Текст книги "Собачий род"

Автор книги: Сергей Арбенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

– Хорошо, что я не убила тебя тогда, в лесу, – сказала Белая и почти ласково посмотрела на Тарзана.

* * *

– Ну, так кто же из вас охраняет Деву?

– Я! – быстро сказал Бракин. И даже стал быстро-быстро, словно от волнения, перебирать лапами.

Белая пренебрежительно взглянула на него. Усмехнулась.

– Твою Деву я давно знаю. Жадная старуха, заболевшая от жадности и глупости. Нет, – Белая качнула широкой седой мордой. – Дева должна быть молодой. И если не слишком красивой, то обязательно – доброй.

– Тогда – я! – сказала Рыжая, выступая вперёд. Она отчаянно трусила, но уличное воспитание давно уже приучило её проявлять чудеса храбрости именно тогда, когда нападает трусость, кидаться в опасность с головой; это всегда помогало в боях с почтальонами, продавцами, дворниками, и враждебными стаями, живущими в посёлке за переездом – в Усть-Киргизке.

– Ты не только хитрая, лисичка, но еще и на удивление смелая, – сказала Белая и чуть улыбнулась.

И внезапно поднялась на все четыре мощных лапы.

– Вон идет тот, кто по запаху узнаёт врагов ночи.

Она говорила о Ка.

Ка остановился неподалёку. Казалось, он смотрит на всех сразу, одновременно; может быть, так казалось потому, что дырка от выстрела из помпового ружья была похожа на третий глаз.

Ка медленно поднял руку в изорванном в клочья рукаве и молча указал на Тарзана.

* * *

– Тихо! – прикрикнул Витёк, берясь за баранку.

– Чего "тихо"? Сматываться пора! Я в него шесть пуль всадил, ни разу не промазал! – сказал Санька.

– А он всё равно живой, – сказал Рупь-Пятнадцать, хотя его никто и не спрашивал.

Витёк ещё раз сказал:

– Тихо! Убью!..

– А чего… – начал было кто-то, но ему закрыли рот ладонью.

Издалека доносились воющие сирены милицейских машин.

– Далеко… – сказал Витёк. – Успеем.

И он нажал на педаль газа.

– Ты куда? – спросил Санёк.

– Мы его, гада, на таран возьмём…

* * *

– Убей этих троих. Больше они нам не нужны, – сказала Белая, поднимаясь во весь свой гигантский рост.

И, больше не глядя на них, в три летящих прыжка преодолела расстояние до цыганского дома и исчезла в воротах.

Ка поднял руки и присел. Руки у него оказались такими длинными, что все три собаки оказались в полукольце: позади них высился забор.

Собаки ощетинились, припали к земле, медленно отступали, рыча. Только Рыжая сделала попытку проскользнуть под рукой Ка, но не смогла, и отлетела к забору.

Туман все ещё не рассеялся. И в этом тумане позади мертвеца засветились два ярко-жёлтых огромных глаза. Взревел двигатель, и жёлтые глаза стали стремительно приближаться.

В самый последний момент Ка почувствовал угрозу сзади. Он обернулся, привставая. Но подняться на ноги уже не успел. Огромные жёлтые глаза приблизились вплотную и какая-то неведомая, страшная сила, более грозная, чем сила самого Ка, ударила его в колени и подбросила высоко вверх.

Ка издал странный звук. Он упал на ветровое стекло, побежавшее трещинами.

Прямо перед собой, за ветровым стеклом Санька увидел тёмное неживое лицо с разорванной щекой и обнажившимся краем белой кости.

Санька хотел заорать, но тут Витёк резко затормозил, и Санька разинутым ртом налетел прямо на поручень над "бардачком". Боли он не почувствовал, и продолжал беззвучно орать; изо рта заструилась кровь.

Ка снесло с капота, он упал на дорогу и откатился.

Полежал секунду-другую, – и вновь зашевелился, оживая

У него были переломаны ноги, но он умудрился подняться, как бы соскальзывая, припадая на руки. Тёмное лицо, поднятое к машине, абсолютно ничего не выражало.

– Ах, ты так, да? Так?? – заорал Витёк, сдал назад, и снова газанул вперёд.

* * *

Белой вдруг не стало. Вместо неё в воротах оказался человек в помятой милицейской форме, почему-то без зимней куртки, и даже без шапки.

Он вошёл в ярко освещённый уличными лампочками двор. Увидел трёх или четырёх собак, чуть ли не разорванных на куски, увидел человека, лежавшего на крыльце, свесив курчавую голову с нижней ступеньки.

