Текст книги "Собачий род"

Автор книги: Сергей Арбенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

– А Джулька где? – спросила она.

Андрей длинно шмыгнул, втягивая в ноздрю отвисшую соплю и сказал:

– Заболел Джулька.

– Как заболел?

– Ну, так… Лежит и молчит. Я его и хлебом кормил, и сахар дал, – он только отвернулся.

Алёнка строго посмотрела на своего "кавалера". Поправила на нем криво сидевшую вязаную шапочку. Подумала и строго сказала:

– Пойдём посмотрим!

И зашагала вперёд. Андрей плелся сзади, шмыгая носом и как-то по-стариковски покряхтывая.

Джулька – невероятных размеров кудлатый пёс, – лежал в стайке, на старом половике.

– Его сюда папка перевёл, – шёпотом пояснил Андрей. – В будке-то холодно, вот он и перетащил.

Он шмыгнул носом и добавил почему-то:

– Один-то я бы не смог.

– Ты папку сам попросил? – спросила строгим голом Алёнка, поглаживая громадный лоб Джульки.

– Ну. Долго просил. Он даже в меня поленом кинул. Матерился – страсть. А потом пошёл посмотреть. Ну, и видит, – подыхает собака-то. Ну, ему жалко и стало.

– Надо было врача вызвать, – тем же строгим голосом сказала Алёнка. – Он ветеринар называется.

– Вете… ранар? – удивился Андрей.

Подумал, шмыгнул.

– Не. Нас соседи обсмеяли бы. В прошлом году у Хоничевых Кабысдох сам сдох, безо всякого этого ветаранара.

– Ве-те-ри-нар! – строго повторила Алёнка. – Это доктор такой, который наоборот, зверей лечит.

– Ну… Я и говорю… – кивнул Андрей. Ненадолго задумался, наклонив голову набок.

– Вообще-то папка у меня добрый, ты не думай, – зашептал Андрей. – Даром, что дровами кидается. Ну, или выпьет когда, придраться может.

Алёнка оглядела уютную стайку.

– Я ему это… старого сена с чердака притащил. Чтоб мягше было. А сено осталось, ещё когда папка коз держал. Я однажды вечером поссать побежал, – а мимо стайки же. А тут луна. Гляжу – из стайки чёртова морда глядит! Чёрная, рогатая, с бородой! Козёл, значит. Высунулся, и, это – глядит!

Он поёжился, шмыгнул, неумело приспосабливаясь, следом за Алёнкой, поглаживать могучий лоб Джульки, покрытый вялой мокрой шерстью.

– В общем, до сортира я тогда не добежал, – честно добавил он.

– Да ладно тебе про козлов-то… – поморщилась Алёнка.

Наклонилась к Джульке совсем низко, заглянула в слезящиеся глаза. Пёс через силу попытался лизнуть её в руку.

Алёнка склонилась ещё ниже. Андрей подумал – целует она его, что ли? Потом понял, – шепчет что-то на ухо. Андрей молчал, – боялся, что помешает.

Внезапно по огромному телу пробежала судорога. Пёс вытянулся, задние лапы заскребли по соломе.

И вдруг затих.

– Помер! – ахнул Андрей. Открыл рот, и по лицу его, смешиваясь с соплями, побежали слезы.

Алёнка ещё раз погладила недвижимую голову пса. Деловито поднялась, оглядела собаку.

– Ты его не корми пока. Только воду на ночь оставь, – сказала строго.

– Чего? – слёзы у Андрея мгновенно высохли.

А Алёнка уже выходила из стайки в светлый снежный день весёлой деловой походкой.

Андрей заторопился за ней.

– Чего ты сказала-то, а? Он же помер, а?

Алёнка повернулась к нему.

– Он живой. Только поспать ему надо, одному побыть. Он сейчас там, в другой стране. Где мёртвые собаки живут.

Андрей раскрыл рот и глаза так широко, как не раскрывал никогда в жизни.

– Игде? – шёпотом спросил он.

Алёнка мельком взглянула на него, покачала головой.

– Не знаю. Но к утру Джулька обязательно вернётся. Так что воду поставь, и папке накажи в стайку не заходить. Даже если услышит что-то.

– Ну да! Послушает он меня! Увидит – мёртвый, и на помойку за переезд стащит…

– А ты ему скажи, чтоб не трогал. Скажи, пусть завтра стащит! Ты говорил, он у тебя добрый.

– Ага, добрый… Как поленом огреет…

– Папки должны быть добрыми, – наставительно сказала Алёнка.

