Текст книги "Собачий род"

Автор книги: Сергей Арбенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

Стёпка с сомнением посмотрел на Тарзана. Вздохнул.

– Ладно. Пусть собака сил набирается, ест, раны зализывает. Когда оклемается, – я сам шамана найду. Верную тропу скажешь?

Катька поджала губы, подумала.

– Муки дай, однако. Тогда скажу.

* * *

Раны заживали трудно. Стёпка чего только не придумывал: дёгтем берёзовым смазывал, распаренную пихтовую хвою прикладывал, камень грел – на брюхо псу клал, в тряпицу замотав. Тарзан терпел. Но на брюхе оставались красные по краям, зияющие раны с пульсирующей паутиной синих сосудов.

Потом Степка нашёл в чулане городскую аптечку. Догадался: развел белый порошок из склянки, стал примочки делать. Сначала дело не ладилось, а потом Тарзан вдруг лизать раны начал, беспокоиться, даже лапами чесал.

– Э! – смекнул Степка. – Лекарство помогает, однако!

Он с уважением посмотрел на склянку, с натугой прочитал непонятное слово, написанное мелкими синими буковками.

– Белый человек хорошее лекарство делал! Теперь буду собак лечить.

Оставшиеся склянки бережно обернул тряпкой, положил в консервную жестянку и поставил на полку в красном углу. Пупыг-норма полка называлась – так старики говорили. На полке раньше боги стояли, и разные полезные амулеты: лягушачьи лапки, сушёные ящерки.

Теперь на этой полке стояла рамка с портретом Стёпки: Стёпка был молодой, красивый, в городском пиджаке. Он тогда жениться надумал, пиджак купил, а невесте – в подарок – большой котёл.

Только не понравился подарок невесте. И в тот же вечер в буфете маленького аэровокзала Стёпка пропил и котёл, и пиджак, и все деньги.

А фотография осталась, – в ателье делали; Стёпка сразу, как пиджак надел, в ателье пошёл. Хотел фотографию тоже невесте на память подарить.

Теперь рядом с фотографией, жёлтой, засиженной мухами, лежало и чудодейственное лекарство.

А вскоре Тарзан уже сам на улицу просился. Ходил ещё плохо, на обмороженные лапы наступал осторожно. А выйдя за дверь, падал в снег брюхом и скалился, глядя в чёрную тьму леса. Словно видел там что-то такое, чего не видит больше никто.

* * *

Старый эвенк в посёлке действительно был. Но звали его по-русски Тимофеем, и работал он сторожем в сельской школе-восьмилетке. В школе, в маленькой комнатке с отдельным входом, он и жил.

Стёпка с Тарзаном вошли к Тимофею с опаской. Тимофей лежал на кровати, смотрел на гостей молча.

– Здравствуй, Тимофей, – сказал Стёпка, робея, и не зная, какое слово можно сказать, какое – нет: много было рассказов в детстве о том, как приходили злые тунгусы, грабили, девок в свои далёкие стойбища уводили.

Тимофей глянул строго, не поднимая голову с подушки.

– Хвораю я, – неожиданно тонким голосом сказал он. – Школьный доктор смотрел, – сказал, надо в район ехать, операцию делать. Живот резать, что ли.

Стёпка закручинился. Потом вспомнил:

– Зачем резать? У меня лекарство есть, знаешь, какое? Вот эту собаку за три дня вылечил. Я его с собой взял, лекарство, на всякий случай.

– Покажи, – заинтересовался Тимофей.

Стёпка достал из большого, туго набитого рюкзака жестянку, размотал тряпицу, бережно подал пузырек. Тимофей взял с тумбочки очки, надел, прочитал и фыркнул.

Швырнул пузырёк в угол, под рукомойник, где помойное ведро стояло.

Стёпка остолбенел. Тарзан, сразу почуяв неладное, ощетинился.

Едва обретя дар речи, Стёпка топнул ногой, завязал рюкзак:

– Правильно про вас мой отец говорил: тунгус – хуже лютого зверя!

Тимофей вытаращил глаза. А потом тоненько засмеялся. И смеялся, пока не закашлялся, – да так, что допотопная кровать под ним зазвенела пружинами.

Сел, свесил ноги в дырявых носках на пол.

– Ты не сердись! – сказал он. – Мне это лекарство докторша в зад колола, когда я кашлял сильно. Простудился по осени, на рыбалке. Хорошее лекарство, но простое очень. А мне нужно другое. "Импортное" – так называется. Слыхал?