Неподалёку, привалившись спиной к фундаменту, сидела толстая женщина в одной рубашке. Голова её была вывернута, и глаза, обращённые вниз, тускло отражали свет.

Милиционер постоял, прислушался.

Двери сараев были выломаны, на снегу почему-то валялись изуродованный велосипед и конский хомут.

А на снегу там и сям светились пятна крови.

Милиционер перешагнул через труп на крыльце, миновал тёмные, заставленные какими-то бочками сени, и вошёл в большую комнату. Мебели здесь почти не было. Только кухонный стол, какие-то лежанки вдоль стен, накрытые чем-то пёстрым, и несколько ковров на полу и на стенах.

Милиционер на секунду замер. Он услышал отдалённое завывание сирен, повёл плечами, шагнул в следующую комнату. Эта комната оказалась забитой мебелью – дорогой гарнитур, две огромные кровати, не распакованные, стоявшие "на попа" у стен, пухлые, словно надувные, кожаные кресла и диваны, накрытые коврами.

Милиционер встал, склонил голову набок, прислушался.

И внезапно, нагнувшись, откинул угол ковра.

Пол под ковром оказался зацементированным, а в цемент вделан квадратный стальной люк.

Милиционер быстро нагнулся, нашёл рукоять, выдвинувшуюся вверх, дёрнул.

Люк не открылся.

Но теперь милиционер точно услышал снизу сдавленные голоса и шорохи. Потом вскрикнул младенец.

Улыбка раздвинула лицо милиционера. Улыбка, постепенно превратившаяся в оскал. Милиционер согнулся, встал на четвереньки, вытянулся, раздался в толщину, и рыкнул.

Теперь это снова была волчица.

Громадная, седая. Она провела широкой лапой по люку: на металле остались борозды. Глаза Белой загорелись неистовым огнём, и она стала быстро-быстро царапать сталь обеими передними лапами.

Люк начал прогибаться, трещать; куски цемента разлетались по комнате.

Снизу раздались испуганные крики и петушиный подростковый бас, прикрикнувший на кого-то.

Белая подпрыгнула и всей тяжестью рухнула на люк.

Люк обрушился вниз.

В глаза ей взметнулся ослепительный огонь, и уши заложило от грохота: пуля обожгла лоб.

Белая рухнула вниз всей тяжестью, ломая деревянную лестницу с перилами. Внизу она вскочила на ноги, мгновенно огляделась.

Пыль и пороховой дым заполнили подвал, но людей здесь не было: они ушли в боковой ход, черневший в забетонированной стене.

Белая прыгнула в зияющее отверстие, – и вдруг словно натолкнулась на что-то, на миг зависла в воздухе, словно в вате, и мягко опустилась на пол.

– Уйди с дороги, Саб! – рявкнула она, тяжело дыша.

– Здесь нет того, кого ты ищешь, – возразил низкий голос.

– Есть! Я чувствую запах девы. Я даже вижу её: красивая черноглазая цыганка, слишком молоденькая, правда, но я давно уже стала замечать твою склонность к педофилии… Прочь!

– Эту цыганку зовут Наталья. Ей только двенадцать лет. И она ни в чём не виновата, – спокойно ответил голос.

– Ага! В двенадцать цыганские дочери иногда уже выходят замуж. Уходи, именем твоего покровителя Велеса!

– Велес давно уже умер.

– Да, но ты-то ещё жив. Наследник Волха, бывший пастух, защитник выродков и сук!

Внезапно огонь вспыхнул прямо перед её глазами, так что Белая вначале отшатнулась. А потом рассмеялась лающим смехом.

– Ты вздумал напугать огнём меня? Меня, повелительницу огня? Ты сгоришь и станешь пеплом, горсточкой праха, которой уже нет и не может быть возвращенья…

– Ты снова ошиблась, – прогудел, удаляясь, голос. – Огонь – это твоя стихия. А я всего лишь зову дождь.

* * *

Тверская губерния. 1860 год

Дверь отворилась бесшумно. Но Феклуша тотчас же открыла глаза, инстинктивно поджала ноги под лоскутное, специально сшитое для неё, одеяло.

В избе было темно и душно. Слышался храп тятьки и посапывание Митьки. Только мамка спала тихо-тихо, лишь изредка о чём-то вздыхая.

Через секунду Он был рядом. Феклуша почувствовала его близко-близко, и задрожала всем телом.

