Текст книги "Собачий род"

Автор книги: Сергей Арбенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

– Однако… – начал было Стёпка, но охотники уже стояли в очередь, Стёпке неудобно было протестовать, когда все молчали, да и начальник на его "однако" не обратил никакого внимания: он был занят важным разговором с Костей. Тыкал пальцем в карту, показывал рукой куда-то за горизонт.

Потом объявили посадку. Охотники – кто деловито, кто с явной неохотой – полезли в вертолёт. Костя и районный охотовед стояли в дверях.

Внезапно Костя сказал:

– Пьяного на борт не возьму!

– А кто тут пьяный? – удивился охотовед.

И машинально прикрыл рот рукой.

– Вот он! – Костя кивнул на Стёпку.

Стёпка хотел было возмутиться, даже рот раскрыл, но тут же примолк, заметив мелькнувшее на лице Кости таинственное и одновременно почему-то сердитое выражение.

Охотовед внимательно посмотрел на Стёпку. По мере осмотра лицо охотоведа делалось всё сумрачнее. В конце концов он плюнул и сказал:

– Собирают невесть кого! Он же из древних, на собак охотиться не станет. Тундра! А ружьё… Нет, ты только посмотри, какое у него ружьё! Ты где такое ружьё взял, а?

– Катька дала, однако! – сказал Стёпка в недоумении.

– Ну, и катись к своей Катьке, ворон стрелять!

– Ворон не стреляю, однако. Белку бью, соболя, когда и зайца, бывает…

Стёпка освободил руку и стал загибать коричневые корявые пальцы.

– Эй! – крикнул охотовед, не слушая и указывая на Стёпку, – Кто-нибудь! Вытащите его из очереди.

Стёпку отпихнули.

– Иди домой, отец, в свой чум! – крикнул ему Костя.

Стёпка промолчал. Он понял, что Костя просто так шутит.

Вертолёт улетел.

Стёпка стоял один посреди площадки. Ветер набил ему полы снегом, запорошил плечи, шапку, рукава… Он стал похож на снеговика. И долго стоял ещё, пока вертолёт не превратился в маленькую точку, а потом и вовсе не исчез в серой бесконечности небес.

* * *

Катька, охая и вздыхая, выходила на крыльцо. Вглядывалась глазами-щёлками в лес, качала головой, и возвращалась в дом, тяжело передвигая искривлённые, колесом, опухшие ноги. Собака молча следила за ней, положив морду на передние лапы.

Катька выносила ей рыбьи кости и головы. Собака недоверчиво принюхивалась, а потом съедала всё без остатка.

– Ишь, какая круглая становишься, – ворчала Катька. – Пухнешь прямо, ишь!

Через день Катька заметила, что её ноги, раздутые и оплывшие, вроде стали худеть.

Такое уже бывало: болезнь отступала временами, и потому Катька не обратила на это внимание.

Но на другой день на ногах обвисла дряблая кожа, и колени почти перестали ныть, а ноги каким-то чудом почти выпрямились. Катька в изумлении рассматривала их, сидя в избе перед керосинкой.

А на третий день обнаружила, что собака исчезла. Следы вели в лес, и там терялись в буреломе.

Катька, сильно задумчивая, вернулась домой, упала на лежанку и не вставала до утра. Не спала. Просто смотрела вверх.

И вспоминала почему-то не только Стёпку, но и Тарзана.

* * *

Между светом и тьмой

– Сарама! Первая из мёртвых! Мы всегда были и будем вечными врагами. Ты сделала слишком много зла. Но сейчас мы должны объединиться.

– Вражда наша вечна, это правда, Киноцефал[11]11
  Киноцефал (греч.) – «собачьеголовый». Бога Анубиса (Инпу) изображали человеком с головой шакала.


[Закрыть]. – Сарама усмехнулась. – Но зато ты – не вечен. И зачем же мне объединяться с тобой? Конечно, убить тебя мне не позволено, зато у меня есть слуги, готовые это сделать.

– И слуги твои бессильны. Твой враг сейчас не я. Подумай об этом.

Разговору мешали посторонние звуки: кричали люди по рации, радиоволны перебивали друг друга, гудели электромагнитные турбулентные излучения, и на всю эту какофонию накладывался отдаленный стрекот двух десятков вертолётов.

Сарама помолчала, прислушиваясь.

