Текст книги "От каждого – по таланту, каждому – по судьбе"

Автор книги: Сергей Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

Ей, конечно, тяжело было переживать его роман с Дункан, но она как будто чувствовала, что продлится эта связь недолго, и все ему простила, как прощала Есенину его многочисленные связи с другими женщинами, все его пьяные выходки и бессмысленные скандалы. Не простила лишь однажды, когда он женился на Софье Толстой, внучке великого писателя. Есенин, конечно, не жил с Бениславской, как живут в семье. Ее дом не стал для него своим. Он лишь «бывал и живал» у нее, когда было настроение или просто деться было больше некуда. Уже с конца 1923 г. Есенин имел еще и тесную связь с переводчицей Надеждой Вольпин. 12 мая 1924 г. она родила ему сына.

А когда все же жил с Бениславской, не любя ее (она-то в чем виновата?), черствел душой и становился безжалостным. В марте 1925 г. он пишет ей: «Милая Галя! Вы мне близки как друг, но я нисколько не люблю вас как женщину». Почему столь прямолинейно и грубо? Не знал он, видимо, о ее работе в ВЧК. Друзья же нашептали. Поверил. И таким манером решил отомстить за свое унизительное положение «подследственного любовника». От Бениславской ушел к будущему мужу своей сестры В. Наседкину, тоже поэту. А уж от него – к С.А. Толстой.

Женщина, которая любит, в гневе беспощадна и, поверяя свои думы дневнику, она пытается убедить себя, что ненавидит того, кого все еще любит: «Я думала, – пишет Г. Бениславская, – ему правда нужен настоящий друг, человек, а не собутыльник. Думала, что Сергей умеет ценить и дорожить этим… Думала, для него есть вещи ценнее ночлежек, вина и гонорара. А теперь усомнилась. Трезвый он не заходит, забывает. Напьется – сейчас же. С ночевкой. В чем дело? Или у пьяного прорывается?… Или оттого, что Толстая противна, у пьяного нет сил ехать к ней, а ночевать где-нибудь надо?… Была бы комната, поехал бы туда». И далее: «Наконец, погнался за именем Толстой – все его жалеют и презирают: не любит, а женился… Он сам себя обрекает на несчастья и неудачу… Ведь он такая же блядь, как французенки, отдающиеся молочнику, дворнику и прочим. Спать с женщиной, противной ему физически, из-за фамилии и квартиры – это не фунт изюму… Я не знаю, быть может, это вино вытравило в нем всякий намек на чувство порядочнос– ти».

Что тут скажешь? Лучше помолчать и подумать.

Итак, в последний год своей жизни, а точнее, 16 сентября 1925 г. Есенин женился на Софье Толстой и переехал к ней, где на него со всех стен, во всех комнатах смотрела (как ему казалось, с презрением) бородатая голова классика. О любви, тут Бениславская права, речи не было, хотя Толстая, как и все его предыдущие жены, любила его вполне искренно. И все же эта его семья распалась почти мгновенно. Незадолго до своего рокового отъезда в Ленинград Есенин написал Софье Андреевне из больницы довольно резкое письмо. Оскорбил женщину явно незаслуженно. Взбешенная, она пришла в больницу и дрожащей рукой навела на него пистолет. Выстрелила. Но, слава Богу, промахнулась. «Дело» даже не возбудили. Есенин в тот же день сбежал из больницы и, зайдя домой за вещами, ушел в никуда, послав свою последнюю жену по ему одному известному адресу.

Перед отъездом в Ленинград зашел проститься с детьми. Был у А. Изрядновой и З. Райх. Изряднова вспоминала позднее: «На мой вопрос, что, почему, говорит: “Смываюсь, уезжаю, чувствую себя плохо, наверно, умру”».

* * * * *

Как видим, женщины – и те, о которых мы вспомнили, и многие, нами упущенные, – никакого вреда Есенину не принесли. Скорее он им. Но вот… друзья. К ним стоит присмотреться внимательнее, ибо в роковой судьбе поэта их роль далеко не последняя.