Он не касался её. Он лишь присел на корточки, дышал спокойно и ровно. В темноте он казался просто большим расплывчатым пятном.

Потом она почувствовала прикосновение. Он искал её руку мягкой, совсем не мохнатой рукой. Нашёл, притянул к себе и положил на грудь. Грудь была мягкая, мягче пуха. А под пухом – твёрдые мускулы.

Грудь была большой и теплой.

– Это грех, – одними губами шепнула Феклуша.

Он разогнулся – тёмный силуэт взметнулся под потолок. И Феклуша вдруг почувствовала, как ласковые сильные руки поднимают её вместе с одеялом.

– Ой, матушки!.. – снова шепнула Феклуша. – Грех ведь это!

У неё потемнело в глазах, она вдруг очутилась посередине комнаты, потом – в дверях. Потом она вдруг почувствовала острый, свежий воздух морозной осени; они уже оказались на дворе.

Ещё мгновение – и деревня осталась позади, и стала отдаляться: редкие огоньки таяли и гасли, словно уплывая, пропадая в бездне.

А над Феклушей закачались еловые лапы, запахло хвоёй, и вдруг стало тепло и спокойно.

Она лежала на чём-то мягком, похрустывавшем от малейшего движения. А Он был где-то рядом, невидимый, не издававший не звука.

– Маменька тебя видела, – шепнула Феклуша.

Он промолчал.

– А ещё в деревне говорят… – она запнулась. – Говорят, что если девушка с собачьим богом согрешит, – то в аду две собаки ей будут вечно руки грызть.

Она помолчала.

– Мясо сгрызут, и отходят. Ждут, пока новое нарастёт. А как нарастёт – снова кидаются. И грызут, грызут…

Голос прервался. Но тут же она ощутила его тёплую ладонь на своем лбу. Прикосновение успокаивало.

– Зачем же вы меня сюда звали? – спросил он.

– Звали? – удивилась она, и тут же сама догадалась. – Так это дед Суходрев сказал, что никто, кроме тебя, от коровьей чумы не спасёт. Дед много чего знал. У него в лесу даже своя келья была, он ходил туда молиться. И однажды сказал, что никто не поможет: я-де жертву самому Власию приносил, умаливал, – но и Власий не смог чуму прогнать. Надо-де собачьего бога звать. Он последний из скотьих богов жив остался. И "жив огонь" добыть поможет. Ты ведь помог?..

Он не ответил. Да она и не ждала ответа.

– Мне барина жалко очень. Он такой добрый. Давеча конфект городских через горничную передал. А тут иду по деревне – а мне староста навстречу. А староста у нас правильный, но сердитый. Суёт мне в руки свёрток. И говорит тихо: "Это тебе от барина. Если стыда нет – носи. А только я бы и родной дочери не посоветовал". Я в овин забежала, развернула – а там шаль белая, с узорочьем по краю… Я её обратно завернула, да там, под сеном, и закопала.

Ей было спокойно и хорошо.

– А ещё барин обещал меня в ученье отдать, в город увезти.

Она вздохнула. Его ласковые руки касались её губ, щёк, глаз.

– Ох, – вдруг сказала она. – Я ж теперь совсем некрасивая! Глаз набок стал глядеть!..

И тогда он поцеловал её в больной глаз и шёпотом сказал:

– Я ещё не встречал таких красивых, как ты. Впервые встретил – за тысячи лет.

* * *

Утром, за завтраком, Пётр вдруг сказал с расстановкой:

– А на деревне-то у нас – озорничают.

– Что такое? – спросил Григорий Тимофеевич, откладывая нож и вилку.

– У Захаровых кто-то ночью ворота дёгтем вымазал.

Григорий Тимофеевич потемнел.

– Парни, говорю, озоруют, – как бы ничего не замечая, продолжал Пётр Ефимыч. – Девка-то у Ивана, Феклуша, – с норовом, всех парней отвадила. Вот они и отомстили.

– Да за что же? – чуть не вскрикнул Григорий Тимофеевич.

Пётр Ефимыч оторвался от еды, поглядел на дядю, лукаво сощурил глаза.

– Может, и не за что. Так, из озорства просто. А может, и был грех какой… Тёмный у нас народ!

Григорий Тимофеевич молча, отрешённо глядел на него.

– Иван теперь Феклушу на конюшне вожжами охаживает. По-отцовски учит, значит.

Зазвенело вдруг: это Григорий Тимофеевич отбросил вилку. Потом сорвал салфетку, отбросил полотенце, лежавшее на коленях.