Стёпка слушал недоверчиво. Переминался с ноги на ногу.

– И про тунгусов – это тоже всё сказки. Мой дед еще в утэне жил, в чуме, значит. А отец уже в избе родился, грамоте выучился, в леспромхозе работал.

Стёпка молчал. Соображал – верить ли, нет.

– А лекарство твое "пенициллин" называется. От разных болезней помогает, от ран особенно. И придумали его давным-давно, когда тебя и на свете не было. Сейчас другие лекарства придумали, лучше. Не сердись! Садись за стол. Говори.

Стёпка осторожно присел на стул с гнутыми ножками. Тарзану велел сидеть у дверей. Но говорить не торопился. Как-то не очень хотелось такому городскому тунгусу про путь духов рассказывать.

Тимофей между тем тоже подсел к столу, включил электрочайник, поставил на стол стаканы в подстаканниках, сахарницу и тарелку с плюшками – из школьной столовой.

Налил чаю и сказал:

– Про тунгусов много чего врали. Но и правда была. Мои предки могли от летящей стрелы увернуться. На сук без разбега запрыгнуть, с места, а сук – выше головы. Могли даже под снегом пробираться – подкрадываться или от погони уходить. Знаешь, как тунгусов русские учёные люди называли? Индейцами Сибири… Теперь, конечно, всё не то. В далеких стойбищах оленеводы, может, ещё и учат ребятишек бороться или на деревянных саблях сражаться. А в посёлках кто про это помнит? Тунгус оленем силён. А я оленей не держу.

– Значит, не поможешь ты мне, – сделал свой вывод Стёпка и выпил сразу весь стакан чаю, до дна.

– А почему не помочь хорошему человеку? Ты расскажи сначала, – подумаем вместе. Один ум хорошо, два в два раза лучше, так?..

И Стёпка рассказал.

Тимофей подозвал Тарзана. Тарзан послушался, подошёл.

– Это правда, что пёс не простой, – сказал Тимофей. – Хотя, по-моему, собаки все непростые. Может, и вправду нечистую силу чуют? Нюх у них, уши, – разве с человеческими сравнишь? А насчет пошаманить… Извини, брат Стёпка. Я ломболона отродясь в руках не держал. Видел только раз, в детстве, как дед камлает. Напугал меня тогда чуть не до смерти.

– Не поможешь, значит, – огорчённо повторил Стёпка, выпивая второй стакан чаю.

Тимофей аккуратно отставил свой стакан и серьёзно сказал:

– Отчего же не помогу? Помогу… Только твоего пса надо обратно в город вернуть. Туда, откуда он пришёл. Его, видно, плохие люди вывезли, чтоб он им не помешал. Значит, если пёс твой в город не вернётся, хорошим людям худо будет. Понял?

Стёпка мало что понял, но всё-таки решил уточнить:

– А как же его в город вернуть? Далеко, однако.

– Ты вот что. Ты беги к вертолётчикам. Как раз сегодня рейс будет в город. Прямо к лётчику подходи, не бойся. Он мой знакомый, его Константином зовут. Костькой. Он почту возит, больных, если надо. Так что собаку им прихватить не сложно. Попроси, скажи, что собаку там встретят.

– А кто встретит-то? – удивился Стёпка.

– Никто не встретит. Только ты не беспокойся: пёс этот сам дорогу домой найдёт. Ты скажи, главное, Костьке – встретят, мол, не волнуйтесь. Пёс смирный, мешать не будет.

– Как такое скажу? Врать надо! А я врать не умею, однако.

– Тьфу ты! – в сердцах плюнул Тимофей. – Вот что значит лесной человек! А ещё меня зверем обозвал. Ты соври для пользы дела! Чтобы они собаку прихватили. И всё. Понял?

– Ладно… Понял, – сказал Степка и крепко сжал зубы, сморщил лоб. – Когда вертолёт полетит, однако?..

* * *

Спустя два часа на вертолётной площадке посёлка появился странный человек: на подбитых мехом лыжах, в унтах, с рюкзаком за плечами и с большущей собакой, хромавшей на две лапы.

Вертолётчик сидел в кабине, когда снизу послышался голос:

– Коська!

Вертолётчик удивлённо глянул вниз, приоткрыл окно.

– Коська! – повторил чёрный, словно от копоти, старый остяк.

– Чего-о? – с ноткой презрения спросил летчик.

– Свези собаку в Томск!

