Текст книги "Собачий род"
Автор книги: Сергей Арбенин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
Она-то знала, что мама не умерла. Она где-то далеко, но живая. Алёнка это чувствовала. Баба просто не знает, ошибается. И однажды мама вернётся, баба вскрикнет, – и тогда уж и Алёнка сразу её вспомнит. И, может быть, кинется ей на шею.
А может быть, и нет.
– Алё-он! – послышался глухой голос с тёмной улицы. – Алё-он!
Алёнка потихоньку оделась, постояла, прислушиваясь, как баба шепчет странные и страшноватые слова, – и быстро выбежала на улицу.
Андрей, нахохлившись, сидел на крылечке у ворот.
Алёнка села рядом. Посмотрела на его плечо – толстое от намотанных под курткой бинтов, – спросила уважительно:
– Больно?
– А? – очнулся Андрей, махнул здоровой рукой. – Да не-е…
Вздохнул.
– Джульку убили.
– Я знаю, – сказала Алёнка.
Андрей покосился на неё. Подождал, не решаясь задать вопрос, потом тихо-тихо спросил:
– Алён… А ты взаправду уже не можешь его оживить?
Алёнка помолчала.
– Наверное, нет.
Андрей тяжело, по-мужски, вздохнул.
– Я так и думал. Если б его только ранило, – ты бы смогла, да? А мёртвого – нет.
Алёнка сняла рукавичку, сосредоточенно погрызла грязный ноготь. Потом спросила:
– А где он сейчас?
– Джулька?
– Ну да.
– Не знаю… Весь двор обыскал, все сараи, – нету. А папка молчит, не говорит. Даже погрозился: мол, ещё раз спросишь, – убью. А драться-то он мастер. Однажды мамке так врезал…
Алёнка отмахнулась:
– Да знаю я! Ты рассказывал.
Ещё подумала. Наконец сказала:
– Наверное, он Джульку за переезд отвёз. Ну, туда, где мёртвого человека нашли.
– Наверное, – согласился Андрей.
– А может быть, туда, куда вчера собак увозили, – на свалку.
Андрей пожал плечами:
– Да какая теперь разница…
– Есть разница, – сказала Алёнка. – Если за переезд – мы его похоронить бы смогли.
Андрей открыл от удивления рот.
– Зачем?
– Ну… Так полагается.
Андрей задумался. Потом вдруг вскочил:
– Посиди тут! Я счас!
Он побежал к дому, а через минуту выволок из ворот старые санки с корытом – для мусора.
Подождал Алёнку. Алёнка продолжала сидеть, грызя ноготь.
– Айда? – неуверенно спросил Андрей.
– Темно там сейчас, – сказала Алёнка. – Надо днём искать.
– Ну да! Днём если увидит кто – прогонит.
– Это точно, – согласилась Алёнка.
Андрей поглядел вдоль переулка, освещённого редкими фонарями.
– Не так уж там и темно. Это здесь, на переулке, фонари поломаны. А там же железная дорога, поезда ходят. И переезд. На переезде всегда светло.
Алёнка подумала.
– Баба хватится… Искать начнёт.
– Не хватится! Мы же быстро!
Алёнка поднялась, сунула руки в карманы, подумала ещё.
– Ну, ладно. Пойдём. А если вдруг увидит кто, – мы мусор вывозили, правда? А потом покататься решили.
– Где покататься? – удивился Андрей. – На переезде? Там же машины!
– Ну. Машины. Взрослые же всегда думают, будто дети нарочно там, где машины, играют. Отругают нас, – и всё. А зачем мы туда на самом деле приходили, никто и не подумает.
Андрей в восхищении посмотрел на Алёнку. И, волоча рядом с ней санки, искоса всё поглядывал на неё.
* * *
Нар-Юган
Тарзана совсем замело снегом. Он спал последним собачьим сном, когда Белая подошла к нему, внимательно обнюхала, обойдя со всех сторон, и присела.
Волки, как по команде, тоже сели.
Волчица подняла морду к тёмному небу, на котором из-за метели не было видно ни звёзд, ни луны, и протяжно завыла.
Это был не обычный тоскливый вой голодных волков. Это была песня. И волки, окружавшие Белую, прекрасно понимали её.
Она пела о том, что дело сделано; пёс, который должен был исчезнуть, – исчез. Его пришлось лишь догнать и окружить. Его даже не пришлось рвать на части; всё, что нужно, сделало время, Волчье время. Пёс не дошёл до своей неведомой цели. Он никому не смог причинить беспокойства.
