Текст книги "Собачий род"

Автор книги: Сергей Арбенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Белая принюхалась, помотала головой, и внезапно, скакнув куда-то в бок, в рябиновые кусты, занесённые снегом, – исчезла.

Дойдя до трассы, Бракин оглянулся. Переулок был пуст.

А по Ижевской, по синему от фонарей ледяному тротуару зигзагами бегала Рыжая, не пропуская ни одного дерева или столба. Помахивая пакетом, Бракин свистнул. Рыжая подняла голову и опрометью бросилась к нему.

* * *

Томск. Привокзальная площадь

Костя обежал всю площадь вокруг, потом поднялся на стилобат автовокзала и двинулся вокруг здания, к стоянке автобусов. На стоянке, у поручней, стояли люди, ожидавшие посадки. Пара междугородних «пазиков» и «корейцев» стояли в отдалении. Ни милиционеров, ни Тарзана не было – как сквозь землю провалились.

И не то, чтобы Костя сильно привязался к Тарзану. Ему вообще больше нравились кошки. Но возмущала крайняя несправедливость того, что произошло.

"Вот же гады! – думал Костя. – Могли бы объяснить по-человечески… А то… Обманули. Как пацана вокруг пальца обвели!". Он с ненавистью поглядел на ошейник с поводком, уложенные в дурацкий шуршащий пакет с фирменной надписью "Мухтар". Поди, брызнули псу в нос перцем из баллончика, завели куда-нибудь за насыпь, да и пристрелили… Или "собаковозку" вызвали, а пса привязали где-нибудь… Стоп! Где?

Костя быстро сообразил – где, и чуть не бегом направился в вокзальную дежурную часть милиции.

Там сидел сонный сержант и ковырял пальцем в ухе. Перед ним на столе лежала потрёпанная книга дежурств, стоял древний чёрный телефон. На стене висели карта области и портрет президента.

Костя прямо-таки ворвался в "дежурку" и радостно сказал:

– Здорово! А где остальные?

Сержант вынул палец из уха, поглядел на него, на Костю, и, кажется, признав своего, нехотя ответил:

– Да кто их знает. Вышли прогуляться, пивка глотнуть, – и целый час уже где-то бродят.

– Вот чёрт, – сказал Костя и ляпнул наугад: – А я как раз для Саньки подарок приготовил.

– Какой? – заинтересовался сержант и потянулся через стол.

– А вот! – И Костя вывалил из пакета ошейник и поводок. – Новенькие. В магазине сказали – "фирма".

Сержант слегка округлил глаза, рассмотрел подарок и сказал:

– В "Мухтаре" брал? Знаю я их "фирму". Там сплошь всё китайское. Красная цена – червонец за пучок.

– Ну, обманули, значит, – легко согласился Костя. – Надо им проверку устроить. По полной программе.

Сержант усмехнулся.

– Не… не получится. Они нам аккуратно отстегивают.

"Ну, вы и гады", – подумал Костя. А вслух сказал:

– Да? Свои, значит? Чего ж они говном торгуют?

Сержант раскрыл рот, но подумал, и закрыл.

Костя сказал:

– Ладно, мне некогда – автобус через десять минут. Так ты уж передай подарок Саньке.

– Ладно, передам… Стой! А какому Саньке-то?

– Ты чего, Саньку не знаешь? – с упавшим сердцем спросил Костя.

Сержант засмеялся:

– Так они оба Саньки!

– Ну, вот обоим и передай, – сказал Костя с облегчением, и закрыл за собой дверь.

* * *

А получилось всё просто. Едва Костя затерялся в толпе, один из милиционеров вытащил казённый ошейник с поводком, а его напарник – баллончик с перечной начинкой.

– Ну что, бродяжка, подставляй, что ли, шею…

Тарзан внезапно всё понял. И молча попятился.

– Ты куда, собачка? – ласково спросил тот, что был с баллончиком. Он сделал шаг ближе.

Толпа мирно обтекала их, не останавливаясь, и только несколько пассажиров, ожидавших на остановке "маршрутку", обернулись, наблюдая.

– Иди сюда, собачка, иди… Хочешь, косточку дам?

И он действительно вытащил другой рукой из кармана кость – муляж из пластмассы.

Тарзан мельком глянул на кость. Он сразу заподозрил подвох, потому, что настоящие кости из супа пахли, а эта была с каким-то странным запахом. Он зарычал низким, на нижнем пределе, голосом, и попятился ещё дальше.