Лётчик поглядел на старика, на собаку. Покрутил пальцем у виска.

– Ты чего, дед, спирта нанюхался?

Старик не слышал – внутри страшной железной машины уже что-то шумело, гудело, вибрировало. Видно, томилась душа вертолёта в железном зелёном корпусе.

– Собаку в Томск надо! Свези! Её там в ерапорту встретят!

– Чего-о??

– Собаку, говорю…

– Какую собаку? Сдурел?

– Вот эту! Хорошая собака! Она городская. Ей, слышь, в город надо, а то хорошему человеку худо будет!

Лётчик понял, что дед так просто не отстанет. Слегка высунулся наружу:

– Ты что! Я собак не вожу! Да и лечу я не в Томск, а в Колпашево!

– Так и ладно! – обрадовался старик. – Ты его в Колпашеве на другой винтолет посади!

– Ну, дед, ты даёшь… Мы тебе чего, собачья соцзащита?

Стёпка, однако, ещё не понимал, что попытка его потерпела полный крах. Он сделал хитрые глаза. Оглянулся по сторонам, понизил голос:

– Нельму дам! Муксуна! Осетра!

Лётчик покачал головой.

– Соболя дам! – выкрикнул Стёпка. – Продашь на базаре – богатым станешь! Два соболя дам! Нарочно взял с собой из дому, – а ведь не хотел. Потом подумал: вдруг, мол, Коську встречу. Надо взять!

От такой лживой наглости летчик даже слегка опешил. Потом засмеялся.

– Двери видишь? Там, где лесенка? Иди туда. И собаку свою тащи… Она не бешеная случайно? А то сейчас в городе, говорят, какие-то бешеные появились… Да ты, лесной человек, в городе-то давно был? Ну, понятно…

В дверях грузового отсека стоял хмурый летун. Он сказал:

– Давай её сюда. Сам-то летишь, нет?

– Я? – испугался Стёпка. – Что ты, что ты! Собака одна дорогу найдёт. У-умная!

– Ну, как скажешь…

Тарзан не сразу пошёл в вертолёт, – поупирался. Стёпка толкал его сзади, летун тащил за ошейник.

– Привяжу его здесь, к поручню. Кормить не буду, учти!

– А и не надо кормить! Так долетит! Он выносливый!

Летун кивнул и стал закрывать дверь.

Стёпка спохватился:

– А соболей? Соболей-то?

Но дверь уже захлопнулась.

* * *

Опричное сельцо в Низовских землях. 7079 год

Генрих Штаден хотел переименовать сельцо, данное ему царём за службу. Но никак не мог придумать название. Больше всего ему нравился «Штаденштадт». Или, в крайнем случае, «Штадендорф». Но выгляни в слюдяное окно – какой там «штадт»! На «дорф» – и то не тянет.

Штаден видел слишком много в этой варварской стране. Так много, что глаза его устали. И устала душа.

Он видел убитых монахов – чёрное от ряс и клобуков поле перед разграбленным монастырём. "Озорство", – думал тогда Штаден.

Он видел убитых, разбросанных вдоль дорог мёртвых. Вокруг них бродило воронье, обожравшееся человечины. Вороны так раздулись, что даже не могли улететь – хоть топчи их копытами.

Он видел, как вешали пленных поляков с семьями. Не жалели веревок даже на малолетних детей. Дети устали плакать, и не плакали, – плакали их матери, истерзанные, с разбитыми лицами.

Он видел, как опричники, проезжая по улицам, где уже некого было грабить, и нечего взять из домов, секли саблями ворота – за то, что изрезаны красиво; ставни – за расписных петухов. Заборы – за резные сердечки поверху.

А великий князь в Новгороде заставил посадских девок раздеться донага и велел погнать их пиками в реку Волхов. Пущай, мол, купаются. Но люди с баграми, на мосту и на лодках, хватали крючьями девичьи косы, наматывали на багры, и опускали под воду.

Сын великого князя хохотал.

Но самое страшное, что видел Штаден – когда у матерей отнимали грудных младенцев и разбивали им головы, а матерей заставляли кормить грудью, своим молоком щенков из царской псарни.

Когда-то, ещё на родине, Штаден слышал, что в древности у склавен был такой обычай. Но после принятия ортодоксальной веры попы запретили это варварство. И вот оказалось, что обычай остался. И сам богомольный царь поощряет его.

Штаден больше не мог, не хотел этого видеть.

