Текст книги "Собачий род"

Автор книги: Сергей Арбенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

– Ну, – не очень уверенно подтвердил староста.

– Знаешь, что одного волка недавно мой Петька подстрелил?

– Ну, знаю.

– А видел этого волка?

– Видать не видал, но люди говорят – матёрый.

– Во-от, – наставительским тоном проговорил барин. – Матёрый. Да такой матёрый, я тебе скажу, – сам бы не увидел – не поверил, что такие бывают. Полторы сажени от кончика хвоста до носа!

– Ну да? – удивился староста.

– Я сам с Петькой измерял. Не волк, а просто чудовище какое-то.

Он помолчал. Молчал и староста, угрюмо пялясь в пол.

– Так ты что, забыл, когда ваша "коровья смерть" началась?

– Не забыл, – не очень уверенно ответил староста.

– Да вот как дожди зарядили, – так и началась! Помнишь, в Вёдрово двух коров волки задрали?

– Помню.

– Вот то-то и оно! – сказал Григорий Тимофеевич. – Волки это, Демьян. Бешеная стая, которая к нам невесть откуда забрела. Они и начали скот драть.

– Дак… – промямлил староста.

– "Дак"! – подхватил, почти передразнивая, барин. – Волки это, говорю, а не какой-нибудь леший!

– Знамо, что не леший, – угрюмо ответил староста. Потом вскинул лохматую голову: – Которые задраны – тех мы тоже считаем. Это всё – коровья смерть.

– Так вам бы, мужичкам, собраться с облавой, с ружьишками, да и отстрелять этих зверей!

– Нешто такую нечисть пуля возьмёт? – возразил староста, а Григорий Тимофеевич в сердцах хлопнул себя по коленям, вскочил.

– А у Петьки пуля что – заговорённой была, что ли?

Староста помолчал. Потом нехотя ответил:

– Может, и заговоренная.

Барин окончательно потерял терпение. Закричал так, что Аглаша даже испуганно отскочила к дверям:

– Петька! Эй, кто-нибудь! Позовите сюда Петьку!

Вбежала запыхавшаяся горничная Катерина, сбивчиво доложила:

– Григорий Тимофеевич, а Петра Ефимыча сейчас нет-с!

– Как – "нет-с"? Куда ж он делся?

– А уехали. Часа два назад велели дрожки заложить, сели и уехали.

– Куда? – снова повысил голос Григорий Тимофеевич.

– В Вёдрово-с… – испуганно сказала Катерина.

– Тьфу ты! – Григорий Тимофеевич едва удержал себя от крепкого словца. – И этот – в Вёдрово. Да что у них там, тайная сходка, что ли?

– Не знаю-с! – совсем испугалась Катерина, даже побледнела вся. – А только Петр Ефимыч сказали, что там и заночуют-с.

Григорий Тимофеевич вскочил, не в силах больше усидеть на месте.

– Да зачем? – страшным голосом закричал он. – Зачем ему там ночевать??

Горничная молчала, заметно дрожа. Демьян Макарыч как бы нехотя вмешался в разговор:

– Так говорят, что он всё волков этих выслеживает. А их надысь в Вёдрово будто видели.

Григорий Тимофеевич непонимающе поглядел на Демьяна. Наконец спросил:

– Кто это говорил?

– Так… Дворовые болтали… – ответил Демьян и снова опустил глаза.

Григорий Тимофеевич помолчал, поглядел на жену, на горничную. И вдруг плюнул на пол.

– Прямо заговор какой-то! – сказала он почти спокойным голосом. – Или дурной сон. Поп уехал, Петька уехал, крестьяне велят печи не разжигать…

Он снова помолчал. Наконец осознал, что все стоят перед ним, как провинившиеся гимназисты, вздохнул через силу и снова сел.

– Садись, Демьян, – приказал строго.

Поиграл кистями халата.

– Пожалуй, пора вас сечь, мужики, – сказал он, и непонятно было – то ли вправду, то ли просто пугал. – И начать надо с тебя, Демьян, и вот с неё, – он кивнул на Катерину. – Так обоих рядышком на соломе положить, да и высечь, как следует. А становому отписать, что у меня тут заговор, крестьянским бунтом пахнет.

Он снова помолчал. Катерина охнула, а Демьян побагровел.

– А, Демьян Макарыч? Как тебе такая перспектива? – спросил Григорий Тимофеевич.

Староста молчал, и только пуще наливалось кровью его и без того тёмное, обветренное лицо.