Г. Бениславская, как будто точно зная, что предстоит ему пережить, 16 июля 1925 г. предупредила Есенина: бойся «друзей» своих, они всё сделают, чтобы не только уничтожить тебя физически, но и память о тебе испоганить. Не зря она это святое для каждого мужчины слово «друг» закавычила: иначе о друзьях Есенина писать было невозможно. Кто же они, эти так называемые друзья, когда и зачем они объявились в его жизни?

Вновь – небольшое отступление. Различные направления в русской поэзии: символизм, футуризм и другие возникли, что мы уже отметили во вводном разделе, в период очередной исторической хляби в начале XX века и объединили они лучшие литературные силы того времени. После же захвата власти большевиками было позволено легальное существование только тем из этих направлений, которые были «сродны» коммунистической идеологии. Так футуризм обернулся ЛЕФом, да еще возник в 1919 г. имажинизм (от image – образ), утверждавший примат образности над смыслом.

По словам Влад. Ходасевича, «Есенина затащили в имажинизм, как затаскивали в кабак». В кабак, как известно, ходили бродяги, босяки. В известном смысле литературными босяками были и те поэты, которые навязали Есенину имажинизм. Они не имели за душой ни грана таланта, зато с избытком обладали амбициозностью, которая вполне удовлетворяла уровню их поэтических притязаний. Но никакая амбициозность на самом деле не могла заменить поэтического дарования, отсюда – их агрессивность и озлобленность на весь мир. Таков image поэтов, которые стали вместе с Есениным эпатировать публику разного рода вывертами и скандалами.

Частыми выступлениями на поэтических вечерах Есенин прикрывал собою откровенно никчемное творчество своих новоявленных друзей: Мариенгофа, Шершеневича, Кусикова, Старцева, Аксенова и др. «Они, – продолжает Влад. Ходасевич, – питались за счет его имени, как кабацкая голь за счет загулявшего богача».

И.И. Шнейдер, импрессарио А. Дункан, нашел в своих воспоминаниях схожий образ: все эти имажинисты «вились вокруг Есенина, подобно мошкаре в солнечном луче». С появлением Есенина имажинистская ватага сразу приобрела имидж «литературной», ее уже не стыдно было сравнивать с футуристами, где тон задавали В. Маяковский, В. Хлебников, В. Каменский. Да и жизнь самого Есенина с началом имажинистского показного кривлянья «разитель-но переменилась»: теперь он в центре внимания, он – лидер, если хотите – вождь, ходят именно «на него» (он это сразу понял), ему теперь было позволено почти всё. Жить он стал как «новый русский» в период военного коммунизма, когда все обычные люди (поэты – не исключение) голодали, когда у М. Цветаевой умерла от голода дочь, когда в Питере создали ЦеКУБУ, чтобы спасти от голода русских ученых, но многих так и не спасли.

По словам И. Бунина, благодаря имажинизму и в русскую литературу пришли «окаянные дни». Ничего нового литературе это надуманное течение не дало и дать не могло, ибо слушать стихи, не имеющие смысла, долго невозможно – зачешутся руки и возникнет желание заехать такому сочинителю в ухо. Поэтому имажинизм и подавался публике как откровенный эпатаж, кривлянье и поэтическое хулиганство. На соответствующую поэзию и публика ходила «соответствующая». Этот поэтический выпендраж политики не задевал, большевистской идеологии не перечил, а даже воспевал наиболее гнусные их деяния. И потому власти не только снисходительно терпели это литературное бесчинство, но даже поощряли его: дали отдельную квартиру для «имажинистской коммуны», помещение для кафе «Стойло Пегаса» в самом центре Москвы. Вы – нам, мы – вам.

Что же столкнуло Есенина в имажинизм? Одна из исследовательниц его жизни и творчества Л.В. Занковская отвечает на этот вопрос так: «Главная причина ухода поэта в имажинизм… определялась его страстным желанием найти разрешение самого важного конфликта своей жизни: революция, о которой он так мечтал, которой верил и которой отдавал свое искусство, все больше и больше озарялась “бешеным заревом трупов”. В новой жизни не было места ни крестьянству, ни интеллигенции, ни его поэзии».