Когда к шуму прибавились хлопки выстрелов, – множество хлопков, – она невольно оскалилась и провыла в пространство:

– Где ты, Саб?

– Здесь.

– Тогда слушай меня: я буду рвать их на куски, я напущу на них всех моих тайных слуг, и все силы тьмы. А что будешь делать ты?

– Помогать тебе.

– Как?

– Ты уже сама догадалась, – как.

– Ещё нет… – прорычала Сарама. – Но я обязательно догадаюсь.

* * *

Черемошники

Бракин вошёл во двор, но не успел пройти и нескольких шагов, как хозяйская дверь приоткрылась, из-за нее высунулось востроносое сморщенное лицо и голос Ежихи с ненавистью провизжал:

– Явился?

Бракин остановился. Рыжая тоже присела, склонив голову.

Ежиха в голос завизжала:

– А кто стёкла вставлять будет, а?

– Стёкла? – Бракин повертел головой, увидел под своим балконом осколки окна, вздохнул. – Я и вставлю.

– Как же, вставишь ты! – крикнула Ежиха. – Да ты стеклореза-то в глаза не видал!..

Бракин промолчал. Подождал, повернулся и пошёл к себе.

– Чтоб сегодня же вставил! – крикнула Ежиха ему в спину и тут же спряталась за дверью.

Бракин кивнул, вошёл, начал подниматься по лестнице.

– И чтоб мусор в огороде убрал! – донеслось до него.

Он нагнулся, внимательно осматривая ступени. Рыжая жалась к его ногам, ворчала. Шерсть у неё на загривке приподнялась.

– Ну-ну, не бойся, – сказал Бракин.

Поднялся к внутренней двери. Вся дверная обивка была изрезана в клочья, полосы дерматина свисали вниз, грязно-жёлтая вата валялась кусками.

Дверь была приоткрыта.

Рыжая испуганно тявкнула, но Бракин не обратил на неё внимания. Он хотел войти, – и замер на пороге.

В комнате был полный разгром. Гулял ветер в разбитое окно, снег лежал на подоконнике и на столе. В одном углу были содраны обои, кровать сдвинута с места, постель разорвана, словно изрезана.

Бракин поднял с пола табурет, присел, не раздеваясь.

– Ну, и что же тут было, Рыжик?

Собачка не ответила. Она подняла морду и внезапно тонко и жалобно завыла. Один глаз у неё совсем заплыл, запёкся гнойной сукровицей.

Бракин вздохнул.

– Их было двое?

Рыжая на мгновение прервала вой, потом продолжила.

– Люди или овчарки?

Рыжая тихонько выла.

– Тьфу ты, чёрт! – не выдержал Бракин. – Ты что, разговаривать разучилась?

Рыжая перестала выть, покружилась, и легла, прижавшись к ногам Бракина.

Бракин посидел, потом встал, обошёл комнату, выглянул в окно.

– Коротко говоря, они убежали.

Рыжая молчала.

– И бродят теперь неизвестно, где…

Бракин вздохнул, разбил ковшиком лёд в ведре с водой, налил в умывальник, снял шапку и перчатки, и поплескал в лицо ледяной водой.

– Ладно, – сказал он. – Надо стекло в окно вставить. Пойдёшь в магазин со мной, или останешься здесь?

Рыжая немедленно вскочила.

– Ну, тогда пошли, – вздохнул Бракин.

Когда он проходил мимо хозяйской двери, дверь снова приоткрылась на секунду и Ежиха издевательским голосом сказала:

– Да ты не то, что стеклореза – простого гвоздика в руках сроду не держал! Чокнутый! Нелюдь одним словом!..

Бракин не ответил. Гвозди-то он в руках держал… А вот со стеклорезом действительно был знаком только, так сказать, виртуально… Что ж, придётся просить кого-нибудь из местных мужиков.

* * *

Стекло вставил безотказный Рупь-Пятнадцать. Он снова встретился на дороге, когда Бракин нёс, аккуратно держа перед собой, небольшую пачку оконных стекол.

– Могу помочь, – сказал Рупь-Пятнадцать.

– Помоги, – согласился Бракин.

– Сейчас за стеклорезом сбегаю… А рулетка у тебя есть? Ну, тогда и рулетку захвачу.

