Текст книги "Река прокладывает русло"
Автор книги: Сергей Снегов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)
Бадигин, облокотясь о перила конвертерной площадки, рассматривал плавильный цех. Он любил это место, часто бывал здесь, когда начальствовал над конвертерами, не забывал его и сейчас. Отсюда открывалось все обширное помещение цеха – огромная отражательная печь, вытянувшиеся в ряд конвертеры; багровое дымное пламя клокотало в их горловинах, пронзительно свистел воздух в фурмах. Один из конвертеров закончил операцию, его выворачивали. Сперва ослепительно брызнули искры металла, заливая чугунный пол, потом выключили воздух – сразу стало тише, и мрачное красное сияние озарило все углы – в подставленный ковш с тяжелым грохотом ринулась струя металла. Около Бадигина остановился формовщик с ломиком в руках, он улыбался и тяжело дышал, на темной его брезентовке виднелись белые полосы – соль от пота.
– Любуешься, Борис Леонтьевич? – прокричал он, наклоняясь к уху Бадигина. – Тянет на старое дело?
Бадигин только кивнул, громовой рев воздуха в фурмах заглушал его несильный голос. Подавая руку рабочему, Бадигин показал на конвертер и прочертил в воздухе крючок, понятный ему и фурмовщику. Тот сконфуженно повел плечами.
– Немного есть! – крикнул он. – Три фурмы залило, воздух не поступает. Тяжело операция проходит – упустили!
Он отошел вручную пробивать своим ломиком фурмы – трубы, по которым подавался воздух в конвертер, а Бадигин снова повернулся в сторону отражательной печи. Он рассматривал ее, словно в первый раз увидел, размышлял над нею. В печи клокотал расплав, свистело пламя, извергаемое форсунками, у окон возились печевые, горновые разделывали летку – все это была обычная, давно известная картина, тысячи раз ее изучал Бадигин во всех деталях. Сейчас она казалась новой и неожиданной.
Хоть Бадигин ничем этого не показал, его больно уязвило грубое поучение Лескова: тот не постеснялся, он знал, что возражать ему нечего. Бадигин с неприязнью вспоминал резкий тон Лескова, его злое и красивое, какое-то высокомерное лицо – так обычно держат себя болтуны, жонглирующие высокими фразами, уверенные, что их не одернут. Но чем больше отдалялась эта неприятная встреча, тем полнее забывался тон, оставались мысли и претензии – Бадигин с невольным удивлением признавался себе, что и мысли Лескова серьезны и претензии основательны. Точно, они в своей работе теряются в мелочах, а он, Лесков, ничего не поделаешь, он видит шире, хватает дальше.
«Как же это получилось?» – допрашивал себя Бадигин с пристрастием. На это он тоже находил ответ. Лесков объявил автоматику технической базой коммунизма, нового в этом не было ничего, обычная, каждому известная формула. Новое было в том, что Лесков увидел реальные черты коммунизма вот в этом дымном, загазованном, гремящем цеху, в труде этих рабочих, одетых в жесткие от пота брезентовки. Бадигин усмехался, качал головой: странное понимание коммунизма, обычно его представляют себе по-иному. И он, Бадигин, видел его иным – огромные, светлые помещения, прозрачный воздух, везде блеск и чистота, рабочие в халатах, словно лаборанты… Что ж, это правильно, такими и будут заводы грядущего. Но где тот мост, который перекинется к этим сияющим заводам от нынешних дымных цехов? Когда совершится этот переход от настоящего в грядущее? Об этом он, Бадигин, никогда не думал. Как-нибудь совершится, построят что-нибудь новое и невиданное, это и будет переход, а там скачком, сразу во всем великолепии появится это желанное грядущее. А Лесков грубо кинул ему в лицо: «Слепцы! Переход совершается уже сейчас, он в ваших цехах, вы творите его, не ведая, что творите. Освободите ваших рабочих от тяжкого труда, сделайте работу их легкой, умной и радостной, это в ваших силах, это совсем просто! Вот вам первый настоящий шаг к коммунизму!» Бадигин пристально вглядывался в печь – на ее площадке стояла закрытая щитовая, там были сконцентрированы приборы управления, десятиметровые щиты с электронными регуляторами тянулись вдоль всей стены. Все это было запылено, запущено, не работало: обычные капризы тонких механизмов, болезни освоения. Так думал он раньше. Нет, не только болезни освоения, не только аварии с механизмами – первый блин выходил комом, хромали на первом шагу. Прав Лесков, прав.