– Что с тобой, Григорий? – спросила Аглаша.

Спросила не заботливо – почти строго. Имя Феклуши ей уже было знакомо. Дворовые шептались, а горничная докладывала. Григорий Тимофеевич-де дохтура нарочно для Феклуши из Волжского вызывал. Говорят, подарки ей дарит.

Григорий Тимофеевич быстро взглянул на жену, пробормотал:

– Прости, Аглаша, – и быстро вышел из столовой.

Аглая уронила вилку.

Пётр Ефимыч сидел смущённый, опустив голову.

Аглая вызывающе спросила:

– Ну, Пётр Ефимыч, какие ещё новости на деревне? Уж не стесняйтесь, продолжайте, коли начали. А то мне тут одной без новостей скучно, – хоть волком вой.

* * *

Григорий Тимофеевич не жалел коня. Ледяная дорога звенела под копытами, грязная ледяная крошка летела в стороны. Встречные крестьяне поспешно отворачивали телеги в сторону, пешие – не успевали снять шапки.

На всём скаку барин подлетел к измазанным чёрными кляксами и полосами, похожими на кресты, воротам Захаровых. Спешился, открыл ворота, вошёл во двор.

Хозяйка стояла на крыльце. При виде барина взмахнула руками:

– Ах, батюшки! Грех-то какой! Феклуша-то наша, Григорь Тимофеич…

– Где Иван? – прервал её Григорий Тимофеевич.

Иван появился позади жены, отпихнул её, встал вызывающе, – одна нога вперёд.

– Грех замолить можно, – сказал жене, будто и не замечал барина. – А со стыдом теперь так всю жизнь и жить. И помирать с ним будем.

– Иван, где Феклуша? – спросил Григорий Тимофеевич, почти перебивая хозяина.

Иван потемнел, глаза сверкнули.

– А тебе, барин, какое до девки моей дело? Или то же самое, молодое?

Григорий не сдержался, дотянулся, хлестнул Ивана плёткой по лицу. Шапка слетела с него, жена ахнула и юркнула в избу.

– Почему шапку не снимаешь перед барином? – закричал, теряя всякое терпение, Григорий Тимофеевич.

Иван утёрся рукавом армяка, надетого внакидку. Поднял с земли шапку.

– А скоро кончится ваша барская власть, – с ненавистью сказал Иван. – Не такие уж мы тёмные. Слыхали кое-что, и грамоту знаем. В столице указ готовится – свобода, значит. И вот тогда уж, барин, заместо поклона, я тебе вот что покажу.

И Иван протянул Григорию Тимофеевичу здоровенный красный кулак.

Григорий Тимофеевич побледнел, как полотно, взмахнул непроизвольно плетью, но огромным усилием воли сдержал себя. Опустил руку.

– Где Феклуша? – спросил угрюмо, не глядя на Ивана.

Иван молчал, но из избы выглянул Федька и крикнул:

– Тятька в подполье её спрятал!

– Цыц! – рявкнул хозяин, и Федькина физиономия, вытянувшись от испуга, тут же исчезла.

– За что? – хриплым голосом спросил Григорий Тимофеевич.

Иван хмуро взглянул на него.

– А тебе, барин, должно, об этом лучше знать.

Кусая губы, Григорий Тимофеевич с усилием сказал:

– Но я действительно не знаю.

Из избы донёсся слегка визгливый голос жены:

– Ну, расписал: "не зна-аю"! А кто подарки дарил, знает?

– Ч-чёрт, – ругнулся Григорий Тимофеевич сквозь зубы.

Обернулся. В ворота степенно вошёл староста.

– Грех, барин, на подворье чёрта поминать, – сказал он.

– А звериному богу молиться не грех? – сквозь зубы спросил барин.

Староста промолчал.

– Вот что, – Григорий Тимофеевич снова повернулся к Ивану. – Ты выпусти Феклушу. Слово тебе даю, – вот, при Демьяне Макарыче, – нету со мной у Феклуши греха.

– Ска-азывай! – донёсся из избы все тот же визгливый женский голос.

Иван внезапно рявкнул:

– Молчи, дура! – и ногой захлопнул позади себя дверь.

Глядел на барина исподлобья, на лице его попеременно отражались злоба и сомнение.

– Выпусти Феклушу, – повторил Григорий Тимофеевич. – Ну, я тебя прошу.

Староста вдруг как-то странно закряхтел и отвёл глаза.