Наконец, словно и невпопад, выговорил:

– У Прошки Никитина ребятёнок помер.

Григорий Тимофеевич помолчал, потом хмуро спросил:

– Что – тоже от "коровьей смерти"?

Староста взглянул на барина исподлобья, и в глазах уже светилась не мрачность, а настоящая ненависть.

– Ребятёнка ихний кобель укусил.

Григорий Тимофеевич перегнулся через стол:

– Ага! Вот видишь? А кобель этот от волков заразился. Болезнь это, бешенство называется! "Водобоязнь" по-научному.

– Другие детки тоже хворают, – словно и не слыша, продолжал Демьян. – А их кобели не кусали. А они хворают. И у Никитиных, и у Зайцевых, и у Выдриных.

Он замолчал и крепко стиснул кулаки – огромные, чёрные, как наковальни.

Григорий Тимофеевич посидел, глядя на эти кулаки, потом откинулся в кресле.

Подумал. Порывисто встал.

– Ладно, Демьян. Уговорил. Посидим завтра без огня. Но гляди у меня! Чтоб никакого озорства! И чтоб лес не пожгли! Я сам приеду смотреть, как вы огонь добывать будете.

Демьян просветлел, поднялся и поклонился.

– Благодарствуйте, Григорий Тимофеевич. Мир не забудет добра-то. А поглядеть – пожалуйте. На Бежецком верхе, ближе к вечеру, и начнём.

* * *

Начинались ранние сумерки. Накрапывал серый дождь, из деревни не доносилось ни звука.

Григорий Тимофеевич велел закладывать лошадь. Аглаша попросилась было с ним, но он сразу сказал:

– Нет, сиди дома, следи, как бы чего… Девок своих собери, да на стороже будьте. Дворовые тоже разбежались, так что запри ворота. Я поеду верхом; да и дрожек нет – Петька их взял.

Аглаша порывисто обняла его.

– Ты уж, Гриша, поосторожней там… Я видела, какими глазами на тебя вчера Демьян смотрел.

– И какими же?

– Злыми очень.

Григорий Тимофеевич чмокнул в щёку и отстранил жену.

– У них детки мрут, а они собрались колдовством заниматься. Я сегодня утром послал человека в Волжское. Завтра приедет доктор, осмотрит больных детей. А за меня не беспокойся. Я им не враг, и они это знают.

* * *

Деревня, вытянувшись вдоль грязной непроезжей дороги, не только издали, но и вблизи казалась нежилой. Избы стояли тёмные и глухие, не было слышно ни человеческого голоса, ни собачьего бреха.

Григорий Тимофеевич ехал вдоль деревни, с удивлением рассматривая разложенные перед каждыми воротами православные кресты: кресты были сложены из помела, кочерги и лопаты.

А у околицы из мокрых кустов ему навстречу выскочили два странных существа в белых одеждах, с ухватами в руках. Конь прянул в сторону, копыта его разъехались в жидкой грязи и Григорий Тимофеевич с трудом удержался в седле.

Вгляделся. Это были две бабы с распущенными волосами, в исподних рубахах, босые. Лица их были вымазаны сажей.

– Стой, барин. Тебе туда нельзя! – сказала одна из девок.

– Вздор! Мы вчера договорились со старостой. Он сказал, что живой огонь будет добываться на Бежецком верхе. Туда и еду.

Бабы отошли в сторону, посовещались. С неохотой отступили с дороги.

Григорий Тимофеевич тронул коня.

Быстро темнело. Сырое небо всё плотнее прилегало к земле, а дождь то усиливался, сбивая с деревьев последние жёлтые листья, то вновь стихал. И тогда становилось слышно, как где-то вдали, в лесу что-то звенело, и страшно кричала женщина:

– Уходи, коровья смерть! Бойся бабьей ноги! Приходи, собачий бог!..

И снова звон, и снова:

– Уходи, коровья смерть! Приходи, собачий бог!

Григорий Тимофеевич заторопился. Уж больно любопытно ему показалось взглянуть, кто это кричит среди мокрого чёрного леса?

Он свернул на тропу, ведущую на Бежецкий верх. Тут на него вновь наскочили две бабы – верхом на лошадях. Одна из них была совсем голой, только седые космы прикрывали костлявую грудь и отвисший живот. Григорий Тимофеевич не без удивления узнал в ней солдатскую вдову Марфу. Ей было уже далеко за сорок, и в своей наготе, с растрёпанными волосами, она походила на старую ведьму. В одной руке она держала печную заслонку, а в другой – жестяной ковш. Время от времени она била ковшом в заслонку, вызывая тягостный, почти похоронный звон, и кричала, призывая собачьего бога.