Они уже вышли за ворота и брели по переулку, горбатому от сугробов.

– Вот у меня папка – добрый, – сказала она и почему-то вздохнула.

Андрей опять удивился.

– Так у тебя же нет папки! Слышь? Мне мамка говорила!

– Папки у всех есть, – сердито отозвалась Алёнка.

Андрей неуверенно согласился:

– Ну да, конечно… Только они потом иногда деются куда-то.

– "Деются"! – передразнила Алёнка уже совсем сердито. – Мой папка никуда не делся. Он… он… Он на войне, понял?

– Понял! – радостно подтвердил Андрей, хотя ничего не понял: но простой и жуткий аргумент, что папка Алёнки, оказывается, на войне, огрел его по голове, не хуже того самого полена. – А я-то всё думаю: и куда твой папка делся? Как летом тебя сюда привёз, к бабушке, – так и с концом. Поминай, как звали.

– Ладно, – Аленка вздохнула. – Я домой пойду. Баба хватится – искать выйдет.

И пошла в своей продранной на локте фиолетовой курточке, которая уже стала ей короткой. Тонкие ножки осторожно и плавно переступали по белому снегу.

– Слышь! – крикнул Андрей. – А Джулька точно живой?

– Точно, – кивнула она на ходу.

Андрей замолчал и стоял, глядя ей вслед, забыв подтереть нос. Потом почесал затылок, сдвинув на лоб вязаную шапочку.

– Так вон что, – задумчиво сказал самому себе. – Она, значит, ведьма, что ли?..

Постоял в раздумье, ничего не решил, но, осенённый многими новыми и важными мыслями, побежал домой.

* * *

Нар-Юган. То же время

В этот момент далеко на севере, за белыми ледяными болотами, в нетопленой избушке очнулся старый охотник Стёпка. Он открыл глаза, видевшие только что карбас, полный мёртвых людей: карбас плыл по чёрной таёжной реке в страну последней охоты. И он сам, Стёпка, сидел в этом карбасе.

Но это были не сами люди, а только их души, которые временно отделились от тел. Они плыли к Великому Торуму испросить у него позволения пожить ещё немного.

Наверное, ему, Стёпке, Торум это позволил. Потому, что Стёпка внезапно очнулся.

Очнувшись, он закряхтел, поворачиваясь набок. Злые звёзды глядели в заросшее льдом окошко. Стёпка дотянулся до бадейки, разбил ковшом лёд и напился сладкой холодной воды. Ему тут же захотелось есть, – до судорог в животе.

"Надо вставать, однако, – подумал он. – Котёл на огонь ставить, мороженую рыбу варить…". И тут же забылся тяжёлым, без сновидений, сном.

* * *

А по белому редколесью бежал худой кудлатый пёс. Он внезапно остановился, поднял обросшую инеем морду к холодной луне и завыл.

Ему никто не ответил: волков в этих гиблых местах никогда не было, а охотники с собаками сюда не заходили.

* * *

Черемошники

В тёмной стайке, согретой горячим влажным дыханием, спокойно спал, положив львиную голову между огромных лап, Джульбарс, – или, попросту, Джулька.

* * *

За переездом, там, куда уводила тупиковая железнодорожная ветка, под насыпью, была огромная помойка. Рельсы заржавели, в тупике стояло несколько тоже ржавых колёсных пар. Это место, вдали от автомобильной трассы, облюбовало окрестное население под помойку. Везли сюда всё, вплоть до содержимого выгребных ям. Когда ямы переполнялись, зимой их выдалбливали ломом, грузили в металлические корыта, прибитые к санкам и, чаще всего по вечерам, везли за переезд.

Повёз однажды санки с кучей смерзшегося добра и бомж Рупь-Пятнадцать, зимовавший в цыганской избе. Доехал, мечтательно поглядывая в звёздное небо и, опрокидывая корыто, внезапно увидел человеческую руку. Рука казалась живой и тёплой – обнаженная, с полусогнутыми пальцами. А там, где должен был быть локоть, зияла чёрная рана и белели осколки костей.

Свет прожектора с крыши недалёкого склада красок хорошо освещал руку, лежавшую открыто, на куче разнообразного хлама и нечистот.

Рупь-Пятнадцать забыл про корыто. Оглянулся по сторонам, и бросился к стоявшей на железнодорожном переезде будочке.

