Текст книги "От каждого – по таланту, каждому – по судьбе"

Автор книги: Сергей Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

Да, «бобыли, странники, церковные сторожа, нищие, бродяги, ремесленники, мастеровые, бабы, обремененные детьми, и дети, рано повзрослевшие, – пишет В. Васильев, – их страшный в своей непритязательности быт, сиротское и бесприютное существование – все то конкретное, определенное, чем советская литература середины 20-х годов или пренебрегала как несущественной в истории величиной, или о чем она говорила вкупе, суммарно как о некоей массе, становится главным предметом поэтического воодушевления А. Платонова, осмелившегося ввести в словесность в качестве истинного и единственного героя “всех опечаленных, всех износивших жизнь, всех, в ком смыкаются нужды над безнадежным сердцем” человека “из глубины и низов земли”».

Критика 30-х годов взялась за Платонова всерьез: он враз стал «апологетом нищеты и страдания», он писал о людях «пассивных и бесхребетных»; одним словом, герои Платонова – не бодрые строители коммунизма, а зашибленная жизнью, но недобитая контра.

Платонов на самом деле пошел поперек всей советской литературы. Он оставался просто реалистом, когда все вокруг были «реалистами социалистическими». Несмотря на все это, Платонов с только ему присущей «пронзительной силой и страшной глубиной резанул читателя по сердцу картинами людского горя, сиротства и беззащитности». Он ненавидел тех, кто старался унизить и так «кругом огорченного» беззащитного человека, он ненавидел всякого, кто стремился затолкать этого самого человека в привычную ему нищету и грязь.

Как к такому писательству могла относиться власть, которая сбивала людей в стадо, которая отучала их думать, которая кормила их байками о лучезарном завтра, а сегодня понуждала радоваться и пáйке? Само собой, резко отрицательно. Да и Платонов был не столь наивен, чтобы рассчитывать на популярность и признание. Он прекрасно знал свой удел «непонимания, оттертости, порой снисходительного сожаления – и тоску одиночества. И главное – горечь трагической невостребованности, неуслышанности, вечной перестраховке журналов при встрече с его текстами, особенно в 20 – 30 годы» (В.А. Чалмаев).

Да, к сочинениям Платонова редакции абсолютно всех журналов относились как к непременно заминированным антисоветчиной. А как эту антисоветчину обнаружить, как разминировать явную крамолу или неявный идейный подвох, не знали. Оттого еще более боялись и уже заранее отказывали автору, почти что не читая.

Так и жил этот сокровенный человек, постоянно печалясь, но не на что не жалуясь.

* * * * *

Иосиф Бродский заметил как-то, что в русской прозе XX века «ничего особенного не происходило, кроме, пожалуй, одного романа и двух повестей Андрея Платонова».

Что интересного в этих словах? Конечно, сам факт выделения прозы Платонова из общего потока советской литературы. А что может привлечь внимание поэта в сочинениях другого писателя? Конечно, язык и только язык. Ибо именно владение языком отличает подлинное, «божеское» дарование от таланта легкого или даже трагического.

А Платонов был не просто виртуозом русского литературного языка. Он как бы заново открыл русский язык и тот, оставаясь русским, стал еще и «платоновским». Язык у Платонова обрел новые формы воздействия на читателя, новые изобразительные средства. Кто имеет свой язык (не отдельные слова, как у А.И. Солженицына, а язык, как у Платонова), тот – гений.

Конечно, надо неспешно читать Платонова, чтобы согласиться с нашим обобщением. И все же никто, кроме него, не мог бы написать про рассвет: «свет гнал тьму» или «он поселился у одной вдовы и постепенно женился на ней». Таких языковых открытий у Платонова – не счесть.

Сергей Залыгин, предваряя первую публикацию «Котлова-на», написал в редактировавшемся им «Новом мире»: Платонов «как бы некий упрек нам – людям с обычным языком и с обычными понятиями… Платонов – еще и та страница нашей отечественной словесности, которая и после классики XIX века снова удивила мир, заставила его вздрогнуть и даже растеряться перед лицом все той же русской литературы, настоятельную необходимость в которой испытывает человек любой национальности, если только он стремится к пониманию человечества».

