Текст книги "Собачий род"

Автор книги: Сергей Арбенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Не теряя времени, Бракин обогнул дом по тропинке, открыл деревянную калитку в воротах и выскочил на Ижевскую улицу.

Не останавливаясь, он свернул направо и побежал в сторону переезда. Когда на дороге слышался шорох автомобильных шин, Бракин падал в сугроб на обочине – Ижевскую чистили от снега регулярно, наметая по краям проезжей части большие сугробы.

Падать пришлось целых три раза. Одна из машин оказалась крытым военным грузовиком. Она промчалась, не сворачивая, прямо за переезд и скрылась за поворотом. Другой была патрульная машина: она свернула к переулку и остановилась, заперев выезд.

Бракину пришлось обходить её стороной. Для этого пришлось дважды пересечь железнодорожную колею, протискиваться между двумя десятками металлических гаражей и ползти вдоль высокого забора, за которым были владения цыганской семьи.

* * *

Ещё на подходе к дому он понял: дело неладно. Не входя в ворота, оглядел дом: окно в мансарде было разбито. А внизу, под балконом, на снегу чернели какие-то пятна.

Бракин чуть не бегом поднялся в мансарду. Двери были распахнуты настежь, и ветер, врываясь в окно, успел намести снега на подоконник и стол. В комнате никого не было – только собачья шкура, разорванная, в подсыхающей крови.

Бракин выпил залпом кружку ледяной воды, полез рукой за дымоход, вытащил бумажный сверток и сунул в карман. Взял фонарик, и кинулся на улицу. Пробегая мимо окна ежовской кухни, заметил, как дёрнулась занавеска и за ней мелькнуло белое, перепуганное лицо Ежихи.

За воротами, убедившись, что в переулке никого нет, включил фонарик и посветил себе под ноги. На снегу чернели пятнышки крови. Они вели дальше, вдоль домов и заборов. Бракин пожалел, что на небе нет луны. Выключил фонарь и пошёл по следам, время от времени наклоняясь, когда ему казалось, что он потерял след. Пятен становилось всё меньше, попадались они всё реже. Но кроме пятен сбоку, у самых заборов, там, где лежал нетронутый снег, изредка попадались следы. Человеческие и собачьи.

Пройдя пару переулков, он дошел до угла переулка Керепетского. Присел, осторожно высунул голову из-за штабеля старых брёвен.

Милицейского "жигуленка" возле дома, где жила Алёнка, уже не было. Он стоял теперь возле брошенной "Хонды", и там суетились несколько человек. Но это было достаточно далеко, и между Бракиным и милиционерами лежал довольно длинный отрезок переулка, погружённый в темноту.

"Вот когда надо сказать спасибо "Горсвету" за разбитые фонари, – подумал Бракин, радуясь тому, что фонари как раз на этом отрезке не горели.

Он пригнулся и побежал к дому Алёнки. Не останавливаясь перед воротами, пробежал дальше, ухватился руками за штакетник, и перескочил через него, сразу уйдя по колени в снег. И только тут сообразил, что на дороге нет больше окровавленных трупов и собачьих шкур.

В доме с этой стороны окна не горели. Бракин пошёл в обход, за угол, и здесь увидел в окне слабый отсвет; свет горел на кухне и проникал в комнатку, где обычно спала Алёнка.

Бракин обогнул ещё один угол, и теперь уже увидел свет за плотно задернутой занавеской. Здесь снова был штакетник – пониже. Бракин вышел через калитку на дорожку и прошёл к входным дверям. Поднялся на крыльцо, прислушался.

Вдали, у дома Коростылёва, о чём-то галдели милиционеры, – слов было не разобрать. В доме было тихо. Тишина стояла и в соседних домах.

Бракин на всякий случай, ради порядка, зажёг на секунду фонарь и глянул под ноги. На крыльце темнело несколько пятнышек крови.

"Чёрт, я же просил бабку никого в дом не впускать!" – Бракин не решился звонить в дверь и вернулся на дорожку. Встал напротив кухонного окна. Занавеска была плотной, но всё же время от времени на ней возникала тень. Тень бабки. Кажется, бабка вела себя как обычно – то ли что-то стряпала, то ли убиралась.

Напрягшись, Бракин простоял ещё несколько минут. И наконец, расслышал звонкий голос Алёнки. А потом – повизгивание и лай.