Она, Большая Белая, Мать всех волков, вскормившая Ромула и Рема и присутствовавшая при начале мира, теперь станет свидетельницей его конца.
Конец мира близок, и он стал ещё ближе с исчезновением этого жалкого, смертельно уставшего пса.
Волчица допела свою песню. Волки, снова улёгшиеся было в снег, вскочили.
Пора идти. Пора покинуть эти гиблые, промерзающие до самого нутра земли болота. Пора бежать на север, за водораздел. Там – дичь, там – лес, там стада оленей.
Белая повернулась к занесенному снегом холмику боком, подняла заднюю ногу и помочилась, окропив ледяную могилу неизвестного глупого пса, который надеялся спасти свой глупый собачий мир.
Белая отошла, и следом за ней то же самое проделали остальные восемь волков.
Потом они повернули к северу и затрусили цепочкой по необъятному миру, в узкой щели между двумя безднами, – щели, в которой только и возможна жизнь. Очень краткая жизнь, так похожая на сон.
* * *
Полигон бытовых отходов
Переполох начался внезапно. На полигоне появилось множество людей. Первыми от машин, оставленных на дороге, гуськом шли женщины из клуба «Верный друг». Женщины тащили набитые собачьей едой клеёнчатые сумки и рюкзаки.
Следом за ними бежала толпа операторов с камерами и журналистов с микрофонами. А ещё следом неторопливо шагали важные "компетентные лица" в одинаковых пыжиковых шапках, чёрных долгополых пальто, кашне и с белыми треугольничками рубашек.
Собаки разом проснулись, поднялся шум и гам. Рыжая вскочила и тоже хотела кинуться куда-то сломя голову, но Бракин осторожно куснул её за загривок. Рыжая огрызнулась, но притихла, и снова легла под бочок Бракина. Только поднимала уши и вертела головой, да ещё перебирала лапами от жгучего собачьего любопытства и нетерпения.
Всё последующее казалось Бракину таким бестолковым, неумным, глупым, что он просто закрыл глаза, и лежал, уткнув нос в лапы. Рыжая, хоть и повизгивала вопрошающе, тоже смирно лежала рядом.
Собак выводили, сортировали, гладили их и щупали, один нахальный мужчина лез к ним со шприцом.
Собаки несмело брехали и жались друг к другу.
Были здесь и дурно пахнувшие старухи, и экзальтированные дамы, порывавшиеся целовать собак в носы, и солидные малоразговорчивые дяди-бизнесмены, и капризные девушки, одетые не по сезону. И, конечно же, дети. Разные. Но в чем-то главном всё равно одинаковые.
А между ними сновали озабоченные юноши и девушки, совали микрофоны и спрашивали какую-то дичь. Самым осмысленным вопросом, на вкус Бракина, был такой:
– А вы пробовали кормить свою собаку корейской кухней?
Бракин даже приоткрыл один глаз, чтобы посмотреть на остроумца, задавшего кому-то этот по меньшей мере оригинальный вопрос.
Потом он задремал. И ему вдруг приснилась Верка, староста их университетской студенческой группы. Она влезла на парту в своей красной набедренной повязке, которую довольно смело называла юбкой, и, дрыгая толстыми бёдрами, вопила: "Кто от укусов клещей не застраховался, на стипендию может не рассчитывать!!".
Хоть это был и сон, но всё же очень похожий на правду.
Бракин совсем было уснул, когда знакомый голос раздался у входа в собачник.
– Эй, циркач! Ты здесь, что ли?
Бракин поднял морду. В проёме маячила незнакомая фигура, но по запаху Бракин сразу узнал собачника Колю.
Бракин подумал, открыл оба глаза, зевнул и кратко тявкнул.
Рыжая встрепенулась, во все глаза глядя на Колю.
– А, ты тут! Молодец! А то я уж думал, что тебя "верные друзья" увели! – радостно сказал Коля.
"Нет, – мысленно ответил Бракин, и процитировал почтальона Печкина из любимого мультика своего детства, – Меня решили в полуклинику сдать. Для опытов".
– А ко мне жить пойдёшь? – спросил Коля, присаживаясь на корточки.
Бракин поморщился: вокруг было разлито столько собачьих нечистот, что ему стало как-то неудобно за своих сородичей.