Бадигин спустился с конвертерной площадки, пересек цех. Линия гремящих, огнедышащих конвертеров была теперь перед ним. Конвертерщики стояли у пультов управления, фурмовщики орудовали своими ломиками. Так немного еще осталось – вручить ломик автомату, перенести конвертерщика в закрытую кабину с телевизором, с кнопками управления. Каким умным и легким станет труд человека! И пусть даже этот цех останется таким же, те же стальные чудовища будут реветь в нем, изрытая пламя и дым, самое важное – человеческий труд станет иным, это и будет скачок в будущее, само оно, будущее, проросшее в настоящем.
Бадигин, задумавшись, шел по территории завода, рассеянно отвечая на поклоны. Он не заглянул в свой кабинет – двери его были раскрыты, там сидели какие-то люди – и прямо направился к Крутилину. Крутилин сердито черкал карандашом представленный ему на утверждение график ремонта оборудования – механики беспокоились только о своем беззаботном существовании, они плохо учитывали интересы технологов. Крутилин не терпел, когда ущемляли технологов.
– С чем ты? – коротко бросил он Бадигину. Бадигин сел на диван, вытянул ноги – он устал после долгого стояния у агрегатов.
– Был у меня Лесков, – сказал он. Крутилин повернул к нему удивленное лицо.
– Этот прохвост? Когда же он опять появился на заводе? Вроде Жариковский не докладывал.
– Да нет, он больше не приходил, – успокоил Крутилина Бадигин. – Я имею в виду тот случай – от тебя он зашел ко мне. – Бадигин помолчал и сказал рассудительно: – А вообще он, конечно, не прохвост, Тимофей Петрович, зачем ты так?..
Крутилин ворчливо отозвался:
– Ладно, пусть не прохвост! Ты ведь такой – защитник человеков! Но тебе скажу от души: много видал на своем веку неприятных людей, но более неприятного, чем твой Лесков, встречать еще не приходилось.
– Человек он колючий и резкий, – согласился Бадигин, – в выражениях не церемонится.
Крутилин подписал график и отодвинул его от себя.
– Так о чем тебе пел Лесков? Наверное, автоматы на отражательной печи?
– В первую голову, конечно, они. А вообще – перспективы автоматизации на нашем заводе.
Крутилин с угрюмой насмешкой покосился на него.
– Стало быть, он убедил тебя, что эти его неработающие автоматы – пуп земли? Не будет от них толку, запомни мое слово.
– Труд печевого они облегчают, – возразил Бадигин. Крутилин нахмурился.
– Облегчают? Кто это тебе сказал? Усложняют – вот истинная правда! Раньше мастер только за печью следил, теперь придется и за автоматами наблюдать. Разума у этой машины немного: что приказали, то и делает, – а условия каждый час меняются – представляешь, если полностью им довериться?.. Авария за аварией!
– Нужно все-таки, чтоб они заработали, – твердо сказал Бадигин. – Наладить их нужно и посмотреть, как к ним приспособиться.
– Против этого не возражаю, Борис Леонтьевич. Я, между прочим, так и сказал Лескову: налаживай поскорее свою хреномудрию. – Крутилин снова с насмешкой поглядел на Бадигина. – А поскольку ты берешь новую технику под свою высокую руку, придется и мне ею заняться. Сам буду принимать, что его молодчики намонтируют. Как думаешь, понравится ему это?
Бадигин промолчал. Крутилин продолжал:
– А насчет перспектив что надумал?
Бадигин объяснил: дело не в одной отражательной печи, имеются на заводе и другие важные агрегаты – конвертеры, электролизные ванны, очистные чаны. Везде с механизацией сочетается ручной труд. Нужно подумать, как и на этих участках передать механизму функции рабочего.