Он снова вернулся на крыльцо. На всякий случай сунул руку в карман, разворачивая промасленную бумагу и ощущая холодную тяжесть оружия. Другой рукой нажал кнопку звонка. Трель раздалась где-то далеко-далеко, за двумя стенами.

Пришлось подождать, пока бабка решилась открыть внутреннюю дверь.

– Кто там? – тихо и тревожно спросила она.

– Откройте, это я, свой.

– Кто "я"? Какой "свой"? Ворота заперты, а хорошие люди через заборы не лезут.

– Не лезут, – согласился Бракин. – Но если бы я начал в ворота стучать, или снегом в окна бросать, милиция заинтересовалась бы.

Бабка ничего не ответила. Видимо, убедилась в том, что открывать не стоит. Потому что, надо полагать, хорошим людям милиции бояться нечего.

Она уже почти прикрыла дверь, как вдруг раздались радостное повизгивание и лай. Бракин мгновенно узнал свою боевую подругу Рыжую.

– Рыжик! – громким шёпотом позвал он.

За стеной завозились. Потом послышался чистый голосок Алёнки:

– Дядя квартирант, это ты?

– Да я же, я!

– А ты у кого квартиру снимаешь?

– Да у Ежовых! В Китайском переулке! Я же здесь сегодня уже был, просил вас запереться и дома тихо сидеть!..

Бракин понял, что Алёнка решила устроить ему проверку. Но Рыжая взлаивала, пыталась протиснуться на веранду, и вообще делала всякую проверку затруднительной.

– Ну ладно, баба, открой, – сказала Алёнка.

– А вдруг это опять тот бабай? – громко спросила баба.

– А бабаями только пугают. Бабаи добрые – ты же видела.

– Ничего я не видела… – вздохнула бабка и Бракин с облегчением услышал, что она подошла к наружным дверям.

Когда дверь открылась, Бракин слегка попятился: перед ним в луче света, пробивавшемся из кухни на веранду, стояла маленькая хлипкая фигурка бабки с огромным топором в руке.

– Ну, заходи, – сказала она и попятилась. – Только не балуй: топор видишь? А в доме ещё две собаки!

Рыжая внезапно пролезла у неё меж стоптанных войлочных туфель, и с визгом бросилась Бракину на грудь.

* * *

– …Так вот сквозь ворота и прошёл. Положил Тарзана на крыльцо, – рядом Рыжая крутится, тявкает. Я сижу. Велено же: никого не пускать, – баба сидела за кухонным столом с узкого краю. Напротив неё сидел Бракин, а за широким краем, рядком – Алёнка и Андрей.

– Баба так бы и не выглянула, да я уговорила. Потому, что Тарзан вдруг тявкнул, да жалобно так! А я же его голос сразу узнаю, – вмешалась Алёнка. Она прямо сияла от счастья. У Андрея на лице попеременно выражение блаженства сменялось выражением крайнего недоумения.

Тарзан, обёрнутый в пальто Бракина, лежал у печки. Рыжая – рядом, ближе к порогу. У Тарзана была забинтована голова, и из-под повязки сочилась кровь. И ещё – смешно торчало одно ухо. Расцарапанная морда была обильно смазана "зелёнкой", передние лапы тоже забинтованы.

Это уже Алёнка его лечила, – догадался Бракин.

– Значит, – уточнил он, – кто-то пробрался к крыльцу с раненым Тарзаном в руках и с Рыжиком, позвонил, оставил собак, а сам исчез?

– Ну да! – радостно подтвердила Алёнка и лукаво взглянула на Бракина. Бракину почудилось, что Алёнка знает, кто этот таинственный "кто-то".

Надо будет выйти, посмотреть следы, – подумал Бракин. Не Коростылёв же решил вдруг проявить милосердие?

И оставался важный вопрос: куда делись овчарки, которые, кажется, на самом деле были людьми? То есть, куда делись люди? Причём, если судить по окровавленной шкуре, один из них был вынужден бежать в образе человека.

Поди разберись: то ли шкуры магические, то ли это просто фокус с переодеванием, вроде ряженых колдунов.

– Ну что, собачка, досталось тебе? – спросил Бракин, участливо наклонившись к Тарзану.

Тарзан открыл мутноватые глаза, слегка клацнул челюстями. Дескать, досталось, да ещё как.

Бракин взял на руки Рыжую, – она немедленно и мгновенно облизала ему все лицо, – Бракин не успел отклониться.