Бракин поглядел на перемазанные Колины брючины и тявкнул. Он хотел сказать: "Пойду, – но только вместе вот с этой, рыженькой".
Коля подумал.
– Ай, ладно, – сказал он, поднимаясь на ноги. – Айдате оба. Блин… Как-нибудь от жены отругаюсь. В гараже будете жить, что ли… По очереди.
Бракин покосился на Рыжую. Та уже сидела, перебирая от нетерпения лапками, преданно глядела на Колю.
"Вот же, блин. Сучка, одно слово…", – вяло подумал Бракин. И нехотя поднялся с нагретого места.
За воротами стало потише: корреспонденты разъехались готовить "специальные" эксклюзивы, любители животных тоже постепенно рассосались.
На полигон медленно надвигались ранние зимние сумерки.
– За мной! – скомандовал Коля и двинулся к дороге.
Бракин плёлся за ним и думал: "У него, поди, дома "Запорожец". Или, в лучшем случае, "Ока". Хорошо, если не "инвалидка"…
Но он ошибся – и ошибся крупно: на дороге, явно поджидая Колю, красовалась "японка" – "Тойота-Кальдина" кремового цвета.
Бракин чуть не сел от удивления. Поглядел на Колю с уважением. "Видно, на бродячих собаках тоже можно неплохие деньги делать", – кратко резюмировал он для себя.
Коля открыл заднюю дверь.
– Давайте, лезьте.
Но тут Бракин решил проявить твёрдость. Чтобы он – всё пузо в дерьме! – полез в этот храм из кремовой кожи? Не-ет, хоть он уже и не совсем человек, но человеческое достоинство пока ещё при нём.
Рыжая непонимающе вертелась возле него, не решаясь прыгнуть первой в распахнутую дверцу.
Коля потоптался. Потом сообразил:
– А! Ты же ведь интеллигент! Ну, извини, – я не учёл…
Он достал из багажника старый коврик, развернул и постелил в салоне.
– Устроит? – спросил лаконично.
Бракин деликатно тявкнул, толкнул сначала Рыжую, и только потом влез внутрь сам.
Коля поглядел на это представление, присвистнул:
– Вот, что значит джентльмен!.. Нет, ты всё же циркач, как я погляжу! Только вот из какого цирка – не ясно. К нам цирк в последний раз осенью приезжал.
Бракин сдержанно тявкнул. Цирка он не любил. Тем более собачьего…
После шикарной машины он был готов ко всему: к двухэтажному краснокирпичному особняку, чугунной ажурной ограде, охраннику у входа… Но Коля, покуролесив по кривым горбатым улочкам неподалеку от грязной речушки Ушайки, остановился перед обычной "деревяшкой" с металлическим сараем-гаражом и черемухой под окнами.
Бракин в недоумении огляделся. Ему ещё не приходилось бывать в этом районе города. Типично деревенская улица, хотя и асфальтированная; штабеля горбылей у ворот, крашеные деревянные заборы, вороньи гнёзда в кронах старых тополей.
Коля открыл дверцу, выпуская собак. Двинулся к гаражу, но был остановлен пронзительным воплем:
– Ты опять за своё??
В калитке стояла осанистая женщина с газетой в руке. Из-за её спины, со двора, донёсся радостный разноголосый лай.
Коля промолчал, боком подошёл к гаражу, стал открывать висячий замок.
– Чем ты их кормить будешь, ирод? – повысила голос женщина.
– Да ничего… – промямлил Коля. – Прокормимся как-нибудь.
Он показал на Бракина и сказал льстивым голосом:
– Ты только посмотри, какой кобель. Экстерьер-то, а? Да за него можно кучу денег огрести!
Женщина мрачно посмотрела на Бракина. Бракин ей, видно, глянулся. Но потом она заметила Рыжую, которая пряталась за Бракиным и завопила уже в полный голос:
– А эта нам на что?!
– Ну… – смутился Коля. – Это вроде подруга его. У неё, гляди, шерсть хорошая. Пояс лечебный на поясницу можно свя…
Он не договорил, потому, что в этот момент женщина бросилась к нему, сжимая в руке свернутую газету, словно дубинку:
– Пояс?? Пояс?? Да сколько их вязать-то можно? А шапку, иродюга, не хочешь, а? Рыжую!!
Она успела огреть Колю газетой по шее, пока тот нырял в гараж.
В гараж она не пошла. Остановилась, сделавшись задумчивой, и сказала тоном ниже:
– И где ж они, по-твоему, жить будут?