Думаю, что данное толкование несколько надуманно, и все «отходы» революции к этой стороне жизни Есенина непосредственного касательства не имеют. Я бы подошел к ответу на заданный вопрос с несколько иных, более приземленных позиций.

На самом деле, Есенин – поэт по самому складу своей натуры не мог существовать без общения с другими поэтами и, само собой, со слушателями. Проще говоря, он физически не мог, что предпочитают иные поэты, «прятать в себе» написанные стихи. Каждый из них у Есенина рождался как бы в два этапа: сначала стихотворение записывалось поэтом на бумагу, потом ему было необходимо прочесть его и знать реакцию тех, для кого оно и писалось. Слушатель ему был нужен постоянно.

К тому же к 1917 г. он был уже достаточно известным и – что важнее – любимым многими поэтом. Все, что-либо понимавшие в поэзии, видели: перед ними подлинный и очень крупный самородок. Поэтому именно громадный талант поэта и стал тем барьером, который лег на пути Есенина к уже «обжитым» другими талантами легальным течениям в поэзии. Ничего, кроме имажинизма, Есенину по этой причине достаться не могло, ибо «вторым» он быть не хотел. И хотя само это поэтическое течение было надуманным, и собрало оно под своей кровлей личностей так же надумавших о себе, что они – поэты, для Есенина, повторяю, выбора не было. Да и общая культура, которой он обладал, была не столь изысканной, чтобы разбираться во всех хитросплетениях теоретиков от поэзии, высасывавших из пальца эти экстравагантные направления.

Есенин же стал для имажинистов бесценной находкой. Кому они были интересны без него?

А он? Ему было поначалу безразлично, что они проповедуют на бумаге, ибо он ни под какие направления перенастраивать свою лиру все равно никогда бы ни стал. А чисто внешний антураж его новоявленных друзей, изображавших из себя этаких денди в окружении воняющих махрой пролетариев, Есенину даже нравился. На многих фотографиях начала 20-х годов поэт именно таков. А рядом с ним утонченный профиль всегда щеголеватого А. Мариенгофа.

О. Мандельштам назвал имажинизм «дикарским и хищническим» явлением в русской поэзии. Но именно по этой причине оно было любо большевистским вождям, таким как Л.Д. Троцкий, Л.Б. Каменев, Г.Е. Зиновьев и А.В. Луначарский. Пока Есенин был в имажинистской среде, ему ничего не грозило, его лишь осаживали иногда за «антисемитизм», да за излишнюю драчливость, чтобы знал свое место и не очень-то выбивался из стаи. Да он поначалу и не выбивался. Компания «друзей», кормившаяся из одного «стойла», сделала всё, чтобы образ Есенина в глазах поклонников его поэзии перелицевался из златоглавого и звонкого соловья в крикливого, драчливого и пьяного поэта-хулигана. В этом они, надо отдать им должное, преуспели.

Однако шло время, и Есенин начал потихоньку прозревать: он уже трезво оценивал и само это поэтическое направление, лишь глумившееся над русской поэзией, и поэтический дар окружавших его друзей, да и их моральное обличье.

… В августе 1921 г. от нервного истощения умер А. Блок. Имажинисты не придумали ничего умнее, как собраться в клубе поэтов на Тверской, чтобы произнести «Слово о дохлом поэте». Со сцены несло зловонием из ртов Шершеневича, Мариенгофа, Боброва, Аксенова. Есенин подобную запредельную низость своим «друзь-ям» не простил.

Надо отметить, что многим большевистским лидерам не нравилось, что Есенин (а это было заметно) своими стихами никак не скреплял родство с имажинизмом. Его стихи были чужды этому надуманному течению. Весной 1921 г. в левоэсеровском журнале «Знамя» (его вскоре закроют) Есенин печатает статью «Быт и искусство», она воздвигла непреодолимую стену между ним и его друзьями по поэтическому хулиганству.

Они поняли, что теряют основную карту – больше ставить было не на кого. Без Есенина все они – лужа, которая в первый же солнечный день испарится.

