродил по Украине, Бессарабии, Грузии, Азербайджану. Наконец, в феврале 1895 г. приезжает в Самару и впервые начинает зарабатывать пером – устроился в «Самарскую газету». В той же газете познакомился с Екатериной Павловной Волжской. В 1896 г. она стала его первой женой.

С 1898 г. ведут отсчет тюремные скитания Горького. Арестовав в Нижнем, как личность подозреваемую «в одном деле», его переправляют в Тифлис и на две недели запирают в Метехской крепости. Так к нему впервые пришла слава «мученика идеи». А маялся он в то время «социалистической идеей».

Тогда же в Нижнем Новгороде вместе с энергичным предпринимателем К. Пятницким Горький создает независимое издательство «Знание» для печатания и распространения среди рабочих «хороших и дешевых книг». Издательство стало приносить им весьма ощутимый доход.

В 1904 г. Горький разошелся с первой женой, влюбившись в актрису Московского художественного театра Марию Федоровну Андрееву, красивую женщину и фанатичную большевичку.

Как только началась революция 1905 г., Горького тут же арестовали за написанное им воззвание «Всем русским гражданам и общественному мнению всех европейских государств» и посадили в Петропавловскую крепость. Вся мировая общественность взревела от возмущения, и Горького через месяц выпустили.

В 1906 г. Горький с М.Ф. Андреевой (она его сопровождала в качестве «подруги») уезжает за границу: Швеция, Дания, Германия, Швейцария, Франция, США. Цель: популяризация идей русской революции и сбор денег для большевиков. Турне ожиданий в целом не оправдало. Как только пуританская американская публика узнала, что «буревестник русской революции» прибыл к ним с любовницей, пресса облила его такой грязью и презрением, что он поспешил до срока ретироваться.

Визу дала Италия, и Горький 13 октября 1906 г. отбыл в эту благословенную (особенно для его легких) страну. Здесь он в общей сложности проживет 18 лет: сначала на о. Капри вблизи Неаполя, затем в Сорренто.

В 1913 г. дому Романовых исполнилось 300 лет. По этому случаю была объявлена довольно широкая амнистия. Горький смог вернуться в Россию.

В Италии Горький писал мало. Критики злобствовали: это «конец Горького». «Какой конец? – вопрошал Юрий Айхенвальд. – Он и не начинался!»

В 1915 г. Горький основывает уже целиком свое издательство «Парус». Решил выпускать книги для детей и юношества.

До 1917 г. оставалось менее двух лет. И мы на это время оставим нашего героя в покое.

* * * * *

Одно более всего поражает в жизни Горького: его постоянная ненасытная тяга к знаниям. В жизни он постигал все сам – и грамоту, и культуру, и науку. Читал запоем все подряд – от дешевых популярных изданий до серьезных научных трудов по античной и западноевропейской философии, многотомники Н.М. Карамзина и С.М. Соловьева по истории России, читал классиков естествознания и многочисленные сочинения по так называемым общественным наукам: социологии, политической экономии. Одним словом, читал обо всем том, что его интересовало в данный момент. Начитанность его была не просто феноменальной, она поражала воображение современников, им она казалась аномальной, причиной его неустойчивого, постоянно менявшегося мировоззрения, его шараханий от Фридриха Ницше до Карла Маркса.

Читая книги, Горький восполнял недостаток систематического образования. Он тянулся и к знаниям, и к людям, этими знаниями обладавшими. Но все же постоянно чувствовал несколько пренебрежительное отношение к себе. От этого у него с юности развился своеобразный и очень сильный комплекс собственной неполноценности. Интеллигентом при всей своей невероятной начитанности он так и не стал. По этой причине он очень быстро сменил любовь к интеллигенции на лютую ненависть к ней.

Кстати, отсутствие систематического образования сказалось, в частности, на том, что и литературные устремления Горького были несамостоятельными, его литературный дар постоянно нуждался в указующем персте, ему был необходим своеобразный политический маяк, который бы освещал ту часть жизненного пространства, которую Горький и избирал бы в качестве своей творческой делянки. Понятно, что по этой именно причине его литературный талант также был политически запрограммирован.