– Да здесь и будут, – отозвался Коля из темноты.
– Здесь? – обреченным голосом переспросила женщина.
– Ну, да… А где ж им ещё… Больше негде.
– Ирод, – подытожила женщина, пошла во двор и с треском захлопнула калитку.
Коля выглянул. Посмотрел на Бракина.
– Ты её не бойся. Бывает. Вы ж у меня не первые. А Людка моя баба добрая. Вообще-то…
И задумчиво почесал шею.
* * *
Остаток дня Бракин и Рыжая провели в гараже, всё на том же драном коврике. Издалека доносилась ругань: видимо, дома добрая Людка всыпала Коле по полной программе.
Было холодно, голодно, нещадно кусали блохи, и Бракин неумело, но ожесточённо чесался и покусывал бока и хвост. Рыжей блохи были привычны. Она дремала и изредка потявкивала во сне.
От инструментов и запчастей на полках, от канистр и бочек воняло невыносимо. От этих запахов тоже хотелось чесаться, и Бракин с тоской вспомнил свою уютную теплую мансарду в Китайском переулке.
Спустилась ночь.
Внезапно за дверью послышались шаги, скрежет замка. В гараже вспыхнула тусклая грязная лампочка. Коля подошел к собакам, поставил две алюминиевые чашки с чем-то съедобным. Рыжая мгновенно ожила, рванулась к еде, с жадностью в минуту выхлебала всё. Посмотрела на Бракина, который лежал, отвернувшись от чашки. Осторожно потянулась ко второй чашке, прижала уши – и накинулась.
Бракин вяло стукнул хвостом: жри, мол, давай, не бойся.
Коля всё это время сидел на корточках, вздыхал, сосредоточенно о чём-то думал.
Рыжая вылизала и вторую чашку. Пыхтя, круглая, как мячик, ткнулась в руки Коли. Потянулась, вильнула хвостом. Глаза у неё были узкие, замаслившиеся.
Коля погладил её по голове.
– Вот что, ребята… – сказал он уныло. – Придётся вам, это, понимаешь, уйти.
Рыжая ничего не поняла. Бухнулась на спину, выставив круглое, почти безволосое брюхо, вытянула лапы – просила почесать.
Бракин поднял ухо, взглянул на Колю.
"Мы понимаем", – тявкнул он, и Коля догадался.
– Отвезу-ка я вас обратно на Черемошники. Там вам всё же привычней будет.
Он взял коврик, постелил под задним сиденьем. Рыжая взвизгнула, видимо, предвкушая очередное развлечение, с готовностью сиганула внутрь. Бракин молча полез следом.
Коля сел за руль, выехал из гаража.
Запер ворота, снова сел в кабину.
Ехали молча, долго, петляли по бесконечным кривым закоулкам, о существовании которых Бракин и не подозревал. Свет фар выхватывал из тьмы заборы, заводские цеха, деревянные домишки, чёрные тополя, переметённые позёмкой трамвайные рельсы.
Наконец машина остановилась.
Коля вышел, открыл заднюю дверцу.
Бракин выглянул: машина стояла перед той самой пятиэтажкой, возле которой находились помойка и люк теплотрассы. Молча прыгнул из машины в снег. Рыжая удивленно тявкнула: она пригрелась и прикорнула в машине, и не понимала, зачем надо вылезать в холод и тьму.
Бракин обернулся на неё, негромко, но внятно рыкнул.
Рыжая поёрзала, вздохнула, и колобком выкатилась следом.
Хлопнули дверцы, заурчал мотор. Машина мазнула белым светом по помойке, кирпичной стене склада, и пропала за углом.
Стало темно и тихо.
Рыжая забеспокоилась, несколько раз тявкнула. Побегала вокруг, обнюхала люк теплотрассы, крыльцо, которое вело к железной двери почтового отделения, вернулась. Села напротив Бракина и наклонила голову. Как бы спрашивала: ну, в смысле, и что дальше?
Бракин взглянул в сторону переулка, помеченного реденькой цепочкой фонарей. И неторопливо затрусил мимо помойки, склада, магазинов, через площадь, где разворачивались автобусы, – прямо в полутёмный горбатый переулок.
Рыжая в недоумении тявкала, то отставала, то припускалась следом. Наконец, смирилась, и покорно побежала за Бракиным.
Пройдя по одному переулку, Бракин свернул в другой, потом в третий.