В октябре 1923 г. группа крестьянских поэтов (П. Орешин, С. Клычков, С. Есенин, А. Чапыгин, Н. Клюев, П. Радимов, П. Карпов, А. Ширяевец, Ив. Касаткин) обратилась с письменной просьбой в ЦК РКП(б), они хотели самостоятельно издавать свои книги, вне официально существовавших литературных объединений. А 31 августа 1924 г. «Правда» печатает открытое письмо Есенина: в нем он объявил группу имажинистов «в доселе известном составе» распущенной. Этим письмом он публично признался в том, что считал себя руководителем этой группировки, ибо кто еще имеет право на подобные действия?

Друзья его тут же скинули маски и возопили, перебивая друг друга, что Есенин вообще – не имажинист, ибо – не теоретик, а лишь стихотворец. Да и, право же, кто он такой? Он «безнадежно болен психически и физически» и только этим можно объяснить его бредовый поступок. Традиционное (в будущем) большевистское клише: «против – значит болен» эти запевалы красного террора изготовили, как видим, еще в 1924 году.

Есенин мог и не порывать публично с имажинизмом, ибо его творчество, что мы уже отметили, и так не было с ним связано, но схлестнулись два характера: его и Мариенгофа. Разорвал он с ним, а заодно и с имажинизмом. История эта сегодня малоинтересна, ибо ее анализ неизбежно бы свелся к финансовой нечистоплотности Мариенгофа. Более интересен другой разворот вопроса.

Есенин еще в 1923 г. при поддержке Л.Д. Троцкого решил издавать альманах «Россияне». Мариенгофа (а это было задолго до разрыва) он даже в известность об этом не поставил. Доискаться до истинной причины было несложно: Есенин своего друга вообще не почитает как поэта, поэтому и не нашлось тому места под обложкой задуманного альманаха. Да и вообще ни одного имажиниста там не значилось. Так все его бывшие заединщики, узнав об этой профессиональной пощечине, в одно мгновенье оборотились его кровными врагами. Теперь Есенин для них – красный сигнал светофора, запрещающий им въезд в поэзию. А ведь они все, как на подбор, гении…

Обидно, очень обидно. Ведь совсем еще недавно, когда они плотным клубком вились вокруг Есенина, он для них был светочем: он светил им, и они на его фоне все же были хоть чуточку различимы. Поэтому они оберегали своего Есенина от дурного глаза «ново-крестьянских поэтов». Для них все эти Клюевы, Клычковы, Орешины были «лапотниками», им даже в «Стойло Пегаса» входить было не велено.

Есенин очень переживал все эти дрязги. Он месяцами был на грани нервного срыва. В декабре 1923 г. он даже в клинику лег поправить нервы. Но и там люди Л. Сосновского и А. Мариенгофа не оставляли его в покое. Ему же они все давно опротивели. Он работал, писал «Страну негодяев» и иметь дело с негодяями живыми было выше его сил.

Разобиженный Мариенгоф вцепился в Есенина как клещ. В феврале 1924 г. в «Стойле Пегаса» его люди легко устроили Есенину очередной скандал с «антисемитским уклоном», и его ждал суд. Но… пронесло. Чья-то рука упрятала его «дело» под сукно (он еще был нужен), а на интриги Мариенгофа эта «рука» внимания не обратила.

Г. Забежинский отметил в своих заметках о Есенине, что он постоянно был «окружен группой оригинальничающих поэтов, из которых талантливым был, кроме него, один лишь Городецкий. Кто теперь читает Мариенгофа и Шершеневича? А от вечно чихающего Рюрика Ивнева только и останется блестящая карикатура, написанная с него Георгием Ивановым». Всё так…

И все же читают. Например, «Роман без вранья» Мариенгофа – откровенное и бессовестное враньё о своем великом «друге». Роман этот стал бездонным источником слухов и «фактов» для современных пасквилянтов. А они не перевелись до сих пор. Лишь один образчик из этого сочинения: Есенин «высасывал из пальца своих врагов и каверзы, которые против него будто бы замышляли». И далее с еще большей теплотой: к родне Есенин относился «с одышкой… как от тяжелой клади». Ворчал: «Сдохну – поплачете о мошне, а не по мне». И так далее. В том же духе.