– Ну-ну, Рыжик, целоваться потом будем, – сказал он. – Дай-ка я тебя осмотрю для начала…

Осмотрел. Кажется, ей тоже досталось: один глаз заплыл почти как у человека, но кости были целы, и крови на ней не было.

* * *

Окрестности Томска. «Цыганский поселок»

Густых прятался в штабелях стройматериалов, приготовленных под строительство нового дома. Он ждал. В доме, где сейчас находилась дева, окна были освещены, и глухо слышалась разноголосая цыганская речь, перемешанная с русскими словами.

Из дома за весь вечер никто не выходил, из чего Густых сделал вывод, что в доме – полное благоустройство в смысле сантехники, водопровода и отопления. Хотя он точно знал, что эта часть посёлка была неблагоустроенной.

Долгое сидение в снегу никак не отразилось на нём. Не затекали ноги и руки, и не хотелось спать; наоборот, он чувствовал необычную бодрость и готовность к действию.

И ещё он знал, что всё должно быть сделано именно сегодня ночью: утром цыгане снова рассядутся по машинам и отправятся в гости к многочисленной родне. Поди тогда, проследи за ними. И день будет снова потерян.

Густых прикрыл глаза, продолжая наблюдать из-под полуопущенных век.

Ага, вот в двух окнах сразу погас свет. Оставался свет в угловом окне, – видимо, там была кухня. Возможно, женщины легли спать, а мужчины ещё остались бодрствовать, справляя свою цыганскую тризну.

Звёзды густо усеяли небо. В посёлке все давно уже спали. В отдалении высилась труба котельной, из неё в звёздное небо столбом поднимался белый дым.

* * *

После того, как погас свет во всем доме, и во дворе залаяли, забегали собаки, спущенные с цепей, Густых выждал ещё час.

Летом в это время уже начинало светать. Зимой – наступил самый глухой час. Час волка.

Густых бесшумно поднялся, снял пальто и шапку, и двинулся к дому.

Дом окружал довольно высокий забор, кирпичный со стороны улицы и деревянный с боков. Позади дома были надворные постройки, а за ними огороды, и вряд ли там мог быть высокий и надёжный забор.

Не оглядываясь и не таясь, в полный рост, Густых подошел к углу – туда, где каменная ограда уступала место деревянной. Он взялся рукой за верхний треугольный край доски и легко выворотил её вместе с гвоздями. Гвозди заскрипели, но собаки бегали где-то по другую сторону дома.

Густых с той же лёгкостью оторвал ещё две доски, перешагнул через перекладину и оказался внутри усадьбы. Проваливаясь в снег по колени, он пошёл за дом, туда, где должен был быть второй выход.

Выход, действительно, был – массивная деревянная дверь, даже не обшитая железом.

Но кроме двери были и собаки. Четыре здоровенных кудлатых пса, похоже, алеуты.

Они от неожиданности даже не подняли лай. А просто молча бросились на чужака, оскалив громадные пасти. Густых остановился, ждал. Собаки подлетели к нему, – и внезапно затормозили всеми четырьмя лапами. Пригнули морды книзу, принюхиваясь и ворча. Потом медленно, подняв широченные зады, стали отступать.

Густых ещё подождал, потом повернулся к ним спиной и двинулся к дверям. Шуметь было нельзя: проснётся вся цыганская братия, поднимется шум и гам… Густых решил действовать иначе. Он осторожно оторвал деревянный порожек, высвободив нижний край двери. Взялся за край обеими руками, и начал понемногу расшатывать задвижку запора и дверные петли вместе с дверью. Задвижка была сделана на совесть, подавалась плохо, но Густых и не очень спешил.

Полчаса ему потребовалось, чтобы согнуть задвижку, потом он легонько рванул дверь на себя. Задвижка скрипнула и зазвенела, упав на пол.

Густых прислушался. Помедлил, потом открыл дверь, приподнял, и снял её с петель. Поднял, словно огромный осадный щит, и зашвырнул далеко-далеко, к забору. Дверь мягко и почти бесшумно зарылась в глубокий снег.

Густых вошёл в тёмный коридор, безошибочно, внутренним чутьём, определяя расположение комнат. Здесь были кладовая и сортир. Коридор упирался в следующую дверь. Но эта дверь была хлипкой, межкомнатной, и не запиралась изнутри.