Внезапно милиционер, сюсюкавший и уговаривавший, прыгнул вперёд, одновременно выпуская из баллончика струю перца. Но промахнулся: Тарзан отскочил в сторону, едва не сбив с ног какую-то женщину, и мгновенно затерялся в круговороте торопившихся людей.

– Стой, гаденыш! – крикнул не на шутку распалившийся милиционер.

Из толпы на него глянули неодобрительно.

Милиционер, встав на ступень стилобата, стал оглядывать толпу. Ему показалось – метнулось под ногами у прохожих что-то тёмное, – и он кинулся наперерез.

И опоздал. И снова стал озираться. И снова показалось: вот же он, чуть не ползком через кусты лезет, метит за железнодорожный вокзал уползти. А там пути с товарняками, а за путями – опытный участок Ботанического сада, а попросту – густой многоярусный лес. "Уйдет!" – подумал милиционер, спрыгнул с парапета, обогнул пристанционные строения, и кинулся через пути.

Он заглядывал под вагоны, спрашивал у рабочих в жёлтых жилетах, – пёс как сквозь землю провалился.

Остановился на краю леса. Тропинка вела в глубину, в самую чащобу.

Милиционер постоял, отдуваясь и вытирая мокрое лицо.

Потом махнул рукой, сплюнул. Подумаешь: одним больше, одним меньше. Лишь бы начальству кто не стукнул.

Побрёл обратно.

Второй милиционер ждал его на дебаркадере.

– Слышь, Санёк, плюнь ты на него, – сказал он. – Пусть чешет, куда хочет. Всё равно далеко не убежит – или в лесу подохнет, или изловят. Чего нам тут пылить?.. Не открывать же было пальбу.

Санёк вполголоса выматерился, спрятал кость и баллончик.

– Ладно, – сказал он. – Что далеко не убежит – это точно. Но, чувствую нутром, он опять сюда вернётся. Походим, посмотрим…

Второй Санек развел руками и со вздохом поплёлся следом за напарником.

* * *

А Тарзан в это время уже обогнул здание автовокзала, и по аллейке из чахлых кустарников помчался мимо автобусов, заборов, каких-то хибар, потом – пятиэтажек.

Свернул к двухэтажному зданию, где, как ему показалось, было безопаснее. Но ошибся. Едва он остановился у высокого крыльца, переводя дух, как большие двери с грохотом открылись и на улицу высыпала густая толпа школьников.

Тарзан фыркнул, и побежал за угол. Там было какое-то подобие скверика с протоптанными дорожками. Тарзан помчался по одной из дорожек, но увидел впереди прохожего, и прыгнул в сторону, в снег, побежал, выдергивая лапы из сугробов.

Затаившись, он подождал, пока прохожий пройдёт мимо. И каким-то чутьем понял, что лучше всего сейчас – дождаться ночи.

Выбрав самое укромное местечко в скверике, он принялся отбрасывать передними лапами снег. Выкопав яму под стволом старого тополя, Тарзан забрался в неё, свернулся калачиком, прикрыв хвостом нос. Первые минуты он дрожал от холода. В яме было мокро и неуютно. Ствол тополя тихо ворчал о чём-то; под снегом, в земле, потрескивали корни. В отдалении кричали дети, а еще дальше – нудно и хрипло каркала ворона.

Наконец, Тарзан задремал. И ему снилась нарядная Молодая Хозяйка в белом платье, с голубыми бантами в золотых косичках, – самый красивый человек, которого он встретил в своей короткой собачьей жизни.

* * *

Тверская губерния. 1860 год

Доктор оказался нервным, суетливым молодым человеком. Едва выпив чаю и отказавшись от закуски, он сел в дрожки, чтобы ехать в деревню.

– Да подождите! – встревожился Григорий Тимофеевич. – Я ведь с вами поеду.

– Да? – удивился доктор. – А пожалуйте, пожалуйте. Я подожду.

И он неподвижно замер в дрожках, уставившись в пасмурное небо.

– Видите ли, – сказал он, когда барин вышел на заднее крыльцо, одетый для дороги, – Не всем помещикам нравится наблюдать за нашей работой. Запахи лекарств неприятны, зрелища тоже бывают такие, что нормальный человек может как кошмар воспринять. Опухоли, гниющие конечности, раны невероятные. Недавно в Волжском один мужик под жерновое колесо попал. Нога – всмятку. Пришлось делать ампутацию.