Старуха в оранжевом жилете сидела за столом, прихлебывала чай из жестяной кружки. В будочке было тепло, и она сняла валенки, протянув ноги в дырявых носках к самодельному тэну. Работы у неё, по правде сказать, было немного. В день проходило здесь два состава: оба – на "второй поселок Черемошники" (так называлось это жутковатое местечко на административно-бюрократическом языке) где, вопреки всему, ещё теплилась жизнь: гигантские промышленные здания завода ДСП теперь были приспособлены под склады металлолома.

Нынче поезда больше не будет, шлагбаум был поднят и закреплён. Старуха собиралась, допив чай, отправиться домой – жила она неподалёку, в одном из переулков.

Когда в дверь ворвался Рупь-Пятнадцать, она подносила кружку ко рту. Грязное, сто лет немытое лицо бомжа было неестественно перекошено.

– Ну, чего тебе? – грозно спросила смотрительница.

– Там… это… рука человечья.

Старуха молча поставила кружку. Внимательно разглядела посетителя, которого отлично знала: по пустякам к занятым людям он не лез.

– Где? – спросила она. И тут же догадалась сама – где: в основном, по вони, сразу заполнившей будочку, едва Рупь-Пятнадцать втиснулся в неё. – На помойке?

– Ага. Я говно повёз, а там она и лежит. Оторванная.

Старуха с грохотом отодвинулась от железного сварного столика.

– Я там сегодня проходила, – всё тем же грозным голосом сказала она. – Никакой руки не видела. Может, тебе померещилось? Может, опять где спирту достал?

– Не… Цыган спирт не разрешает. Только сегодня обещал, вечером: заставил, инородец проклятый, ихний сортир чистить. А сортир у них сто лет не чистился! Туда войти нельзя – на месте дырки – ледяная горка! Cлоёв сто. Я два часа только ломом долбил, да потом еще лопатой – внизу пожиже оно…

– Тьфу ты! – плюнула старуха. – Да замолчи ты про своё говно! Аж сердце зашлося, дышать от вони трудно стало.

– Так ведь говно не моё… – начал было оправдываться Рупь-Пятнадцать, но тут же примолк под грозным взглядом старухи.

Старуха со вздохом влезла в чугунной крепости белые валенки, взяла железнодорожный фонарь.

– Ну, пойдём, покажешь. Не дай бог, человека убили. Тогда придётся по рации диспекчеру сообщить. А это ох и морока! По судам свидетелями затаскают. На старости лет. Тьфу!!

* * *

Милицейский наряд приехал сравнительно быстро: спустя всего два часа после звонка бабы Маруси. Все это время Рупь-Пятнадцать, как часовой, проторчал на помойке над найденной человеческой рукой, закоченевшей и будто бы указующей грозным перстом на невезучего Рупь-Пятнадцать. Старуха, матерясь, как грузчик, – или, в данном случае, как железнодорожник, – пыталась его звать обогреться, потом плюнула, заперла сторожку, и отправилась домой, рассудив, что если «им» надо – так сами найдут. А у неё ещё изба не топлена.

Наряд был из райотдела вневедомственной охраны. А в охрану щуплых да необстрелянных не берут. Туда на работу в очередь стоят. И отбирают строго: одних гренадёров.

Два здоровенных усатых мужика в коротких полушубках, которые казались им маловаты, увешанные дубинками, рациями, пистолетами, наручниками, газовыми баллончиками, – с трудом вылезли из райотдельского "жигулёнка". У одного, который был постарше, был даже короткоствольный автомат. Они посветили фонариками, поискали остальные части тела. Заставили Рупь-Пятнадцать отгрести часть мусора и нечистот. Рупь-Пятнадцать с обречённым вздохом принялся ковыряться в дерьме. Причём, заметил он про себя, не в своём, – в цыганском. Но протестовать, жаловаться было бесполезно. Рупь-Пятнадцать давно уже знал, что вся жизнь – штука совершенно бесполезная и никчёмная, и поэтому больше не удивлялся бессмысленной несправедливости мира.

Милиционеры отошли к машине и стали писать протокол.

– Тебя как зовут?

– Рупь-Пятнадцать.

– Рупь-Пятнадцать ты знаешь где? У магазина, – сурово ответил милиционер. – Фамилию давай. Ишь, "Пятнадцать". Долларовый миллионер, мать твою. Фамилия-то есть?

– Есть… Уморин.

– Чего? – не поверил полушубок.

– Уморин, – внезапно застеснявшись, повторил Рупь-Пятнадцать.