Пока резал стекло, рассказывал:

– Мои-то цыганята страху натерпелись. И то: родителей потерять, а потом ещё это…

– Что – "это"? – рассеянно спросил Бракин; он сидел перед затопленной печью, накинув на плечи старый полушубок, который когда-то подарила ему Ежиха. С барского плеча, так сказать: в сортир ночью бегать…

– А ты не слыхал? – удивился Рупь-Пятнадцать. – Они же всем табором после похорон в деревню поехали. И там у своей цыганской родни заночевали. Полный дом народу. А ночью кто-то незаметно в дом пробрался, вытащил девку из постели – её Рузанной звали, – и в лес унёс. Главное – дверь заднюю, со двора, так аккуратно высадил, что никто и не слыхал.

– Кто? – удивился Бракин. – Кто бы это мог сделать?

Рупь-Пятнадцать пожал плечами:

– Следы человечьи вроде. А силища как у медведя.

– А собаки? Собаки почему не лаяли? – внезапно спросил Бракин.

– Дык в том-то и дело! – оживился Рупь-Пятнадцать. – Собак был полон двор, и ни одна не помешала, не пикнула даже.

– Собаки-то живые?

– А как же. Живёхоньки. Только, Алёшка говорит, их сначала придушить хотели, да потом пожалели, оставили. Решили с нечистой силой не связываться.

– А девушку эту, Рузанну, – нашли?

– Как же! Найди-кось её теперь! Поди, на кусочки порезана и в сугробе закопана.

Рупь-Пятнадцать аккуратно отставил отрезанную полосу стекла и добавил:

– Вот же как бывает, а!

Бракин покачался на табуретке, задумчиво теребя себя за ус.

Потом вдруг спросил:

– Слушай, а у Алёшки тоже ведь молоденькая сестра есть?

– Есть. Наташкой звать. А что?

– Она на эту Рузанну похожа?

– Кто ж их знает! – засмеялся Рупь-Пятнадцать. – Раньше они для меня все на одно лицо были. Это только сейчас я их, цыган, различать стал… – И снова спросил: – А что?

– Ничего. Так.

И Бракин, нахохлившись, протянул озябшие руки к печке.

Потом обернулся:

– Хотя… Есть к тебе ещё одно дело.

– Дык это мы запросто! – ответил Рупь-Пятнадцать, примерявший стекло. – Ещё бутылка водки – и всё сделаем. А чего делать-то?

Бракин внимательно посмотрел на него.

– Потом скажу, когда стёкла вставишь, – сказал он.

* * *

Кабинет губернатора

Телефон задребезжал странным звуком. Густых поднял трубку, взмахом руки остановив Кавычко, который стоял перед ним навытяжку и обстоятельно докладывал о первых итогах операции «Волк».

В трубке что-то шумело и потрескивало. Густых уже хотел положить её на рычаг, как вдруг услышал низкий, рычащий голос:

– Ты не выполнил предназначения.

Густых слегка вздрогнул, ниже пригнулся к столу.

– Да, – сказал он. И повторил: – Да, я уже знаю…

– Дева жива, и ты знаешь, где её найти.

Густых подумал.

– Я найду.

В трубке ещё потрещало, потом раздались короткие гудки.

Густых посмотрел на Кавычко.

– Что-то мне… – Он поднялся, держась за столешницу обеими руками. – Что-то мне нехорошо. Пойду на улицу, свежего воздуха глотну.

– Может, "кардио" вызвать? – испуганно спросил Кавычко. – Или "валокордин" хотя бы? У меня есть!..

Густых махнул рукой.

– Ничего не надо. Душно просто, и в голове туман. Это от недосыпа, наверное, да ещё давление скачет. Погода-то какая – то мороз, то оттепель…

Он вышел в приёмную, потом в коридор. Не оборачиваясь, слышал, как за ним последовали несколько охранников в "гражданке", а позади них – Кавычко.

– Глаз с него не спускайте! – прошипел Кавычко начальнику охраны и отстал.

* * *

Внизу, в холле Густых прошел мимо поста охраны, где дежурил чуть ли не взвод охранников, открыл стеклянную дверь, – за ней тоже стояли охранники, – и оказался на крыльце Белого дома.

Сквозь облака выглянуло солнышко. Густых молча смотрел на старые здания с потёками по фасадам, на прикрытые снегом ёлочки, на припаркованные на служебной площадке вдоль реки военные автомобили.

Густых глубоко вздохнул и на минуту закрыл глаза.