Увидев барина, подскакала к нему.

– Стой! Ты куда?

– Здравствуй, Марфа, – чуть не ласково сказал Григорий Тимофеевич. – Вот, по совету Демьяна Макарыча еду живой огонь добывать…

Его слова произвели должное действие. Марфа смутилась, повернула коня. Неожиданно сильно свистнула и умчалась во тьму. И уже оттуда, издалека, невидимая, стукнула ковшом в заслонку и крикнула:

– Берегись бабьей ноги!

Вторая баба была в рубахе, и криво сидела на лошади: лошадь была без седла.

– Это ты, Аграфена? – узнал Григорий Тимофеевич; Аграфена в прошлом году вышла замуж, – девка была крепкая, полнотелая, красивая. А сейчас она была похожа на посаженную на лошадь кикимору.

– Я, Григорь Тимофеич, – неохотно отозвалась Аграфена, отступая во тьму.

– У тебя же ребенок грудной. Ты с кем его оставила?

– Ни с кем. Да ничего; поплачет, да и уснёт. А в случае чего, так в деревне несколько старух осталось. Они за детьми смотрят…

Григорий Тимофеевич покачал головой. Сморщился: за ворот с фуражки полилась холодная вода. М-да… Если уж и больных детей побросали ради "живого огня" – добра не жди.

Аграфена меж тем стегнула лошадь верёвкой и ускакала.

Григорий Тимофеевич поехал следом.

* * *

Широкий луг, называемый в народе Бежецким верхом, был весь заполнен народом. Здесь были уже одни мужики и только одна девка. Но зато какая!

На сооруженных козлах лежал ствол сухой осины. Поперёк него лежал другой ствол, ошкуренный. К двум его концам было прилажено десятка два вожжей.

На козлах с двух сторон, придерживая осину, сидело по паре мужиков. А на поперечной сосне, раскорячив белые ноги – девка. Григорий Тимофеевич знал её, первую деревенскую красавицу Феклушу. Ей не было ещё и пятнадцати, но парни уже сходили по ней с ума, да и сам Григорий Тимофеевич, встречая её, не раз уже подумывал взять в дворовые. Только принципы мешали. Да и Аглаша… Григорий Тимофеевич даже судорожно вздохнул.

Феклуша держалась одной рукой за ствол, на котором сидела, другой – за топор, глубоко воткнутый в бревно. Голова её была откинута, лицо смотрело в небо. Густые волосы свешивались на белую спину.

– Ну, помогай, святители! – крикнул хриплый старческий голос.

И внезапно сосна пришла в движение, с визгом заездила по осине. Мужики под команду тянули вожжи туда-сюда, и сосна носилась с бешеной скоростью, взвизгивая голым стволом. Взвизгивала и Феклуша.

Григорий Тимофеевич спешился, присел под кривое деревце, где уже сидели с десяток мужиков, готовые сменить уставших.

– Навались шибче! – крикнул все тот же голос.

Григорий Тимофеевич узнал его. Это был почти столетний старец по прозвищу Суходрев. Он-то, видно, и затеял всё это дело с живым огнем.

Мужики разожгли несколько костров и в их свете Григорий Тимофеевич увидел невдалеке огромное, выше избы, скрученное из соломы чучело мары. Чучело было увешано голыми коровьими и собачьими черепами. Рядом с ней в землю была воткнута коса, так, что казалось, будто мара держит её; голова её была закутана в чёрную тряпку, а на тряпке известью намалёван человеческий череп. Это и была "коровья смерть", которую после добычи "живого огня"^{4} надлежало сжечь.

Тем временем Феклуша уже выла в голос, стихли шутки-прибаутки притомившегося Суходрева, и только мужики, тянувшие вожжи, время от времени сдавленно выкрикивали ругательства.

Но вот раздался треск; мужики, державшие вожжи, повалились в разные стороны, сосна подскочила одним концом вверх, и Феклуша, державшаяся за ствол обеими руками, получив удар в лоб, мешком свалилась в траву. Перетерлись и лопнули несколько вожжей. В одном исподнем, мокрые с головы до ног, мужики подходили к костру; у кого-то был расшиблен лоб, у кого-то – в кровь разбит нос. Мужики матерились.