Такие писатели, как Платонов (ведь свой язык – лишь способ выражения своих мыслей), «неизбежно еще при жизни из жизни выпадают, – писал там же С. Залыгин, – из ее реального устройства, из человеческого общества, из исторических и современных представлений».

Да, Платонов на многие годы «выпал» из литературы. Его не знали, не читали. Едкий В. Шкловский заметил, что «Платонов – огромный писатель, которого не замечали только потому, что он не помещался в ящиках, по которым раскладывали литературу».

Можно сказать и так.

О Платонове все его знавшие говорили с уважением и почтением. Знали только его единицы.

Среди хорошо его знавших были и сотрудники ОГПУ. В эту организацию в 1933 г. поступила справка о Платонове. В ней сказано: «Среду профессиональных литераторов избегает. Непрочные и не очень дружеские отношения поддерживает с небольшим кругом писателей. Тем не менее среди писателей популярен и очень высоко оценивается как мастер».

Хорошенькая ситуация – ничего не скажешь. Платонова почти не печатают (лучшие вещи – уж точно!), его публично поносят где только можно и все же… «где надо» о нем знают всё, что надо. И еще за границей – при сталинском-то железном занавесе – знали и выделяли Платонова на общем унылом фоне советской прозы.

В 1938 г. Г. Адамович писал в Париже о советской литературе (цитирую по Н.В. Корниенко, она досконально изучила этот вопрос): «Все знают знаменитые слова о том, что русская литература вышла из гоголевской «Шинели». Казалось, последние двадцать лет их можно произнести только в насмешку. Но вот с Платоновым они опять приобретают значение. Мучительно ища соединения того, что ему подсказывает совесть, с тем, чего требует разум, Платонов один отстаивает человека от пренебрежительно-безразличных к нему “стихийных или исторических сил”».

И еще немного Г. Адамовича: Платонов, «может быть, не думает, что “всё действительное разумно” (цитирует Гегеля. – С.Р.), но убежден, что всё “действительное трагично”. Для советского писателя – это открытие и, естественно, открытие это внушило ему предпочтение к черной краске перед белой. Оно же помогло ему уловить в окружающем то, мимо чего рассеянно и самодовольно прошли люди, пытающиеся представить жизнь как иллюстрацию к партийным тезисам».

* * * * *

Попробуем по тому немногому, что есть в нашем распоряжении, представить себе живого Андрея Платонова, увидеть его глазами человека, случайно с ним столкнувшегося, к примеру, на дружеской домашней вечеринке.

Роста он был среднего, сложения крепкого, лицо имел широкое, очень привлекательное и как-то сразу располагающее к себе. Причиной тому, скорее всего, глаза: глубоко посаженные, участливые и всегда печальные.

В своем деле (писательстве) при жизни он был, если иметь в виду привычные всем критерии, безусловным неудачником: его почти не печатали, а то редкое, что попадало в печать, всегда ругали, никогда ни на какие премии его произведения не выдвигали.

Да и внешне, как вспоминал И. Крамов, он походил на классического неудачника. На писателя был непохож вовсе. Напоминал скорее степенного русского мастерового. Был скромен, всегда помалкивал, слушал со вниманием, но свои реплики не подавал. Платонов был редкостным типом смешливого молчуна – чужим шуткам всегда радовался и смеялся открыто и незлобиво.

За столом любил сидеть с краю, чтобы не на виду быть. Одевался скорее бедно, чем скромно. Любил выпить. Иногда прилично. Был «садистом на закуску» (его слова), что означало: закусывать чем попало, но поболе.

Это был добрый, тихий и печальный человек.

И еще одним редкостным для литератора дарованием обладал Платонов: он никогда не повторял сплетен, не передавал слухов, никогда ни о ком, даже о своих хулителях, не говорил со злобой. И все же «притихшим человеком» он не был.