Григорий Тимофеевич уже устроился в докторских дрожках, и слушал со смешанным чувством любопытства и отвращения.

– И как? Успешно?

– Да где там… – доктор только махнул рукой и велел кучеру: – Ванька, трогай.

Затем вновь живо обернулся к Григорию Тимофеевичу.

– Однако самое неприятное – эпидемии заразы. Холера, например. Бороться с ней – всё равно, что со стоглавым змием. Одну голову отрубишь – десять вырастают. И мужик у нас до того тёмный, что до последнего дня доктора позвать боится. Помирает уже, а всё одно талдычит: "Это ничего, я животом и раньше страдал. Перемогусь как-нибудь".

– Вот вы сказали: эпидемия, – подхватил Григорий Тимофеевич. – А у нас ведь тоже какая-то зараза появилась. Началось с собак, кошек, потом коровы стали дохнуть, а теперь вот – и люди.

– Наслышан-с, – коротко ответил доктор. – Железы припухшие?

– Что?

– Железы, говорю, у больных припухшие?

– М-м… – Григорий Тимофеевич неуверенно пожал плечами.

– Если припухшие – это может быть что угодно, даже самое страшное, – заявил доктор. – Например, чума.

– Чума? – обескуражено переспросил Григорий Тимофеевич и надолго замолчал.

Так и ехали молча по раскисшей от вчерашнего дождя дороге. Небо постепенно светлело, облака редели, и даже солнце пробилось сквозь них неясным рассеянным лучом.

– Ваш человек давеча сказал, что дети мрут? – наконец прервал молчание доктор, сосредоточенно глядевший прямо перед собой.

– Да, дети. Уже несколько младенцев умерло, и, кажется от одной и той же болезни. А вчера ещё девушка сильно разбилась.

– Девушка? – удивился доктор.

– Ну да. Девка, – с усилием поправил себя Григорий Тимофеевич. – Мужики вчера своими средствами с заразой боролись – "живой огонь" вызывали. А девку выбрали бабы, как самую красивую и безгрешную. Ну, она и зашиблась о бревно.

– Вот как, – неопределенно сказал доктор и снова надолго замолчал.

Наконец за поворотом показалась деревня. Солнце уже ясно сияло в небе, и жёлтая, ещё не опавшая листва берёз, поседевшие, но не потерявшие листьев ивы приятно радовали глаз. И деревня выглядела не замогильной сценой, как накануне, а вполне обычной, нормальной деревней. На гумнах стучали цепы, мычали коровы, скрипели ворота. Собаки лаяли, и вопили дети, и ругались две старухи у колодца.

Проехали первые избы и доктор сказал:

– Что ж, давайте сначала к этой… девке. Где она живет, ваша красотка? Показывайте…

Григорий Тимофеевич хотел было обидеться на "красотку", но тут же вспомнил, что сам только что назвал Феклушу "самой красивой и безгрешной".

У дома Феклуши стояли Демьян Макарыч и местный священник отец Александр, рано утром вернувшийся из Вёдрово.

Староста степенно поклонился гостям, доктор сухо кивнул и спросил:

– А поп тут зачем?

– Соборовать собрались, – ответил Демьян и кивнул на избу.

Вошли.

Феклуша лежала не в горнице, а за печью, за занавеской. Отец, мать и младшие дети выстроились посреди горницы, поклонились гостям. Никто не выглядел испуганным, но, тем не менее, Григорий Тимофеевич слегка нервничал.

– Ох, горюшко-то какое, – внезапно воющим голосом начала мать Феклуши. – Такая девка была, всем на зависть, краше не было в деревне, да вот, Господь распорядился…

– Не каркай! – мрачно оборвал её отец.

Доктор быстрым взглядом окинул обоих, пробормотал:

– Ну, я, с вашего позволения…

И подошёл к занавеске.

Григорий Тимофеевич двинулся следом, но мать Феклуши внезапно тронула его за рукав.

– Пусть дохтур смотрит, – сказала она вполголоса. – А только Феклуша не хотела, чтоб вы, Григорий Тимофеич…

– У неё лихорадка и сильный жар, – сказал из-за занавески доктор. – Она все равно ничего не слышит, так что можете смотреть.

Григорий Тимофеевич заглянул за занавеску.

Феклуша лежала в одной полотняной рубахе без рукавов. Её тонкие белые руки были сплошь синими от кровоподтёков. Половина лица распухла, чудовищно исказив его, искривив рот. Одного глаза вовсе не было видно, другой – в чёрной обводке, – был закрыт. На лбу растеклась огромная шишка с запёкшейся кровью. Даже на расстоянии чувствовался исходивший от неё жар.