Потом вспомнили о Феклуше. Её подняли, поднесли к костру и уложили на расстеленный армяк. Феклуша представляла собой жалкое зрелище, и уже нагота её не казалась запретно-прекрасной. Лицо её посинело и опухло, руки были ободраны в кровь, а на бёдрах, с внутренней стороны, вздувались громадные кровоподтеки.

Кто-то догадался – прикрыл её дерюжкой.

Подошёл, опираясь на палку и трясясь, Суходрев. Чёрное лицо с белой копной волос и белой, чуть не до колен, бородой выражало смущение. Мужики глядели на него вопрошающе.

– Неладно что-то, – произнёс угрюмый бобыль Пахом. Порванная вожжа рассекла ему щеку.

– Чего ж тут ладного? – подхватил, после короткого молчания другой мужик. – Кто же в дождь живой огонь добывает?..

– Господнему огню дождь не помеха, – сурово сказал Суходрев, однако была в его голосе какая-то неуверенность.

– А Господень ли ещё этот огонь-то… – хмуро отозвался Пахом.

Мужики притихли, задумались.

– И не жаль вам девушку? – вмешался Григорий Тимофеевич, кивая на обеспамятевшую Феклушу.

Мужики не сразу поняли, о ком идёт речь. Потом всё тот же Пахом, будто огрызаясь, ответил:

– Девки живучи, ничего ей не сделается. Отлежится, оклемается. Как кошка.

Малорослый Фрол Ведров с живостью повернулся к барину, объяснил:

– Нам, Григорь Тимофеич, вишь ты, нужна была самая красивая девка на селе. Да такая, чтоб ещё мужнина пота не знала. Вот Феклушку бабы и выбрали.

Григорий Тимофеевич ничего не ответил, но кто-то из мужиков внезапно высказал догадку:

– А может, она уже того, а?..

– Какое "того"? – тут же отозвался Фрол. – Не мы ж выбирали – бабы! Уж они её крутили так и этак, всю обсмотрели, ошшупали. Чистая девка!

– Много они понимают, твои бабы, – угрюмо сказал Пахом и повернулся к Суходреву. – Что делать-то, дед?

– Трудиться надо, трудиться, – дрожащим голосом ответил старец. – Господь поможет, если крепко веровать. Молиться надо, братцы.

– Тьфу ты! – сказал Пахом. – Вот и молись, совиная твоя голова!

Суходрев отошёл, всё так же опираясь на палку, пал на колени и начал бормотать молитвы.

Григорий Тимофеевич прислушался. Это была дикая смесь псалмов и разных бытовых молитв. Но после каждой Суходрев прибавлял: "Приди, приди, Собачий бог!"

Это уже не лезло ни в какие каноны.

Григорий Тимофеевич поднялся, подошёл к Феклуше, заглянул ей в лицо.

Один глаз красавицы полностью заплыл. На ободранном лбу вздувалась синяя, чуть не чёрная шишка величиной с кулак. Но Феклуша была в сознании, и, увидев вторым глазом барина, тихо ойкнула и потянула дерюжку повыше, до самых глаз.

– Как дела, Феклуша? Больно? – участливо спросил Григорий Тимофеевич.

– Ничего, Григорий Тимофеевич, – с трудом выговорила Феклуша. – Я потерплю. А до свадьбы, небось, заживёт…

Григорий Тимофеевич покачал головой.

– Покалечишься – так и свадьбы не будет. Вот что. Завтра доктор приедет из Волжского. Непременно тебя ему покажу.

– Да не надо, Григорь Тимофеич, – отозвалась Феклуша, пряча лицо. – Ни к чему учёных господ беспокоить.

– Ладно-ладно, – сказал Григорий Тимофеевич. – Уж об этом позволь мне самому судить. На-ка вот, отпей…

Он вынул из охотничьего подсумка глиняную фляжку с хорошо притёртой пробкой, отодвинул дерюгу, чуть не силком разжал распухшие, разбитые губы Феклуши.

Феклуша глотнула и закашлялась. Из здорового глаза брызнули слёзы.

– Это что? – спросила, задыхаясь. – Самогонка?

– Это коньяк, французская водка такая. Поможет немного…

Григорий Тимофеевич поднялся с колен.