Разумеется, Есенин не был ангелом и даже отдаленно его не напоминал. Он пил? Пил, и порою много и часто. Дебоширил? Как только напьется. Во всех бедах российских видел происки евреев? Видел, ибо для него с его чисто крестьянским миросозерцанием и кругозором все надежды и разочарования после революции связывались с личностями (вождями). А это Л.Д. Бронштейн (Троцкий), Л.Б. Розенфельд (Каменев), Г.Е. Радомысльский (Зиновьев). Иного взгляда на происходящее у него не было.

И однако же всё, что мы пока перечислили, – лишь эпизоды его бедовой жизни. Это – не слова адвоката, это – факты биографии. Достаточно сопоставить объем им написанного (а это, по большей части, поэзия высочайшей пробы) с немногими отпущенными ему для жизни и творчества годами, чтобы понять, сколь насыщенно он жил и сколь напряженно трудился *  * Только за три осенних месяца 1925 г. Есенин подготовил к изданию три толстых тома своих сочинений, написал поэмы «Пармен Крямин» и «Черный человек», множество прекрасных стихов.


[Закрыть]. Как говорится, «с бодуна» «Клен ты мой опавший» не напишешь. Я уж не касаюсь поэм, принесших Есенину наибольшую беду, – «Песнь о великом походе» и «Страна негодяев».

А что расходятся наши оценки и восприятия современников Есенина, неудивительно. Мы ведь его лично не знали, зато можем наслаждаться его творчеством в полном объеме. Читатель же начала 20-х годов мог прочесть лишь «избранное»: то, что печатать дозволяли и то, что ходило «в списках». А это преимущественно «хулиганская» и «кабацкая» лирика поэта. Зато они могли при желании лицезреть и его дебоши, и читать о них в газетах более чем скандальные статьи. Оттого и образ соответствующий. Оттого и в воспоминаниях поэтов-эмигрантов он предстает как пьяница и скандалист. «Гениальному Сереже всё можно», – со снисходительной завистью замечает поэт-акмеист Н. Оцуп.

* * * * *

С большим трудом, но все же мы продрались к тем событиям, которые оказались определяющими в драматической судьбе поэта.

Прежде всего – революция. Ее Есенин ждал с нетерпением, как ждут любимую после долгой разлуки. Ему было абсолютно безразлично, как она будет выглядеть, в какие наряды рядиться: в буржуазно-демократические или в социалистические, лишь бы она «сде-лала хорошо» его деревне, его быту крестьянскому, его избяному миру русскому. На ее идеи ему было плевать. Если после революции его страна сразу не расцветет, как сказочная страна Инония, то пошла она «ко всем чертям с матерями…».

Есенин дружил и с Февральской революцией (был душою с эсерами – они за крестьян), он сразу же влюбился и в революцию пролетарскую (она – за рабочих и крестьян также). Он писал в «Иорданской голубице»

 
Небо – как колокол,
Месяц – язык,
Мать моя – родина,
Я – большевик.
 

Прав Влад. Ходасевич: Есенину «было безразлично, откуда пойдет революция, сверху или снизу. Он знал, что в последнюю минуту примкнет к тем, кто первый подожжет Россию; ждал, что из этого пламени фениксом, жар-птицею взлетит мужицкая Русь». Почему так примитивно? От корней мужицких, от того, что родина малая у того лишь, у кого и культура – малая. Для Есенина же «родина – свои деревня, да те поля и леса, в которых она затерялась. В лучшем случае – ряд таких деревень: избяная Русь, родная сторонушка, не страна: единство социальное и бытовое, а не государственное и даже географическое… Россия – Русь, Русь – деревня».

И еще один нюанс. Его не скроешь, да и незачем. Речь пойдет о примитивном национализме, который (особенно в пьяном виде) поэту было не сдержать. У Есенина он не только от той же культуры малой, но и от традиций российских: он был только за власть мужицкую, а значит – русскую. Он не допускал, что Россией после революции будут руководить евреи. А именно они, по его разумению, и верховодили.