Густых открыл её медленно и осторожно, миллиметр за миллиметром, и тихо скользнул в тёмную кухню.

Перешагивая через спавших на полу людей, прошёл в следующую комнату. Остановился, прислушиваясь и принюхиваясь.

И снова пошёл вперёд, перешагивая через спящих. Так он обошёл все четыре комнаты. Вернулся в кухню, и отправился в свой странный обход во второй раз, только теперь он задерживался над каждым спящим.

И наконец почувствовал: вот она – Дева!

Он закрыл ей рот одной рукой, другой подхватил за талию, легко поднял, и пошёл вон.

Он вышел во двор, под холодные звёзды. Ему не хотелось, чтобы деву нашли слишком быстро – опять поднимутся крик и шум, начнутся поиски и, кто знает, может быть, цыгане выйдут на него.

Поэтому Густых двинулся тем путем, каким и пришёл: пролез в забор, перешёл через улицу, обогнул штабеля бетонных блоков и брёвен. Пересёк поле, и вошёл в лес.

Этот лес был не очень большим. Посередине леса было искусственное озеро, бывший котлован, который вырыли ещё в годы развитого социализма; вырыли – и забросили. Котлован постепенно заполнился водой, и получилось озеро. Летом это озеро становилось одним из главных мест отдыха горожан и жителей окрестностей.

Но сейчас была зима.

Густых, держа деву на руках, добрёл до озера – белого ровного поля, вытянутого неправильным прямоугольником.

Здесь, на берегу, он присел. Разжал руку, зажимавшую рот девы, нагнулся, прислушался. Она была ещё жива. Он похлопал её по щекам. Она судорожно вздохнула, захрипела, в ужасе глядя на Густых огромными чёрными глазами, в которых отражались звёзды.

– Как тебя зовут? – отчётливо, внятно спросил он.

Она молчала, только таращила чёрные глаза. Она даже попыталась вывернуться, и вскрикнула от боли: Густых крепче вдавил её в снег.

Отпустил.

Она, задыхаясь, прерывисто спросила:

– Кто ты? Зачем? Что я тебе сделала?

– Ничего, – ответил Густых. – Скажи: ведь это ты – дева?

Не дождался ответа и удовлетворенно сказал:

– Да, дева. Я вижу и чувствую это. Та самая дева… Поэтому – прощай. Египет сражается и побеждает в некрополе.

Он взял её руками за горло, придавил коленом забившееся тело, она захрипела, пытаясь что-то сказать. Он не слушал. Он подождал ровно двенадцать секунд: за это время мозг, лишённый кислорода, как правило, впадает в кому.

Тело девы обмякло. Он поднял её одной рукой и под мышкой понёс ближе ко льду. Он знал, что зимой в котлован с ближнего химического комбината сливают тёплую техническую воду, и здесь либо должны быть полыньи, либо места, где лёд совсем тонкий.

Наконец, он увидел у противоположного берега тёмное пятно полыньи. Он обошёл вокруг озера, вышел на берег, добрался до чёрной, слегка парившей воды. Он положил деву, вырвал у неё из мочек ушей золотые серьги, сорвал с груди какой-то медальон, поискал в волосах заколку, но не нашёл. Серьги и медальон сунул в нагрудный карман. Это будет подтверждением того, что дело сделано.

Потом он опустил в воду труп девы. Подождал, пока она скроется под водой, схватил её за ноги и сильно толкнул в сторону.

Теперь она окажется подо льдом. Течение из сточной трубы отнесет её ещё дальше от берега. И труп её найдут только весной, когда вскроется лед. Но до тех пор еще три месяца, и есть надежда, что труп к тому времени уже невозможно будет опознать.

* * *

Шофёр спал в машине, откинув сиденье до упора. Пришлось стучать ногой в дверцу, чтобы разбудить его.

Когда машина тронулась, Густых неожиданно спросил:

– Загранпаспорт у тебя есть?

– А? – удивился ещё не проснувшийся шофёр. – Есть.

– А у жены?

– И у жены. Прошлым летом в Турцию ездили…

– Это хорошо, – сказал Густых. – Думаю, ты заслужил дополнительный отпуск. Завтра в восемь утра зайдёшь ко мне. Получишь премию и семейную оплаченную путёвку в Уэст-Палм-Бич, штат Флорида. Слышал про такой?

Шофёр онемел. Потом, опомнившись, пролепетал:

– А это где?