– Моя дочь – моя и воля! – сказал Иван.

Демьян снова странно закряхтел и не слишком уверенно сказал:

– Нет, Иван, тут ты не прав, пожалуй. Мы пока ещё люди господские.

Иван промолчал.

– Пороть надо не Феклушу, а тех, кто ворота дёгтем мазал, – сказал Григорий Тимофеевич. – Вот у кого стыда-то нет… Да и ума, видимо, тоже.

Перехватил плётку. Ударил ею о ладонь.

– Ну, вот что, Иван, не шутя говорю: не выпустишь девку, заморишь, – по закону, в каторгу пойдёшь.

Он быстро вышел, прыгнул в седло, и поскакал в сторону имения.

Демьян с Иваном вышли за ворота, глядели вслед.

С низкого тёмного неба посыпалась белая крошка, задул пронзительный холодный ветер. В ветвях придорожных ив закаркали вороны.

– И то, Иван, – миролюбиво сказал староста. – Ни к чему девку губить. Может, и не было греха, а парни от зависти, да по злобе созоровали.

Иван поднял на Демьяна мутные глаза.

Сказал твёрдо, как отрубил:

– Был у неё грех. Сама созналась…

Демьян очумело уставился на Ивана. Наконец, сообразив что-то, тихо ахнул:

– С барином?

Иван криво усмехнулся, запахивая армяк. Сказал загадочно, пословицей:

– Сказал бы словечко, – да волк недалечко…

* * *

Григорий Тимофеевич поскакал не прямо в имение, наезженной дорогой, а свернул в лес, поехал по тропинке, чтобы успокоиться.

Постукивали копыта. На ветвях, нахохлившись, дремали вороны.

Григорий Тимофеевич ничего не замечал, погружённый в свои думы.

Да, Феклуша сильно изменилась в последнее время. Кажется, и подарки её не радовали. И на улице она появлялась редко, а на девичьи вечера и вовсе ходить перестала. Пётр Ефимыч это тоже заметил, и сказал как-то, что одной красавицей на Руси стало меньше.

– Глаз-то у неё окривел, – простодушно сказал он. – Вот и терзается девка, показаться боится.

Григорий Тимофеевич внутренне был с ним согласен. Но какое-то сомнение точило его душу. Не только в этом было дело, нет, не только. Вот и ворота эти…

Отродясь в их деревне такого не было, чтоб ворота молодой девки дёгтем мазали. Ведь были в деревне молодые и красивые, и грешили, как у людей водится, и даже ребёночка однажды в господский дом подбросили. Григорий Тимофеевич ребёнка тогда самолично отвёз в Вёдрово, нашёл там кормилицу, заплатил. Да и теперь, время от времени, посылал в Вёдрово деньги: парнишка рос при бывшей кормилице, которую почитал матерью, был смышлёным, любопытным. В Вёдрове была двухклассная школа, и Григорий Тимофеевич решил, что парнишке обязательно нужно учиться.

Одно время он подумывал было завести школу и у себя в имении. Но то руки не доходили, то с деньгами становилось туговато: после каждой зимы, проведённой в Москве, приходилось влезать в долги. В Москве была квартира, а Аглаша страсть как любила устраивать балы и вечеринки.

Пётр Ефимыч время от времени собирал детишек школьного возраста, учил азбуке, счёту. Григорий Тимофеевич корил: надо регулярнее заниматься. Хотя бы три раза в неделю. Но Петьке частенько бывало недосуг. То хозяйственные дела, в которых он, впрочем, старался не перетруждаться, то охота, то поездки в Вёдрово, к сердечной своей зазнобе…

Григорий Тимофеевич вздохнул и поднял голову.

И словно что-то бросилось ему в лицо, в глазах помутилось.

А ведь изменила ему Феклуша! Изменила! Согрешила, – а иначе кто бы осмелился её на такой позор выставлять?

Он внезапно застонал, сжав зубы. Хлестнул лошадь, и помчался вперёд, без дороги, куда глаза глядят. Лицо горело от ветра и ещё от чего-то, что клокотало в груди. Сердце болело – по-настоящему болело, прямо заходилось. И встречный ветер не давал перевести дух.

Уехать. Бросить всё к чёрту. Скоро начальство понаедет, Манифест читать будет. Всё, конец прежней жизни приходит. Мужики и раньше перед ним шапок не ломали (сам распустил, долиберальничался), а теперь вон и кулаками уже грозят. А дальше что? Имение спалят? Судиться начнут? В лесу хозяйничать?..

