Текст книги "Река прокладывает русло"
Автор книги: Сергей Снегов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)
Лесков кинулся в гостиницу. От Мегеры Михайловны он узнал, что Пустыхин приехал один, остановился в том же номере, где и раньше жил, но на месте его нет, исчез через пять минут после прибытия. Лесков прикидывал: раньше всего Пустыхин, конечно, заехал к Кабакову, потом – в проектный отдел или на заводы. Искать его надобно где-то в этих местах. Лесков схватился за телефон. В проектном отделе Пустыхин был, но уже ушел, на заводах не появлялся. Лесков, расстроенный, раздумывал, куда бы еще позвонить. Он с некоторых пор сам стал догадываться, что с Юлией неладно. Она писала все реже, письма были все суше, о том, как протекает беременность, она ничего не сообщала. Николай вообще не писал, раз и навсегда отговорился занятостью.
Лесков уже собирался уходить из гостиницы, когда его вызвали к телефону. Он сразу узнал веселый голос Пустыхина.
– А я сижу у вас! – кричал Пустыхин в трубку. – Черт знает что – начальство шляется по городу! Немедленно приезжайте, а то начну за вас командовать: ваша лаборантская братия истосковалась по умным распоряжениям.
Когда Лесков появился в своем кабинете, сидевший за его столом Пустыхин, понял, что Кабаков уже подготовил его. Смеющееся лицо Пустыхина стало серьезным. Закатов, сидевший с Пустыхиным, незаметно удалился.
– Не падайте духом, пока ничего страшного, – быстро сказал Пустыхин, энергично встряхивая руку Лескова. – Все расскажу, имею на этот счет специальные полномочия. Самое главное: жива!
Лесков сказал, бледнея:
– Неужели до того дошло, что речь идет о жизни? Почему мне ничего не написали?
Пустыхин выразительно передернул плечами.
– Не хотели расстраивать. Боялись, что задурите. Да сядьте же, жуткий человек, говорю вам: серьезно, но не страшно.
– Что с Юлией? – требовал Лесков, не слушая успокоений Пустыхина. – Ничего от меня не скрывайте!
– Ах, какой вы! Ну как, успокоились? Теперь слушайте. Беременность у Юлии Яковлевны проходит тяжело. Какая-то ненормальность в организме, ну, и под сорок, для первородящей многовато. Сначала были обмороки, даже на улице, дошло до того, что без Николая Николаевича она ни шагу, он ее на работу провожает, с работы, дома ни на секунду одну не оставляет. Муж, доложу я вам, удивительный! Короче: месяца два назад стало совсем плохо. Нависла угроза выкидыша, каждое неосторожное движение, каждый шаг опасны… Собирали мы профессоров, сам я с верным Васькой впихивал их в такси. Профессора трясли лысинами и постановили: нельзя ей рожать, насилие, мол, над природой и прочие тонкие материи. Юлия Яковлевна, конечно, послала всех профессоров к чертям, а себя осудила на немыслимый режим. Второй месяц она лежит в постели, не поворачивается, голодает по строжайшим законам науки: соки, компоты, овощи, ни грамма мучного, чтоб ребенку хватало, а весу ему излишнего не было. Вот, собственно, и все. Лежит, борется за жизнь ребенка, вас тысячу раз целует, Николай тоже – таково положение на день моего отъезда.
Лесков сказал глухо:
– Петр Фаддеевич, я вам верю, ничего не утаили?
Пустыхин клятвенно поднял руку.
– Как на духу! Правда, вся правда, ничего, кроме правды!
Лесков схватился за трубку и заказал срочную телеграмму в шестьдесят слов: упреки, вопросы, готовность немедленно приехать.
– Думаю, вы там не нужны, – сказал Пустыхин, когда заказ приняли. – Впрочем, это – ваше дело. По-человечески понимаю: всех нас тревожит состояние Юлии Яковлевны.
Мрачный Лесков некоторое время молчал, потом стряхнул с себя оцепенение и заговорил о делах Пустыхина.
– Говорят, вы удивительный проект привезли? В чем же его удивительность?
– Придете на доклад – узнаете, – весело ответил Пустыхин. – Одно могу сказать: собираюсь свести с вами счеты.
Лесков с недоумением смотрел на Пустыхина. Тот насмешливо подмигнул.