Понятно, что в среду богемной творческой интеллигенции (даже советской) Платонов был не вхож. Он был человеком не их круга. Его не приглашали и о нем не говорили. Да он и не страдал этим комплексом: быть своим в своей среде. Ибо не было у него своей среды. Единственная его среда – это письменный стол, да листы случайно оказавшейся под рукой бумаги. Более ему ничего было не нужно.

Платонов был к тому же на редкость незлобивым человеком. Когда его публично ругали в печати за разные надуманные грехи, то он, конечно, с болью воспринимал эти несправедливости, но на их авторов зла не таил. Много платоновской крови испил Фадеев (достаточно вспомнить его статью «Об одной кулацкой хронике» 1931 г.). Статья была злой и несправедливой. Но Платонов и после нее не отвернулся от Фадеева. Это не бесхребетность и не «комплекс князя Мышкина». Подобная щедрость души от полной духовной раскрепощенности писателя. Он был вне этой суетной конъюнктурной грызни. Если она и задевала его самолюбие, то самих «грызунов» он просто не замечал: они, как и ранее, не были вхожи в его душу.

Еще в 1926 г. Платонов сказал о себе: «Истинного лица я никогда никому не показывал, и едва ли когда покажу».

И не показал.

* * * * *

Платонов – это псевдоним. Подлинное имя писателя Климентов Андрей Платонович. Рассказать о его жизни непросто – очень мало достоверно известных фактов: нет дневников, письма крайне неинформативны, воспоминания, как им и положено, однобоки и отрывочны. К тому же многие хорошо знавшие Платонова (Б. Пильняк, А. Новиков и др.) были репрессированы.

Родился Платонов в 1899 г. на рабочей окраине Воронежа, в так называемой Ямской слободе, в семье мастерового-разнодельщи-ка, ходившего по окрестным селам на заработки с бригадой. Отец Платонова был единственным кормильцем семьи. Семья жила нищенски.

Андрей – старший сын. Кроме него еще десять вечно голодных детских ртов. Так что пришлось ему и работать сызмальства и даже попрошайничать. Изведал всё. Принял на свою душу столько горя, что оно жгло его до конца дней. «Я жил и томился, – писал Платонов жене в 1922 г., – потому что жизнь сразу превратила меня из ребенка во взрослого человека, лишая юности».

Учился мало. В 1906 г. его отдали в церковноприходскую школу с трехлетним сроком обучения. Затем учился в Воронежском городском училище. Проучился всего два года – нужда вынудила бросить. Уже с 13 лет постоянно работал, перепробовав массу подсобных занятий.

Так что Платонов был рожден как будто для того только, чтобы своею жизнью доказать справедливость марксистско-ленинс-кого учения: с детства ненавидел «буржуев», т.е. всех сытых и обутых, много и надрывно трудился и был готов к «классовой борьбе». Когда в 1917 г. эта самая «борьба» началась, у Платонова был один путь – к большевикам и вместе с ними в социализм: царство добра и справедливости.

Писать начал рано. В 19 лет уже часто печатался в новом воронежском журнале «Железный путь», печатном органе Главного революционного комитета Юго-восточных железных дорог. Печатали его и воронежские газеты. Одновременно продолжал работать и помогать отцу.

Революция застала Платонова электромонтером в железнодорожных мастерских. С 1918 г. он – помощник машиниста, а машинист – отец. Направили их на борьбу с Деникиным. И даже в таких условиях находил время для журналистики: писал и отправлял самые свежие свои впечатления в Воронеж.

Почти одновременно с работой на паровозе и писаниями в газеты Платонов стал учиться «на специальность» – в железнодорожном политехникуме. Решил стать мелиоратором.