– Ну ладно, Уморин-Пятнадцать-Копеек… Или, лучше сказать, "Уморин – Зоркий Глаз". Гм… А дальше?

– Чего "дальше"?

– Ну, Уморин, так Уморин, уговорил. А дальше-то как? Имя, отчество?

– А! – сообразил наконец Рупь-Пятнадцать. – Павел Юрьевич. Вроде… Тысяча девятьсот семьдесят второго года рождения. Вроде. Место рождения – станция Мамочка.

– Тьфу на тебя! – захохотали оба милиционера. – Повезло тебе, гляжу, с самого рожденья. Так и живёшь везучим. Паспорт есть?

– Есть. У цыгана… Ну, у хозяина.

– Понял, – согласился тот, что писал протокол. – Придётся заехать и к цыгану. Он у тебя чем занимается? Еще нарвёшься на наркоту.

– Не! – обрадовано сказал Рупь-Пятнадцать. – Мой цыган правильный, наркотой не торгует. Он лошадьми торгует.

– Ворованными?

– Не! Что ты! Он в деревне их держит, в Малиновке. А сюда привозит торговать.

Про торговлю самопальной водкой, которой занимались три дочери цыгана, Рупь-Пятнадцать предусмотрительно промолчал.

Старший наряда повернулся к напарнику, кивнул на находку в снегу, всё ещё зловеще указывавшую в небо:

– А эту хренотень куда? Не сторожить же её тут.

Второй полез в машину, начал переговоры по рации.

А спустя полчаса вокруг помойки стояли уже несколько машин, и множество людей, чертыхаясь, скребли лопатами, долбили ломами. Нашли ногу, а дальше, у самого железнодорожного тупика – окровавленные части тела.

– М-да… – сказал эксперт-криминалист. – Это не маньяк. Даже у маньяков таких зубов не бывает.

* * *

Черемошники. Январь 1995 года

Сначала по дворам прошли хмурые люди в форме. Представлялись участковым и его помощниками. Они переписали всех жителей – не только прописанных, но и тех, кто жил без прописки. Таких здесь было немало: кто снимал комнату или дом, кто жил вместо прописанных здесь родственников, а кто, как гражданин Уморин, и вовсе бомжевал в батраках.

Но почему-то особенно люди в форме интересовались собаками. Переписали всех хозяйских, спрашивали, много ли здесь бродячих.

– А как же не много! Очень много, – сказала Алёнкина бабушка, обрадованная возможности поболтать. – Тут же у нас с двух сторон железная дорога, дома брошенные, на той стороне и вовсе здания кирпичные, пустые. Наркоманы там бывают. Вы бы их переловили. А то страшно ходить стало с трамвайной остановки – там конечная трамвая, так мы через рельсы-то, мимо этих пакгаузов. Идёшь и боишься, мало ли что наркоманам в их дурную башку придет. Вот вы бы их…

– Да мы их и так ловим, – поморщился милиционер. – Сегодня их оттуда выгоним, а завтра они снова там. Сторожить их, что ли? Да и дома эти не наши – линейного отдела… Вы нам про собак, бабушка, давайте.

– Про собак? Вот я и говорю… – она приостановилась и закончила почти сердито: – Чего про собак-то рассказывать? Они никому не мешают. Лают, да не кусают. Да и не до того им в такую-то пору. Морозы-то вон какую неделю стоят. Я такие холода помню, когда ещё до войны…

– Про собак, – устало напомнил милиционер. – Так-таки никого ни разу и не покусали?

Бабушка задумалась на минуту.

– Ну, напугали раз ребятишек. Нашу Алёнку соседский кобель чуть не загрыз. Хозяин-то, Сашка, вечно пьяный – ну, и не заметил, как кобель – его Малышом звать, кобеля, а какой он Малыш! Чистый конь, – так вот, он с блокпоста сорвался. Выскочил на улицу, – это ещё прошлым летом было, – и на ребятишек-то и кинулся. Я в огороде была, – слышу…

Милиционер негромко прихлопнул рукой по столу. Бабушка оборвала себя на полуслове и привскочила от неожиданности.

– Я вас про бродячих собак спрашиваю! Русским языком! А не про соседских кобелей! – рявкнул он.