Остановился перед аккуратным домиком с мансардой. В домике горел свет. Бракин сел и негромко тявкнул: здесь!
Рыжая села рядом и тоже уставилась вверх, на тёмный балкончик под крышей: на этом балкончике Бракин, бывало, в летние ночи любил сидеть, глядя в звёздное небо.
* * *
В двух кварталах от того места, где сидели Бракин и Рыжая, по переулку двое ребятишек тащили санки с корытом, полным снега: снег был навален с верхом, горбом.
Навстречу им выехал из ворот Рупь-Пятнадцать с алюминиевой бочкой: отправился к колонке за водой. Ему было скучно, и при виде ребятишек он остановился. Спросил:
– Чего везёте?
– А тебе-то что? – огрызнулся Андрей. Санки были тяжелые, он сопел и упирался изо всех сил.
Рупь-Пятнадцать помолчал.
– Снег мы везём, не видишь? – сказал Андрей, и тоже остановился. Сам-то он тащил бы и ещё, но жалел Алёнку: часто останавливался передохнуть.
– Снег? – удивлённо переспросил Рупь-Пятнадцать. – А зачем его возить туда-сюда? Снегу же везде много.
– Не твоё дело! – снова огрызнулся Андрей.
Рупь-Пятнадцать пожал плечами.
– Конечно, не моё. А интересно всё-таки.
– Это мы играем, – объяснила Алёнка. – Игра у нас такая, понимаешь?
– Понимаю, чего ж не понять.
– А чего везём – тайна!
– Тайна – это хорошо, – сказал Рупь-Пятнадцать, вздохнул, и потащил санки с бочкой к колонке. – Тайны я всегда уважаю. Они у всех есть. Только у меня у одного тайны нету…
Андрей и Алёнка, проводив его глазами, снова схватились за постромки. Свернули в Японский переулок – совсем короткий, почти не жилой: из пяти домов два были заколочены, а третий почти развалился. Вот к нему-то и подкатили дети свой груз.
Огляделись. Вокруг было тихо, темно. Только звёзды ярко сияли над их головами, смутно освещая чёрные строения и синий снег.
Андрей перелез через почти поваленный забор. Увязая в глубоком снегу, добрался до калитки. Долго возился с ней, открывая: снег мешал. Наконец, приоткрыл.
Они с трудом втиснули санки в ворота. По сугробам, завалившим двор, полезли за дом, к сараям.
Сюда уже не доставал свет фонарей. Здесь было темно, мёртво, страшно.
– Не бойся! – шепнул Андрей.
– Я не боюсь, – тихо ответила Алёнка.
– Я тут ещё днём ящик приглядел… Вон там спрятал, в сарае. Положим Джульку в ящик, снегом забросаем. А потом, может, и настоящую могилу сделаем.
Алёнка пожала плечами.
– У собак могил не бывает.
– Ты что? – обиженно сказал Андрей. – Сама же говорила!
Он вытащил ящик из перекошенного сарая, достал оттуда же обгрызенную фанерную лопату. За сараем, в самом глухом месте, со всех сторон окружённом покосившимися заборами, бурьяном, таким высоким, что верхушки торчали из сугробов в рост человека, принялся копать в снегу яму.
Алёнка время от времени помогала ему.
Андрей скрёб и скрёб, пока не доскрёбся до мёрзлой земли.
Снял мокрую шапку, утёр ею лоб и лицо.
Потом они перевернули санки с корытом, кое-как переложили окоченевший труп Джульки в простой деревянный ящик, в котором когда-то, наверное, хранились лопаты и тяпки. Наверное, тут когда-то жила большая и работящая семья.
Ящик они забросали сверху снегом, утрамбовали. Андрей осмотрел получившийся сугроб. Припорошил его снегом. Спрятал в сарай лопату, достал растрепанную метлу.
– А это зачем? – спросила Алёнка.
– Будем идти обратно – я наши следы замету.
Алёнка вздохнула, но ничего не сказала.
Андрей покосился на неё. Добавил:
– Так всегда шпионы делают, я в кино сам видел.
Так он и сделал.
Замел снегом и калитку, так, будто никто в неё не входил. Забросил метлу в заметённый снегом палисадник.
Постоял.
– Ну, пошли, что ли…
Когда вышли с Японского переулка и повернули к дому, где жила Алёнка, Андрей шмыгнул носом и тихо сказал:
– Я, вообще-то, думал, что у тебя получится.