– Не делайте такого растерянного лица, Александр Яковлевич. Неужели вы серьезно думали, что дело у нас ограничится только той стычкой? Ни одной минуты не собирался ставить на этом точку.
Лесков серьезно возразил:
– По-честному, я предполагал, что это мне надо сводить с вами счеты. Ведь вы меня побили в тот раз, и крепко побили. Мне пришлось уйти, а не вам.
Пустыхин довольно засмеялся.
– Побить еще не значит победить. Тут тонкое различие. В общем, приходите завтра вечерком.
Доклад Пустыхина состоялся на заседании технического совета комбината. Пустыхин знакомил совет с разработанным их конторой проектным заданием второй очереди одного из заводов комбината.
В зале сидели все видные местные работники: хозяйственники, инженеры, проектировщики. Совещание открыл Кабаков. Лесков с Надей уселись в первом ряду. Перед докладом в коридоре шли оживленные споры – введение в официальную дискуссию. Почти все слышали о существе нового варианта завода, некоторым он казался крушением основ металлургии. Пустыхин не прятал новое в ворохах старых одежд, а подчеркивал, что речь идет о радикальной ломке традиций.
– С точки зрения существующих критериев, – говорил он, – огневая металлургия приемлемее. Но мы выдвигаем совершенно новый в проектировании критерий, – годится ли выбираемый процесс для полной автоматизации или нет. Процесс должен совершаться без ручного труда, никаких рабочих, привязанных, словно цепями, к своим машинам, – вот наше предварительное условие. Вы, может быть, скажете: возьмите испытанные агрегаты и методы переработки руд, позовите автоматчиков, и пусть они внедрят автоматизацию на этих освоенных агрегатах. Я и сам поступал когда-то подобным же образом и торжественно, при свидетелях, отрекаюсь от этого: ничего хорошего не получается. Наш критерий заранее отметает всякое кустарничанье и скороспелое приспособленчество. И, если внимательней рассмотреть, предлагаемый нами автоматизированный завод окажется экономически выгодней. – Пустыхин живыми глазами осмотрел зал и с вызовом выложил на стол свой основной козырь. – Тут многие зашумели, когда я сообщил, что капиталовложения в завод вырастут на полмиллиарда рублей. Ручаюсь, у вас явилась мысль: человек сошел с ума, он выбрасывает на ветер народные деньги. Успокойтесь, товарищи, мы в здравом уме. На новом заводе рабочих будет тысячи на три, на четыре меньше. Экономия на одном том, что не надо строить жилищ этим рабочим и их семьям, составит около ста миллионов – вот перерасход частично и возвращается. Но главное не в этом. Главное в том, что экономится зарплата – тоже миллионов около ста в год. Заводу стоять минимум полсотни лет, а все перерасходы окупаются за первые четыре-пять лет – разве это не поразительно? Теперь я спрашиваю вас: какой вариант экономически выгодней?
Он обращался больше всего к Кабакову, главному своему противнику. Кабаков был известным в стране специалистом по огневой металлургии, на его заводах были достигнуты самые высокие показатели, каждая из многочисленных орденских колодок на его груди отмечала особую ступень использования печей – это были не столько знаки его личного почета, сколько вехи развития ныне низвергаемой технологии. И Пустыхин, верный открытому им закону, что «счастливые случайности заранее организуются», целеустремленно бил в эту точку, убеждал в своей правоте Кабакова. Вслед за ним выступили другие проектанты, каждый смотрел на молчаливое, замкнутое лицо Кабакова, тоже обращался к нему. Они, оказывается, давно уже знали о новом проекте Пустыхина, смело его поддерживали: Пустыхин провел обширную подготовку и тут. Кабаков не выдержал этого широко задуманного нападения. Он спросил с досадой:
– Не понимаю, к чему горячие убеждения? Не мы, производственники, решаем эти вопросы. Ваши наметки будут изучаться в Госплане, там скажут окончательное слово.
На это Пустыхин ответил, торжествуя:
– Ваше слово нам важнее решений Госплана. Лучше вас никто не знает технологии. Если вы скажете «да» новому процессу, ему не осмелятся стать на дороге.
Его удар попал в цель – сумрачный Кабаков улыбнулся. Но он еще не желал сдаваться.