– А ты тут по столу не стучи! – тоже повысила голос бабушка. – Я тебе про кобеля и говорю, а не про суку! У иного хозяина, говорю, собака хуже бродячей. И управы не найти! Участковый в тот раз приходил, и что? Бумажку написал, и ушёл. А Сашка потом воду мне в огород провёл, – откупился, значит… Он вообще-то, когда трезвый, золотые руки… А бродячие собаки чего? Идите вон к автобусной остановке – увидите. Они на люках теплотрассы греются. И кормёжка у них там есть – из магазинов выбрасывают просроченную колбасу, если дурака купить не найдут…

– В общем, так, – сказал милиционер официальным голосом и поднялся во весь свой немалый рост – шапкой за лампочку зацепился, – У вас у самой личная собака есть?

– Была. Надысь в деревню отвезли, тоже конь был, весь палисад засрал…

– Значит, сейчас у вас собаки нет. – Милиционер длинно вздохнул и сделал крыжик в блокноте. Ему давно уже хотелось курить и материться. – Значит, так. Скажите всем соседям, – если мы кого дома не застанем, – чтоб завтра, с девяти утра, все домашние животные… то есть, собаки, ну, хозяйские псы, – на цепях сидели, или под запором. Я понятно говорю?

– А чего ж непонятного? Я же не совсем ещё дура, – поджала баба губы; она была росточком ниже милиционерского жетона. – Так всем и скажу – чтоб с утра всех собак привязали…

И вдруг насторожилась:

– А что? Бродячих собак ловить будете?

– Будем! – кратко ответил милиционер. Не без труда оторвал шапку от абажура – столетнего, со стеклянными висюльками, – нахлобучил её на круглую голову, крякнул и вышел, громко хлопнув дверью.

А баба, надев старые калоши, вышла запереть за ним ворота и долго стояла, глядя ему вслед.

Потом сказала:

– Ну, устроили нам новогодние празднички, нечего сказать. Тьфу!

И захлопнула ворота, так что взвизгнули ржавые петли.

* * *

В эту ночь Вовке Бракину не спалось.

Ему не спалось и в предыдущие ночи, – с тех пор, как он увидел странные следы на снегу. Но в эту ночь не спалось совсем, напрочь. И не то, чтобы он чего-то боялся. Вроде, не из самых пугливых. Но тьма из углов лезла в глаза, и сердце томительно сжималось. Бракин лежал, стараясь не глядеть в тёмные углы и мужественно борясь с желанием включить свет. Он бы и включил, но почему-то подумал: Ежиха заметит, ворчать начнет, – мол, чего по ночам электричество жжёшь? И будет пилить при каждой встрече, до весны не отстанет.

А может, и не будет?

Бракин приоткрыл один глаз.

Прямо в окно заглядывала белая, в пушистом ореоле, луна.

Бракин зажмурился. Вроде с вечера не было луны. Взошла, что ли? И тут же вздохнул с облегчением. Открыл глаза, осмотрел посветлевшую мансарду, взглянул в углы, из которых лунное сияние изгнало тёмных мохнатых карликов. Мансарда ему, впрочем, не понравилась. Скаты с двух сторон делали её похожей на крышку гроба.

– Раскольников, блин… – прошептал Бракин вслух. – Только топора не хватает. И коммерческой идеи. Зато уж старушек кругом – на всех хватит…

Длинно вздохнул, уже соображая, что сна, видно, уже не будет до утра. Значит, сейчас придётся встать, согреть, что ли, чаю, съесть припасенный с вечера покупной бутерброд… И внезапно почувствовал какое-то движение в комнате. Взглянул вбок – и обмер от ужаса. Ему показалось, будто от него самого, от Бракина, отделилось нечто тёмное, похожее на размытую человеческую фигуру. Фигура бесшумно вскочила с постели и встала, прислонившись к стене.

Бракин задохнулся, и воющим голосом спросил:

– Ты кто такой? Откуда здесь? А?

И замолчал. Потому, что у стены уже никого не было.

Бракин медленно поднялся. Осмотрел постель, заглянул под кровать… Сердце тяжко ухало в груди.

В голове его зазвучали вдруг чужие голоса, словно спорили о чем-то таком, что касалось его, Бракина, лично. Бракин хотел вмешаться в беседу, но у него не получилось. Невидимые собеседники в голове словно отмахнулись от него, и продолжали спор.

А потом все стихло.

Бракин медленно, неуверенной походкой, как-то боком засеменил к окну. В окне стояла ослепительная луна и страшным своим огромным глазом глядела прямо на него. Луна глядела призывно, гипнотически.

И тогда Бракин внезапно всё понял.

Он повернулся к луне боком, глядя искоса в окно. И внезапно, словно его кто-то толкнул, рывком опустился на четвереньки.