– Ну-с, дальше позвольте мне одному, – проговорил доктор и довольно грубо задвинул занавеску.

Григорий Тимофеевич неловко потоптался, мельком взглянул на хозяев – и вышел на воздух.

Демьян вполголоса беседовал с попом; мимо шла баба с коромыслом – и тоже остановилась, послушать.

Григорий Тимофеевич вынул папиросу, закурил, присел на лавочку у ворот.

– А что, барин, доктор говорит? – спросил Демьян, оборачиваясь. – Выживет девка?

– Жар у неё сильный. В беспамятстве лежит.

– Жар – это ничего, – вмешался священник. – Жар пройдёт, осталось бы здоровье. Переломов у неё, кажется, нет.

Григорий Тимофеевич молчал.

Отец Александр вздохнул:

– Вы, Григорий Тимофеевич, наверное, меня осуждаете…

– За что?

– За то, что не воспрепятствовал языческому обряду… Ей-богу, хотел, и даже уговаривал. Бесполезно.

Григорий Тимофеевич молча кивнул.

– Никиту Платоныча тоже жалко, – продолжал отец Александр.

– Кого? – не понял Григорий Тимофеевич.

– А старца нашего, Суходрева. Ему ведь, по записи, сто два года было. Ещё при государыне Елисавете Петровне родился.

Барин снова промолчал. Демьян снял шапку, по привычке стал мять её своими огромными чёрными ручищами.

– Да, жаль Суходрева. Жилистый был старик. Всё выдюжил, с французом воевал. Огонь добыл, лёг в траву, – и душа улетела.

Он подумал и добавил:

– Завтра хоронить будем.

Наконец, вышел доктор. Он казался ещё более суетливым, глаза горели каким-то неестественным блеском.

– Что ж, должна выжить, – сказал он. – Сильные ушибы, царапины, гематомы и всё такое; однако все кости целы.

Он обернулся на дрожки. Кучер Ванька понял, приударил вожжами, подогнал дрожки поближе.

– Где у вас дети-то болеют? – спросил доктор, занося ногу на ступеньку.

– Демьян! – позвал Григорий Тимофеевич. – Покажи доктору, проведи по всем дворам, – где коровы пали, где люди болеют.

Он коротко поклонился доктору.

– Демьян Макарович – староста. Он вам всех покажет. А я, уж извините, домой. Пройдусь пешком, развеюсь. А потом, как больных осмотрите, – прошу ко мне на обед.

Доктор сел в дрожки, Демьян взгромоздился на козлы, сильно потеснив кучера.

Григорий Тимофеевич вернулся в избу.

– Иван, – позвал хозяина. Тихо шепнул: – Если какие лекарства нужны, помощь, – иди прямо ко мне. Я скажу слуге – тебя проведут. На вот пока…

И он сунул в корявую ладонь Ивана ассигнацию.

– Да что вы, Григорь Тимофеевич! – испуганно сказал Иван, разглядев бумажку. – Зачем? Лекарства дохтур оставил (в избе действительно сильно шибало в нос чем-то медицинским, ядовитым, вроде карболки), а таких денег мы отродясь в руках не держали.

– Ничего-ничего. Возьми. Съездишь в Волжское, на торг, купишь Феклуше баранок, отрез на платье, ботинки… Или что она попросит.

И, быстро повернувшись, вышел.

Шёл по деревне скорым шагом, не оборачиваясь. Только когда ступил на лесную дорогу, перевел дыхание и слегка расправил плечи.

"А доктор-то, кажется, морфинист…", – подумал мельком, и тут же забыл об этом.

* * *

Доктор заехал вечером, перед закатом. Он очень торопился и отобедать отказался наотрез, сославшись на недомогание. И действительно, выглядел он ещё более странно, чем утром: глаза блестели и беспрерывно перебегали с одного предмета на другой; руки дрожали. И сам он постоянно совершал суетливые, ненужные движения.

Григорий Тимофеевич догадался, в чём именно состоит его недомогание, и сказал, что не смеет задерживать.

– А что же больные? Узнали вы причину болезни?

– Без сомнения, несколько человек были покусаны больными животными. Обычная "рабиес". Случаи тяжёлые, вряд ли кто-то из них выживет. А в остальном картина обычная: смерть от несчастных случаев, от грязи, от зверства…

Он добавил, что младенец Никитиных умер от дистрофии, то есть от недостатка питания – то ли мать его голодом наказывала за беспокойство, то ли по какой-то другой причине.