Роман Гуль, мемуарист русского зарубежья 20-х годов, вспоминал, что после бала по случаю годовщины «объединения русских студентов», на котором был Есенин, все они большой компанией гуляли затем по Берлину. Было это 11 марта 1923 г. «Мы шли медленно. Алексеев (литератор, с 1921 г. в эмиграции. – С.Р.) держал Есенина за руку. Но на воздухе он быстро трезвел, шел тверже и вдруг пробормотал:

– Не поеду я в Москву… Не поеду туда, пока Россией правит Лейба Бронштейн». При этом поэт с жаром доказывал, что он – не антисемит, он равно может любить или ненавидеть русского или еврея. Но Россия!… Но управлять Россией евреи никак не могут. И в этом был убежден, скорее, упрям по-крестьянски.

Ленин в то время был еще жив, но делами практически не занимался. Ленина же Есенин поначалу боготворил, не потому, само собой, что ценил его идеи (он, скорее всего, не знал их), а все по той же русской привычке ждать чуда от царя-батюшки. Есенин и ждал от Ленина осуществления, прежде всего, собственной мечты, которая, как писал в своих воспоминаниях Г. Иванов, «красной нитью проходит через все его ранние стихи, исконно русской, проросшей сквозь века в народную душу, мечты о справедливости, идеальном, святом, мужицком царстве, осуществиться которому не дают “господа”».

В «Анне Снегиной», написанной уже после смерти Ленина, есть такие строки:

 
Дрожали, качались ступени,
Но помню
Под звон головы:
«Скажи,
Кто такое Ленин?»
Я тихо ответил:
«Он – вы».
 

В 1924 г. Есенин даже начал писать поэму о Ленине. Отрывки из нее он читал, как вспоминал Н.С. Тихонов, в присутствии М.В. Фрунзе, А.С. Енукидзе, А.К. Воронского. Но поэму эту не закончил.

А в 1918 г. произошел такой, характерный для взрывной натуры Есенина, эпизод в сложной эволюции его взаимоотношений с большевистским режимом. В том году поэт написал восхищенную тарабарщину «Небесный барабанщик». В восторге он, само собой, был от революции. Так довосторгался, что даже в ряды потянуло. Заявление, по воспоминаниям Г.Ф. Устинова, будто бы написал. Думал, что «Правда» напечатает эти его крикливо-радостные рифмы. Но Н.Л. Мещеряков (член редколлегии «Правды» и заведующий Госиздатом. – С.Р.) наложил вето: «Нескладная чепуха. Не пой-дет». Есенину тут же расхотелось и в большевики записываться.

От отчаяния, что ничего из обещанного большевиками не выполняется, надежда на лучшее только крепла. У русского человека так всегда и бывает. Он надеется «до последнего», но если этот крайний рубеж перейден, а надежды не сбылись, он становится невменяемым.

Так и у Есенина. Сначала всё несбывшееся он объяснял затянувшейся гражданской войной. Но идеи-то их такие правильные, что и возразить нечего, не хочешь, а полюбишь ты власть нежданную. Тем более, что в 1918 – 1920 гг. Есенин кожей чувствовал, как он большевикам люб. А как иначе: один из ярких и самобытных российских поэтов, а главное – любимых народом поэтов! – и с ними. Это ли не доказательство подлинно народной сути большевистской власти? А то что этот недалекий (как они думали) паренек еще будет петь своим чистым звонким голосом, но по их нотам, большевики не сомневались. Тем паче, что окружение Есенина (после возникновения группы имажинистов), воспевавшее революционный террор, этим и занималось; они уже были готовы каждую минуты расстрелять любого, хоть отца родного, если это будет нужно революции. Все преданны революции безоглядно и все, как один, поэты, и все – гении…

Хотя где-то подспудно, в неведомых тайниках есенинской души зрели все же сомнения, не давали покоя, ибо многое, что творилось вокруг, было непонятно, от этого душу выворачивало, а от некоторых большевистских начинаний так просто – мороз по коже. Тут уж не до любви безоглядной.