Пошёл было к костру, но, услышав бормотанье Суходрева, остановился. Старец бормотал, будто молитву, наизусть:

– "Того же лета Господня 6850-го бысть казнь от Бога, на люди мор и на кони, а мыши поядоше жито. И стал хлеб дорог зело… Бяше мор зол на людех во Пскове и Изборске, мряху бо старые и молодые, и чернцы и черницы, мужи и жены, и малыя детки. Не бе бо их где погребати, все могиле вскопано бяше по всем церквам; а где место вскопают мужу или жене, и ту с ним положат малых деток, семеро или осмеро голов во един гроб. И в Новагороде мор бысть мног в людех и в конех, яко не льзя бяше дойти до торгу сквозе город, ни на поле выйти, смрада ради мертвых; и скот рогатый помре".

От костра поднимались мужики.

– Ладно, ребята, наше дело скотское – знай, работай. Айда вожжи вязать; дождь поутих вроде.

– Надо бы вам осину подсушить, – сказал Григорий Тимофеевич. – Разложите костёр под стволами.

Демьян Макарович, поднявшийся вместе со всеми, сказал, проходя мимо:

– Не мешай, барин; мы уж тут сами сообразим, как надо.

Григорий Тимофеевич пожал плечами.

– Соображайте. Только Феклушу я вам больше тронуть не дам.

– Это как? – насупился староста.

– Да вот так. Не дам – и всё.

Староста нагнул голову, глядел, как давеча, исподлобья, зверем. Да и другие мужики, столпившиеся за старостой, смотрели на барина неласково.

– Демьян Макарыч, – прямо обратился к нему Григорий Тимофеевич. – Ещё раз повторяю, – пожалейте Феклушу.

Феклуша, услыхав, стала возиться под дерюжкой, – пробовала встать. Мужики обернулись на неё. И вдруг низенький Фрол выскочил вперёд:

– А и правда, мужики! Замучаем девку до смерти, а огня так и не добудем! Грех! И потом – исправник наедет, дознания, – и нас замучат.

Взгляд Демьяна погас. Он посмотрел на Феклушу, на Фрола. Сдвинув шапку, почесал затылок.

– Однако как же без девки… Сосну держать надо.

– А вот пусть дед и держит, – сказал Фрол и показал глазами на мерцавшую в полутьме неподалёку белую рубаху Суходрева, бормотавшего уже невесть что.

– Это дело, – вмешался Пахом. – Дед всё это затеял, – пусть сам и отдувается. Посидит на сосне, да позовёт святителей.

– А ну как оземь хлопнется? – сказал Демьян Макарыч.

– Не хлопнется, – мрачно сказал Пахом. – Он жилистый, и жить хочет. А что такое грех – давно уже забыл, если и знал…

– Точно! – обрадовался Фрол. – Тащи колдуна на сосну! А чтоб не упал – можно его вожжёй привязать.

Суходрев пробовал сопротивляться, но его подняли на руки, посадили верхом на сосну и приказали молиться громче.

Остальные взялись за вожжи. Демьян сказал:

– Ну, дед, давай, зови огня! Тащи, ребята!

Сосна взвизгнула, и быстро-быстро заходила по осине. Вожжи, натянутые, как струны, запели.

– Наляжь, робя! – закричал Фрол.

Дед каким-то чудом держался на стволе, широко расставив ноги. Бороду его сносило ветром то взад, то вперёд.

– Ох! – охнул он и стал выкрикивать непонятное: – Вертодуб! Вертогон! Трескун! Полоскун! Регла! Бодняк! Авсень! Таусень! Два супостата, смерть да живот!..

Бревно ходило все быстрей и быстрей, Суходрев летал, как птица, и от бесконечного этого полета ему стало чудиться, будто и впрямь над ним кружат крылатые чёрные волки, а потом прямо перед ним оказалась громадная седая волчица. Она сидела на бревне ровно, прямо, будто и не было бесконечного качания, и не мигая, лучистыми глазами смотрела на Суходрева.

– Сгинь, пропади, собачья смерть! – завопил старик. – Приди, приди собачий бог!

И тотчас же синий дым вдруг повалил из-под ног Суходрева. Сначала тонкой струей, еле заметной в свете костров, потом – всё гуще, ядовитей…

Старик внезапно изловчился и спрыгнул с сосны:

– Чую, чую живой огонь!

И повалился в траву.

Мужики побросали вожжи; подростки, стоявшие наготове с кусками бересты, пучками соломы, кинулись под бревно, стали дуть.

И внезапно взметнулось в низкое тёмное небо ослепительно белое пламя.

К лугу из лесу бежали полуголые бабы, вопили что есть силы; Марфа колотила ковшом в заслонку. Мужики громко кричали, и кто-то пробовал было даже плясать.