– У неё молока не было, – вставила вдруг горничная. – А корова сдохла. Кормили мякишем, размоченным в воде, да тряпицу с коровьим молоком в рот совали.

– А ты откуда знаешь? – недовольно спросил Григорий Тимофеевич.

– Так я ж родня им, Григорий Тимофеевич, – спокойно ответила горничная.

– И много ещё таких голодающих детей в деревне?

– Об этом не ведаю. Да у вас же староста есть, и управляющий…

Григорий Тимофеевич крякнул и махнул рукой.

Доктор быстро покивал всем, собравшимся за обеденным столом, и уехал, не дождавшись даже Григория Тимофеевича, который вызвался проводить доктора верхом.

– Гриша! – сказала Аглая, когда Григорий Тимофеевич вернулся расстроенный и обескураженный. – А что такое "рабиес"?

– Бешенство.

Аглаша всплеснула руками.

– То-то я смотрю, наш Полкаша изменился. Раньше – ты помнишь? – на цепь сажали, чтоб кого не укусил. А сейчас стал ласковый, лизаться лезет…

– Вот как? Что же ты мне раньше не сказала?

Он повернулся к старому слуге Иосафату:

– Петька вернулся?

– Не знаю-с. Сейчас выясню.

Слуга ушел.

Григорий Тимофеевич строго взглянул на жену.

– Вот что, Аглаша. Полкан-то наш, кажется, болен. И болен неизлечимо. Если человека укусит, – человек умрёт. Его пристрелить придётся.

Он крепко растер виски руками.

– Вот вам и "рабиес"…

* * *

Петр Ефимыч явился поздно вечером. Григорий Тимофеевич вызвал его в свой кабинет и прежде всего сделал внушение за внезапный отъезд. Петр Ефимыч был вольнослушателем Московского университета, и доводился Григорию Тимофеевичу внучатым племянником. В последнее время он как бы исполнял обязанности управляющего имением. Нрава он был доброго, но бесшабашного. Крестьян жалел, долги, бывало, прощал, а бывало, платил за должников из своего кармана, – все это Григорий Тимофеевич знал, и, как человек нового времени, просвещённый и либеральный, не слишком сердился. Поэтому и к нынешнему внушению оба отнеслись довольно легко.

Знал Григорий Тимофеевич и то, что племянник был очень охоч до женского пола. Для того, видно, и в Вёдрово ездил: уже присмотрел там себе, видать, местную красотку.

Григорий Тимофеевич велел племяннику сесть и вполголоса сказал:

– Вот что, Петруша. У нас в имении обнаружилось бешенство – сегодня здесь был доктор из Волжского, осмотрел больных, и сказал, что есть все признаки "рабиес".

– Болезнь дурная, я слышал, – покачал головой Пётр, сразу став серьезным. – И людей, и скотину не щадит.

– Вот-вот. А главное – вот что. Полкан наш болен.

Пётр быстро взглянул на дядю, опустил глаза. Вздохнул.

– Я давно заметил, Григорий Тимофеевич, только не хотел докладывать. Его ведь пристрелить надо. А жалко.

– Жалко, – согласился Григорий Тимофеевич. – А если он всю дворню перекусает? А если, не ровен час, Аглашу цапнет? Или с цепи сорвётся, да в деревню кинется?

Петр снова вздохнул.

– Хорошо. Прикажу Иосафату разбудить меня до свету, уведу Полкашку в лес и пристрелю.

Григорий Тимофеевич помолчал. Тяжело вздохнул:

– Этого мало, Петя. Перестрелять надо всех больных собак по деревне. А тех, которые еще не больны – приказать запереть отдельно от других. Признаки болезни не сразу появляются. Здоровых собак стрелять – лишний грех на душу брать.

Петя побарабанил пальцами по столу.

– А как крестьянам объяснить?

– Не знаю. Знаю только, что объяснять придётся. Попрошу Демьяна устроить сход и помочь нам. Иначе – никак. Начнём стрелять по дворам – чего доброго, бунт поднимут.

– Завтра?

– Да. Тянуть с таким делом нельзя. А ты… ты вот что. Утра не жди. Полкан сейчас на цепи, один на псарне, так ты сделай палку с петлёй, возьми его, отведи хоть, например, на берег Сологи, и пристрели. Труп в воду столкни.