– В Штатах, – ответил Густых, сумрачно глядя вперёд, на дорогу.

– А премии на это хватит? – осторожно, с придыханием спросил водитель.

Густых ответил всё с тем же каменным, непроницаемым лицом:

– Премией, я думаю, ты останешься очень, очень доволен…

* * *

Кабинет губернатора

Звякнул внутренний телефон и дежурный из приёмной доложил, что пришёл некто Сидоренков Петр Николаевич, просится на приём, и уверяет, что ему была назначена встреча на восемь часов утра.

Густых не сразу сообразил, кто такой Сидоренков. Потом вспомнил: да это же Петька – его водитель!

– Впустить, – сказал Густых.

Сидоренков с мятым, не выспавшимся лицом робко протиснулся в двери. И замер на пороге.

– Чего стоишь в дверях? Заходи, – пригласил Густых. Сунул руку в ящик стола, достал увесистый пакет и большой конверт, из которого торчал яркий буклет.

– Получи. В пакете – премия. В конверте – всё остальное.

Сидоренков, не веря себе, дрожащей рукой взял пакет, – чуть не выронил, подхватил на лету. Прижал к груди вместе с конвертом и зачем-то начал кланяться, ни слова не говоря.

Густых махнул рукой:

– Иди. Потом поделишься впечатлениями…

Сидоренков задом попятился к дверям, Густых внезапно сказал:

– Стой. Про вчерашнюю ночь забудь. Никто никуда не ездил. Ты ничего не знаешь, не видел и не слышал. Был дома, с женой. Это очень важно. Ты меня понял?.. А вот теперь можешь идти.

Ровно в девять прибежал Кавычко. Он принес сводку происшествий за ночь.

Затараторил без предисловий:

– На Черемошниках снова собаки! Исчезающие трупы! Шкуры забрали фээсбэшники!

– Чьи шкуры? – перебил Густых, ничего не понимая и продолжая думать о своём.

– Шкуры, Владимир Александрович, были собачьи. Но когда собак застрелили, из этих шкур выпали два человеческих трупа!

– Ну да? – удивился Густых. – А ты не… преувеличиваешь?

– Есть показания трёх человек! – радостно подтвердил Кавычко. – А через несколько минут, когда подъехала "труповозка" из "Скорой" и бригада ФСБ, трупов уже не было! Пропали! Даже крови на снегу не осталось!..

Густых молча потёр подбородок.

– Ну, пусть над этим Владимиров голову ломает. Что ещё?

– Ещё – в Цыганском посёлке девушку украли. Из постели вытащили, и никто не заметил!

– Гм! – сказал Густых; он окаменел, но голос его оставался по-прежнему холодным и отстранённым. – А может быть, это у цыган обычай такой – невест воровать?

– Ага, как в "Кавказской пленнице", – усмехнулся Кавычко. – Только в посёлке-то следы остались, на снегу. В лес её уволокли.

– И что?

– Ничего. Девушка пока не найдена, а следы похитителя затерялись на берегу озера.

– Как зовут? – внезапно спросил Густых.

– Кого? – опешил Кавычко.

– Деву… То есть, эту молодую цыганку – как зовут?

Было в голосе Густых что-то такое, от чего Кавычко невольно вздрогнул и опустил глаза.

– Сейчас посмотрю… Да, есть. Рузанна Кашпирова. Кстати, она приходится племянницей Никифору Никифорову, убитого два дня назад…

Ка поднял на Кавычко пустые, ужасающе пустые глаза.

Он вспомнил.

Да. Именно Рузанна. Это-то слово дева и пыталась выговорить в последнее мгновенье перед смертью. И оно не могло означать ничего иного, кроме женского имени. Почему он не понял этого сразу? Значит, искупление не состоялось, и, значит, настоящая дева всё ещё жива.

Ка вздрогнул.

– С вами всё в порядке, Владимир Александрович? – робко спросил Кавычко.

– Да, – тяжело выговорил Густых.

– Что-то вид у вас…

– Я просто не спал всю ночь, – сказал Густых. – Ладно. Оставь сводку, иди.

– Но тут ещё одно происшествие – охранники ваши пропали…

– Какие охранники?

– Ну, телохранители. Из фирмы "Щит". Они вас должны были сопровождать, но почему-то заехали на Черемошники. Машина осталась перед домом Коростылёва, а самих охранников нигде нет.