До машин далеко, за ёлочками не спрячешься. Голое пространство. Не перепрыгнуть. А за пространством, по всему периметру – бело-синие милицейские "волги" и "жигули".

Охрана топталась и сопела позади.

Да, отсюда так просто не вырваться…

Густых сделал шаг назад и покачнулся. Стал оборачиваться к охране, хватаясь ладонью за сердце. Лицо его сделалось мертвенно-бледным.

Перепуганные охранники подхватили его, внесли в холл, положили на мягкий диванчик. Кто-то бросился вызывать "скорую", кто-то – вызванивать Кавычко, других членов комиссии по ЧС.

Через несколько минут Густых уже лежал в салоне специализированного "реанимобиля" – старенького, прошедшего не одну "капиталку" "рафика", – который, завывая сиреной, несся в сторону Кардиоцентра.

Врач-женщина измеряла ему давление, фельдшер прижимал к лицу маску с кислородом.

Врачиха работала грушей тонометра, спускала воздух, и снова работала, и глаза её ползли на лоб. По всему получалось, что Густых просто мёртв. Не было ни давления, ни пульса, ни сердцебиения. Не было вообще ничего. Только тяжёлый плотный человек, ещё секунду назад открывавший глаза и смотревший на молодую врачиху со странным выражением, словно приценивался или проверял что-то, понятное лишь ему одному.

"Скорая" свернула на проспект Кирова, потом на улицу Киевскую, промчалась мимо школы?18, и въехала во двор. Двор с одной стороны был окружён колючими кустами, за ними виднелись крышки зимних погребов окрестных жителей, а ещё дальше – металлические гаражи и жилые дома.

Машина остановилась, фельдшер выскочил и побежал к дверям, обитым железом, давил кнопку звонка, тарабанил кулаком.

– Уснули там, что ли? – удивился он.

И снова принялся тарабанить. Водитель решил, что надо заехать с главного входа, и развернулся. Когда машина оказалась за углом, Густых внезапно приподнялся, молча глядя на врачиху, которая от испуга потеряла дар речи. Густых высвободил руку из манжетки с липучкой, стукнул в окошко, за которым виднелась голова водителя. Водитель притормозил от неожиданности, оглянулся. Густых отодвинул стекло. Молча протянул руку, схватил водителя за горло и начал душить. Одной рукой сделать это было невозможно, тогда Густых, отпихнув очумевшую врачиху, локтем вышиб второе стёклышко и просунул в кабину обе руки. Затылок водителя прижался к верхнему краю переборки, в горле у него что-то щёлкнуло; он захрипел и обмяк.

Густых перевел взгляд на врачиху: но та уже успела выскочить из салона и теперь мчалась во все лопатки прочь от машины. Густых вылез, закрыл задние дверцы, выволок водителя из-за сиденья и швырнул в снег. Сел за руль, вдавил педаль газа.

Распугивая редких посетителей и больных, гулявших во дворе, "скорая" вырулила на Киевскую улицу и помчалась на север. Перескочила трамвайные рельсы перед самым трамваем, ухнула вниз – дорога пошла под уклон, – и понеслась, набирая скорость, по узкой улице.

* * *

По городу он проехал спокойно – ни один из патрулей не задержал «реанимацию», которая время от времени включала сирену.

Через Каштак и АРЗ добрался до Черемошников, въехал в проулок между гаражами и какими-то заброшенными складскими корпусами, свернул, оказавшись в самом глухом углу: вокруг кирпичные стены, штабеля бетонных шпал и густой молодой осинник.

Бросив машину, выбрался из кустов, и двинулся в сторону Усть-Киргизки.

* * *

Лежать в снегу ему было уже не впервой. Он лежал до темноты в сугробе за какими-то сараями. Потом выполз, перелез через забор в самом безлюдном месте и оказался внутри цыганской усадьбы. В дальнем, самом большом доме, горели окна. Густых выбрал местечко за кучей досок и горбылей, и затаился.

Он видел, как выходил во двор Рупь-Пятнадцать. Подметал дорожки, выносил помойное ведро, брал дрова из невероятно длинной поленницы.

Из трубы на крыше в темнеющее небо поднялся белый столб дыма.

Потом вышла цыганка – толстая, с шалью на голове. Стукнула дверью сортира.

Потом вышел Алёшка. Закурил, стоя у штакетника, огораживавшего огородные грядки. Долго смотрел на звёзды, пуская дым.