– Тут некоторые товарищи указывали, что новый завод только называется металлургическим, а по существу, что-то вроде ректификации спирта или нефтяной перегонки, – заметил он. – Дело, конечно, не в форме, если ректификация руды пойдет – пусть идет! Речь о том, что напрасно вы хороните огневую металлургию: возможности ее далеко не исчерпаны. Я считаю, что автоматизация агрегатов открывает новые горизонты на наших заводах.
Пустыхин немедленно отозвался:
– А я попрошу Тимофея Петровича доложить собранию, каково его мнение об этих горизонтах.
Кабаков с любопытством смотрел на злого Крутилина, пробиравшегося к трибуне. Кабаков не сомневался, что Крутилин опорочит автоматизацию и постарается укусить его, Кабакова: директор медеплавильного был не из тех, кто легко забывал обиды. Крутилин начал с того, что автоматизация, точно, разворачивает новые горизонты, весь вопрос в одном, какая автоматизация. Автоматизация, проводимая Лесковым с высокого благословения Кабакова, – кустарщина, а не горизонты – таково его глубочайшее убеждение. Несерьезно подходят к трудной проблеме автоматизации, вот в чем беда. Автоматизация – это реконструкция производства, а не нашивание заплаток на мелкие дыры, даже ремонт оборудования ведут серьезнее, чем автоматизацию: планируют его, оговаривают сроки, чертежи подготавливают. Чего он требует? Глубины и деловитости. Составьте предварительно толковый проект, охватите обучением всех производственников, массы поднимите на автоматику, зажгите массы пафосом автоматизации, как зажигали раньше пафосом строительства, – только тогда развернутся горизонты. А что касается доложенного Пустыхиным проекта, то проект ему нравится, он решает проблемы, которые на старых агрегатах уже не решить. Конечно, придется переучиваться. Ничего, люди не машины, можно и переучиться, а кто не сумеет, тоже есть решение – выходи на пенсию!
Крутилин не удержался от этого последнего выпада, он метнул сердитый взгляд на Кабакова. Тот усмехнулся, непонятное другим упоминание о пенсии развеселило его, почти примирило с речью Крутилина. Кабаков предложил:
– Давайте еще Лескова заслушаем, его эти вопросы ближе других касаются.
Лесков волновался. Он не мог усидеть на месте, возбужденно перешептывался с Надей. Пустыхин казался ему сейчас невероятным – тот ли это человек, с которым он так отчаянно сражался всего год назад? Лесков любил выспренние образы, ему казалось, что весенний раскованный поток наконец прорвал скалы, вышел на простор, сам прокладывает среди холмов свое русло.
И, встав, Лесков произнес горячую речь; еще недавно она была бы немыслима. Все знают, какие споры происходили у него с Крутилиным, будут они и впредь, но тут он присоединяется к Крутилину: прав Крутилин, они кустарничают, нужно перестраиваться. И еще раз он прав: решение проектировщиков – огромный скачок вперед, надо, обязательно надо помочь скачку совершиться. Огневая или автоклавная металлургия – все равно, важно, чтоб технология была на уровне современных возможностей. Если автоклавы поддаются полной автоматизации, долой печи, да здравствуют автоклавы!
Кабаков больше не спорил. Пожимая плечами, он недовольно заметил Пустыхину:
– Все-таки считаю, что странен этот ваш новый критерий, к пуговице пиджак подбираете.
Пустыхин громко смеялся, он не отвечал на шпильки. Он уже видел, что его проект получит так нужное ему одобрение производственников и что удается к яркой пуговице подобрать хороший пиджак.
Лесков после собрания схватил под руку Пустыхина, еще раз высказал свое восхищение. Нет, нет, он до сих пор не может прийти в себя, это поразительно – такой гигантский скачок вперед!
Пустыхин отшутился:
– Отстающего лупят больше, чем передового, – обернись и дубась. А чтоб передового вздуть, надо его раньше догнать – прямая выгода идти впереди…
Лесков продолжал:
– Об автоклавах мне часто говорил Павлов, и я относился к ним довольно скептически. Но то, что вы сейчас докладывали, не имеет с ними ничего общего – грандиозно, грандиозно!
Пустыхин радостно ухмылялся.