И – это не удивительно – потянуло молодого пролетария «в ряды». С весны 1920 г. по конец 1921 г. Платонов был членом РКП(б). Вышел, как и вошел, – решительно и быстро. Причина в том, что он уже тогда стал замечать явную нестыковку лозунгов и реальной жизни, он наблюдал голод 1921 г. и полный экономический развал даже в центре российского черноземья. Жить (даже он!) стал много хуже. А с него требовали: ходи на собрания, пой революционные песни да воодушевляй несознательных. Он плюнул и… вышел из рядов. Так и остался на обочине, вне марширующей в социализм колонны…

В 1924 г., когда система стала твердеть, и беспартийному должностную карьеру было уже не сделать, Платонов подал новое заявление. Не приняли. Пришлось работать без партийного билета. Колесил мелиоратором по Воронежской губернии, работал даже в Наркомземе и в Наркомате тяжелой промышленности инженером-конструктором, недолго пробыл инженером в Гипропроводе.

Но уже в самом начале 20-х годов государственная служба была для Платонова лишь источником заработка. Он уже понял (и тоже сразу и навсегда!), что душа его запрограммирована на творчество, на литературу. Поэтому в одной из своих автобиографий Платонов написал вполне искренне: «Участие мое в Октябрьской революции выражалось в том, что я работал, как поэт и писатель, в большевистской печати».

В 1922 г. Андрей Платонов познакомился с учительницей села Волошино, что в 40 км от Воронежа, Марией Александровной Кашинцевой и вскоре женился на ней. Брак оказался счастливым. В 1923 г. у них родился сын Платон (Тоша).

В мае 1926 г. Платонова переводят на работу в Москву, в Народный комиссариат земледелия. Но недолго длилось его номенклатурное приволье – уже через месяц «за страсть к размышлениям и писательству» (так Платонов написал в письме к А.К. Воронскому) его выставили из Наркомата.

Помог тот же Воронский: Платонова «простили», на службе восстановили, но в Москве не оставили, а направили в Тамбов заведовать подотделом мелиорации в губернском земельном управлении.

Именно в Тамбове Платонов и начал свою уже не журналистскую, а писательскую карьеру. После публикации «Епифанских шлюзов» (1927 г.) Платонов решил бросить службу и зарабатывать на жизнь профессиональным писательством. Перебрался с семьей в Москву. От писательского союза даже небольшую двухкомнатную квартиру получил в Доме Герцена на Тверском бульваре. В ней он и прожил до конца жизни.

Придется повторить: материала для достоверного хронометража жизни Платонова явно недостаточно. Поэтому и рассказ наш оказывается «дырявым». Правда, надо сказать, что с началом карьеры профессионального писателя биография Платонова прирастала только за счет написанных им вещей да реакции на них литературного и партийного чиновничества. Иными словами, писательская жизнь Платонова сразу стала и его судьбой. А это и является предметом нашего исследования.

Система, однако, травила писателя не только за писанное. В 1938 г. на семью Платонова обрушилась внезапная и дикая по своей очевидной нелепости трагедия, как удар кувалдой по голове, – 4 мая прямо на улице арестовали пятнадцатилетнего сына писателя. Не за переход улицы в неположенном месте угодил на Лубянку подросток, а за членство… в «молодежной террористической организации». Было бы Тоше не 15, а 10 лет, слово «молодежной» заменили бы на «детской». Всего и делов.

Платонов буквально потерял дар речи, посерел и уже навсегда «спал с лица». Оно потемнело и «было облито горем, как кислотой» (Эм. Миндлин). Он сказал одному из друзей: «…литература должна криком кричать о том, что в жизни творится, а она молчит или лениво улыбается».

Хлопотал за сына Платонова один из немногих его «влия-тельных» друзей – Михаил Шолохов. Он добился аудиенции у Сталина, рассказал ему о трагедии в семье Платонова. Сталин запросил «органы». Те вернули Тошу из Магадана в Москву «на доследование». Выпустили только в 1941 г. с открытой формой туберкулеза. С постели он уже не встал. Умер 4 января 1943 г.

Всю войну Платонов в шинели военного корреспондента на передовой, среди солдат. Дома оставаться не мог – личное горе раздавило бы его окончательно.

Написал массу прекрасных очерков и рассказов о войне. Издал несколько сборников.

В конце войны родилась дочь Маша. Сам же Платонов то ли заразился от сына (жена его упорно это отрицала), то ли привез болезнь с войны, но так или иначе уже после победы у него открылось кровохарканье.