Густых ждал молча, не шевелясь. Он знал, что всё равно дождётся…

Но дождался он совсем не того, кого хотел.

В дальнем углу двора внезапно появилась какая-то тень. Мелькнула среди сараев и затаилась. Густых напрягся, присел пониже, втянув голову в плечи.

Тёмная фигура снова поднялась, перебежала поближе и залегла за парником, на котором болтались остатки рваной полиэтиленовой плёнки.

Прошло некоторое время, фигура снова поднялась, и юркнула в проход между штакетниками, свернула куда-то за навес с инструментами, и исчезла.

Густых ничего не чувствовал. И не понимал, кто этот таинственный незнакомец. Густых делил теперь людей и животных на две категории: на своих – и всех остальных. Незнакомец пока принадлежал ко второй.

Но не успел Густых как следует продумать свой вывод, как во дворе появились новые гости.

Три огромных псины, как-то нелепо приседая, полуползком, тоже пробирались со стороны дальних сараев. Они замирали на одном месте, нюхали снег, фыркали и ворчали, словно переговаривались.

Внезапно они разом повернули головы в сторону Густых. И прыжками, через сугробы, помчались к нему.

Густых слегка приподнялся, чтобы в случае чего было удобнее схватить сразу двух псов за глотки, но этого не потребовалось. За несколько шагов до того места, где сидел Густых, псы прилегли на снег и поползли, жалобно поскуливая, и постукивая хвостами.

Они подползли совсем близко, и одна за другой потыкались холодными носами в руку Густых.

– Лежать! – скомандовал он вполголоса.

Овчарки немедленно выполнили приказ.

"Хорошо, очень хорошо, – подумал Густых. – Теперь они мне помогут совершить Искупление".

Он снова затих в ожидании.

И снова дождался.

За заборами послышалось приглушённое гудение, негромкие команды, быстрый топот ног.

Овчарки привскочили, оскалившись. Густых читал их ощущения, как будто они принадлежали ему самому. Он почувствовал острый запах бензиновой гари, масла, казённой одежды. И самое главное – запах оружия.

Он чувствовал, что всю цыганскую усадьбу окружили люди в камуфляже, в касках, с автоматами.

"Однако…" – почти по-человечески подумал он, и, склонившись к овчаркам, поочередно каждой заглянул в глаза.

Над задним крыльцом цыганского дома горела лампочка, и жилая часть двора была видна как на ладони. Там, где сидел в засаде Густых, была тень, но тень светлая – от снега, отраженного света из окон и от звёзд.

И, наконец, Густых дождался. Только опять не того, чего ожидал: дева вышла на крыльцо в накинутом красном пуховике, а следом за ней вывалилась чуть не вся семья. Алёшка держал в руках ружьё, толстая цыганка – тоже. Младшие цыганята выглядывали из-за их спин. В доме оставалась только одна цыганка.

И это было хорошо.

Густых снова нагнулся к овчаркам, мгновенно передав новый приказ.

* * *

Едва Наташка отошла от дома, как откуда-то из глубины усадьбы послышался свирепый лай. Две огромные псины, летевшие прямо на неё, показались ей чудовищами. Она присела от ужаса в снег. Сзади подбегали Алёшка с цыганкой. Алёшка крепко ухватил рукой Наташку за плечо, приказывая сидеть, и вскинул ружьё.

Цыганка, стоявшая рядом, сделала то же самое.

Но стрелять не понадобилось: из маленькой избушки, казавшейся нежилой, выскочили трое цыган – крепких, плечистых. Собаки как раз в этот момент поравнялись с ними. Почти одновременно гулко ухнули три выстрела. Одна из псин отлетела в сугроб, перевернулась, болтая в воздухе лапами и отчаянно завизжала. Визг сошел на нет, овчарка осталась лежать бездыханной.

Вторая нелепо подскочила, перевернулась головой вперёд, и тут же снова встала на лапы. Она помчалась дальше, приволакивая заднюю лапу, и теперь трое цыган прицелились в неё. Но не выстрелили – Наташка оказалась на линии огня.

Цыгане отпрыгнули в стороны, один из них крикнул Алёшке:

– Стреляй!

Алёшка выстрелил.

Пуля попала раненой псине прямо в грудь и опрокинула её. Овчарка завалилась на бок, на груди у неё пузырилась кровь, слышалось хрипенье.