Густых вздохнул.

– Дом обыскали?

– Да, обыскали. В доме никого не обнаружено. Приложена опись имущества – да странная какая-то…

– Ладно, оставь, я почитаю.

Кавычко потёр переносицу под очками, решился:

– Наверное, сбежал Коростылёв-то. Не тот он, за кого себя выдавал.

– Это давно уже всем ясно, – сказал Густых. – Сбежал, говоришь? Да нет, не сбежал. Он, скорее всего, сейчас в камере ФСБ, у Владимирова.

Кавычко поднял брови, но промолчал.

– Ещё что-то интересное есть?

– Да нет, так, разные мелочи… Некто Ежова, семидесяти трёх лет, проживающая в переулке Китайском, принесла рано утром в милицию жалобу на своего квартиранта.

Густых посмотрел на Кавычко.

– И что?

– Так странный какой-то квартирант. По ночам исчезает, приводит в свою мансарду – он в мансарде живет, – бродячих собак. А сегодня ночью окна выбил у себя в мансарде.

– Глупости, – сказал Густых.

– Так Китайский-то переулок как раз в том районе, – робко возразил Кавычко. – Я раньше и не слыхал про такой. Потому и включил в сводку, что…

– Хватит! – внезапно рявкнул Густых так, что зазвенели стаканы на подносе.

Кавычко побелел, бросил сводку на стол и исчез.

* * *

Черемошники

Бракин провел полубессонную ночь в доме Алёнки. Бабка сама предложила: дескать, деда пока нет, – ложись на его место, в большой комнате. А то на улице нынче опасно: или на бешеных собак нарвешься, или на бешеных милиционеров с автоматами.

Бракин лёг на диван, в окружении кадок и горшков с цветами. Одуряющий их запах кружил голову, но сон не шёл. Бракин прислушивался: в переулке время от времени фырчали моторы, переговаривались люди. В комнате было три окна, два из них выходили в переулок, и свет автомобильных фар и дальнего фонаря наполнял комнату призрачными сумерками. Цветы превращались в странный полусказочный лес, они вздрагивали, когда по Ижевской проносился одинокий грузовик.

И вдруг из этого таинственного леса вышла Алёнка. Она остановилась над ним, – в детской застиранной пижаме, из которой уже выросла: руки торчали из рукавов, штанишки не доходили до щиколоток.

Бракин приподнял голову. Алёнка приложила палец к губам и покачала головой.

Потом наклонилась низко-низко, к самому уху Бракина, и еле слышно, одними губами, спросила:

– Дядя, это ты?

Бракин подумал. Вопрос был важным, но не очень понятным. Однако разочаровывать девчушку ему вовсе не хотелось.

– Да, – шепнул он. – Или… Вернее, я его друг.

Глаза у Алёнки засветились, она даже засмеялась – тихо-тихо, как только могла.

– Я сразу это поняла, – шепнула она. – Я догадалась! Ты – тот самый, только как человек! Спасибо тебе за Тарзана!

И Бракин почувствовал на щеке короткий сухой поцелуй.

Алёнка тут же исчезла.

Бракин смущенно потёр рукой небритую щеку.

Так вот в чём дело. Она думает, что именно он, Бракин, принёс раненого Тарзана и оставил на крыльце…

Надо будет завтра всё выпытать у Рыжика. Кстати, она вела себя сегодня как-то странно… Или всё дело в нём самом?

Бракин забылся только перед рассветом, когда часы пробили восемь, а из детской комнаты донеслось швырканье и сопение Андрея, тоже оставленного здесь на ночь

Потом проснулась Алёнка, и Андрей громко сказал:

– Ну всё. Теперь меня папка точно убьёт. Надо было вчера домой бежать.

– Не бойся, вот теперь-то и не убьёт, – ответила Алёнка и почему-то засмеялась.

Бракин дождался, пока встанет бабка, загремит кастрюлями, затопит печь. Поднялся, умылся, от завтрака отказался.

Сказал Андрею:

– Значит, папка у тебя сильно сердитый?

Андрей недоверчиво взглянул на Бракина, кивнул.

– Ну. Особенно, когда выпьет.

– А сейчас он дома?

– Он теперь почти всегда дома…

– И почти всегда пьяный? – уточнил Бракин.

– Не. Только к вечеру. А чего ты спрашиваешь?