Крутилин не согласился с ним:
– Ручной труд, говоришь? Не видел ты ручного труда! У меня спроси, я тебе растолкую, я помню старые заводы. Да у нас кругом машины, человек только командует ими. По-твоему, включать и выключать ток на ваннах или кран вести – тяжелый физический труд?
– Пусть не тяжелый, а все-таки ручной, – возразил Бадигин.
– Ладно, созывай на заводе техническую конференцию, – решил Крутилин. – Для общей пропаганды, может, и не помешает. Все у тебя? Обедать домой не поедешь? Могу подбросить на машине.
Сидя в машине около шофера – Крутилин признавал только переднее сиденье, – он обернулся к Бадигину и сказал угрюмо:
– Думаю я о Лескове и о тебе и вижу: отсталые и неопытные вы люди, хоть фразы у вас и хорошие. Не понимаете, чем по-настоящему болеет производство и что ему требуется.
Бадигин рассмеялся, он видел, что Крутилин задет по-серьезному. Тот продолжал, все более сердясь:
– Регуляторы эти, в конце концов, мелочь, кусочничество! Максимум их возможностей при идеальной работе, в которую я не верю, – грошовая экономия. А у нас из-за несовершенства технологического процесса тысячи тонн ценнейшего металла выливаются в отвал. Вот на что надо обратить внимание, вот где надо трудить мозги.
– Одно другому не мешает, я не против усовершенствования технологии, – заметил Бадигин. И дело не в голой экономике. Автоматика важна не сама по себе, важны ее результаты – труд рабочего она все-таки облегчает, вот что в ней дорого.
Крутилин не слушал его, он думал о своем.
– Знаешь, когда она будет на месте? Лет через сто. Создадут новые, невиданные и неслыханные заводы, чтоб человек в цеха даже не заходил, – там, точно, ей простор.
– И против этого нет возражений, давай создавать такие заводы.
Крутилин уверенно предсказал:
– На наш с тобой век и теперешних заводов хватит. Помнишь, как в министерском приказе о нас упомянули: «Мощные современные предприятия на Крайнем Севере»? Современные – это понимать надо!
21Шишкин радовался и горевал одновременно. Перед ним лежали два листика: заключение Галана и письмо жены, Людмилы Павловны, из Сочи. Галан выполнил свое обещание: сам написал предложение от имени Шишкина, сам его разобрал и одобрил, сделал расчет и порекомендовал выдать премию. Премии Шишкин изредка получал, но такой крупной еще не выпадало, а главное, она уж очень хорошо называлась: «Законный процент от годовой экономии за рационализацию».
– Го-го! – загрохотал Шишкин, разобравшись в заключении. – Умственные денежки, не простые. Мозгами заработаны – рационализация!
Он не переставал удивляться, вспоминая, как выгонял своих пьяниц. Сколько пришлось вытерпеть! По-человечески уговаривал трех взрослых бездельников взяться за ум – нет, ничего не получалось. А потом терпение его лопнуло. Чего греха таить, до того дошло, что мать нехорошим словом поминал. Но вот оказывается, все это была не ругань, а рационализация, нечто тонкое и умственное. «Здорово, черт побери! – ликовал Шишкин. – В стенгазету бы об этом: пусть знают наших лучших рационализаторов!»
Но радость его поблекла, когда он взялся за письмо жены. Он морщился и поеживался, сразу потеряв свой спесивый вид. Так всегда бывало: когда появлялась Людмила Павловна, грузный Шишкин стушевывался перед ее тщедушной фигуркой. Местные краснобаи острили: «Шишкин до того скуп, что даже с женой не спит: бережет на черный день». Но Шишкин берег только дефицитные товары, а у маленькой его жены был такой характер, которого хватило бы и на трех мужей. Она любила наряды, ухаживания мужчин и так была поглощена бурным ничегонеделанием, что у нее не оставалось времени на хозяйство. Шишкин дома сам мыл полы, стирал белье, варил обед и ухаживал за маленьким сыном Сашей, пока Людмила. Павловна ходила в кино или простаивала в очереди в ателье. Месяц назад она прокляла Черный Бор и умчалась с Сашей на Кавказ, с дороги уведомив мужа, что больше к нему не вернется: хватит, довольно он над нею поиздевался. В суд на развод пока не подает, но требует, чтоб он обеспечил ей с сыном элементарные блага жизни, о большем она не мечтает, зная его безграничную скупость. Шишкин погоревал над письмом, по слабости показал его кое-кому из друзей и решил переводить жене две трети зарплаты. Он понимал, что этого ей не хватит: Сочи не Черный Бор, там все влетает в копеечку, – но, как ни старался, не мог больше ужаться в собственных потребностях. Недавно он отменил столовую и полностью перешел на сухоядение. Он многого ожидал от этой решительной меры, но расходы почему-то даже возросли, а не уменьшились.