– Очень приятно, что вам понравилось – бывший противник все-таки. А Павлову пришлось перестраиваться, ничего, не брыкался. Под конец его даже одергивали, чтоб не заносился сверх меры – размах пьянит!
После совета Лесков долго гулял с Надей по темным улицам. Шла вторая половина зимы – пора снегопадов и ветров. На эту ночь была отпущена метель. Косой мелкий снег обжигал щеки, резал глаза. Лесков вталкивал Надю из одной парадной в другую. Стоять долго на месте он не мог, возбуждение, одолевавшее его, требовало движения, а Надя быстро уставала от ветра. Она, впрочем, не жаловалась. Она не замечала, что ей невмоготу, он первый догадывался об этом. Когда они бывали вместе, она вообще ничего не замечала, кроме того, что он рядом. Они учились трудному и радостному искусству – смотреть на мир одними глазами, думать о мире одними мыслями; с непривычки это было не просто, на остальное не хватало времени. Мысли Лескова были глубже, он захватывал шире, Наде поневоле приходилось подлаживаться к нему. И хоть физической близости у них еще не было, они были уже близки самой высокой и тесной близостью – двух половинок целого. Она, однако, далеко не во всем соглашалась; и он ей уступал.
– Знаешь, Надя, – восторженно говорил Лесков, – теперь собственная работа кажется мне пустяком и вздором. В конце концов я заплаты ставлю, как выразился Крутилин. А Пустыхин с Павловым открывают новые пути – вот она, возвещенная революция в технике!
Это был один из тех редких случаев, когда Надя возмутилась.
– Не смей больше! – приказала она. – Слушать тебя не хочу – заплатки! Это я, по-твоему, дыра, что на меня нужно заплатки ставить? Ты помогаешь мне, тысячам таких, как я, вот что ты делаешь!
Она так гордилась им, что не позволяла ему умалять его собственную работу. Чтоб не сердить Надю, он старался себя не слишком ругать. Сегодня, правда, был особенный день, в такой день хотелось восхищаться чужими достижениями, радоваться тому, что другие умнее тебя, горевать, что до них уже не дотянуться. Но Надя не делала скидок на особые дни, все дни в ее календаре были окрашены в один цвет – цвет ее любви к нему, веры в него.
Лесков заговорил о другом.
– Когда же мы кончим эти прогулки по улицам? – воскликнул он со смехом. – Честное слово, мы всю нашу жизнь растеряем на тротуарах. Завтра я устрою скандал в жилищном управлении, не постесняюсь!
– Устрой, устрой скандал! – шептала Надя, прижимаясь к нему. – Не стесняйся! А когда нам дадут комнату и мы заживем, как все, я признаюсь тебе, что это было лучшее время в моей жизни – наши прогулки в пургу и мороз. Но только тогда признаюсь, в нашей комнате, раньше не проси!
– И не надо раньше признаваться! – отозвался он. – А то у меня зла не хватит на скандал в жилищном управлении.
Потом они заговорили о Юлии. О чем бы теперь ни размышлял Лесков, он возвращался к этому: что с Юлией?
Тревога томила его, он не мог ее скрыть. От Павлова пришла успокоительная телеграмма: Юлия лежит, ничего нового нет. Долго ли будет она еще лежать, чем это кончится?
– Знаешь, – сказала Надя, – меня удивляет и трогает твоя любовь к Юлии. У тебя даже лицо меняется, когда ты заговариваешь о ней.
Лесков задумчиво ответил:
– Я раньше и не представлял, что так люблю ее. Я часто думаю о прошлом и вижу, что вел себя эгоистично, неблагодарно, во всяком случае. Юлия отдала всю свою жизнь мне, а я считал, что это естественно, иначе и быть не может. Я даже временами злился на нее за излишнюю заботу, старался избавиться от ее опеки, хотя и шагу не мог ступить без нее. А сейчас мне бесконечно не хватает Юлии, она мне просто необходима, даже ты не можешь заменить ее. Ты не сердишься?
– Ну, что ты! – воскликнула Надя. – Я понимаю тебя.
Лескову казалось, что причиной этой внезапно нахлынувшей любви к сестре было ее тяжелое состояние. Он еще не знал, что сам изменился: стал мягче и человечней, глубже и серьезней.