– Ничего. Давай, допивай чай. Я тебя домой отведу и с папкой твоим поговорю.

Андрей раскрыл рот.

– Не, дядя, с ним лучше не связываться! Он однажды троих побил, – они вместе в бане водку пили. С тремя справился, и из бани выбросил. А потом ещё пинков надавал. Так они со двора и уползли.

– Я с ним драться не буду, – сказал Бракин. – Ты, главное, первый не заговаривай, помалкивай. И всё будет в порядке. Пошли.

Андрей вытер нос, с неохотой стал собираться.

Алёнка смотрела на Бракина сияющими глазами.

Бракин попрощался, пообещал ещё как-нибудь заглянуть, свистнул Рыжую, спокойно проспавшую всю ночь под боком у Тарзана, и вместе с Андреем вышел за ворота.

Утро загоралось серебристо-розовое, прекрасное, как в сказке. Жаль, что эту сказку портили несколько машин – тёмных, припорошенных снегом, – по-прежнему стоявших у дома Коростылёва.

Бракин глубоко вздохнул и направился в противоположную сторону.

Из ворот цыганского дома Рупь-Пятнадцать выкатил бочку для воды и поплелся по переулку навстречу Бракину. Глядя на него, можно было подумать, что ровно ничего не произошло: не было ни злодейских убийств, ни пожара, и он по-прежнему живёт у цыган в работниках, за кров и еду.

– Здорово, – сказал ему Андрей.

– А, привет, если не шутишь! – немедленно отозвался Рупь-Пятнадцать, приостанавливаясь.

– Ты для кого воду-то возишь? – спросил Андрей. – Цыган же уже нет.

Рупь-Пятнадцать огляделся, поманил Андрея пальцем:

– Ладно, тебе, как другу, скажу: цыганята вернулись, все четверо. Алёшка за старшего, но с ними еще две цыганки, вроде нянек – старая и помоложе. Так что всё путём!

* * *

Бракин дошёл с Андреем до ворот его дома, вошёл во двор, постучал в окно. Из-за занавески выглянуло заспанное, небритое лицо с мешками под глазами.

– Кого надо? – прорычал человек.

Бракин повернулся к Андрею:

– Это и есть твой папка?

– Угу, – ответил Андрей, отворачиваясь и втягивая голову в плечи.

Человек за окном заметил Андрея, и через секунду тяжело бухнула дверь, раздались шаги. Приоткрылась дверь веранды: на пороге стоял отец Андрея – худой мужик, полуголый, в трусах и в валенках. На груди у него красовалась татуировка: синяя оскаленная морда тигра. Бракин критически оглядел все татуировки. Фраер, получается. Как-то плохо вязался этот образ с рассказом Андрея, как папка в бане троих побил. Разве что, когда пьяный, силы прибавляются?

– А-а, сынок явился, – без особой радости сказал он. – Ну, заходи. Сейчас рассказывать будешь…

Бракин загородил Андрея спиной, поднялся на крыльцо и сказал:

– Слышь, браток, почирикать надо.

– А? – удивился мужик. – А ты кто такой?

– Сейчас узнаешь.

И Бракин упёр в голый отвисший живот мужика что-то холодное и мертвящее, то, что внезапно оказалось в его правой руке.

Мужик пожевал губами, словно делясь новостью с самим собой, потом очумело сказал:

– А, ну так бы сразу и сказал…

Бракин обернулся к Андрею:

– А ты, пацан, побудь пока тут.

Бракин плотно закрыл за собой дверь веранды, в полутьме ткнул дулом "Стечкина" в кадык мужика и внятно сказал:

– Пацана видел? Сына своего? Он у меня ночевал, – дело у нас. Так вот, тронешь его хоть пальцем – завалю. И никто тебя никогда не найдёт. Ты меня понял?

– Понял, – немедленно отозвался мужик.

– Тогда пошёл.

– Пошёл! – послушно повторил мужик, развернулся, и вошёл в дом. Бракин спрятал пистолет, вышел во двор.

– Иди, не бойся, – сказал Андрею. – А чуть он шевельнётся, скажешь: всё, батя, я осину не гну. Если хочешь, мол, – спроси у Философа.

Андрей вытаращил глаза, потом опасливо обошёл Бракина вокруг и юркнул в дверь. Про Философа он никогда даже и не слышал, но в одно мгновение, сразу, понял: никого страшнее ни здесь, ни в окрестных гнилых кварталах, не было, нет, и не будет.