И вот теперь Генрих Штаден, получивший награду, сидел за столом в своей резиденции – самой большой избе села. Перед ним стояла чарка и ополовиненная бутылка зелёного стекла. На тарелках – солёные огурцы, блины, солёная рыба.

Глаза Штадена стекленели.

– Палашка! – крикнул он.

Никто не отозвался.

Штаден пробормотал что-то, поднялся из-за стола. На нетвёрдых ногах вышел в сени, распахнул пинком входную дверь. Неподалёку, за кривым тыном, на белом пригорке сидела огромная белая собака.

– Dreckhund! – выругался Штаден. – Опять ты здесь?

Он поискал глазами кого-нибудь из дворовых, но все то ли попрятались, то ли были заняты делами – двор был пуст. А за кривым тыном, на котором чернела, нахохлившись, старая ворона, по-прежнему сидел собачий белый призрак. Жмурил янтарные глаза. Улыбался.

Этот призрак преследовал Штадена, начиная с Новагорода, с того дня, как он спалил село идолопоклонников. Призрак появился неслышно, как и положено бесплотному существу. Бежал краем леса вдоль дороги, наравне с конём Штадена, не отставая, не обгоняя.

Первым заметил его Неклюд.

– Глянь-ка! – гаркнул он и указал плетью в лес.

Штаден глянул.

Бело-серебристая тень бесшумно неслась между черно-золотыми стволами сосен.

Коромыслов тоже глянул, и невольно перекрестился.

Штаден приостановил коня. Призрак замер, – и вдруг исчез. Растворился в сугробах.

– Чего крестишься? – недовольно спросил у Коромыслова Неклюд. – Собаку приблудную не видал?

Коромыслов серьезно ответил:

– То не собака.

– Ну, пёс! – поправил себя Неклюд.

– То не пёс.

– Да кто ж тогда? – Неклюд глянул искоса на Штадена, криво усмехнулся: – Оборотень, что ли?

Коромыслов снова перекрестился и сумрачно сказал:

– Что волк – вижу. А что оборотень – пока нет. С нами крёстная сила!

* * *

Оборотень не отстал и вечером, когда расположились на ночлег прямо в лесу, на поляне. Разожгли костры, привязали коней, сняли потники, попоны, сёдла.

Штадену постелили одеяло, сшитое из беличьих лапок, – такое большое, что на нём можно было спать, да им же и укрываться. Одеяло это было взято в одной из новгородских деревень и, говорили, сшили его какие-то дикие угры, жившие далеко на северо-востоке, – новгородцы вели с ними торговлю. Одеяло было большим, но удивительно лёгким, и места, когда его складывали, занимало совсем немного.

Штаден лёг меж двух костров, задремал было, и вдруг услышал:

– Вон она! Вон! Стреляй!..

Грохнул выстрел. Штаден подскочил, ошалело оглядываясь. В круге света метались караульщики, и больше ничего не было видно: за кругом царила непроглядная чёрная тьма.

Повскакивали с мест и другие опричные, хватаясь за оружие.

– Что? Кого? Где?..

– Да собака померещилась, – оправдывался один из караульщиков. – Прямо к костру сунулась, – я так и обмер!

– Никто не сунулся, – возражал второй. – А просто приблазнилось тебе. Браги лишнего хватил.

– Да вот тебе крест! Морда огромная, что у медведя. Только белая, будто седая. И глазищи горят!

– Идите посмотрите, – распорядился Штаден. Его уже и самого беспокоила эта серебристая неотвязчивая тень.

Из костра достали огня, двинулись с факелами в лес.

– По следам смотрите!

Но следов не было. Пристыженных караульщиков Штаден пообещал наказать, но к ним в помощь приставил ещё двоих, наказав обходить поляну кругом с огнями. Неклюд ворчал, что если так палить сдуру – пороха не напасёшься.

Задремалось, однако, лишь под утро, когда свет костров померк, и в небе проступили ясные холодные звёзды. Штаден озяб, завернулся в беличье одеяло, закрыл глаза. И внезапно увидел ясно и отчётливо: мчится среди звёзд чёрная свора собак, а впереди – большая белая волчица с огненными глазами. Несутся они и за ними гаснут звёзды, остаётся только пустое небо. И злобный хриплый лай медленно замирает вдали, гаснет, как звёзды…

Штаден, наконец, уснул.