Петя снова побарабанил пальцами. Лицо его выражало сомнение и смущение.

– Тебе выспаться надо, завтра будет много дел. Так что иди сейчас, – настойчиво сказал Григорий Тимофеевич. – Аглаша уже спать легла, дворовые тоже. Только Иосафату не спится по-стариковски.

– Я, пожалуй, попрошу старика мне помочь… – сказал Пётр Ефимыч и коротко взглянул на Григория Тимофеевича. – А то одному как-то оно… На убийство это похоже, дядя.

– Я понимаю.

– А точно ли это бешенство? Может, доктор ошибся?

Григорий Тимофеевич серьезно сказал:

– А ты подумай сам. Началось с появления дикой волчьей стаи, потом – падёж скота, кошки стали дохнуть, до людей очередь дошла… Ты по лесам часто ходишь – видел что-нибудь… странное?

Он выжидательно посмотрел на племянника. Тот помялся:

– Да, видел.

– Что же?

– Мёртвых лисиц. Один раз на целый выводок наткнулся: лиса-мать, лис-отец, и лисята. Все мёртвые, у норы. Я ещё подумал – от какой-нибудь своей болезни померли, или тухлого поели, или ягод волчьих… Да мало ли что.

Григорий Тимофеевич посидел ещё, потом поднялся.

– Пойду подниму старика Иосафата. А ты, будь добр, приготовь ружьё и припасы. Может, с первого раза не попадёшь, может, несколько раз стрелять придётся…

* * *

Стрелять, однако, не пришлось ни разу.

Они всё сделали правильно. Иосафат, поворчав для порядка, оделся потеплее, взял фонарь и пошёл на конюшню. Принёс длинную палку с петлёй на конце. Потом подошли к сараю, где содержали собак; теперь там оставался один Полкан.

Вошли.

Полкан спал в углу, свернувшись калачиком. Проснулся, взвизгнул от радости и кинулся к Пете. Короткая цепь натянулась, Полкан встал на задние лапы, забил передними в воздухе.

– Ну-ну, успокойся, – сказал Петя.

Иосафат, уже знавший подробности, поджал губы:

– Может, он ещё и не заразный. Может, дохтур-то ошибся. Видел я, как у него, у дохтура этого, руки-то тряслись. Должно, зашибает крепко. А таким дохтурам верить нельзя. Вот в прошлом годе один тоже приезжал в Вёдрово, так он…

– Полкан, лежать! – приказал Петр.

Пёс послушно лег.

Пётр вытянул руку и сделал ею круг в воздухе. Полкан и этот фокус знал: перевернулся через спину. Пётр вздохнул:

– Ладно. Надо дело делать. Я отстегну цепь, а ты уж, сделай милость, изловчись – петлю на шею накинь. Да фонарь поставь пока – мешать будет.

– А может, Полкан сам пойдёт?

Петр молча наклонился к Полкану, отстегнул карабин, опасливо пряча руки.

– Надевай! – сказал он Иосафату.

Но старик замешкался. Протянул палку, Полкан оскалился и внезапно прыгнул к выходу, проскочив между Петром и Иосафатом. Фонарь упал, горящее масло вылилось на солому, растеклось. Солома вспыхнула. Огонь мгновенно охватил дверной косяк. Пётр, не растерявшись, вытолкнул Иосафата в открытую дверь, прыгнул следом.

Иосафат упал в грязь и принялся кричать дрожащим голосом:

– Пожар! Пожар!

Всё произошло так быстро и неожиданно, что Пётр на какое-то время забыл о Полкане.

Из господского дома стали выскакивать дворовые – сначала девки и бабы, потом и несколько мужиков – кучер, конюх, работники, слуги. Привезённый из Москвы повар-француз, живший в отдельной комнате, распахнул окно и закричал:

– O mon Dieu! Je suis etonne! Il faut eteindre!..[10]10
  Бог мой! Я изумлён! Нужно гасить!..


[Закрыть]

Окончание фразы потонуло в рёве огня, охватившего весь сарайчик. Выбежал Григорий Тимофеевич в ночном колпаке, и приказал мужикам окапывать землю вокруг пожара, а бабам – таскать воду вёдрами. Вёдра помогали плохо, а окапывать не давал палящий жар. К счастью, псарня стояла особняком, и огонь в безветрие не мог перекинуться на другие строения; задымилась, было, стена конюшни, но её быстро залили водой. Лошадей, однако, стали выводить на воздух.