А тут ещё и Феклуша…

Что-то сильно, наотмашь ударило его в горло и грудь. Григорий Тимофеевич не удержался, вылетел из седла. Заржала лошадь.

Видно, на сук напоролся, не заметил.

Григорий Тимофеевич лежал в жёсткой сухой заледеневшей траве и смотрел вверх. И думал о себе, как о постороннем.

Кровь. Откуда кровь? А, всё тот же сук. И подняться нельзя – больно. Лошадь где-то рядом: топчется, ржёт.

Умереть бы вот так, в лесу, под седым осенним небом. И заметут его тело жухлые звенящие листья, и зальют дожди… А после закроют снега.

Пётр, Аглаша, староста соберут народ, начнут искать. Найдут. Старик Иосафат кучу листьев, припорошенных снегом, первым заметит…

А кто-то и злословить будет: барин-де из-за измены простой крестьянской девки ума решился, кинулся в чащу, да и убился насмерть.

Насмерть…

Он тут же вспомнил – но опять же равнодушно, будто лично его это совсем не касалось: во дворе у Феклуши грязная синеватая свинья тёрлась об угол избы. К несчастью, значит. И вот оно, – несчастье. С Феклушей. И?.. Нет, или. Да, или с ним.

* * *

Кто-то трогал его лицо, проводил по нему, будто мягкой пуховкой. Григорий Тимофеевич не хотел открывать глаз. Но пуховка щекотала, заставляла очнуться.

Он приоткрыл глаза.

Смеркалось.

Падали сверху крупные редкие снежинки. И последние почерневшие листья. И было в воздухе над ним что-то ещё: сквозь мельтешение снежинок и листьев появлялись и исчезали тени. То приближались, то отдалялись. Отдаленно они были похожи на собак или волков.

Сожрать, что ли, хотят? Свежую кровь почуяли?

И действительно, он почувствовал на горле, на груди горячие прикосновения. Кто-то лизал его раны. Или… Нет, не лизал – зализывал.

Григорий Тимофеевич застонал, почти пришёл в себя. Тени кружили вокруг, поднимались в темнеющее небо и исчезали. На их место опускались новые – и снова лизали горячими шершавыми языками.

Нет, это не волки. Это духи священных собак, арлезы. Арлезы, которые спускаются с небес, чтобы воскресить смертельно раненых в бою…

Григорий Тимофеевич снова прикрыл глаза и забылся, провалился во тьму – в подполье. И судорожно стал искать руками по углам, и шёпотом звать: "Феклуша! Феклуша, родная, ты где?". Кругом были скользкие стены, и было очень, очень зябко.

– Да здесь я, здесь! – ответил вдруг кто-то, смеясь.

Ласковые нежные руки прижались к холодным щекам Григория Тимофеевича. Растрепали усы и бороду.

– Поцелуй же меня, поцелуй! – простонал Григорий Тимофеевич.

– Сейчас, сейчас, подожди…

И он почувствовал нежный, невероятно нежный поцелуй. Холодный и горячий одновременно, жадный и неторопливый, солёный и сладкий. Григорий Тимофеевич вздрогнул и выгнулся от наслаждения, ища губами: ещё, ещё!

Но что-то закрыло ему рот, и голос, совсем не похожий на голос Феклуши, произнёс строго:

– Пока хватит, Гришенька, дел ещё много. Приготовься: сейчас ты войдёшь в рай.

Он мучительно попытался открыть глаза, и одновременно – вспомнить, чей же этот до боли знакомый голос?

И внезапно вспомнил. Это был голос Аглаши.

В ту же секунду ему удалось открыть глаза, уже припорошённые снегом. Он открывал их всё шире, и начинал видеть: из тёмного леса, из чащи, из летящего прямо ему в лицо снега на него надвигалось нечто грозное, непонятное.

– Аглаша? – вскрикнул он холодеющими губами.

– Называй меня так, если хочешь. Я слышала миллионы имён, которые люди выговаривали в свой последний час. Эти имена – последние слова, сказанные ими. Людям дороги имена, я знаю. Но только некому их бывает услышать. Разве что – тишине…

Григорий Тимофеевич замер с расширенными глазами и открытым ртом. Из тьмы на него наплывало огромное, непонятное, постепенно заполнявшее всё пространство вокруг, – не только лес, но и само небо, и даже тот клочок земли, на котором он лежал.

Это была невообразимо огромная, чудовищная, распахнутая зловонная волчья пасть.