Быстро похватали запасённые смолистые ветки, посовали в живой огонь. С факелами кинулись к соломенной маре. Солома подмокла, не загоралась. Казалось, мара фыркала белым дымом.

Потом разворошили солому, подожгли.

Огонь взметнулся и стал реветь. Народ отскочил, Марфа, доведённая до исступления, чуть сама не кинулась в огонь, – бабы её удержали, но растрёпанные космы она себе всё же подпалила. Её оттащили подальше, кинули рядом с Феклушей.

Григорий Тимофеевич с любопытством наблюдал происходящее, слегка отстранясь от костра, чтобы свет не мешал смотреть.

Вот полетели наземь коровьи черепа. Вот огонь уже лизнул чёрную голову мары.

Григорий Тимофеевич отвернулся и вдруг заметил возле горевшей сосны странную тень. Кто-то высокий, чёрный на фоне огня, наклонялся над лежавшим Суходревом.

Григорий Тимофеевич, повинуясь внезапному порыву, чуть не бегом кинулся к старцу.

Подбежал, присел, поднял голову Суходрева. На него глянули остекленевшие глаза, а лицо старика было белее снега.

Григорий Тимофеевич в ужасе оглянулся: громадное мохнатое существо, стоявшее в двух шагах от него, вскинуло руки, закрывая лицо.

И внезапно присело, опустило голову, встало на четвереньки, мгновенно став похожим на гигантского кудлатого пса.

Пёс повернулся и побежал к черневшей неподалёку кромке леса.

Григорий Тимофеевич, открыв рот, глядел ему вслед, пока пёс не скрылся под елями. И только спустя минуту, опомнившись, закричал:

– Ребята! Суходрев помер!..

И тут же заметил по ту сторону горевших брёвен большую серебристую волчицу. Она улыбнулась, прищурив жёлтые глаза и слегка оскалившись. И внезапно прыгнула вверх. Григорий Тимофеевич не успел толком её рассмотреть; ему показалось, что большая тень промелькнула над ним и растворилась в надвигавшейся ночи.

И откуда-то из-под облаков сиротливо и надтреснуто пропел охотничий рог. Тёмные тени пронеслись над лугом, уносясь к горизонту. И далекий голос Дикого Охотника пролаял:

– Der stiller Abend! Meine shone Heimat! Nach Hause, mach rasch!..[9]9
  О, тихий вечер! Моя прекрасная родина! Домой, живее!


[Закрыть]

* * *

Черемошники

На этот раз Бракин подготовился основательно. Он сидел в своей мансарде за столом в тёмном пуховике, карманы которого оттопыривались. На столе перед ним лежала бандитская трикотажная шапочка чёрного цвета.

Бракин ждал. И как только услышал топоток на лестнице, – встал. В мансарду вкатилась запыхавшаяся Рыжая. Кратко сказала:

– Тяф!

Что означало: очкастого дома нет. Бракин взглянул Рыжей в глаза и всё будто увидел сам. Старика увезли на белой "Волге". Очкастый был при параде: в тёмном, побитом молью костюме, лежалом расстёгнутом пальто; под пальто на пиджаке бренькало несколько медалей.

– Молодец! – похвалил Бракин.

Что означало: ты умница, ты всё сделала правильно. Пойдёшь со мной – будешь на шухере стоять.

Рыжая с надеждой глянула в свою пустую чашку. Облизнулась и почти по-человечески вздохнула. Поняла: угощение – потом, после того, как будет сделано Дело.

Бракин не стал выключать свет: пусть Ежиха поворчит, и пусть думает, будто студент с замашками нового русского не спит – умные книжки читает. Сама-то Ежиха была свято уверена: от книжек весь вред и происходит. И это было не смешно: "Горе от ума" Грибоедова ("Собрать все книги бы, да сжечь!") она не читала. А свой вывод сделала из практического опыта жизни. Кто много читает – к работе негоден. Да и вообще так себе человечишко: никчёмный, глупый, ничего не умеющий.

Было уже поздно, мороз усилился, и в переулках не было ни души. Тем не менее Бракин старался быть как можно незаметнее. И когда Рыжая остановилась у столба, а из-за забора подал голос местный пёс, который, видимо, ревниво относился к помеченному им самим столбу, а Рыжая попыталась ответить, – Бракин молча наподдал ей ногой. Не больно, но обидно.