– Где Полкан? – спросил Григорий Тимофеевич метавшегося между бабами и мужиками Петю.

– Сбежал! – на ходу ответил Петя, кидаясь к пожарищу с багром наперевес.

– Куда сбежал??

– Об том не ведаю, дядя!..

* * *

На фоне зарева издалека чётко виднелись тёмные мечущиеся фигуры людей.

Большая Белая собака, лежавшая на крыше деревянной беседки в саду, глядела на них ласковыми, слегка сонными глазами.

Потом медленно и длинно зевнула, прыгнула с крыши – и растворилась во тьме.

* * *

Полкан выскочил на поляну. Присел, тяжело дыша и вываливая сухой шершавый язык.

На небе ровно сияла луна, но с запада наносило тучи, и звёзды гасли одна за другой. Пока же луна освещала небольшую поляну, на одном краю которой, прислонившись к стволу вяза, стояло странное мохнатое существо, а на другом краю сидела огромная белая собака с горящими глазами. Полкан оказался как раз между ними.

Почувствовав неладное, Полкан забеспокоился, беспрерывно оглядываясь то на существо, то на белую собаку. От существа пахло странно – неземным, неведомым, и скорее страшным, чем добрым. Зато от Белой так и лилась сила, запах безмерной власти, аромат победительницы.

Существо подняло лапу, словно подзывая Полкана. Белая спокойно сидела, только глаза её открылись шире; они притягивали Полкана, как магнитом.

Полкан внезапно захрипел горлом, упал на брюхо и пополз, приподняв зад и постукивая хвостом, к Белой. Белая улыбнулась. Теперь она смотрела поверх ползущего пса прямо в глаза неведомого мохнатого существа.

Существо отлепилось от ствола и сделало шаг, словно решило догнать Полкана. Но тучи внезапно закрыли луну.

В небе раздался пронзительный звук охотничьего рога, и налетевший ветер зашумел в кронах; с шелестом и стуком посыпались на землю листья и ветки, и тяжко застонал старый вяз.

Существо открыло рот, похожий на пасть, и почти простонало:

– Упуат…

– Упуат, Упуат… – повторила Белая, прикрыв глаза. – Ах, как давно я не слыхала своего второго имени!

– Ты – порождение Сехмет, пожирающей людей.

– Ты ошибся. Ошибся. Тебе изменяет память от старости. А своё имя ты помнишь? Дитя шакала, вечно рыскающего по кладбищам? Саб!

– Сарама, – произнесло существо.

– Да, и Сарама! Ты вспомнил, наконец! – торжествующе ответила Белая; ответила не голосом – мыслью. – Вспомнил, кто я? Вспомни ещё, что я не только повелительница волков и мать зимы. Я – мать всего человечества, потому, что я зачала тысячи лет назад великий город, который стал началом нынешних времен. Я – основатель городов Ликополя и Рима.

– Нет, ты мать чумы и холеры.

– Я – воплощение огня!

– Ты – пожирательница трупов, похититель времени, воплощение ночи.

Сарама словно выросла. Она стала гигантской, непомерно гигантской, став выше существа. Её лапы теперь были похожи на стволы деревьев. Она стала своей тенью.

– А ты? – гневно сказала она. – Разве не ты породил Аттилу? И предка Чингисхана?

– Это выдумка. Аттила был обычным человеком.

– Ты лжёшь, выродок. Аттила был величайшим человеком с примесью собачьей крови. Он должен был закончить человеческий цикл. Но не закончил, – потому, что вмешался ты. Потом был Чингисхан, – и снова ты встал у меня на пути. Но сейчас у тебя уже нет прежней силы. Ты – немху, отребье, отверженный. Ты бессильный старый шакал, отец гиен, изгнанный из подземного мира, бывшее шакалье божество Анубис. И не тебе вставать у меня на пути.

Сарама перевела дух, грудь её вздымалась, в горле клокотало.

– А хочешь знать, что происходит с теми женщинами, которые приняли твое подлое собачье семя? Они все в аду, и там два бешеных пса постоянно грызут им руки, и лижут огненными языками… Но посмотри туда!

Она кивнула в сторону имения: столб огня и белого дыма был виден из-за леса, и даже были слышны далёкие, тонкие голоса, будто кричали лилипуты. Вовсю трезвонили колокола далёкой церковки, но сквозь звон было отчетливо слышно хриплое воронье карканье.

– Я – воплощение огня!.. – повторила Сарама.