– Что?
– Ну, что… Оживить его, что ли…
Он снова шмыгнул, подождал ответа.
Алёнка ничего не ответила. Махнула рукой на прощанье и побежала к дому. "А теперь, – вдруг подумала она, – мне надо искать Тарзана!".
Она не видела, что на перекрестке, возле колонки, сидели в снегу и смотрели на неё две собаки: одна большая, тёмная, с большой головой, другая – маленькая, рыжая, с хитрой лисьей мордочкой.
Когда ворота, скрипнув, закрылись за Алёнкой, собаки поднялись, как по команде, и побрели в сторону Китайского переулка.
* * *
Когда Бракин и Рыжая снова подошли к дому в Китайском переулке, Еж и Ежиха спали: свет в окнах не горел, и даже лампочка перед лестницей в мансарду тоже была выключена.
Бракин потянул носом знакомые запахи. И легко перепрыгнул через штакетник. Обернулся. Рыжая, всё еще тяжеловатая после Колиного обеда, перелезла следом.
Они запрыгали по сугробам палисада, обогнули дом сзади и подобрались к лестнице со стороны огорода. Бракин на секунду задумался: закрыл ли он дверь перед тем, как уйти? И тут же вспомнил, что не закрыл: лапой же ключ в замке не повернёшь!
Скачками поднялся по крутой лестнице, поскрёб дерматиновую обивку тяжёлой двери. Рыжая стала ему помогать: вцепилась зубами в край обивки, порыкивая, тянула рывками.
Дверь подалась, а потом и отворилась с тягостным скрипом.
Бракин ещё не знал, что ему предстоит сделать, но чувствовал, что сейчас он должен быть здесь, дома.
Он вбежал в мансарду, стуча когтями по полу. Покрутился, обнюхиваясь, потом подбежал к столу, встал на задние лапы, уперевшись передними в столешницу, и уставился в окно.
В окне поблёскивали всё те же вечные звёзды.
Но вот облако сдвинулось, и из-за дымчатого края показался лунный серп.
Бракин взвизгнул от радости. Он глядел на серп, появлявшийся величественно и неотвратимо, и сияние его проникало в самую душу Бракина.
Он стал вытягиваться, расти вверх. Он даже не заметил, куда девалась уже ставшая привычной собачья шкура, – словно её и не было.
Он очнулся, только когда Рыжая залилась отчаянным испуганным лаем. Тогда он обернулся.
Ощетинившись, оскалив лисью морду и припав животом к полу, Рыжая отползала к дверям.
– Фу ты, – сказал Бракин своим собственным голосом, который показался ему странным и неестественным. – Рыжик, ты куда?
Рыжая при звуках человеческого голоса подпрыгнула от неожиданности, зарычала, но тут же снова испугалась, повернулась и опрометью бросилась к двери. Бракин одним прыжком опередил её – благо, мансарда была маленькой, – и успел захлопнуть тяжёлую дверь. Рыжая откатилась в сторону, испуганно повизгивая, сжимаясь в комочек.
Бракин включил свет. Огляделся. Всё здесь оставалось так, как и было, когда он уходил. Разобранная постель, простыня свешивается до пола, на столе засохшие объедки. Видимо, Ежиха, как обычно, даже не заметила его отсутствия.
Почувствовав вдруг страшный голод, Бракин включил чайник, сполоснул свою единственную кастрюльку и заварил сразу четыре пакета китайской лапши.
И только когда взял ложку и начал, торопясь и не жуя, глотать обжигающий суп, вспомнил о Рыжей.
Оказывается, она уже освоилась с его новым обликом. Обнюхала голые ноги (Бракин всё ещё был в одних трусах), и уселась рядом, глядя умильными глазами на хозяина. Она уже сообразила, что хозяин по желанию может превращаться в кого угодно, и это для её маленького умишка казалось вполне естественным.
Бракин достал с полки металлическую чашку, щедро налил в неё лапши, поставил на пол.
– Ешь!
Рыжая понюхала. Лапша была горячей, но пахла соблазнительно. Рыжая стала ходить вокруг чашки кругами.
Поев и запив лапшу холодной водой, Бракин бросил на пол у кровати старый свитер, в котором ходил по дому. Приказал Рыжей:
– Спи!
Залез в кровать, с наслаждением потянулся, поворочался, зевнул. Дотянулся до выключателя. И тут же провалился в сон.