Алёшку трясло, он опустил ружьё, и внезапно увидел третью собаку – она набегала сбоку. Выстрелить Алёшка уже не успевал, поэтому он молча упал на Наташку, повалил её в снег и закрыл своим телом.

Овчарка почти налетела на него, но тут выстрелила старая цыганка. Но она промахнулась. Собака вцепилась в Алёшкин полушубок, яростно рванула его, почти приподнимая самого Алёшку. Трое цыган бежали к ним с перекошенными лицами, голося что было сил.

Полушубок уже летел клочьями, и на снегу появилась чья-то кровь, – и в этот момент на хребет собаки опустилось неизвестно откуда взявшееся большое берёзовое полено. Раздался хруст, псина вытянула задние ноги, хотя пасть её ещё продолжала терзать полушубок, пытаясь добраться до Алёшки.

Полено отлетело в сторону, описав полукруг. Цыгане замерли, старая цыганка широко открыла рот, испуганно глядя то на полено, то на издыхавшую собаку.

Тем временем через забор во двор стали прыгать военные. Они подбегали разом со всех сторон, с автоматами в руках. И внезапно весь двор осветился: это вспыхнули прожектора на военных машинах, стоявших за заборами.

Потом наступила тишина. С Алёшки стащили полумёртвую собаку, подняли самого Алёшку, следом Наташку, – с виду живую и невредимую.

– Откуда кровь, а? Кровь откуда? – спрашивал, как заведённый, один из цыган.

Алёшка показал порванный рукав полушубка: кровь капала из прокушенной руки.

Но цыган присел, схватил за плечи Наташку:

– Да ты вся в крови!

Наташка только молча покачала головой.

– Обыскать весь двор! – крикнул кто-то командирским тоном. – Трупы собак сюда, к свету! Загляните в сараи!..

* * *

Солдаты подхватили подстреленных собак, вытащили на середину двора и уложили на развёрнутый брезент. Сюда же бросили и третью.

И тут внезапно началось: шкуры рвались, расползаясь, будто по швам. Из-под шерсти появлялись залитые кровью человеческие тела.

Наташка дико вскрикнула, заголосила другая цыганка, отворачиваясь и защищая лицо поднятой рукой, в которой было ружьё.

Лица цыган стали белыми. Даже солдаты попятились.

Шкуры постепенно сползли совсем; на почерневшем от крови брезенте остались лежать трое убитых мужчин – в нелепых позах, со скрюченными руками, широко открытыми мёртвыми глазами.

Но вот одна из шкур шевельнулась, приподнялась, дотянулась до трупа и припала к нему. Послышались чавканье и хруст. Брызнула кровь. Человек начал исчезать; шкура быстро и ловко грызла его, отхватывала громадными кусками и глотала, сокращаясь змеёй.

Потом ожила вторая шкура, потом и третья. Хруст и чавканье усилились.

Испуганный голос скомандовал что-то невразумительное. Цыган оттеснили от расстеленного брезента солдаты. Встали кругом. И разом открыли огонь.

В грохоте и дыму полетели вверх клочья шкур, куски мяса; дым стал красным от крови.

Стрельба длилась долго, бесконечно долго, – по крайней мере, так казалось всем, находившимся во дворе.

* * *

Едва собаки бросились в атаку, Густых выскочил из укрытия, и гигантскими прыжками понёсся к дому, держась ближе к забору. В руке он держал короткий обрезок арматуры, найденный в укрытии. Здесь стеной стоял высокий, выше человеческого роста, высохший бурьян, полузасыпанный снегом. Бежать по нему казалось невозможным, но Густых, почти ползком в несколько секунд перебрался через бурьян и добежал до дома. Юркнул за угол.

Тут царил густой мрак, но зрение Ка обострилось. Он мгновенно разглядел раму дальнего, тёмного окна. Рама была выкрашена белой краской, и на её фоне отчетливо виднелись загнутые большие ржавые гвозди, которые и держали раму. Молниеносно и умело, будто занимался этим всю жизнь, Густых отогнул гвозди, тем же обрезком арматуры поддел раму снизу, потом – с боков. Аккуратно вынул её, не разбив стёкол, и поставил в заросли бурьяна.

Второй рамы не было: на дровах здесь явно не экономили.

Когда началась стрельба, Густых уже влезал в оконный проём.