И стало, наконец, темно: теперь луну заслоняла столешница.

* * *

Луны не было видно, но Бракин чувствовал её свет за своей спиной, и поджал ноги, чтобы луна не достала их.

Все чувства его внезапно обострились. Теперь тьма, окружившая его, нисколько не пугала: он знал, что в ней спрятано. Знал, что в углу лежит засохшая корка хлеба, а чуть дальше, в паутине, яичная скорлупа и пробка из-под бутылки коньяка. Он слышал шорох тараканов под старыми, вспучившимися обоями и чувствовал тараканий запах. От простыни, свешивавшейся с постели, крепко пахло человеком. От ножек стола – противным столярным клеем. От пола – пылью и краской.

Что-то новое, неожиданное стало открываться ему со всех сторон, и в груди вдруг стало больно от нараставшего изнутри клокотанья. Не в силах вынести боли, Бракин поднял голову, и внезапно завыл вполголоса – протяжным хрипловатым воем.

Вздрогнув от неожиданности, плотнее забился под стол. Прислушался. Всё было тихо и в мансарде, и за белым, промороженным в несколько слоев, мохнатым окном.

Тогда он осторожно вылез, подбежал к входной двери. Встал на задние лапы, дотянулся мордой до крючка. С третьей попытки откинул крючок и толкнул лапами тяжёлую, подбитую старым одеялом дверь.

И только тут понял, что с ним что-то произошло. Что-то, чего не бывает, не может быть. Или может, – но только во сне.

Но страха не было. Покрутившись в дверях, он вдруг подумал, что, это, наверное, и есть просто сон.

И с лёгким сердцем скатился вниз по лестнице.

* * *

Он бежал по переулку, погруженному в тягостный холодный чёрно-синий сон; синий снег – внизу, чёрное небо – вверху. А к небу тянут свои тонкие заиндевевшие лапки тополя, рябины, черемухи и клены.

Всё было так ново, так необычно, что Бракин, хоть и спешил, но то и дело останавливался, кружил на месте, внюхиваясь в след полозьев, в жёлтые пятна света под деревянными электроопорами. Запах от жёлтых пятнышек был чарующим: положительно, от него трудно было оторваться. Этот запах рассказывал о друзьях и врагах, и о женщинах… То есть, самках. Ну, то есть этих самых… Суках.

Пока он добежал до площадки, где разворачивались автобусы, в морозном воздухе уже слегка пахло рассветом, хотя небо по-прежнему было черным-черно.

К площадке боком стояла серая заиндевевшая пятиэтажка. На дальнем её конце была металлическая дверь: вход в почтовое отделение. А напротив двери, метрах в шести, находились мусорные контейнеры и тут же – чугунная крышка колодца теплотрассы.

Бракин подошел к крышке неспешно и слегка боком: на крышке лежали, прижавшись друг к другу, несколько бродячих собак самого разного вида и масти.

Они даже не повернули голов к Бракину, хотя Бракин и попытался привлечь к себе внимание: урчал, повизгивал, скреб лапой. Наконец, одна из собак – маленькая, рыженькая, – заворчала и приподняла голову.

Зарычала предупреждающе. От этого негромкого рыка пробудились ещё две-три шавки. Уставились на пришельца.

"Думают, будто я тоже к ним хочу прилечь. Погреться", – решил Бракин и вильнул хвостом. Подождал. Собаки молча его разглядывали.

Бракин, снова вильнув хвостом, сел, начал перебирать передними лапами. И неожиданно даже для себя самого сказал:

– Тяф!

Рыжая приподнялась, глядя угрожающе, исподлобья. Заворчала.

"Да-а… – подумал Бракин. – А лексикон-то у них тут бедноват".

* * *

Алёнка словно предчувствовала, что Он придёт. Долго не спала, то куталась в одеяло, то совсем сбрасывала его с себя. Ворочалась. Вздыхала, не открывая глаз.

Баба выводила носом заунывную свистящую песню, по временам всхрапывая лошадкой. Это были единственные звуки: в доме и за окном царила полная тишина.

Окно заросло льдом и инеем, и ярко серебрилось, отражая свет невидимой луны.

Потом Алёнка задремала. Ей почему-то приснился цирк, а в цирке – она, на большом одноколесном велосипеде. Какой-то клоун помогал ей сесть в высокое седло и говорил: "Крути быстрей педали! Крути, и не бойся! Самое главное – не бойся!"