Темы сочинений Горького, если использовать статистический термин, жестко коррелировались с его политической ориентацией в момент их написания. Достаточно вспомнить время создания рассказов «Песня о Соколе» (1894), «Челкаш» (1894), «Старуха Изергиль» (1895), «Песня о Буревестнике» (1901), романов «Фома Гордеев» (1899), «Трое» (1900), пьес «Мещане» (1901), «На дне» (1902), романа «Мать» (1906) *  * Роман этот Горький писал в США, как некогда в Италии писал свои «Мертвые души» Гоголь. «Мать» сам автор называл «одной из наименее удачных» своих книг. Зато Ленин, прочитав его, сразу объявил Горького родоначальником «пролетарского литературного движения», классиком «пролетарского искусства». Большевикам это было надо, а Горькому – приятно. Ведь он уже классик, да к тому же лидер, вождь! Он всегда любил опознавательные бирки.


[Закрыть], чтобы с уверенностью сказать, какие политические убеждения владели в те годы умом писателя.

Повторим еще раз, ибо это крайне важно: литература для Горького – его личное оружие общественного переустройства. И не более того. А если учесть, что он был вынужден самостоятельно постигать азы грамотности, то остается лишь поражаться скорости созревания его писательского дарования. Уже в 1892 г., в 24 года, впервые под рассказом «Макар Чудра» появляется незнакомое русскому читателю имя – Максим Горький. А уже через два года Горький публикует «Челкаша», свой маленький шедевр, который сразу понравился публике и множество раз впоследствии переиздавался. Именно этот рассказ сделал Горького знаменитым.

«Челкаш» и еще ряд его ранних рассказов создали ему славу быструю и заслуженную. Хорошо написал и вовремя: читателю уже успели надоесть обедневшие брюзжащие помещики, да беспомощные блудящие словом интеллигенты. Читатель жаждал людей сильных, людей действия, подвига. И горький дал их.

А вместе с ним – веру в перемены. Этого так тогда не хватало. В его рассказах «не было сочувствия “страдающему русскому народу”. Человек здесь был гордым бродягой. Горький дал читателям воздух и солнце, радость жизни и желание действовать» (Г. Хьетсо). К тому же все они написаны под очевидным влиянием самого тогда популярного философа Ницше. И это заметили сразу. Горький облек в художественную форму философскую паутину немецкого мыслителя и попал в яблочко: читатель зачитывался Горьким. Он и оглянуться не успел, как стал знаменит.

В 1899 г. Горький написал свою первую повесть «Фома Гордеев». Сам понял – не шедевр. Да и читателю она не понравилась. Л. Толстой не смог дочитать ее до конца. Не далась и следующая повесть – «Трое» (1901). Пьесами же он сам никогда доволен не был, хотя написал их около 20. «Мещан» (1900) Чехов назвал «гимнази-ческой работой».

Единственная его общепризнанная удача, как драматурга, – пьеса «На дне» (1902). Она была самой «играемой» в XX веке.

Первое время коллеги по перу относились к Горькому явно снисходительно, не желая допускать его в свою среду («поди ж ты, нигде не учился, а пишет. И совсем неплохо для начинающего самоучки»). Горького это сильно обижало, злило, он насупливался, делался угрюмым и ершистым.

Американский горьковед И. Уайл резонно подметил, что в глазах породистой русской интеллигенции «низкое происхождение Горького, “босяцкая” тема, с которой он вошел в литературу, подкрепляли его положение своего рода “представителя”». Если эту мысль еще более спрямить, то станет ясно – Горький многими долгое время воспринимался как некая экзотика, как нечто второсортное, как лидер лишь «лапотной литературы».

Когда в 1899 г. Горький впервые появился в Петербурге, то в холодной заносчивой столице к нему отнеслись плохо. Да и ему вечно стонущие, заламывающие руки и закатывающие глаза декадентствующие литераторы сразу стали противны. Его тошнило от их псевдодемократической снисходительности. Зинаида Гиппиус назвала Горького «негром в шелковой шляпе», а для ее мужа Дмитрия Мережковского он и вовсе был «пугалом», символом окончательного разложения черни, он напоминал ему «Смердякова с гитарой», являл собой ни больше, ни меньше, как символ самодовольной посредственности, – явления, которое вскоре якобы поразит всю русскую культуру. Излишне говорить, что для Горького эта парочка стала врагами до конца его жизни.

А вот Л. Толстому и А. Чехову творчество Горького понравилось. И сам он произвел на них должное впечатление. Хотя Горький был недоверчив. Он чувствовал, что интерес Толстого к нему «этнографический… Я в его глазах – особь племени, мало знакомого ему – и только».

Сразу же понравились сочинения Горького и лидеру российских социал-демократов Г.В. Плеханову. Он без колебаний ставил Горького в один ряд с Достоевским и Львом Толстым. В. Набоков посчитал Горького слабым писателем, он был твердо убежден, что никакой талант не заменит «полуинтеллигентность» да его низкий культурный уровень.