* * *

Нар-Юган

Стёпка переминался с ноги на ногу на краю вертолетной площадки в окружении еще нескольких охотников; большая часть из них были профессионалами, одеты и экипированы неброско, но надёжно, с хорошим оружием вроде СКС. Но были двое-трое одетых в фирменный импорт, с «Мосбергами» и даже «Винчестерами», – эти явно выехали для развлечения: себя показать. Так что даже в этой разнородной толпе маленький остяк выделялся сразу.

Костя и увидел его сразу, и сразу узнал, – как забыть это чёрное, как у лесного идола, лицо, и того пса, пропавшего где-то в городском лабиринте?

– Дедок, слышь! – окликнул его Костя. – Привет! А ты тут какими судьбами?

Стёпка обрадовался, подбежал, стал пожимать руку как старому знакомому.

– Здорово, Коська! С тобой полечу, однако. Приехал к Катьке большой районный начальник, сказал, всех лучших охотников в районе собирают. Собирайся, говорит, и пошли – снегоход ждёт. Ну, я и взял старое Катькино ружьё. Своё-то дома осталось. А Катька дура ещё нарядила меня. Говорит: замёрзнешь где, одень мою доху, да чулки кожаные.

Стёпка неловко хихикнул. В его одежде действительно проглядывало что-то женское.

– Ты собачку-то мою до городу доставил, ай нет? – спросил он, чтобы переменить тему разговора.

– А как же! Так вместе с псом в город и приехали. В вертолёты собак теперь не пускают, – на машине ехали.

– Ай, спасибо, Коська, спасибо! – Старик чуть не прослезился. Он даже сунулся было поцеловать Костю. Костя поморщился: от старика несло перегаром – видно, эта самая, неведомая Косте "Катька" провожала его основательно.

– Довезти-то довёз, – сказал Костя, – а вот что дальше с ним стало – не знаю.

– А и не надо знать! – с жаром сказал Стёпка. – Собака, как судьба – сама идёт, свою дорогу знает.

Костя не стал высказывать подозрение, что на этот раз и собака, и судьба дорогу потеряли: неведомо, что случилось с собакой после той встречи с двумя ментами из линейного отдела. Может быть, они её поймали. А может, сбежав от них, она попала к другим ментам… Об облавах в городе и комендантском часе Костя тоже промолчал.

А вот о ружье Стёпки отозвался философски:

– Да, из такой "тулки" только белок валить… Да и то только с третьего раза…

Стёпка недопонял, и поэтому промолчал. Ему никто не сказал, для чего его позвали. Сказали – "собирают лучших охотников", – он и пошёл, как дурак. Может, на слёт какой, может, грамоты давать будут, или продукты.

– Ты на волков когда-нибудь охотился? – спросил Костя.

– Нет, однако! – лицо Стёпки вытянулось. – Волки нам не помеха, да и нету в наших краях волков. Изредка забредают, поглядят, что поживиться нечем, – и уходят.

Тут Стёпка долгим взглядом посмотрел на Костю, и до него стало что-то доходить.

– Слышь, Коська! – сильно понизив голос и оглядываясь, спросил он. – А нас что, волков стрелять собрали?

– Может, волков, а может, и собак, – так же тихо ответил Костя.

Стёпка отшатнулся.

Поглядел на Костю недоверчиво:

– Не врешь?

– Точно. Из города приказ, от чрезвычайной комиссии.

Степка начал озираться вокруг в крайнем волнении.

Доверительно склонился к Косте:

– А нельзя ли как-нибудь… того… Отказаться, что ли?

– Эх, дедок… Надо было раньше отказываться.

– Это точно… – вздохнул Стёпка. – Не сообразил, однако. Старый совсем, глупый стал… Катька бы сказала – болен, мол, Стёпка, никуда не пойдёт, – небось, начальник-то и уехал бы ни с чем. И лежал бы я сейчас под боком у Катьки… А я подумал – вдруг, грамоту дадут, или продуктов…

– А ты сейчас скажи, что заболел. Да и ружьё у тебя, если честно, дрянь, – на волков никак не годится.

Стёпка просиял:

– Спасибо, Коська! Обязательно скажу! Так и скажу!

Но сказать ничего не пришлось: на поле выбежали несколько начальников, и один из них громким голосом приказал охотникам грузиться в вертолёт.