31Казалось, все дни были заполнены одним чувством. Лесков много и напряженно работал: нужно было готовить материал к предстоящей поездке в Москву. Но когда позже он вспоминал эти дни, он помнил только, что думал о Юлии. Она была далеко, в Ленинграде, была прикована к постели, но еще никогда она не была так близко от него: протяни руку – и погладишь ее волосы, скажи слово – и услышишь ответ. «Говорят, так думают об умирающем, – с тревогой размышлял Лесков. – Нет, это невозможно, нет, все будет хорошо!»
Новое чувство теперь примешивалось к его любви к сестре – гордость за нее. Он-то знал, как тверда и бесстрашна Юлия, теперь все это знают – только она могла решиться на такой режим, только ей доступно выдержать его до конца. «Юлька, Юлька! – горячо думал Лесков. – Я верю в тебя, ты такая, ты все перенесешь! Все будет хорошо, слышишь меня?»
Он повторял эти слова, как заклинание, непроизвольно бормотал их вслух, растроганный, он верил в них.
За первой телеграммой от Павлова пришла вторая, такая же: Юлия лежит дома, нового нет. Затем прошло несколько дней без вестей и примчалась срочная телеграмма: «Немедленно приезжай, – требовал Павлов, – С Юлией плохо. Хочет тебя видеть».
Глаза Лескова еще бегали по телеграмме, а рука срывала телефонную трубку – вызвать Кабакова.
– Нужно, конечно, ехать, – решил директор комбината. – Бери отпуск на десять дней. Сейчас позвоню, чтоб в самолет посадили вне очереди. Оттуда сообщи, как сестра. И не забывай о нашей совместной командировке.
– Не забуду, – уверил его Лесков! – Меня пока заменит Закатов. Он в курсе всех дел и подготовит нужные для нас материалы.
После этого Лесков позвонил Наде.
– Я помогу тебе, – вызвалась Надя. – Через полчаса сдам смену и немедленно приеду. И на аэродром провожу.
Он ждал ее в такси, чемодан уже лежал в багажнике. Он ехал на аэродром молчаливый и подавленный, Надя тоже молчала: слова сейчас были не нужны. Только прощаясь, она горячо сказала:
– Поцелуй Юлию за меня! Крепко поцелуй, очень крепко! И каждый день телеграфируй!
– Поцелую, – сказал он грустно. – Буду телеграфировать.
Через день утром он стучался в дверь своей старой квартиры. Никто не ответил. Тогда он застучал к соседям, сразу ко всем. На лестничную площадку вышли соседки и наперебой стали поздравлять его с приездом. Он оборвал их вопросом: «Ради бога, что с Юлией?» И по тому, как сразу все стали серьезными и никто не обиделся на его грубость, он понял, что Юлии лучше не стало.
– В больнице Юлия Яковлевна, – сказали соседки. – Нехорошо с Юлией Яковлевной.
Он оставил свой чемодан у одной из соседок и помчался в больницу. И здесь все внешние признаки были недобрыми: ему сразу выдали халат, сразу пустили наверх, вежливо просили обождать в приемном покое. В этой больнице, как, впрочем, и во многих других, посетителей, словно вредную, но неизбежную помеху, кое-как терпели только в официальные часы приема. Хорошее отношение проявлялось лишь к родственникам умирающих: смерть требовала вежливости и чуткости. Лесков присел на покрытую клеенкой скамейку, с отвращением втягивал в себя воздух – в нем плыли какие-то специфические запахи, они напоминали о том, что кругом страдают люди, заранее заставляя страдать тех, кто еще не болел. Потом в дверь быстро вошел Павлов, и Лесков, вскрикнув, пошел к нему навстречу. Он был подготовлен к известию, что Юлия уже умерла, но не к тому, чтобы увидеть такое лицо Павлова. Павлов был страшен, это был совсем другой человек. Встреться они на улице, Лесков прошел бы мимо, не узнав. Лескову казалось, что на исхудавшем и постаревшем лице Павлова не осталось ничего, кроме нестерпимо сиявших глаз. Оба они, обняв друг друга, долгую минуту стояли молча. Павлов, вздрагивал от беззвучных рыданий.
– Ты скажи одно: жива она? – спросил Лесков, хватая Павлова за плечи и отводя от себя.