Соскользнул с подоконника, увидел небольшую комнату с двумя лежанками, и дверной проём. За ним находилась ещё одна комната, и Густых с облегчением увидел в ней несколько шкафов.

Он открыл один из них – самый большой, как ему показалось, трёхдверный, под потолок. Он уже протянул руку, чтобы освободить от тряпья пространство, в котором мог бы уместиться.

План его был прост: он дождётся, сидя в шкафу, когда шум уляжется, и Дева вернётся в дом. Вот тогда-то он и выполнит, наконец, предназначенное ему Искупление.

И вдруг в комнате вспыхнул свет.

Густых зажмурился на мгновенье, а когда открыл глаза, увидел молодого человека в куртке, но без шапки, с густыми локонами волос. Этот юноша на первый взгляд был похож на студента. Но в руке "студент" держал пистолет Стечкина, а дуло его было направлено в грудь Густых. За молодым человеком маячил ещё кто-то, постарше, – белобрысый, с измятым небритым лицом, с расширенными от страха глазами.

– Владимир Александрович, поднимите, пожалуйста, руки, – внятно сказал молодой человек.

Это "пожалуйста" и обращение по имени-отчеству подействовали на Густых завораживающе. Он повернулся и медленно поднял руки.

– Повернитесь ко мне спиной, – сказал молодой человек, и добавил еще мягче: – Будьте так добры.

Густых хотел было возразить, но ничего умного в голову ему не пришло. Да и голова вдруг мгновенно опустела.

Он повернулся. Прямо перед ним, за широким дверным проёмом, чернел квадрат выставленной оконной рамы. Было довольно соблазнительно нырнуть в него и раствориться в темноте. Но ведь тогда не состоится, или, по крайней мере, будет снова отложено на неопределенный срок Искупление.

– А теперь я попрошу вас, – тем же настойчивым, но любезным голосом сказал молодой, – лечь на пол лицом вниз. Сначала, чтобы вам было удобно, встаньте на колени. Руки – на спину. Если вас это, конечно, не затруднит…

Густых, окончательно сбитый с толку, выполнил и это нелепое приказание.

Лёжа, прижавшись щекой к крашеному полу, Густых, наконец, сообразил, что он должен сказать:

– Кто ты такой, чтобы командовать мной?

– Вы, Владимир Александрович, находитесь в розыске уже несколько часов. В чём вас обвиняют, – не знаю. Но приказ отдан, и я его исполняю.

Тут он сказал тому, кто стоял позади:

– Давай, свяжи ему руки. Покрепче попрошу.

Густых вытерпел и это унижение. Белобрысый связал его на совесть, перетянув кисти рук чем-то вроде вожжей.

– А теперь мы посидим и подождём, – сказал "студент". – Слышите, Владимир Александрович? Осталось совсем недолго.

Стрельба за домом, отдававшаяся гулким эхом в маленькой пустой комнате, затихла. Со двора доносились непонятные крики.

Потом захлопали дальние двери: в комнату входили люди. И Густых внезапно почуял запах Девы.

Наконец-то.

И у этой девы было то самое, нужное ему имя: Наталья.

И всё остальное для него сразу исчезло: ни множество голосов, ни грохот сапог, ни даже этот юный, с едва отросшими усиками, человек с пистолетом, – ничто не могло отвлечь или помешать ему.

Густых напряг руки. Но вожжи были слишком крепкими. Они трещали, но не рвались.

И тогда руки Густых стали удлиняться, расти…

Одновременно он перевернулся с живота на спину и увидел, что молодой пятится к выходу, пистолет в его руке ходит ходуном, а белобрысый вообще исчез.

Густых поднял колени, вытянул руки из-за спины и начал подниматься. Одновременно он рвал руки из пут. Ему удалось ослабить узлы, и тогда он напрягся в полную силу. Путы стали истончаться и лопаться, разлетаясь отрезками кожи. Это, кстати, были не вожжи. Это была конская сбруя.

Он встал. Выстрел, ударивший его в грудь, лишь отбросил его, но не остановил. Густых рванулся вперёд, одним движением руки смахнув молодого с дороги, и бросился туда, откуда раздавались громкие голоса, и цыганская речь мешалась с русским крепким матом.