И в самый последний миг, уже мёртвый, он вспомнил: тёмные люди в старину верили, что таковы и есть ворота Ада.

* * *

Его нашли на следующее утро. Холодное, прямое, затвердевшее камнем тело лежало под старым вязом. Тело было слегка занесено жухлой листвой и припорошено снегом. Снег набился в зияющий рот. Снег залепил впадины расширенных от неведомого ужаса глаз.

* * *

И в то же самое утро Феклуша уехала из деревни. До Волжского её согласился подвести Фрол, отправлявшийся на зимние заработки – валить лес.

Закутанная в платки, в старом тулупе, в валенках на босу ногу, она сидела на мешках с нехитрым крестьянским товаром, спиной к Фролу. Телега встряхивалась на ухабах, – Феклуша подпрыгивала на мешках. Пронзительный ветер продувал насквозь. Фрол что-то пел, – не пел, а мычал; ветер сносил его мычание в сторону, в глухой чёрный бор.

Феклуша ехала в Бежецк, а оттуда собиралась добраться до Твери. А потом и до Москвы. Там можно будет устроиться на фабрику, а то и, коли повезёт, в домработницы к богатому купцу.

Добрая барыня Аглая Николаевна написала записку, заклеила, надписала сверху адрес. Объяснила на словах, как найти нужного человека.

В Москве, впрочем, и без нужного человека можно устроиться. Есть там и земляки-знакомцы.

Она не хотела думать о том, что её ждёт впереди. Она думала об одном – о будущем своем ребёночке.

* * *

Черемошники. Январь 1995 года

Сирены взвыли совсем близко. В зеркало заднего вида Витёк увидел длинную цепочку «мигалок» милицейских машин: она уже пересекала железнодорожный переезд.

– Сматываемся! – снова крикнул Санька.

– Да погоди… Вот только этого гада ещё додавлю…

Витёк снова вдавил педаль газа. "Уазик" с рёвом скакнул вперёд, снова сбил Мертвеца с ног, остановился, и даже крутанулся на нём. Или на том, что от него осталось.

Патрульные машины уже въезжали в переулок. Витёк рванул баранку и промчался по переулку, свернул в Корейский, потом на Чепалова, на Стрелочный, в Китайский, и потом ещё в какой-то проулок, выводивший к заброшенному железнодорожному тупичку.

Здесь внезапно остановился. Заглушил двигатель.

Распаренные, возбуждённые, всё вывалили из машины наружу. Смотрели в ту сторону, откуда над домами взметались в чёрное небо снопы искр, слышались автоматные очереди.

Витёк утёр пот со лба. Взглянул на Рупь-Пятнадцать. Тот стоял, глядя на пожар расширенными от страха глазами и трясся всем телом.

– Ну что, Паша, – сказал ему Витёк. – Закончилась твоя работа у цыган. Придётся новое место искать.

Внезапно по чёрному, чумазому лицу Паши потекли слёзы.

– Во даёт! – удивился Витёк и повернулся к остальным:

– Братва! Гляди – бомж разнюнился!

– Ты чего? – спросил Санёк. – Работу жалко?

– Нет… – Паша швыркнул носом, утёрся рукавом, ладонями начал вытирать глаза и щёки.

– А чего же?

– Ребятишков жалко.

– Каких ребятишков? – удивился Санёк.

– Так их же там четверо, у цыгана-то. Родителей этот волкодав порешил, а ребятишки, видно, сгорели.

И он сел прямо в снег, больше не пытаясь сдержать слёз.

* * *

Огонь, вспыхнувший в погребе, не мог остановить Белую. Она прыгнула сквозь него и вдруг увидела молоденького курчавого паренька, полуголого, в джинсах и красных полусапожках. Паренёк держал в руке зажжённую газовую горелку. Невыносимый жар ударил в глаза Белой. Она взвыла и отскочила.

Что-то опрокинулось и покатилось с грохотом по цементному полу. Это была десятилитровая ёмкость с керосином. Алёшка направил пламя на вытекающий керосин, бросил горелку и баллон, и бросился в темноту. Там нащупал руки своих братьев и сестры, и побежал, увлекая их за собой.

Ход поворачивал вправо. Ещё несколько метров – и они очутились в другом подвале. По проходу между картонными ящиками с фирменными наклейками дети пробежали к следующему ходу.

Здесь уже было совсем темно, но ядовитый запах гари догонял их, заполнял весь лабиринт. Впереди был тупик и лестница вверх.