Тень на противоположной стороне поляны шевельнулась.

– Пусть так… Но вода гасит огонь.

– А, я знаю! Ты ведь считаешься здесь, в этих северных краях, сыном Велеса, скотьего бога, которому глупые люди оставляют на полях горсть овса на прокорм!

– Нет, это было давно… Ты верно сказала: теперь я – отверженный, немху.

Её глаза вспыхнули, и сейчас же, словно вторя ей, ослепительно сверкнуло над лесом, а потом в отдалении, постепенно замирая, тяжко пророкотал гром.

Полкан уже валялся на спине у лап Сарамы, подставив брюхо, и тихо и нудно выл, вымаливая прощение. Белая, даже не взглянув на него, отдала немой приказ. Полкан вскочил, радостно тявкнул, и стремглав понесся во тьму.

Белая взглянула через поляну, – существо тоже исчезло.

Морда Белой стала озадаченной. Потом глаза её погасли, она внезапно стала самой собой, только тень оставалась огромной, мохнатой, жуткой. Она повернулась, и неторопливо пошла через поляну, озаряемая вспышками молний и сопровождаемая раскатами грома.

А Полкан мчался стрелой в сторону деревни. Теперь-то уж он точно знал, что должен сделать.

* * *

Холодный дождь водопадом обрушился на тёмную спящую деревню, на голые леса и чёрные поля.

Феклуша очнулась. Ей почему-то стало легче, – почти легко; она вздохнула с облегчением, повернулась на бок, и вздрогнула.

Прямо перед ней темнела странная расплывчатая фигура. Ласковая рука коснулась её лба, и боль, к которой она уже почти притерпелась, вдруг стала отпускать, в голове посветлело. Феклуша улыбнулась и шепнула:

– Так это тебя я звала? А потом звал Суходрев? Теперь я поняла…

Она закрыла глаза и тихо, спокойно уснула. А тёмная фигура всё стояла над ней, касалась нежной мохнатой лапой лица, гладила сбившиеся, вялые волосы, и распухшие, в чёрных синяках, ноги Феклуши.

А когда за окном начало светлеть, фигура исчезла. И тогда Феклуша проснулась, чувствуя голод и жажду. Она приоткрыла занавеску и громко шепнула:

– Мама! Мам! Ты варёной картошечки не припасла? И ещё кваску бы мне…

* * *

Нар-Юган

Стёпка сидел перед печкой, тянул вполголоса какой-то полузабытый сиротский напев. За окном бушевала пурга, снег стучал в белое стекло. На столе горела керосиновая лампа.

Стёпка думал. Он всё никак не мог забыть странного городского пса, оказавшегося вдруг за сотни километров от дома. Сам убежал? Или хозяину надоел, – прогнал хозяин?

Стёпка выл, время от времени вставляя в напев какие-то всплывавшие в сознании полузабытые слова, и думал, думал.

Он вспоминал Костьку. "Хороший людя, однако", – думал он.

Он вспоминал тунгусского шамана – школьного сторожа.

"Плохой людя, однако. Ничего не может. Даже собаке помочь. Как людям помогает?". Стёпка подумал, и решил – наверное, никак не помогает. Получает свою зарплату, пьёт чай, ест сладкие плюшки из школьной столовой, и давно уже ничего не ждёт.

Надо бы к Катьке сходить, посоветоваться. Может быть, она погадает – судьбу пса узнает. Но Катька злая, болеет сильно. Опять муки будет просить, однако. Стёпка вспомнил про чудодейственное лекарство, которое так не понравилось тунгусу. Плохому человеку не понравилось, – значит, хорошему подойдет, – решил он. Лучше это лекарство Катьке дать.

Теперь надо ждать, когда утихнет пурга. А пока, решил Стёпка, надо сделать шаманский посох, тыевун. Посох всегда нужен, если хочешь узнать судьбу далёкого человека.

Стёпка оделся налегке и вышел в ночь. Неподалёку от избушки стояла полусухая сосна. Ветки у нее гладкие, длинные. Как раз на посох сгодится.

* * *

Как только пурга немного стихла, Стёпка начал собираться в путь. Собирался основательно, взял шкурки соболя, взял инструменты, даже сшитую из лоскутьев шкуру. Увязал покрепче, подвесил к туго набитому рюкзаку. Он решил сначала зайти в посёлок, сдать шкурки, купить муки и соли. От такого подарка Катька злиться перестанет, подобреет, однако.