Он влетел в комнату, забитую людьми, так неожиданно, что никто не успел ему помешать. Он сразу же увидел деву, сидевшую на низком диванчике, застланном ковром. Тех, что стояли у него на пути, он посшибал, не останавливаясь, как кегли. Ещё мгновение – и его руки дотянулись до горла Девы. Она вскрикнула, и смолкла.

* * *

Кто-то стрелял. Потом цыгане резали его ножами. Его тащили за ноги, пинали и били чем попало: старая цыганка, например, била его по голове сковородкой.

Потом один из цыган сбегал в сени, вернулся с топором, предупреждающе крикнул. И одним ударом почти отсёк руку Густых. Ещё несколько ударов, – и руки перестали ему принадлежать. Густых упал на ковёр, морщась от вида собственных обрубков, торчавших из пробитых рукавов. Но он был спокоен, абсолютно спокоен: его Ка сосредоточилось в руках, и руки доделают дело.

Тело Густых вытянулось и обмякло.

Искупление состоялось.

Дева лежала на диване, раскинув руки и некрасиво скрестив ноги. Две быстро чернеющие руки Густых намертво впились в её нежное девичье горло.

Она шевельнулась. И открыла глаза.

Теперь она тоже стала тенью.

Ка.

* * *

Нар-Юган

Три волка улепётывали по заснеженному редколесью от страшной гудящей птицы. Волки были молодыми, неопытными, и к тому же ещё ни разу не встречались с таким опасным врагом.

Вокруг них взрывали снег горячие пули, – огненные, молниеносные, как сама смерть.

Волки не знали и не могли знать, можно ли бороться с такой огненной смертью, и можно ли от неё спрятаться.

Впереди было болотистое озерцо, и у первого волчонка, выбежавшего на лёд, лапы сразу разъехались в стороны. Он ткнулся мордой в лёд, задержавшись на мгновение. И в это самое мгновение жгучая невидимая молния ударила его между лопаток. Волчонок охнул от неожиданности, отлетел и замер.

Остальные перескочили через него и помчались дальше. Лапы скользили, волчат бросало из стороны в стороны.

* * *

Шуфарин, заместитель начальника лесного управления, с удовольствием крякнул:

– Один есть! – и показал большим пальцем вниз.

Его напарник, – он же подчинённый, – кивнул.

Шуфарин снова приложился глазом к окуляру прицела. У него был новенький навороченный карабин, и сам себе он казался в этот момент лихим героем американского боевика. Правда, вертолёт был совсем не таким, как в кино: нечего было и думать картинно выставлять ногу на подножку, трудно было даже высунуться наружу, – ветер мгновенно обжигал щёки морозом.

Он выстрелил трижды, и ни разу не попал: на этот раз скользкий лёд оказался союзником волков, – они совершали непроизвольные броски, виляли задами, а то и кружились, распластавшись на брюхе.

Наконец, и второй волк упал, закинув лапы.

Последний, кажется, понял, что убегать бесполезно. Он присел, прижав уши к голове и глядя на ужасную стрекочущую птицу, висевшую над ним.

Вертолёт сделал разворот, и Шуфарин крикнул в ухо напарнику:

– Ну, ладно, возьми этого себе!

Напарник, закутанный до самых глаз, высунулся с карабином, начал целиться. Волк был метрах в пятидесяти от него. Не попасть в такую цель было бы непростительно.

– Давай, давай! – весело крикнул Шуфарин, выглядывая поверх головы стрелка.

Кажется, он моргнул, или просто случилось какое-то краткое помутнение рассудка. Во всяком случае, выстрела не последовало, а волк, вместо того, чтобы отбросить лапы, вдруг прыгнул.

Сказать "прыгнул" – значит, не сказать ничего. Но другого подходящего слова у лесного начальника не нашлось, а времени подумать не осталось: прямо перед ним мелькнула оскаленная волчья пасть, дохнувшая зловонием, и тотчас что-то тёмное, душное навалилось на Шуфарина, опрокидывая и его, и напарника на пол.

Раздался запоздалый выстрел, один из пилотов выглянул из кабины, завопив:

– Чи вы здурилы??

Но, увидев, что творится в салоне, мгновенно спрятался.

Волк, дрожа от ярости и усталости, перекусил руку, сжимавшую карабин, рванул глухой воротник пуховика и сомкнул зубы на горле.

Отскочил, и бросился на второго, который, бросив оружие, завывая, пытался вползти в кабину пилота.