5 января 1951 г. Андрей Платонов умер. Похоронили его на Армянском кладбище, рядом с сыном. На похороны великого писателя, как вспоминал его послевоенный друг И. Крамов, «пришло несколько человек».

* * * * *

Слава Богу, что Платонов на рубеже 20-х и 30-х годов успел создать все свои основные вещи, составившие ему славу, к несчастью посмертную: «Чевенгур», «Котлован», «Ювенильное море». Ибо к 1931 г., предъявив сталинскому социализму свой талант, взамен он получил от него свою судьбу.

Одним словом, социализм расплатился с Платоновым за его талант сполна, т.е. попросту растоптал его. После 1931 г. Платонов, конечно, продолжал писать и писать много. Но темы, волновавшие его, как-то сразу помельчали, язык стал утрачивать индивидуальность и на социально-психологические полотна масштаба «Чевенгура» или «Котлована» он более никогда не нацеливался.

Однако всё по порядку.

В 1930 г. Платонов написал сценарий фильма «Машинист». Со съемочной бригадой ездил в Острогожский район Воронежской области на съемки, много колесил и сам по давно знакомым местам. Видел и в ужас приходил от методов «ускоренной коллективизации». Всюду разор, голод, кровь, изломанные и покалеченные судьбы целых крестьянских семейств. Воочию убедился, какими «скач-кáми» коммунисты решили прыгать в будущее.

Итог этой поездки – повесть «Впрок» с подзаголовком «Бед-няцкая хроника». Героя повести Платонов не зря назвал «душевным бедняком»: он вобрал в себя все беды российского крестьянства, надевшего на плотно сомкнутые в стаде шеи единое на всех «коллективное ярмо». Все это Платонов видел лично и стонал душой.

И не только от трагедии крестьянина ныла душа писателя. Понял он как-то сразу, что именно через коллективизацию сгниет российское крестьянство – позвоночник русского народа, а со сгнившим хребтом и социализм долго не простоит. Платонов же по– прежнему верил в идеи социализма, думал, что это сейчас всё наперекосяк, а вот придут к власти люди поумнее да посовестливей и всё выправят. Теперь же коллективизация расставила всё по своим историческим местам, и вера в другой социализм стала ненужной запредельной мечтой.

Платонов написал «Впрок» и сам же вскоре с ужасом отшатнулся от своих обобщений.

Но это всё будет потом. Хотя и скоро. Платонов ведь писатель, а потому он искренне полагал, что написал вещь врачующую, а не бичующую; она поможет власти разобраться с тем, как ее идеи на местах похабят. И с легкостью именно такого рода доводами убедил главного редактора «Красной нови» Александра Фадеева напечатать эту его «бедняцкую хронику». А тот самостоятельных решений (о которых бы не жалел после) принимать не умел. Не разобрался в «моменте» и на этот раз, напечатал повесть Платонова в своем журнале (1931, № 3).

На прочитавших повесть произвела сильнейшее впечатление: одни плакали, жалея русского крестьянина, других кривила гримаса ненависти к писателю. Первых было, наверное, больше, но их было не слышно. Зато вторые взвыли мгновенно.

Небольшая цитата из повести Платонова о раскулаченном Пашке: «И отправился тогда Пашка вдоль страны, дабы найти себе неизвестное место. По дороге он содрал с себя одежду; изранил тело и специально не ел: он уже заметил, будучи отсталым хищником, что для значения в советском государстве надо стать худшим на вид человеком».

Если согласиться с профессором В.А. Чалмаевым, что сверхзадачей Платонова было «докричаться» этой повестью до Сталина, чтобы тот смог (пока не поздно) выправить перегибы коллективизации, то с задачей своей писатель справился: до Сталина он докричался.

Прочитав повесть Платонова, Сталин наотмашь красным карандашом на первой странице начертал свою высочайшую резолюцию: «Сволочь!» В подзаголовке – «Бедняцкая хроника» первое слово зачеркнул и написал – «кулацкая».

Так Сталин оценил не конкретную повесть Андрея Платонова, так он зачеркнул все его творчество – и прошлое, и будущее.