– Наташка, лезь вперёд, открой засов, – скомандовал Алёшка. – А вы, – прикрикнул на младших братьев, – закройте глаза, рукава прижимайте к носу. Старайтесь не дышать!

– Не могу! Не открывается!.. – раздался сверху испуганный голос Наташки.

– Слезай! Я сам попробую.

– Чего пробовать? Он же сверху на замок закрыт!

Алёшка уперся плечом в люк, закряхтел от натуги. Люк даже не дрогнул.

– Надо было горелку с собой прихватить… – тоскливо сказал он.

* * *

Когда чёрный человек упал, скатившись с капота «уазика», собаки как по команде бросились бежать в глубину переулка.

Тяжело дыша (поспевать за Тарзаном ему все же было нелегко), Бракин старался не отстать от пулей мчавшихся товарищей по несчастью.

Тарзан приостановился на перекрёстке. Показал глазами на ближний дом и сказал:

– Мне – сюда. Я должен защитить Молодую Хозяйку.

– Нет, – отдуваясь, сказал Бракин. – Про неё Волчица пока ещё не знает. Я следил, видел. Если волчица не сгорит, – он кивнул в конец переулка, где уже в окнах цыганского особняка плясало пламя, слышался шум моторов и крики. – То ей все равно нужно будет время зализать раны и начать искать заново.

– Искать? Кого?

– Она следила за тобой. Она хотела, чтобы ты привел её к своей хозяйке. Но пока волчица о хозяйке не знает. Так что, думаю…

– Ты выражаешься слишком длинно и непонятно! – нетерпеливо тявкнула Рыжая. Повернулась к Тарзану. – Сейчас тебе лучше спрятаться. Иди за мной! Надо спрятаться, пока идет облава. А потом мы вместе станем сторожить твою хозяйку!

И она, не оборачиваясь, задрав хвост, помчалась вперёд.

* * *

Ежиха, которую разбудили шум и выстрелы, кряхтя, поднялась со своей лежанки – твёрдой, как камень, кушетки. Доползла до окна, отодвинула занавеску. В это окно был виден лишь небольшой отрезок переулка, но главное – был виден весь двор, включая тропинку к мансарде, где жил этот чокнутый постоялец.

Она глянула – и обмерла: три тени метнулись по тропинке к входу на мансарду.

Невольно перекрестилась, через левое плечо, – давно забыла, как это делается, или и вовсе толком не знала. Потом, подумав, догадалась: это, видно, постоялец вернулся домой, и зачем-то привёл с собой кобеля и маленькую сучку.

– Случать их, что ли, будет? Разве щенков разводить да продавать?

Ничего другого ей в голову прийти не могло.

– Чего там? – послышалось из комнаты, где спал дед. Спал он на широченной пружинной кровати, на перине, с тремя подушками.

– Да, говорю, жилец-то наш совсем очумел. То одну собаку завёл, а теперь ещё и кобеля какого-то домой тащит. Всю фатеру засерут…

– А вот я сейчас встану, – неожиданно писклявым голосом злобно выкрикнул старик. – Я с ним поговорю! Я его выставлю на улицу сразу, в два счёта! Он и не пикнет! Чего ещё не хватало – кобелей приваживать!

"Да где уж ты встанешь!" – мысленно махнула рукой Ежиха.

А вслух сказала:

– Лежи уж, дед. Куда тебе вставать? Костыли вон уже рассохлись… Я с ним сама утром поговорю. Очумел ты, скажу, совсем, от своего учения.

– Это точно, – уже спокойней подтвердил дед всё тем же писклявым голосом. – От этих наук-то с ума и сходят.

И протянул с невыразимым презрением:

– Учё-о-оные!..

– Ага, – согласилась Ежиха. – От них добра не жди, от учёных-то. Никчёмные люди. Нелюди, одно слово. Тьфу!

И она пошла на свою солдатскую кушетку. Кушетка даже заскрипела под ней.

Ежиха ещё долго ворочалась и вздыхала, прислушиваясь: как бы наверху, в мансарде, собаки возню не подняли.

Но наверху было тихо.

Подозрительно это, очень даже подозрительно, – решила Ежиха, наконец, засыпая.

Стрельба где-то вдали, за домами, прекратилась, только шумели, подъезжая и отъезжая, машины.

– Вот времечко-то пришло! – вдруг пропищал из темноты старик, ни к кому особенно не обращаясь. – Почище войны. А все они, учёные эти… Одно слово: гадьё!