Бракин шёл, стараясь держаться в тени, обходя исправные фонари стороной. Рыжая семенила следом, чуть сбоку, поближе к заборам. Голоса не подавала, у столбов больше не задерживалась.

Они подошли к дому, в котором жил очкастый старик. Туман сгустился, переулок был пуст из конца в конец. Бракин перевёл дыхание, внутренне перекрестился, – и полез через забор. Снега в эту зиму выпало уже много, и Бракин без труда перешагнул через покосившиеся доски, просто переступив с одного сугроба на другой.

Во дворе, довольно обширном и пустом, было темно и тихо.

Рыжая присела в сугробе, выглядывая через забор в переулок. Бракин подошел к входным дверям. Посветил фонариком: в двери был врезной замок. Это было и не хорошо, и не плохо. Не хорошо, потому, что Бракин ни в каких замках вообще не разбирался. Ни в навесных, ни во врезных. Не плохо – потому, что Бракин надеялся на местный менталитет. Хоть и в городе живём, но почти по-деревенски: тут и коров держат, и свиней, и гусей, не говоря уж о курах. У одного из соседей Ежовых были даже две козы.

Бракин стащил с правой руки тёплую перчатку, под которой была надета ещё одна – хирургическая. И стал шарить рукой за косяком.

Однако ключа там не оказалось. Бракин посветил себе под ноги. На крыльце лежал смёрзшийся половичок, но и под ним ключа тоже не было. Бракин обернулся: Рыжая, навострив уши, сидела неподвижно, отвернув мордочку в переулок.

Слегка занервничав, Бракин принялся наугад ощупывать деревянную, обшитую фанерой стену вокруг входных дверей. И когда уже считал, что ничего не выйдет, придётся лезть через окно, выставив стёкла, – рука внезапно нащупала еле приметный гвоздь и на нём – плоский ключик. Ключ висел довольно высоко, под самым водосточным жестяным желобом, и разглядеть его даже при свете, пожалуй, было бы трудно.

Бракин с облегчением снял ключ, на секунду зажёг фонарь, вставил ключ в скважину. Обернулся, шепнул Рыжей:

– Смотри в оба глаза! Человека или белую машину увидишь, – лай, что есть мочи, и беги домой!

Дверь открылась легко и без скрипа, – она была обыкновенной, филёнчатой, ничем не утеплённой.

Не входя, Бракин предусмотрительно снял ботинки и сунул их в полиэтиленовый пакет, и так, с пакетом в одной руке и с фонариком в другой, вошёл в дом.

С первого взгляда комната показалась ему огромной и пустой. Потом, пошарив вокруг фонариком, он разглядел печь, два старых перекошенных шкафа вдоль стены, стул у окна и толстый мохнатый коврик посередине. Больше в комнате ничего не было.

Бракин шагнул к печке, потрогал. Она была холодной, как лёд. Тут только Бракин заметил, что и в комнате царит жуткий холод, – рука в хирургической перчатке стала мёрзнуть. Бракин натянул сверху тёплую перчатку. Прошёл вдоль комнаты и увидел стеклярусную занавеску – вход в другую комнату.

Занавеска зазвенела от прикосновения. Бракин слегка вздрогнул. Посветил фонариком. На первый взгляд вторая комната казалась набитой всяким хламом. Приглядевшись, Бракин понял, что это – ворохи самой разнообразной одежды, начиная с шуб и заканчивая телогрейками. Маленькое окошко выходило из комнаты, должно быть, на огород, но окошко было задёрнуто плотной занавеской.

Возле окна, прямо на куче тряпья, лежал огромный человек. Бракин попятился, но тут же взял себя в руки. Посветил. Человек в порванной камуфляжной куртке, с непонятной эмблемой на рукаве, лежал вытянувшись, словно спал или умер. Бракин посветил ему в лицо. Лицо было тёмным, непроницаемым. Дотянуться до лежащего Бракин не мог, – мешали кучи как попало наваленной одежды. Он постоял, ещё раз оглядел неподвижную и, кажется, бездыханную фигуру. Потом, чтобы добраться до него, шагнул вперёд, наступив на какую-то шубейку. Взметнулось облако пыли. Бракин крепко чихнул, и внезапно похолодел. Шуба под ногами вдруг… задвигалась.

Не отпуская сдвинутую стеклярусную занавеску, Бракин попятился. В белом круге фонарика он внезапно увидел, как из-под шубы выпросталась оскаленная пасть. Чья-то голова пыталась приподняться, выползти из-под шубы. И, увидев остекленевшие глаза, Бракин внезапно всё понял.