Распорядился вызвать к себе Фадеева и В. Сутырина, также активного (без тормозов) рапповца. В кабинете сидели Калинин, Ворошилов, Молотов и еще кой-какой партийный люд.

Фадеев и Сутырин стояли чуть в стороне. У Сталина в руке «Красная новь» с повестью Платонова.

Спросил Фадеева:

– Вы редактор этого журнала? И это вы напечатали кулацкий и антисоветский рассказ Платонова?

Фадеев ответил (серый, как застиранная рубаха):

– Товарищ Сталин! Я действительно подписал этот номер, но он был составлен и сдан в печать предыдущим редактором. Но это не снимает с меня вины, все же я являюсь главным редактором и моя подпись стоит на журнале.

– Кто же составил номер?

Фадеев сказал…

Тут же привезли в кабинет Сталина И.М. Беспалова, бывшего редактора. От страха не мог стоять – ноги подкашивались.

Сталин сощурился:

– Значит это вы решили напечатать этот сволочной кулацкий рассказ?

Редактор лишь что-то мычал бессвязное. Он был на грани обморока. Его увели.

Сталин подвел итог: приказал Фадееву написать разоблачающую Платонова статью и напечатать ее в ближайшем номере того же журнала.

Фадеев был человек исполнительный. Уже через несколько дней довольно объемная его статья «Об одной кулацкой хронике» была написана. Таков он был, будущий главнокомандующий советскими писателями: сам же взял у Платонова повесть, напечатал ее, а затем обгадил не столько даже сочинение Платонова, сколько себя самого. Он сам себя высек, как та унтер-офицерская вдова.

Статья Фадеева была грубой и доносительной. Платонова он с ног до головы обклеил расстрельными ярлыками. Он как бы красовался собственной срамотой и искренне не понимал, что если Платонов и пошел поперек «линии», то сам он пошел поперек стыда и совести *  * Жена Платонова рассказывала И. Крамову, как однажды – это было за несколько дней до самоубийства Фадеева – она увидела его на Тверском бульваре. Она сидела с дочкой на скамейке. Фадеев прошел мимо них, потом вернулся и прошел позади скамейки; снова вернулся. Она видела его отчетливо и с напряжением ждала: неужто подойдет (Они уже несколько лет не здоровались после того, как она однажды сказала ему в глаза: «сволочь»). Но он не подошел. Духу не хватило. Была уверена, что бывший генсек приходил прощаться.


[Закрыть].

Сегодня читать эту статью Фадеева невозможно: стошнит…

О разговоре Фадеева со Сталиным в литературных кругах узнали мгновенно, и доброхоты, встречая Платонова, пряча сочувственные глаза, говорили: «Скоро тебя…» Циники же похохатывали, коломбуря: «Это пойдет ему впрок».

Нет, Платонова не расстреляли, не посадили, но из литературы за ненадобностью выкинули мгновенно. В подобных ситуациях система сбоев никогда не давала.

На Платонова насели не вдруг, но сразу.

4 июня 1931 г. пленум РАПП принял резолюцию, в ней повесть «Впрок» расценили как проявление «активизации враждебных элементов на литературном участке идеологического фронта». А июльский пленум РАПП зачислил Платонова, припомнив заодно и «Усомнившегося Макара», в «агенты буржуазии и кулачества в литературе».

Поносили Платонова и «Литературная газета» (статья А. Селивановского от 10 июня 1931 г.), и «Правда» (статья В. Дятлова от 18 июня 1931 г.). В. Дятлов бил в поддых: он обвинил Платонова в «правом уклоне» и в «кондратьевщине». А это – почти гарантированная «зона», ибо к лету 1931 г. по делу Трудовой крестьянской партии были уже осуждены более 2000 человек. Их обвинили в попытке «свержения советской власти». В. Дятлов по сути рекомендовал пополнить этот список Платоновым.