В очередном своем письме Людмила Павловна сообщала супругу, что видела во сне Мегеру Михайловну из гостиницы. Мегера пришла к ним в гости и флиртовала с Шишкиным. Она, Людмила Павловна, конечно, плюет на все это, но если Мегера повстречается, она, не колеблясь, выцарапает ей глаза. Вообще ей даже думать не хочется о всяких мегерах, тем более, что за ней сейчас ухаживают гвардии полковник Епифанов и главный инженер строительства Жуков. Они на коленях молят ее выйти за них замуж (она упоминает об этих мелких происшествиях исключительно для того, чтобы показать, насколько иные люди благороднее, чем Шишкин).
В связи со всеми этими обстоятельствами Людмила Павловна требовала внеочередные восемьсот рублей.
– Да-а! – озадаченно прогудел Шишкин. – Далась ей эта проклятая Мегера!
Самое неприятное в письме было, конечно, требование денег. На сберкнижке у Шишкина оставалось сорок рублей, до зарплаты было далеко. Можно, правда, призанять у приятелей, только это еще хуже: придется возвращать в получку, когда он и без того пересылал Людмиле Павловне очередной взнос. Тут Шишкин вспомнил о заключении Галана и повеселел. Вот они, желанные денежки, их не сеют, не жнут, – сами даются. Конечно, заключение эксперта еще не бухгалтерская ведомость: нужно бумаге обрасти резолюциями, подписями и ссылками на параграфы. Но это уже формалистика. Галан у них там ходит в китах. Кто полезет с ним спорить? Во всяком случае, под такую солидную основу вполне возможно попросить вперед часть зарплаты.
Шишкин отправился к Крутилину.
У директора завода шло совещание. Шишкин попал к месту: обсуждались текущие заводские дела. Когда до него дошла очередь, он обрушился на электриков и механиков: прекратится ли наконец это безобразие: тонны ценнейших материалов расходуются без всяких норм, скоро все стены опояшут кабелем и трубами! Ему сердито возражали, он яростно огрызался. За всеми этими волнениями Шишкин забыл о цели прихода. Собравшиеся повалили после совещания к двери, и Шишкин вышел со всеми. Только в коридоре он вспомнил о письме Людмилы Павловны и, чертыхнувшись, поспешил назад.
Ну, что еще? – спросил Крутилин. – Вроде все разобрали.
Шишкин оробел. Когда речь заходила о личных делах, он терял свою напористость.
– Да так, – промямлил он, – происшествие у меня удивительное.
Крутилин понимающе усмехнулся.
– Людмила Павловна письмо прислала? Очередное поражение на семейном фронте?
После такого начала Шишкин не мог признаться, что дело, точно, в письме.
– Да нет, Тимофей Петрович, я о другом… В рационализаторы записываюсь.
Крутилин посмотрел на него с удивлением.
– В рационализаторы? Это как надо понимать? Придумал способ, как вести производство без траты материалов, чтобы не расходовать дефицитных товаров?
– Ты все шутишь, Тимофей Петрович. А я, между прочим, серьезно.
Он протянул Крутилину заключение Галана. Крутилин рассмеялся.
– Лукавец он, твой Галан. А ты глуп, если веришь таким экспертам.
– Что же, я предложения не могу внести? – обиженно спросил Шишкин. – Работа у меня, конечно, материальная, а мозгами и я, как все, могу пораскинуть.
– Хорошо, раскидывай. Только премии тебе за это не дадут, в этом уверен. Еще что есть? Выкладывай!