Это была не шуба. Это была шкура, снятая с волка вместе с головой.

Бракин выпустил занавеску, которая издала, как ему показалось, оглушительный звон. И сейчас же с улицы раздался заливистый лай Рыжей.

Бракин, путаясь ногами в лохматом коврике, кинулся к окну, выходившему во двор – тому самому, откуда очкастый старик-хозяин так часто глядел поверх забора в переулок. В переулке маячил свет фар подъезжавшей машины. Даже не вглядываясь, Бракин понял, что это "Волга" из "белодомовского", бывшего обкомовского гаража.

Бракин кинулся к двери, мигом обулся, сунул фонарик в карман куртки. Выскочил на крыльцо, даже не застегнув ботинки, и – не успел. В этот же самый миг открылась калитка, в ней появился силуэт очкастого старика. Старик что-то говорил водителю "Волги": водитель, нагнувшись, смотрел на старика через сиденье, в открытую переднюю дверцу.

Бракин метнулся было влево, к заднему двору, но понял, что не успеет добежать до угла. Да и следы останутся: здесь, у стены, снег не убирали. Торопясь, каким-то чудом сразу же попав ключом в скважину, Бракин закрыл дверь, повесил ключ на гвоздь в стене, одновременно лихорадочно соображая, что делать дальше. Сказать, что ошибся адресом? Не пойдёт. Попроситься переночевать? Ещё хуже.

Хозяин, наконец, расстался со своим горячо любимым водителем и начал закрывать калитку. Бракин с тоской огляделся, не видя выхода, кроме как бежать за угол и уходить огородами, через соседние дворы. Там, конечно, облают собаки, может быть, даже искусают, штаны порвут… Выскочат хозяева… Повяжут, поволокут в Опорный пункт милиции…

И тут взгляд Бракина упал на бело-голубое пятно, висевшее низко, почти над крышами. Наполовину забранная облаками, в тумане плыла бесформенная луна.

И тогда, больше ни о чем не думая, не сомневаясь, Бракин прыгнул прямо с крыльца вперёд, к поленнице. И ещё в полёте ощутил, как вытянулось тело, став сильным и упругим, и тысячи новых запахов ворвались в сознание.

Он упал у поленницы уже совсем другим существом, прижался животом к утоптанному снегу, затаился. Краем глаза он видел, как хозяин вошёл во двор, запер калитку на крюк, двинулся к двери.

Бракин выжидал.

Вот старик поднялся на крыльцо и остановился, слегка склонив голову. Бракин затаил дыхание. А старик вдруг начал медленно оборачиваться.

Белое бритое, почти неживое лицо. Лунный блеск в треснутых стёклах очков…

И Бракин не выдержал. В два прыжка преодолел двор, вскочил на сугроб и перепрыгнул через забор. Не останавливаясь и не оглядываясь, понёсся по переулку.

Припозднившийся прохожий издал возглас удивления и прижался к обочине, прямо к столбу "воздушки". Мимо него с бешеной скоростью пролетел большой лопоухий пёс неопределенно-тёмной масти. А следом за ним, совершая гигантские прыжки, зависая в воздухе на несколько секунд, летела громадная серебристая собака с горящими жестокими глазами.

* * *

Бракина занесло на повороте на Корейский переулок, он заскользил по льду, который слоями намёрзся вокруг водопроводной колонки, и с глухим стуком врезался в эту самую чугунную колонку. И это его спасло. Потому, что Белую не занесло, она не поскользнулась, – она просто по инерции перелетела через лёд и распластанного на нём тёмного пса.

От удара у Бракина в голове помутилось, и что-то повернулось. Запахи внезапно исчезли, и Бракин, скользя по льду подошвами не застегнутых ботинок, уцепился за колонку, поднимаясь.

Белая долетела до конца переулка, остановилась и повернулась. Морда её приняла озадаченное выражение. Широко расставив мощные лапы, чуть склонив голову набок, она смотрела, как возле колонки копошится какой-то человек в пухлом пуховике.

Вот он, наконец, поднялся. В руке его оказался обыкновенный полиэтиленовый пакет. Размахивая им, человек почти не спеша пошёл к противоположному концу Корейского, выходившего на хорошо освещенную асфальтированную улицу Ижевскую. По ней мчались машины, и именно по ней вечерами ходили в магазины местные граждане, чтобы не сбивать ноги на скудно освещённом горбатом переулке, который выходил на автобусную площадку.