Платонова более всего оскорбляло то, что его, сына рабочего, практически чистопородного люмпена, какие-то Авербахи, Фадеевы и Либединские пролетарским писателем не считали. В это время журнал «На литературном посту» распространил среди писателей анкету – «Какой нам нужен писатель». Свой вопросник получил и Платонов. Решил объясниться со своими хулителями через эту анкету.

27 июня 1931 г. Платонов заполнил свой экземпляр анкеты. Он писал в ней, что «новый писатель», в отличие от прежнего, «все более становится пролетарием». «Чистым» современный писатель быть не может. И поясняет: «Он должен иметь политехническое образование и броситься в гущу республики». Сожалеет, что не может пока писать так, «как необходимо пролетариату и мне самому».

И хотя это «объяснение» более напоминает капитуляцию, ответ Платонова так и не напечатали. Он был уже «за штатом» советских писателей и мнение его уже никого не интересовало.

24 июля 1931 г. Платонов пишет Горькому. Думает, что тот поймет, защитит: «Я хочу сказать Вам, что я не классовый враг, и сколько бы я ни выстрадал в результате своих ошибок, вроде «Впрока», я классовым врагом стать не могу, и довести меня до этого состояния нельзя, потому что рабочий класс – это моя родина, и мое будущее связано с пролетариатом… Мне сейчас никто не верит – я сам заслужил такое недоверие. Но я очень хотел бы, чтобы Вы мне поверили… Я не классовый враг…»

Грустно читать подобное, да еще в письме к человеку, как раз в то время публично прославлявшего и коллективизацию, и все подряд политические процессы. Платонов был в отчаянии, а, отчаявшись, можно согласиться с чем угодно.

Почитаем еще это письмо-самооговор: признал Платонов «после опубликованных критических статей», что его повесть «принесла вред». А его намерения остались как бы и не при чем: «…хорошие намерения, как известно, иногда лежат в основании самых гадких вещей». Ответственности за «Впрок» с себя «не снимает». И поясняет пролетарскому гуманисту: «Это значит, что я должен всею своей будущей литературной работой уничтожить, перекрыть весь вред, который я принес, написав “Впрок”».

И далее. Если ему только дадут такую возможность, то он уничтожит «Впрок» «будущей работой». Ему горько, что написал вещь «обманную» и «классово враждебную».

И в конце: «Я хотел бы, чтобы Вы поверили мне. Жить с клеймом классового врага невозможно».

Платонова сломали. Сломали его волю, причем так сильно, что он перестал ощущать ту боль, которая еще совсем недавно саднила душу и не успокаивалась, пока он не выплеснет ее на бумагу. Теперь он был неотличим от любого советского человека – как и всех, его загипнотизировал страх и он перестал болеть душой.

Но талант-то его необыкновенный при нем остался! Что бы там ни было, но идею выше совести художника, производственный план выше любого самого ничтожного человечка он поставить не мог. И когда первое оцепенение от навалившихся на него напраслин прошло, Платонов доказал это всем своим творчеством после убойного для него 1931 г.

Травля между тем не затихала. И Платонов шаг за шагом сдавал себя.

Папостовцы в 1932 г. выдвинули условие: «либо врастание попутчиков *  * С 1931 г. в «попутчиках» значились Вс. Иванов, Л. Леонов, А. Толстой, А. Платонов, Б. Пильняк, Е. Замятин, П. Романов и еще многие другие.


[Закрыть] в литературу социализма, либо уход из нее». И еще более категоричный ультиматум: искусство и литература не должны были отражать жизнь «многообразно». Где вы такую жизнь видели? Какие, к черту, «Частные Макары»! Кто они такие? Какое такое собственное лицо может иметь человек при социализме – обществе коллективного разума?

И с этим Платонов готов был согласиться. Лишь бы оставили его в покое и дали возможность работать. Но не тут-то было.

1 февраля 1932 г. Всероссийский Союз советских писателей разбирал по всем мыслимым позициям творческое лицо писателя Андрея Платонова. Вел то историческое заседание Петр Павленко.