На самом деле большевики в 1918 г. блокировали Москву и Петроград. Установленные ими заградотряды не пускали в города обозы с хлебом. В урожайном 1918 г. начался голод. Кто виноват? Само собой: кулаки-мироеды. Всего за один год всевластья большевиков население Петрограда сократилось на 1 млн человек, Москвы – на 300 тысяч. Цифр, разумеется, тогда не знали, но пустующие дома да заколоченные квартиры были перед глазами. С теми, на кого возлагал основные свои надежды Есенин, с эсерами покончили фактически в том же 1918 г. Н.И. Бухарин тогда еще шутил – мы за двухпартийную систему: одна партия у власти, другая – в тюрьме. В июле 1918 г. ввели классовый паек. Если ты не рабочий и не красноармеец, то пока еще ноги тянут, иди-ка по добру по здорову на кладбище. Там твое место. Понять всё это было несложно.

В Красную армию призывали так. 9 июня 1918 г. вышел соответствующий декрет. Уклонился, скрылся – за тебя ответит твоя же семья своими жизнями. Не достать семью? Достанем друзей, знакомых, и их – к стенке. Чтобы дезертировать при таких условиях, надо было быть законченным подонком.

И в том же месяце еще один декрет: «Об искоренении антисемитизма». Зачем он? Причина очевидна: значительная часть боль-шевистского Олимпа была заселена евреями. И они хотели, чтобы народ русский не крыл их как совсем недавно еще, а любил… пусть и декретно (за антисемитизм ведь та же стенка полагалась). По этому декрету Есенина привлекали много раз, он его наизусть выучил. Хотя, как мы уже отмечали, Есенин антисемитом не был.

Доказательство это, конечно, шаткое, а скорее всего то, о чем мы собираемся рассказать, вообще ничего не доказывает, но все же: одним из лучших друзей Есенина, еще с юности, был Л. Каннегисер. Это он 31 августа 1918 г. застрелил начальника Петроградской ЧК Моисея Урицкого. По приказу наместника Ленина в Петрограде Г.Е. Зиновьева за одну ночь арестовали 500 заложников и всех расстреляли.

Зачем Каннегисер сделал это? Почему поэт стал террористом? Хотел же он доказать самую малость: не все евреи – Троцкие, Зиновьевы или Урицкие. Если бы знал этот искатель правды, что за одного Урицкого в могилу лягут 500 человек, думаю, что от ужаса застрелился бы сам.

В 1922 г. новость особенно для Есенина «приятная»: в стране организовали Главлит, т.е. создали институт тотальной цензуры. Он почувствовал это мгновенно. Его стихи стали печататься все реже, а те, что все же пробивались в печать, оказывались урезанными до неузнаваемости. Особенно пострадала его крамольная поэма «Страна негодяев». Еще до недавнего времени не входили в публиковавшийся вариант, к примеру, такие строки:

 
Пустая забава,
Одни разговоры.
Ну что же,
Что же вы взяли взамен?
Пришли те же жулики,
Те же воры
И законом революции
Всех взяли в плен.
 

Есенин перестал восторгаться, он более не пророчил лучезарное будущее. Он изучал настоящее. А оно ужасало. Ни одно из его чаяний не сбылось. Русь деревенскую, крестьянскую цивилизацию большевики прихлопнули. Ее более не было. А что взамен? Взамен деревня новая, где работящий крестьянин стал именоваться кулаком, а пьянь да голытьба пошла служить новой власти и, одевшись в кожанки с маузером на боку, стала терроризировать своих сельчан. Очень быстро поняла русская деревня, что хлеб большевикам был нужен не для того, чтобы поддержать население страны, с его помощью умело разжигалась социальная вражда в деревне.

Так Россия уступила место новой наднациональной конструкции – СССР.