Алёнка действительно стала крутить, изо всех сил вцепившись в изогнутый руль, но это не помогло: колесо свернулось набок, больно вывернув ногу, и Алёнка полетела вниз…

Она вскрикнула, просыпаясь. И тут же почувствовала, что чьи-то мягкие, пушистые, необыкновенно ласковые руки держат её, не давая упасть.

Она не открыла глаз, только сжалась, пряча голову в руках.

А потом почувствовала, что её плавно приподняли и уложили в постель. Простынь была прохладной, очень приятной. И подушка оказалась взбитой – как раз так, как нравилось Алёнке.

Она спокойно легла, вытянулась. Всё тот же невидимый, мохнатый, бережно укрыл её одеялом. "Странно, – подумала Алёнка, – одеяло ведь только что было горячим, а сейчас – холодное, приятное".

Она хотела сказать об этом, но пушистая рука коснулась её губ, и тихий шелестящий голос произнёс над самым ухом:

– Спи, моя хорошая. Спи. Завтра ты увидишь много плохого, но не бойся. Они никого не убьют, и тебя не тронут. Только не выходи на улицу. Читай, рисуй, смотри телевизор.

– А кто это – "они"? – спросила Алёнка.

– Солдаты.

– С автоматами? – встрепенулась Алёнка и приоткрыла один глаз. Тёмная, высокая – под потолок – тень плавала над ней, заслоняя серебристое окно.

– Да. С оружием. Разным. И ещё – сети. Только не для рыбы… И много машин. Но ты не бойся. Я не дам им тронуть тебя. Я тебя уберегу.

– Но ведь они могут убить?

– Могут. Но ты не бойся.

– А если они убьют Джульку?

– Нет. Не убьют. Они будут искать бродячих собак. А Джулька живёт дома. Завтра утром хозяин, отец Андрея, посадит Джульку на цепь, – и тогда его никто не тронет.

Тёмная фигура отплыла от постели, на мгновение в комнате потемнело.

– Спи, – шепнул ласковый голос. – Спи, смотри только добрые сны, и ни о чём не беспокойся. Только постарайся утром не выходить на улицу.

Тень коснулась Алёнкиного лба, и тихо отступила, будто начала таять.

– Что бы ты ни увидела, и что бы ни услышала завтра, – не выходи из дома. Постарайся. Не выходи. Услышишь предсмертные крики. Услышишь выстрелы. Услышишь шум моторов, – отойди от окна. Не слушай. Не смотри. Помни: ТЕБЕ НЕЛЬЗЯ ЗАВТРА ВЫХОДИТЬ ИЗ ДОМА!

Алёнка уже крепко спала, поджав ноги, натянув одеяло до самых глаз. Она твёрдо знала, что теперь ей ничто не угрожает, что это тёмное ласковое существо сумеет её защитить. Её, – и её дом.

* * *

Бракину стало холодно. Он лёг прямо в снег, дрожа всем телом. И тут же порывисто вскочил. Рыжая собачонка, было уснувшая, снова приподняла голову.

"Опасно! – сказал ей Бракин. – Всем вам надо сейчас же отсюда уходить! Спасаться!"

Рыжая заворчала, потом зевнула, и снова сунула морду в лапы.

Бракин тоже лёг, – поближе к плотно сбитой собачьей стае. По примеру Рыжей положил лапы на морду, – мороз кусал его за нос.

Из-под собачьих тел из колодца теплотрассы поднимались клубы белого тёплого пара. Пар не мог подняться высоко, – и опадал вниз холодными белыми иглами.

От собак пахло теплом, немытой, свалявшейся шерстью, мочой, отбросами. Но Бракин вскоре притерпелся к запахам и задремал. Он дремал вполглаза, следил за Рыжей, ворчал, думал, как прогнать собак, как увести их подальше отсюда.

В окнах пятиэтажки начал загораться свет. Значит, уже шесть утра.

И, значит, ЭТО скоро начнется.

Бракин вскочил, словно ужаленный, сон мгновенно слетел с него. Пора! Пора уходить!

Он с трудом оторвал лапы и живот от снега, – шерсть прикипела морозом, – поднялся и кратко, но настойчиво тявкнул.

Рыжая даже не пошевелилась.

Бракин сделал новую попытку: тявкнул трижды, а потом осторожно ткнул носом Рыжую в бок. Рыжая не глядя, спросонья, тяпнула его за нос. Бракин взвизгнул от боли.

"Дура! – рявкнул он, дрожа от холода и ярости. – Убьют ведь! Да так тебе и надо!".