– Жива, жива! – ответил Павлов, вытирая слезы, – Еще жива… Скоро выйдет Семен Осипович, он скажет, сколько ей осталось жить.
– Можно к ней? – спросил Лесков. – К кому надо обратиться, чтоб немедленно увидеть ее?
– К ней нельзя, – сказал Павлов. – Меня тоже не пускают. Надо ждать.
– Тогда сядем, Николай. И расскажи мне все, что вы утаивали эти месяцы.
– Это Юлия утаивала, – ответил Павлов. – Она жалела тебя, Саня, не хотела беспокоить.
Он рассказал то же, что Лесков слышал уже от Пустыхина. В последние недели Юлии было лучше, она уже повеселела. А потом наступила развязка. Позавчера ее отвезли в больницу, роды продолжаются уже третий день. Она так слаба, что у нее нет сил на потуги, а ребенок крупный. Она тает на глазах. Семен Осипович прямо сказал, что долго таких мук Юлия – не выдержит. Около ее постели дежурят врачи, был снова консилиум, сейчас тоже проходит, только как он может помочь?
– Я хочу видеть ее, – проговорил Лесков с тоской, – хочу видеть ее!
Из палаты вышел крупный мужчина с мускулами боксера и красным живым лицом. Это был знаменитый в городе Семен Осипович Бурчис, гинеколог. Рассказывали удивительные истории о его смелости и врачебном искусстве. Сейчас он почтительно склонялся перед старухой огромного роста с пронзительными глазами и уродливым лицом. Сзади них шел изящный невысокий мужчина в золотом пенсне.
– Ну, уж страхи! – сердито говорила старуха густым, громким голосом. – Вот если бы вы в свое время настояли на аборте, – другое дело, это было бы разумно. А сейчас, чего там!
– Кто эта дама? – спросил Лесков Павлова. Старуха показалась ему неприятной. Павлов не успел ответить ему, все трое замолчали и вопросительно посмотрели на Лескова. Он встал.
– Это брат Юлии, Александр Яковлевич Лесков, – сказал Павлов, тоже поднимаясь.
Старуха шагнула вперед и крепко, по-мужски, тряхнула руку Лескова.
– Очень приятно. Вовремя приехали. Обо мне вы, вероятно, слышали, я профессор Волковская, сослуживец и вечный оппонент вашей Юлии; нет дня, чтоб не ругались. А это профессор Понсович, наш хирург.
Понсович с приятностью поклонился Лескову, но руки не подал. И, видимо, считая, что официальные представления закончены, Волковская снова повернулась к обоим врачам и сказала еще сердитей:
– Удивительное дело, чего вы боитесь? Сейчас отрезанные руки и ноги пришивают, умершего человека воскрешают, а тут операция, известная науке две тысячи лет.
– Операция известна давно, но больная слаба, – мягко возразил Понсович. – Речь о том, что в операции подобного рода летальный исход не может быть полностью исключен.
– Палец пораните – тоже летальный исход не исключен, – отрезала Волковская. – Другого выхода у вас нет, если у нее два первых дня не хватило сил на роды сейчас не хватит и подавно. Мое мнение – немедленно операцию. И ничего страшного не случится – через месяц будем ругаться с ней крепче прежнего.
Понсович пожал плечами. Бурчис весело проговорил, потирая руки:
– Не возражаю, буду ассистировать.
Понсович повернулся к Павлову и сказал официально:
– Вы слышали наш разговор, товарищ Павлов? Опасаемся, что иного выхода, кроме немедленной операции, уже нет. При тяжелом состоянии больной операция может окончиться смертью. Вам обоим придется дать официальное согласие и указать что вы были предупреждены.
– Даю согласие, – сказал Павлов, бледнея и задыхаясь.
Лесков взял его под руку, ему показалось, что Павлов сейчас упадет. Сам он тоже поспешно сказал:
– Я согласен!
– Будете ждать здесь или поедете домой? – спросил Бурчис и, видимо, понимая, что иного ответа быть не может, сказал, не дав Павлову рта раскрыть: – В мой кабинет пройдите, там и вздремнуть сумеете.