Социализм, что также понял Есенин, спасло полное разорение русской деревни. А такая революция была ему не нужна. Этот строй он невзлюбил с той же страстью, с какою ранее воспевал. Страна, строящая светлое будущее, прямо на глазах превращалась в «страну негодяев». А он? Что мог он? Только одно: вынести свой поэтический приговор этой бесчеловечной системе. Что он и сделал в поэме «Пугачев», написанной сразу по кровавым следам кронштадского восстания да небывалого голода 1921 г.

Мертвые, мертвые, посмотрите, кругом мертвецы,

Вон они хохочут, выплевывая сгнившие зубы.

Даже на расстоянии, будучи в Америке, он кожей чувствовал эту свою страну, которую он уже не любил, но и жить без нее не мог.

В 1922 г. Есенин писал из Нью-Йорка поэту А. Кусикову: «… Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждет меня, так возвращаться не хочется… Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним, не могу! Ей-Богу не могу. Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу.

… Слушай, душа моя! Ведь и раньше еще там, в Москве, когда мы к ним приходили, они даже стула не предлагали нам присесть… Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской».

На самом деле, если припомнить слова из монолога его Хлопуши в «Пугачеве», то светлое будущее, которое уготовили России большевики, обернулось «сумасшедшей, бешеной кровавой мутью». 28 января 1922 г. Н. Клюев писал Есенину: «… порывая с нами (крестьянами, поэтами. – С.Р.), советская власть порывает с самым нежным, с самым глубоким в народе». Да, это так. Есенин, по словам литератора В. Чернявского, как только начинал пить, сразу мрачнел и говорил о том, что всё, «во что он верил, идет на убыль, что его, “есенинская” революция еще не пришла, что он совсем один».

Не зря в его голову лезли дурные мысли. 14 апреля 1921 г. в «Известиях» разгромная статья против имажинизма и Есенина. Ему дали понять – более он большевиков не устраивает.

Команда «фас!» прозвучала. Теперь можно было начинать планомерную травлю поэта. Отношения с большевистской властью были выяснены, а попытка угадать, на кого из большевистских вождей он сможет опереться, закончилась для Есенина катастрофой.

* * * * *

Мы подошли к трагическому финалу загадочной судьбы великого русского поэта: умер ли он насильственной смертью или наложил на себя руки? 13 января 1926 г. М. Горький писал Валентине Ходасевич: «Есенина, разумеется, жалко, до судорог жалко, до отчаяния, но я всегда, т.е. давно уже думал, что или его убьют, или он сам себя уничтожит». Будем думать, что это искренне, ибо хорошо известно, как Горький не любил ни «крестьянскую поэзию», ни крестьян русских. Это óн советовал Н.И. Бухарину 13 июля 1925 г. дать «мужиковствующим литераторам» «умный подзатыльник». Прислушались. Может и не очень «умный», но зато крепкий – дали.

М. Цветаева с присущей ей глубиной отметила, как нам кажется, абсолютно точно: Есенин погиб «потому что не свой, чужой заказ (времени – обществу) принял за свой (времени – поэту)».

Факты, которыми мы сегодня располагаем, дают возможность уверенно ответить лишь на часть трагической загадки, связанной с гибелью поэта. Его убили. Но почему и кто? – об этом можно лишь рассуждать, выстраивая авторские версии. Не более того.

Версия самоубийства сразу стала официальной. О ней писали газеты, о ней рассуждали высокие партийные начальники, о ней с большой охотой писали и так называемые «друзья» поэта, многие из которых вполне могли знать и нечто иное. «Писучие» большевики А.В. Луначарский, Н.И. Бухарин и примкнувшие к ним Л. Сосновский, Л. Авербах, А. Крученых и многие другие тут же «обнаружи-ли» у покойного поэта наркоманию, алкоголизм, развратные действия, злостное хулиганство (Если бы Есенин знал, каким букетом «достоинств» он якобы обладает, он тут же бы и повесился).

В версию самоубийства сразу поверили практически все поэты-эмигранты. Логика их проста: допился мужик до белой горячки и руки на себя наложил. Так писали Ю. Трубецкой, Г. Иванов, Влад. Ходасевич, Г. Забежинский, З. Гиппиус, И. Бунин и другие.