Он напоследок куснул Рыжую в бок, быстренько отскочил и потрусил за пятиэтажку. Там был двор, отделённый забором от чьих-то огородов. А в огороде должен же найтись какой-нибудь приют…

* * *

С утра над переулком разорались вороны. Да так, что перебудили жителей. Вороны перелетали с дерева на дерево, кружили над дворами, и, сгрудившись где-нибудь на крыше сарая, начинали дикий ор.

Светало медленно, неохотно. Утро словно боялось войти в переулок.

Побоище началось ровно в девять утра.

Баба Надя вышла с ведром за ворота, – до колонки, воды принести, – и с испугу села в снег: прямо за углом её огорода стоял крытый грузовик, напомнивший ей почему-то "полуторку" военной поры и ещё что-то, что она с испугу и по слабому знанию техники отнесла к танкам.

– Ой, – прошептала она, и кинулась назад в дом.

Было ещё темно, но по чёрному небу стремительно неслись невообразимые пернатые облака – и не багровые, и не тёмно-красные, какие бывают перед рассветом, – нет, какие-то сиренево-фиолетовые, даже чуть ли не розовые.

Баба Надя, спрятавшись за калиткой, оставила амбразуру и выглядывала хитрым глазом. Из кабины танка вышел здоровенный детина в зимнем камуфляже, потянулся и спросил вдруг:

– Ну? Чего смотришь?

Но не на ту бабу Надю он нарвался. Совсем не на ту. Баба Надя распахнула калитку, отставила ведро назад, упёрла руки в крутые бока, и визгливым голосом завопила:

– А вы кто? А вам чего надоть? Ишь, въехали на танках, куда их не звали, да ещё и смотреть запрещают!

Военный не сразу оправился от такой скороговорки, произнесенной к тому же с невыразимым пылом.

Он подошёл поближе.

– И не подходи! – взвизгнула баба Надя, немедля прячась за калитку. – Щас вот кобеля спущу, – он тебе штаны-то поправит!

Военный отступил на шаг, откашлялся и сказал мирным голосом:

– Мы тут, бабуля, это… не по доброй воле. У нас приказ. Служба у нас такая, понимаешь? Так вот, по этому приказу велено сопроводить сводную бригаду "Спецавтохозяйства" по отлову бродячих животных.

Баба Надя долго переваривала этот монолог. Потом – военный аж подпрыгнул от неожиданности, – взвизгнула:

– Так вы чо – живодёры??

– Да не-ет. Я же вам объясняю, мы сопровождаем сводную эту… бригаду…

И замолк.

– Живодёры, значит, – прочно утвердилась в своём мнении баба Надя. И внезапно, набрав в грудь воздуха, завизжала на всю улицу:

– Слышь, Клава! Живодёры приехали! В нашем ауле собак будут душить!

Из-за противоположного забора, к удивлению военного, сразу же высунулось востроносое, в полушалочке, личико.

– Ты спрячь свою Динку, или как её! – продолжила баба Надя.

– Дык спрятала уже! – пронзительным фальцетом завизжала в ответ баба Клава.

"Та-ак, – подумал военный, – Значит, фактор внезапности сам собой отпадает".

Каждый переулок был заперт с обеих сторон самой разнообразной техникой: от мусоровозов и бульдозеров "Спецавтохозяйства" до грузовиков вызванной на подмогу воинской части и, конечно, милицейских машин. Милиция и военные, правда, в дело не вмешивались, они вообще тут были как бы в стороне. Они стояли кучками, курили, балакая между собой, а само дело их словно не касалось. Но когда с подвыванием на них наскочил пёс, изгнанный из какого-то ночлега "живодёрами", милиционеры отреагировали мгновенно: несколько ударов дубинками, – и пёс отлетел в сугроб и затих.

Собаколовы прочёсывали местность методично, со своими громадными сачками и сетками. Они шли по четверо, а позади шагал милиционер с автоматом и опасливо косился по сторонам.

Между тем уже рассвело. Фиолетовые упругие тучи превратились в сырые тяжкие облака. И внезапно стоявший много дней мороз спал. Казалось, это произошло чуть ли не мгновенно. Только что звенели провода и потрескивали деревья, – и вот уже изморось пала на них. Белыми стали и автомобили, и бульдозеры, и заборы, и даже кацавейка бабы Нади, которая, заняв пост на крыше своего низенького – под мотоцикл – гаража неотступно следила за военными действиями, при этом громко делясь с соседями своими соображениями.