В кабинете Бурчиса им подали чай и печенье. Павлов ни до чего не притронулся, а Лесков съел и свою порцию и порцию Павлова: он уже сутки ничего не ел. День тянулся мучительно. Павлов совсем потерял контроль над собой; он сидел, опустив голову на руки, и что-то бормотал, словно в бреду, потом вдруг хрипло, лающим голосом начинал рыдать без слов. Лесков успокаивал его, то обнимал и гладил по голове, то в гневе и отчаянии стучал кулаком по столу и кричал – это даже лучше действовало. Потом Павлов заметался по комнате.
– Она умирает, она умирает! – бормотал он, захлебываясь все тем же хриплым, сухим рыданием. – Боже мой, она умирает!
– Перестань! – яростно крикнул Лесков, с силой хватая его за плечи и усаживая на диван. – Мужчина ты или тряпка? Возьми себя в руки.
На несколько минут Павлов затих. В комнату вошел измученный, но веселый Бурчис.
– Половина дела уже сделана! – сказал он глухим от усталости голосом. – Ребенка спасли – мальчик, крепыш будет! Больная потеряла много крови за эти дни, сейчас снова делаем переливание.
– Послушайте, – попросил Лесков. – Возьмите мою кровь, у меня первая группа, как у нее. Бурчис махнул рукой.
– Не требуется. Крови у нас хватит. Ну, успокойтесь, успокойтесь, говорю, половина дела сделана, остальную тоже сделаем.
Но Павлов не слушал его утешений. Он с ожесточением отмахнулся от поздравлений Лескова.
– Зачем мне сын? – шептал он, видимо, не понимая, что говорит. – Зачем мне сын, если ее не будет? Зачем? Зачем?
Еще через некоторое время пришла Волковская и грузно опустилась на диван.
– Будет жить, – сказала она твердо. – Ну, что вы так уставились? Говорю, еще не раз с ней поругаемся.
Павлов, сразу ослабев, приткнулся к ее плечу и снова заплакал, уже слезами. Волковская гладила его волосы большой морщинистой рукой, ласково говорила грубым голосом, больше привыкшим к спорам, издевкам и приказам, чем к ласке:
– Ну, ничего, ничего, успокойся! Разревелся, как мальчишка, а у самого половина головы седая. Будет, будет жить, глупый!
Но Павлов все не мог поверить и немного успокоился только после того, как Понсович подтвердил, что операция прошла благополучно и состояние больной хоть и очень тяжелое, но обнадеживающее.
– Окончательно ручаться нельзя, но, по-видимому, жизнь вне опасности, – сказал Понсович, с сочувствием глядя на измученного Павлова.
Лишь после этого разговора Павлов спросил о сыне. Сына ему не показали, но сообщили: вес – три килограмма восемьсот, рост – пятьдесят пять сантиметров, похож на маму, характера веселого. Павлов выпил стакан бульона и внезапно уснул. Он спал сидя, привалившись к Лескову, – тот не вынес напряжения и уснул раньше.
Только через несколько дней их пустили в палату. Юлия лежала одна в чистенькой комнате, на чистенькой кровати, вся чистенькая, прозрачная и бессильная. Она взглянула на Лескова – ни губы, ни веки ее не шевельнулись, только по лицу пробежало что-то похожее на улыбку. Потом медленно, словно это ей давалось со страшным трудом, она повернула голову к Павлову. Павлов затрясся, сделал шаг вперед, собираясь кинуться на колени перед кроватью, в исступлении целовать Юлины руки, но Лесков и санитарка вцепились в него с обеих сторон, – он только смотрел молчаливо и отчаянно на жену, передавая ей взглядом свою любовь, свой восторг, свое страдание. И, видимо, всего этого было слишком много для нее – она устало прикрыла веки.
– Посторонитесь, товарищи! – весело сказала вошедшая сестра. – Большой человек идет.
Она высоко подняла вверх сверток: из беленькой рамочки глядело сонное, морщинистое, старческое лицо ребенка. Санитарки откинули одеяло и, стараясь не тревожить Юлию, умело примостили к ней сына. Маленький сонный человечек ожил, крепко ухватил мать за сосок, причмокивал, пуская молоко мимо рта. Юлия снова медленно приподняла веки, приоткрыла рот, на щеках ее появился нежный, легкий румянец. У ее груди шевелился, посапывал живой упругий комочек, жадно высасывая из нее остатки ее прежней, ослабевшей жизни, возрождая ее своей молодой, крепкой жизнью.