* * *
Полигон бытовых отходов
Лавров падал долго, так долго, что успел привыкнуть к отвратительным запахам, к невидимым во тьме пузырям, которые лопались и шипели, и даже к своей судьбе, – такой странной, зигзагообразной.
Потом, спустя долгое-долгое время оказалось, что он уже и не падает, и не летит, а просто плывёт в чёрном потоке. И рядом с ним плывут множество собак. Никто из них не визжал, не гавкал, и даже не обращал внимания на Лаврова.
"Странно!" – подумал Лавров.
Поток сжимался, становился всё стремительнее, и Лаврову стало сначала просто тесно, а потом очень, чрезвычайно тесно. Уже казалось, что поток весь состоит из миллионов собак, каких-то странных, гибких, студнеобразных, как медузы. К тому же поток светился сине-зелёным светом, искры бежали по нему сверху, и, ныряя, исчезали в глубине.
"Очень странно!" – опять подумал Лавров.
Потом он начал задыхаться. И только тогда начал понимать, что происходит. "Господи! – впервые в жизни произнёс он это запрещённое научным атеизмом слово. – Господи, да ведь я – в аду!"
И когда совсем уже не стало воздуха, а рёбра трещали, стиснутые мокрыми, неестественно длинными собачьими телами, Лавров с облегчением потерял сознание.
Он очнулся, когда стало легко и свободно дышать, и незнакомый лающий голос сказал на неизвестном наречии, которое Лавров почему-то прекрасно понял:
– Добро пожаловать в древнеегипетский город собак – Кинополь!
Лавров открыл глаза. Над ним возвышался бронзовотелый человек, голый, только в странной юбке с полукруглыми полами. Но самое странное было то, что у человека была чёрная собачья голова. Длинная вытянутая морда незнакомой, почти лисьей, породы. Человек не казался гигантом, и все же возвышался над Лавровым. И тогда Лавров понял, что сам-то он стоит на четвереньках, и под ладонями у него – холодные отполированные камни.
Лавров задрал голову, увидел тёмные своды и странную колоннаду – несоразмерную, из тесно стоящих квадратных массивных колонн.
– Кино… поль… – выговорил Лавров, – Город Собак…
Псоглавец величественно кивнул и вытянул руку, пролаяв повелительно:
– Становись в очередь!
Лавров послушно, на четвереньках, побежал по направлению вытянутой руки и увидел бесконечную вереницу согнутых существ, медленно двигавшихся куда-то далеко-далеко, к смутно сияющему трону.
Целую вечность Лавров двигался в этой веренице, не смея оглянуться, видя перед собой кого-то тёмного, не совсем похожего на человека. Может быть, это была собака? "Значит, – уныло подумал Лавров, – я попал в собачий ад".
Мысль мелькнула и пропала. Очередь двигалась, и сзади слышался повелительный лай, подгонявший все новых и новых мертвецов.
Наконец свет приблизился. Лавров поднял глаза от липких от пота и крови каменных плит, и увидел бога. Он сразу понял, что это бог, хотя он не был похож ни на одного из известных ему богов.
Тёмнокожий, высокий, гибкий, в собачьей бронзовой маске на голове, с чёрным потоком волос, в ожерельях, браслетах, – он ласково касался каждого, проходящего перед ним. И тогда Лавров вдруг понял, кто это, хотя никогда не был силён ни в истории, ни, тем более, в мифологии. Это был Анубис{2}, а точнее, Инпу: первый владыка мира мёртвых – Расетау. Первый, ставший вторым: новое божество сместило Анубиса: он судил души мёртвых слишком сурово. И справедливо… И вовсе не к нему движется очередь, а дальше, к другому трону, гораздо большему, из сияющего золота.
На троне сидел бог с удивительной диадемой на голове. Но бог не смотрел вниз, и выглядел, будто статуя.
Зато у его ног сидел длинный ряд полуголых служителей. У них были острые уши и подозрительные глаза. Они сидели, скрестив ноги, неестественно выпрямив спины. В руках у них были какие-то приспособления, и Лавров понял, что это, только когда очередь дошла до него.
Темнокожий служитель, не глядя на Лаврова, протянул руку. Рука свободно прошла сквозь камуфляжную форму, сквозь кожу, сквозь плоть. Лавров ощутил укол боли и страшный, волнующий холодок. Он внезапно понял: служитель вытащил у него из груди сердце, похожее на бесформенный комок потемневшего мяса, опутанного плёнкой и жиром. Служитель положил сердце в чашу весов и стрелка заколебалась.