* * *

И оказалось, что это он сам, Генрих Штаден, летит по звёздному небу, трубя в изогнутый охотничий рог. Чёрный ветер бьёт ему в лицо, чёрный плащ хлопает позади, и сбоку и чуть приотстав бесшумно мчится свора охотничьих псов, а над ними – чёрная воронья стая.

Утро закраснелось между деревьями, залило розовым светом снега.

Призрака не было.

* * *

Он появился опять следующей ночью. Штаден не спал, – караулил. И дождался-таки. Только вывернула из лохматых облаков луна, под ближайшими соснами появилась тень гигантской волчицы. Силуэт был чёрным, и только глаза светились, по временам пригасая, – жмурился призрак на огонь.

Штаден никому об этом не сказал. Но днём, когда кто-то снова заметил бегущую краем леса собаку, прикрикнул:

– Молчать! Я не желаю больше ничего слышать о ваших проклятых собаках!

Неклюд его поддержал:

– Что вы, собак не видали? После мора, помните, сколько их развелось по лесам? Вот и одичали, живут теперь по-волчьи. А человека, поди, всё равно вспоминают.

* * *

И вот теперь, в собственном своем уделе, Штаден снова видел белого призрака.

Набычившись, Штаден глядел за тын. Призрак улыбнулся ему, повернулся, метнув хвостом, и неторопливо побежал за овины.

– Палашка!! – не своим голосом рявкнул Штаден.

Девка тут же появилась, бежала от ворот.

– Где была?

– К попу бегала! – торопливо зачастила девка. – Пост кончается, спрашивала, когда рыбное есть можно. Да яиц ему снесла.

– Дура, – сказал Штаден, давно уже привыкнувший к тому, что этим русским словом выражается скорее не состояние ума, а состояние души. – И попы ваши пьяницы, бездельники и сластолюбцы… Позови Неклюда.

Вскоре они с Неклюдом сидели за одним столом, доканчивая бутыль. Палашка сбегала в погреб, принесла браги – вино, дескать, кончилось.

Штаден выговорил по буквам:

– Бра-га… Это есть крепкий квас? Хорошо. Будем пить квас.

Пьянея, Штаден начинал говорить с сильным акцентом, путал слова, забывал.

Неклюд пил, не пьянея, только становился задумчивым.

– Ты собаку видел? – спросил Штаден, прямо взглянув ему в глаза.

– Собака у нас одна, и не всегда углядишь за ней, – сказал Неклюд. – Да не собака – пёс… Дьяк Коромыслов зовут.

– Дьяк – тоже собака? – не понял Штаден, вообразив, что Коромыслов превратился в оборотня.

– Собака, да ещё какая! Всё вынюхивает, высматривает, да в Москву свои грамотки строчит. Сам видел, как он своего человека отправлял.

Штаден махнул рукой.

– Про это мне известно. Мне тоже грамотки везут; знаю я, о чём Коромыслов пишет. Это мне всё равно. Служба моя скоро кончится. Я вернусь в фатерлянд. И позабуду про всех русских собак.

Он потерял на мгновение нить разговора, вспомнив о фатерлянде, таком далёком отсюда, от этих страшных бесконечных снежных полей и перелесков.

Стукнул кулаком по столешнице.

– Я спрашивал тебя не про дьяка. Я спрашивал про эту белую нечисть, что увязалась за нами в походе.

– И эту видел, – спокойно ответил Неклюд. – Как не видеть? Она сегодня за овином яму в снегу рыла.

– Яму? – удивился Штаден.

– Ну да, яму. Всеми четырьмя лапами, – только снег летел.

– Зачем? – зачем ещё больше изумился Штаден.

– Да кто его знает… А только в народе говорят – это к покойнику в доме. Примета такая у нас в народе есть.

Штаден вздрогнул, опрокинул чарку по-русски.

– У вас не только попы глупые, но и народ совсем глупый, – сказал он.

Вытер усы рукавом.

– Много Богу молитесь, а в Бога не верите. Собакам верите. Да ещё всему, что старухи скажут.

Неклюд промолчал.

Штаден встал, пошатываясь.

– А теперь – спать. Квас крепкий. И ты ложись.

Неклюд дождался, когда Штаден, кряхтя, разденется за занавеской. Палашка кинулась было ему помогать, – Штаден прогнал.

Через минуту он захрапел. Палашка стала убирать со стола, и Неклюд молча, с равнодушным лицом, ухватил её за крепкую ягодицу, подтащил к себе, усаживая на колени.

– Что ты, как зверь какой, – вполголоса сказала она. – Иди на лавку, я приберусь – приду.