Шишкин вздохнул, не решаясь сразу все выложить.
– Дай распоряжение бухгалтерии, Тимофей Петрович, чтобы зарплату мне вперед выдали.
Крутилин кивнул.
– Значит, все-таки Людмила Павловна? Сколько же она просит на этот раз?
– Восемьсот рублей, – признался Шишкин, опуская голову.
– Аппетит у нее! Смотри, Федор, не укоротишь ее, в растраты придется удариться. От души советую: дай ей по рукам!
Шишкин молчал. Крутилин подошел к сейфу и вынул из него несколько сотенных бумажек.
– Никаких распоряжений в бухгалтерию не дам. Вот тебе мои собственные восемьсот. Отдашь, когда возьмешься за ум. Ладно, ладно, не благодари!
Шишкин, оживившись, схватил деньги. Выйдя от Крутилина, он тут же, в коридоре, перечитал заключение Галана и пробормотал в недоумении:
– Чего он здесь неладного нашел? Прямо же написано: «Законный процент…».
22У Лескова появился новый приятель – худощавый, сумрачный Павлов, местный проектировщик, кандидат технических наук. Этот человек пришел как-то вечером в гостиницу и спросил Лубянского. Лесков сидел один: Лубянский проводил совещание на фабрике.
– Может, что передать Лубянскому? – спросил Лесков. – Простите, как ваша фамилия?
– Павлов, – ответил посетитель. – Николай Николаевич. Да нет, передавать ничего не надо, просто хотелось проведать.
Он стоял посреди комнаты, всматриваясь в Лескова близорукими сосредоточенными глазами. Лескову показалось, что Павлов, глядит сквозь него на что-то, что не имеет никакого отношения ни к Лескову, ни к Лубянскому, ни к самому Павлову. Выйдя в коридор, он, вероятно, так же задумчиво и настойчиво уставится в пустую стену и молча будет стоять перед ней, пока его что-нибудь не отвлечет. Лесков часто встречал похожих на Павлова людей, они были не хуже других, все же ему показалось смешной отрешенность Павлова. Лесков предложил, улыбаясь.
– Вы посидите немного.
Павлов встрепенулся.
– Да, конечно… Посидеть можно.
Он повесил на вешалку пальто и присел на койку Лубянского. Только тут он осведомился:
– Я вам не помешаю? Вы не работаете?
– Нет, что вы! – уверил его Лесков. – Я отдыхаю.
Ему показалось, что он с Павловым знаком давно. Это был человек, характер которого определяется с первого взгляда. Павлов был именно таков, каким казался. Он шел по жизни, натыкаясь на людей, как на предметы. В нем уже много лет пылала неугасимым огнем одна идея, он жил только ею, только ради нее, не отвлекаясь ни на что иное. Даже разговаривая с другими, вежливо кивая головой и поддакивая, он не переставал думать о своем. Иногда он отвечал невпопад. Его многие считали бестолковым, хотя он был всего лишь сосредоточенным. Женщины дружно его не терпели; он опасался и сторонился их.
Лескову он сказал после взаимных расспросов о том, кто чем занимается:
– Вы, значит, разрабатываете автоматку? Это хорошо. Но этого недостаточно. Если вы автоматизируете малоэффективный процесс, то проку от этого грош. Представьте себе, что создана совершенная автоматика для толчения воды в ступе – машинами вместо человека. Толченая вода все-таки не лучше обычной. Не автоматизировать нужно наши современные агрегаты и процессы, а выбрасывать их, как старье.
Лесков возразил, уязвленный:
– Нас совершенно не касается, какие у вас процессы – отсталые или передовые. Мы приходим и видим, что все держится на тяжком человеческом труде. Это непорядок. Мы убираем человека и ставим взамен него автомат – регулятор, командное устройство или реле. И все в порядке.
Павлов утвердительно кивал головой; со стороны могло показаться, что он согласен с Лесковым. Но сказал он совсем другое:
– И выходит, автоматика ваша никуда не годится, если не дополнить ее революцией в технологии.