Платонов со всем соглашался и во всем каялся. Фактически отрекся от трех тогда уже напечатанных вещей: «Че-Че-О», «Усомнившегося Макара» и «Впрока». Согласился, что «ошибочность» в них нарастала «прогрессивно», да и сами эти вещи слабые, поспешные. Признался, хотя никто его в этом за язык не тянул, что большинство его рукописей «не издано». Да и правильно, что не печатают, ибо все они «идеологически обветшалые и никакого интереса и пользы для революции не представляют». В незаконченных и неизданных работах, откровенничает Платонов, «вредоносность содержится полной степенью», но не в такой, как в “Впроке”».

А далее – уж и вовсе почти что юродство: «Моя художественная идеология с 1927 г. – это идеология беспартийного отсталого рабочего… – анархизм, нигилизм и т.п. Эта идеология и господствует во всех сочинениях, над которыми я работал, которые не изданы».

От всего ранее написанного решительно открестился *  * И даже в 1937 г. все продолжал это самобичевание: «Я заслужил такую критику». И в другом месте: «Мое прошлое творчество интереса не представляет».


[Закрыть].

Комментировать это заседание сегодня, вероятно, не вполне удобно. Поэтому, безотносительно к личности Платонова, скажем лишь, что подобные проработки делали советскую литературу бесполой изначально, а идеологическая линия тех лет, если писатель строго ей следовал, неизбежно пропитывала его творения ароматом халтуры, которая, множась, способна была породить лишь антикультуру. Чтобы прочувствовать ту эпоху изнутри, надо с головой окунуться в то время, а для этого придется читать подлинные документы тех лет – газеты, журналы, совсем забытые сегодня книги. Но это занятие неодолимо для нетренированного на демагогии ума.

Более нечего говорить на эту тему. Как писал Андрей Платонов, «жизнь сама закончит наш сюжет».

* * * * *

Повторим: Платонов вошел в литературу «Епифанскими шлюзами» в 1927 г. и сразу стал «несроден» всей когорте советских писателей – и по тематике своих сочинений, и по их идеологическому окрасу, и даже по языку.

И его сразу стали бить. Били за каждую новую, проскользнувшую в печать, вещь. Били зло и незаслуженно. Помоями облили и «Че-Че-О» (1928 г.) и «Сокровенного человека» (1928 г.). Платонов долго терпел, держал удары. Но и его психологическая выносливость оказалась не беспредельной. Не выдержала. Открылся он для нокаутирующего удара повестью «Впрок» и, оказавшись на полу, поднял руки, сдался и постарался полюбить не тот социализм, который носил в душе, а тот, что был вокруг и испарениями которого он дышал. Но и из этого ничего хорошего для него не вышло.

… «Епифанские шлюзы» поначалу не заметили ни критики, ни писатели. Глянулась эта книжка Платонова, кажется, одному Горькому. «Чевенгур», самое значительное социально-философское сочинение Платонова, писавшееся в 1928 – 1929 гг., печатать отказались, и роман этот на долгие десятилетия был погребен в личном архиве писателя. Аналогичная судьба постигла и повесть «Котло-ван» (1929 – 1930 гг.). Современник Платонова с этим блестящим творением писателя так и не познакомился.

Зато его рассказ «Усомнившийся Макар» в печать проскочил (Октябрь. 1929. № 9). А в нем можно было прочесть:

– Дай нам власть над гнетущей писчей стервой… Социализм надо строить руками массового человека, а не чиновничьими бумажками наших учреждений.

Рассказ прочел Сталин. Сделал «вливание» лидерам РАППа Авербаху и Фадееву. Те сработали быстро и гнусно. Авербах написал доносительную статью «О целостных масштабах и частных Макарах» (Октябрь. 1929. № 11). Статья была заказной, потому ее тиражировали в журнале «На литературном посту» и даже в «Правде». Авербах рассказ Платонова назвал «враждебным». И на примере Платонова остальных стращает, чтобы неповадно было: «Писатели, желающие быть советскими, должны ясно понимать, что нигилистическая распущенность и анархо-индивидуалистическая фронда чужды пролетарской революции никак не меньше, чем прямая контрреволюция с фашистскими лозунгами. Это должен понять и А. Платонов».