* * *

Штаден застонал и проснулся.

Над ним стоял Неклюд, в холщовой рубахе, красный со сна. Держал в руке восковую свечку. Лицо его было встревоженным.

– Вставай, хозяин, – вполголоса сказал он. – Из Москвы верный человек прибыл. С дурными вестями. А Коромыслова – нет нигде. Исчез Коромыслов, пропал.

– Что такое? – Штаден приподнялся, мотнул головой и охнул от боли.

– Бежать бы нам надо, – сумрачно сказал Неклюд. – Слышно, царь опричниками недоволен. Грешили, мол, много, а грехи замаливать некому, кроме, значит, его самого.

Штаден приказал подать кафтан, накинул на плечи.

Сел к столу, сказал:

– Зови гостя.

Неклюд помялся, роняя со свечи капли воска.

– Может, опохмелишься?

– Это что? Это опять надо вино пить?

– Ну да. Легче станет!

– Нет. У нас это не в обычае. Зови, говорю!

* * *

А через час с небольшим, в самое глухое время ночи, выехали со двора Штадена двое саней. Сам Штаден сидел в кибитке, завернувшись в свое беличье одеяло и накрытый шубой с огромным стоячим воротником.

Следом за санями верхом скакал Неклюд и еще трое-четверо самых преданных опричников.

Отъехав версты три, остановились. Здесь был пригорок, и кто-то оглянулся, – ахнул.

– Пожар!

Штаден не без труда выпростал себя из-под шубы и одеяла, встал на снег. Далеко внизу, там, где осталась его деревенька, взвивались к небу языки пламени. Слышались треск и истошные крики какой-то бабы. С колокольни ударили в набат.

– Ну, брат, беда, – сказал Неклюд. – Неспроста это всё.

– Почему?

– А поджог ведь кто-то. Может, мужики, а может, и сам дьяк.

– А для чего?

– Кто знает, что у него на уме… – Неклюд покачал головой в гигантской островерхой шапке с собольей опушкой. – И собака яму рыла – тоже неспроста.

* * *

– Куда едем-то? – спросил Неклюд спустя некоторое время.

Уже совсем рассвело, чёрный лес стоял стеной вдоль дороги.

Штаден молчал.

– Я так полагаю, что в Москву нам нельзя, – сказал Неклюд.

– Тогда – в фатерлянд, – ответил Штаден.

– Ясно, – Неклюд обернулся к спутникам и крикнул: – Значит, сворачивайте, братцы!

– Это куда? – спросил Штаден, высовывая голову из-за воротника шубы.

– Неприметными дорогами поедем. В Литву.

– А ты знаешь, где Литва?

– Как не знать! – усмехнулся Неклюд. – Я уж там бывал: Феллин-город воевал…

– А-а! – сказал Штаден и снова сунул нос в шубу. Задремал.

Сани потряхивало – кони бежали шибко по едва видной, пробитой в глубоких снегах колее.

А потом пошли медленней, и Штаден, очнувшись, догадался: колеи не стало, заехали в глушь, в бездорожье. Тревожное предчувствие шевельнулось у него в душе. Он нащупал кинжал на поясе, пожалел, что ручница – так русские называли пистоли, – лежит в ящике, незаряженная.

– Ну, значит, всё, – раздался снаружи спокойный голос Неклюда. – Вылазь, нехристь тевтонская.

Штаден завозился под шубой, торопливо открывал ящик, доставал пистоль, пороховницу.

– Вылазь, я те говорю! Не хотим шубу кровью мазать. Шуба-то не твоя, боярская, – с имения Лещинского.

– А? – сказал Штаден. – Здесь плохо слышно. Зачем шуба? Сейчас, сейчас…

Торопливо сыпал порох, вкатывал круглую пулю. Порох сыпался мимо, пуля не лезла в ствол.

Неклюду, наконец, надоело. Он нагнулся прямо с седла, откинул полог кибитки, вгляделся в темноту. Услышал шипение, треск… Почувствовав запах, отшатнулся.

Но было уже поздно.

Ослепительный огонь ударил его прямо в лоб.

Кони дёрнулись, понесли. Из-под снега вылетели какие-то птицы, испуганно квохча.

Кони провалились в сугроб по брюхо, ржали, бились. Кибитка завалилась набок.

Штаден выкатился наружу, всё еще сжимая в руке дымящийся пистоль. Увидел: Неклюд, раскинув руки, висел в седле головой вниз. Конь его стоял смирно. Троих всадников не было видно.