Лубянский, возвратясь, застал странный спор. Каждый говорил о своем, не слушая аргументов противника и не опровергая их. Пока один высказывался, другой обдумывал, как развить дальше свою мысль. Лубянский дружески предложил перейти от технических проблем к чаю. Павлов ушел далеко за полночь. Лубянский спросил:
– Как вам понравился Павлов? Правда, занятная фигура? В укрупненных дозах он невыносим, умрешь от скуки.
– Нет, что вы! – искренне удивился Лесков. – С Павловым не скучно. У него мысли. И сам он очень приятен.
Павлову, видимо тоже понравился Лесков. Павлов теперь стал частым посетителем гостиницы. Он приходил, спрашивал: «Можно?» и садился на стул или койку, в течение всего вечера уже не меняя места. Чаще всего он молчал, а если говорил, то лишь о своей идее революционного переворота в современной металлургии. Временами они часами сидели с Лесковым, изредка перекидываясь словами, не скучая и не тяготясь. После такого молчаливого вечера Павлов брел к себе домой в другой конец города с ощущением, что время проведено очень неплохо.
При Лубянском этот распорядок менялся. Лубянский не терпел молчания. Оно казалось ему пустым. Если Лубянский сам не говорил, он заставлял говорить других. Он умел не только красноречиво высказываться, но и великолепно слушать. В его присутствии все обретали дар речи.
Лескову он как-то сказал:
– Слушайте, Александр Яковлевич, это нехорошо. Вы знаете о нас все, мы о вас – ничего. Выкладывайте, за какие прегрешения вас выдворили в Черный Бор.
Лесков рассказал о спорах в проектной конторе.
Лубянский удивленно пожал плечами.
– Значит, ваш Пустыхин ругал автоматику, потому что она мода? А почему такая нелюбовь к моде? Ей-богу, ваш противник лишен способности мыслить широко. Нужно только философски поставить вопрос: что такое мода? Ответ явится немедленно: мода – это нечто новое, свежее, всеобщее и обязательное. Что же в этом плохого?
– Все дело в том, какая мода, – пробормотал Павлов.
– Да, конечно, – подхватил Лубянский. – Важно содержание. Но что может быть лучше по содержанию, чем это – освобождать людей от тяжелого физического труда?
Он закончил поучительно:
– Модобоязнь в наше время не оригинальность, а косность. Если появилась мода на хорошее и ценное, так побольше бы таких мод!
С этим все согласились. Лубянский продолжал:
– А почему у вас плохое настроение, когда вы получаете письма? Я заметил по адресу на конверте: пишет женщина. Вы мрачнеете дня на два после каждого письма. Надеюсь, к вашим неудачным спорам по автоматике письма отношения не имеют?
– Это сестра, – пояснил Лесков. – Она скучает без меня.
– И вы сочувствуете ей? – одобрительно проговорил Лубянский. – Ничего не скажу, хороший брат.
Лесков покачал головой. Нет, дело, скорее, в том, что он плохой брат, зато Юлька – хорошая сестра. Она сумасшедшая. У нее сейчас появился нелепый план: летний месячный отпуск провести не в Крыму, а на севере, с ним, в Черном Бору. Вместо того, чтобы отдохнуть и подлечиться, она собирается потратить время на него, на уход за ним, на жизнь с ним в этом отвратительном климате. И где он поселит ее, если придется согласиться с ее глупым решением?
– Это не затруднение! – великодушно сказал Лубянский. – Здесь и поселите, в этой комнате: я на месяц переберусь куда-нибудь к знакомым. Вовсе не нелепый и не глупый план, а самый правильный. Заочно одобряю вашу сестру.
Павлов с грустью обвел глазами тесный номер. Он уже успел свыкнуться с тем, что раза три в неделю приходит сюда в гости, ему было бы трудно обойтись без двух приятелей. Павлов нерешительно заметил, что в Крыму все же лучше, чем в Заполярье, особенно летом: тут ледяные дожди и сырые ветры. Но его никто не слушал. Лесков с благодарностью сказал Лубянскому:
– Если вы на время переедете, я напишу, чтоб она приезжала. По-честному, только эта комнатная проблема меня беспокоила. Я ведь тоже очень хочу видеть ее, мою Юльку.