– Чист, чист, чист… – как заведенные, повторяли служители слева и справа. Лавров понимал: это значило, что мёртвые получили прощение, их сердца оказались легки и безгрешны, а души их – чисты.
Лавров с ужасом перевёл взгляд на весы в руках своего служителя, на своё собственное заплывшее жиром, дряблое сердце, и внезапно понял: не чист.
– Не чист! – объявил служитель равнодушным голосом, вложил сердце ему в грудь и выжидательно посмотрел на Лаврова.
– И… это… куда же мне теперь? – выговорил Лавров непослушными губами.
Служитель беззвучно пошевелил губами, махнул рукой кому-то, кого Лавров не мог видеть.
И сейчас же послышались грозные лающие голоса. Твёрдые, как металл, руки, схватили Лаврова и отшвырнули далеко от служителя, от очереди, от трона.
Лавров вывернулся, рванулся, было, назад, – и застонал, сбитый на бок ногами псоглавцев.
– Суд окончен! – пролаял один из них. – Чего же ты хочешь?
– Я хочу пощады! – выкрикнул Лавров.
Лёжа на каменном полу, он вдруг увидел, что бог поднялся с трона и идёт прямо к нему.
Лавров заскулил, завозился, протянул к босым ногам бога обе руки.
– Пощады прошу! Пощады! – повторил он, словно выговаривал заклинание, магическое слово, способное изменить его судьбу.
– Здесь не бывает пощады, чужестранец, – сурово сказал Инпу. – Уходи.
И мгновенно пол поднялся на дыбы, и Лавров заскользил по плитам, измазанным кровью, калом, сукровицей, и чем-то ещё тошнотворным, липким и скользким.
Он скользил вниз, в бесконечную бездну, все глубже и глубже в подземный мир, а потом внезапно увидел свет и закричал истошно и дико, как кричат сумасшедшие, на пике безумия открывшие Истину.
* * *
Томск. Третий микрорайон. Январь 1995 года
Ровно в шесть часов утра Олег подошёл к гаражу. Вытащил газету, свёрнутую жгутом, поджёг, отогрел замёрзший замок. Он был не первым: в бесконечно длинном ряду гаражей там и сям уже скрипели ворота, урчали прогреваемые двигатели. Кто-то таксовал на свой страх и риск, кто-то спешил на законную работу. Олег тоже предпочёл бы нормальную работу, но пока приходилось заниматься извозом. Два раза в день, рано утром и поздно вечером, он выкатывал на своей «пятёрке» из гаража, и медленно объезжал остановки по Иркутскому тракту, потом сворачивал на улицу Лазо, и, если пассажира не попадалось, ставил машину на одной из самых людных остановок. Откидывался на спинку сиденья, дремал.
Сегодня для Олега был обычный рабочий день. Позёвывая и недовольно бурча что-то себе под нос, он открыл замок, с трудом повернул металлическую дверь. Пошарил рукой на стене и включил свет.
Повернулся и обмер.
Машины в гараже не было. А посреди гаража, на слегка подгнивших досках, сидела огромная белая псина с янтарными глазами. Остроухая, с шикарной серебристой шерстью и иссиня-чёрной пастью. Псина не рычала. Она улыбалась, показывая клыки.
Олег хотел попятиться, но пятиться было почему-то некуда.
"Если она сейчас прыгнет, – подумал он краем сознания, машинально пытаясь нашарить рукой что-нибудь тяжелое, – я и пикнуть не успею. А если и успею – никто не услы…".
Она прыгнула.
И его крика никто не услышал.
* * *
Здание областной администрации («Белый дом»). Кабинет губернатора
Максим Феофилактович поднял голову, нехотя протянул руку. Пожатие у Ильина было, как всегда, энергичное и крепкое.
"Спортсмен чертов", – подумал губернатор. А вслух сказал:
– Ну, что будем делать?
– С собачками? – безмятежно спросил мэр города Ильин, усаживаясь в роскошное кресло.
– С собачками! С кем же ещё?? Уже до Москвы дошло, а до вас всё никак не доходит!.. – повысил голос губернатор. Лицо его мгновенно вспыхнуло: такое уж оно было от природы. Почти альбинос, с белыми волосами и красноватыми глазами, он страдал этим с детства: любое волнение мгновенно окрашивало щёки, шею, уши, а иногда и нос в пурпурный цвет.