– Значит, собака к покойнику яму рыла? – тихо сказал Штаден. – Ты ошибся. Du hast aber Mist gemacht! Теперь мы знаем, кто о чём в Москву писал, Коромыслов-дьяк, или ты, верная царская собака. Du Arschoch! Du Drecksack!

Он встал во весь рост. Оглянулся. Кругом стоял чёрно-белый непроходимый ельник. Над ним металась, каркая, стая ворон. Штаден выругался. Далеко выбираться придётся…

Он подошёл к лошади Неклюда, кряхтя, сволок грузное тело с седла, бросил в снег. Взял лошадь под уздцы и повернулся, разглядывая следы, которые должны были вывести на дорогу.

Спиной почувствовал чей-то взгляд, и, ещё не оборачиваясь, понял, – чей.

Под ближней елью лежала серебристая, огромная, как медведь, волчица. Она зевнула чёрно-алой пастью. Потом поднялась, встряхнулась. И неторопливо пошла прямо к Штадену.

Лошадь всхрапнула, задрожала. Штаден удерживал её обеими руками, во все глаза глядя на волчицу.

Но волчица всё так же неторопливо прошла мимо. Отойдя немного, оглянулась на ходу. И снова пошла.

"А! Дорогу указывает!" – догадался Штаден.

И уже с лёгким сердцем пошёл следом за ней, зная, что теперь он не один, и никто не сможет его обидеть – ни царь, ни его верные палачи-слуги.

И ещё он знал: у него в жизни произошёл очень важный, решительный перелом. Может быть, ему повезло. Может быть, ему, единственному из всех живущих на земле, выпала такая странная честь: стать настоящим Воданом. Великим Воданом. Охотником за звёздами и душами людей.

* * *

Черемошники

Человек с белым бритым лицом, изборожденным морщинами, стоял у окна, глядел на чёрную ночь и хлопья снега, белого от лунного света. Очки сияли, отражая свет, и казалось, что человек этот – слепец.

Переулок, казалось, вымер, хотя было ещё не поздно. Шли редкие прохожие, где-то играла музыка. Не было только одного – собачьего лая.

Собаки никуда не делись, – сидели по конурам, прятались от снегопада. Но молчали, словно вступили в заговор.

Человек отошёл от окна, растворившись во тьме. А через минуту во дворе его дома появилась огромная белая собака. Она понюхала снег, подышала с открытой пастью; снежинки приятно щекотали язык.

Потом легко и бесшумно перемахнула через забор и побежала по переулку.

Собаки словно проснулись: то там, то здесь раздавались робкий, или злобный лай, рычание, повизгивание.

Белая не обращала на них внимания.

Она выбежала из переулка, пересекла железнодорожную линию, и побежала по обочине, не обращая внимания на проносившиеся мимо машины.

* * *

Полигон бытовых отходов

На мусорной свалке, – Полигоне твёрдых бытовых отходов, – царила тишина. Наконец-то всё вернулось к обычному порядку вещей. Днём мусоровозы привозили кучи мусора, бульдозеры нагребали из них новые холмы и горы, бомжи выходили и подсобить, и поживиться.

Ночью наступала тишина. Двое охранников спали в вагончике, дежурная дремала в своей сторожке.

Ночь приближалась к середине, к самому глухому времени суток. Со стороны дороги к полигону быстро бежала белая собака. Она миновала собачник, – теперь, как обычно, полупустой, – лишь несколько собак, объевшись, дрыхли без задних ног. Перепрыгнула через сетчатый забор и приблизилась к сторожке.

Поднявшись на задние лапы, заглянула в окно.

На кожаной кушетке лежала женщина в телогрейке и оранжевом жилете. Маленький телевизор, стоявший в углу на табуретке, работал, но программы закончились, и по экрану бежала рябь.

На столе лежали гроссбухи, остатки ужина, прикрытые кухонным полотенцем, чайник. Возле кушетки стоял масляный радиатор.

Белая ударила лапой по стеклу: раздался скрип когтей.

Женщина на кушетке пошевелилась.

Белая снова ударила, царапнула.

Женщина повернулась к окну, приподняла голову. Что-то сказала – слов не было слышно.

Белая отскочила от окна. Шерсть её поднялась дыбом, так, что показалось, будто собака мгновенно превратилась в чудовище. Прыжок!

Треск рамы, струящийся звон стекла.

А дальше – выставленные вперёд руки женщины и её перекошенное от ужаса лицо.

Настольная лампа упала со стола, разбилась. Почему-то замигали и лампы дневного света на потолке.

Белая одним движением перекусила руку, освободила пасть и рывком достала горло.

И мгновенно, развернувшись в мягком кошачьем прыжке, выскочила в окно. Отбежала за сугроб. Бока её ходили ходуном, с морды капала чёрная кровь.

В вагончике охранников раздался шум. Минуту спустя распахнулась дверь и пожилой охранник в камуфляже высунулся во тьму. Стоял, присматриваясь и прислушиваясь.

– Ну, чего там, Егорыч? – спросил сонный молодой голос. – Закрой дверь – холоду напустил.

– Пойду посмотрю. Что-то вроде почудилось…

Пожилой вышел, закрыл за собой дверь. Подошел к сторожке – и оцепенел, увидев не разбитое – а просто вынесенное вместе с рамой окно.

Егорыч подбежал, глянул в окно, холодея от ужаса.

В комнате всё было в порядке. Шипел и рябил телевизор. Горел свет.

Но на кушетке лежала женщина с вывернутой головой: вместо горла у неё была огромная зияющая рана, в которой ещё хлюпало и журчало. Лужа крови натекала под радиатор. И в этой луже отражался экран телевизора и мигающие лампы дневного света.

Егорыч, вцепившись руками в остатки рамы, стоял, не в силах отвести глаз от этого дикого, нелепого зрелища.

И напрасно.

Потому, что эта картина была последней, которую он увидел в своей жизни и которую унёс с собой в вечность.

Сзади ему на спину длинным стремительным прыжком упала гигантская тварь и сомкнула волчьи челюсти на заплывшей, в складках и седой поросли, шее.

* * *

Молодой охранник вышел, услышав вскрик. У него был служебный «макаров», и его-то он и пытался достать из кобуры, когда бежал к распростертому на снегу Егорычу.

Егорыч лежал, раскинув руки, в белом круге фонарного света. Кровь под ним казалась совершенно черной, и черным делался снег. Но с виду Егорыч был совсем как живой, только испуганный. И – ни одной царапины на лице.

– Ты чего, Егорыч? – крикнул молодой, вытащив, наконец, "макарова", механически снимая пистолет с предохранителя. – Ты чего упал-то?

Молодой проследил за взглядом Егорыча. Задрал голову: получалось, что Егорыч с ужасом рассматривал звёздное небо. Но на небе не было ничего необычного.

– Во, блин! – растерянно сказал молодой, озираясь.

Он озирался, поворачиваясь на месте, вместе с пистолетом. И палец судорожно прилип к спусковому крючку. Он озирался, и в таком состоянии, казалось, не мог ни о чём думать. Но на самом деле в голове у него проносились картины одна за другой: например, с неба на свалку упал Бэтмен. На полигоне приземлилась летающая "тарелка", и шустрые зелёные человечки с непомерно огромными головами и страшным оружием в руках прикончили не успевшего ничего понять Егорыча и мгновенно улетели. Или вот ещё хорошая версия: среди обитавших на полигоне бомжей появился маньяк. Какой-нибудь новенький из города, выдающий себя за бездомного: решил спрятаться здесь от правосудия, но не стерпел искушения. И… И… И что дальше?

Он снова невольно поднял голову. И на этот раз – показалось – увидел. Какие-то быстрые тени мелькнули над ним, заслоняя звёзды. И далёкий, гаснущий в ночи лай послышался на краю небес.

И тут краем глаза возле здания собачника охранник заметил быструю тень.

Он мгновенно повернулся. Но всё было тихо и пусто, и никто не бродил вокруг собачника с окровавленной лопатой в руке, и никто не прятался в тени.

Молодой сделал несколько шагов. Поднял "макарова", подошёл к дверям собачника, прислушался. Собаки, кажется, тоже беспокоились. Порыкивали – наверное, во сне.

Всё-таки надо заглянуть в собачник, – решил молодой. Откинул крючок, распахнул дверь. И прямо перед собой увидел жёлтые янтарные глаза, смеющиеся и благожелательные. Глаза, которые не обещали ничего дурного. Но в следующий момент глаза вспыхнули неистовой злобой, и охранник, падая на спину, начал стрелять. Он палил во что-то мягкое, тяжёлое, что придавило его к бетонному полу. Он палил и пытался вывернуться, сбросить с себя непомерную тяжесть.