Текст книги "Река прокладывает русло"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

10

Рабочий день Александра Ипполитовича Галана, руководителя ремонтного цеха электромонтажной конторы, начался плохо. На столе лежал доставленный из планового отдела график на вторую половину месяца. Галан сидел перед ним и поеживался: производственная программа проваливалась из-за нехватки материалов. Все это предвещало бурные сцены с заказчиками, проработку на совещаниях и неприятные разговоры с рабочими.

В это утро Галан недолго задерживался в кабинете, хотя и любил свое внушительное, с высокой резной спинкой кожаное кресло, привезенное в юный Черный Бор в числе многих других реликвий старины. В кресле этом спалось лучше, чем в постели, – Галан часто в нем подремывал, уставая от хождений по цеху. Он вообще в последнее время уставал, даже если и не было большой работы. Впрочем, ему было уже столько лет, что, говоря: «Мне ведь полста стукнуло!», – он тут же отводил в сторону глаза.

Галан прошел в цех. Здесь ему дышалось и думалось легче, чем в кабинете. В цеху нарастающий прорыв не казался таким неизбежным. Цех работал – сварочные трансформаторы рычали, монтеры возились у стендов, станки были загружены. Но Галан знал, что это лишь видимость работы, заказы на сторону были остановлены, производились только заделы и мелкие ремонты, кое-кто вообще простаивал.

«Может, к Шишкину пойти? – думал Галан, пробираясь вдоль станочной линии и здороваясь с рабочими. – У Шишкина добра до гибели, что-нибудь добуду, а? Да разве у Шишкина выпросишь? Облает и отпустит ни с чем! Велик запас, да не про наш глаз. У Шишкина мышь корочки не угрызет!»

Подумав еще, Галан решил пойти к плановику и насесть на него, – пусть корректирует месячную программу.

Но плановик был существом такой породы, что где на него садились, там и слезали. Этот невысокий, толстый и по виду несерьезный человек носил странную фамилию: Двоеглазов. При разговоре он старался приблизить свое лицо к лицу собеседника, так как был очень близорук, и делал это особенно часто в тех случаях, когда не соглашался, – чтобы лучше рассмотреть, как собеседник принимает его слова. Это считалось нехорошей приметой. В отделе говорили: «Делопут Семеныч на сближение пошел, дело, похоже, не выгорит». Настоящее имя Двоеглазова было Даниил, но меткое словечко «Делопут» так точно выражало его природу, что иначе за глаза его никто не именовал, а кое-кто из начальства так называл и в глаза. При первых же словах Галана плановик зловеще блеснул на него сильно преломляющими свет очками и встал из-за стола. Внешние признаки складывались плохо. Двоеглазов наступал на Галана, а тот тихонько отходил.

– Удивляюсь тебе, Александр Ипполитович! – сказал плановик с укоризной. – Умный человек, а несешь глупости! Ну кто тебе разрешит номенклатуру менять? Тебе сейчас продукцию выдавать, а не себя обслуживать! Понимаешь несоответствие?

Он приостановил свой натиск и, ожидая ответа, пронзительно всматривался в Галана выпуклыми бесцветными глазами. Галан на людях никогда не терял своего лица. Он пытался поправить неудачное начало. Он воззвал к логике планирования как к последнему аргументу. Ну, разумеется, графы менять не следует. Но, кроме ежемесячного плана, есть еще годовой. Если сейчас он, Галан, не может выдавать продукцию на сторону, то почему не разрешить ему заполнить пустоту ремонтом и прочим, все равно потом придется ремонтировать оборудование.

– Ничего не выйдет! – отрезал Двоеглазов. – План есть план! Первая заповедь, понятно? Неразбериху устраивать не позволю. Придет день ремонта, будешь ремонтировать. Все, дорогие товарищи! Желаю удачи в выполнении!

Спорить дольше не имело смысла. Галан отступал с такой приветливой улыбкой, словно Двоеглазов преподнес ему не пакость, а приятный дар. Он даже помахал на прощание рукой. На улице Галан с отчаянием пробормотал:

– Провала не избежать – точно!

Он поплелся обратно в цех, размышляя о своих неудачах.

В цеху ему попался наладчик Селиков из лаборатории автоматики. Селиков широко улыбался: он явился проверять монтаж щитов, а щитов еще не было, это открывало возможность позубоскалить над друзьями из «вражеской» организации, каковой в глазах работников лаборатории являлся электромонтажный цех.

– Засыпаетесь, – снисходительно оценил Селиков состояние дел у электромонтажников.

– Работаем помаленьку, – скромно возразил Галан; еще не было случая, чтобы он признался публично в каком-либо недостатке у себя. – А у вас как, Сережа? Говорят, новая метла появилась?

– А мне на всякую метлу наплевать! – отозвался Селиков с гордостью. – Хотя, – добавил он честно, – Лесков в автоматике кумекает.

Дела лаборатории занимали Галана больше, чем он хотел показать. Взяв Селикова под руки, он повел его с собой. В кабинете, забравшись в свое спальное кресло, Галан осторожно поинтересовался:

– А все-таки, Сережа, изменения у вас большие?

Селиков смотрел в душу Галана, как в чистую воду.

Он знал, куда тот клонит, что спросит и о чем не осмелится упомянуть. Наслаждаясь своей проницательностью, Селиков «тянул резину». Какие у них изменения? Да вроде небольшие. Новый начальник, похоже, – штучка: некоторым уже досталось, а кое-кто сразу в любимчики попал. Вот, пожалуй, и все. Да, точно, ничего больше нет.

– Ну, а кто в любимчики определился? – проговорил Галан, убедившись, что Селиков молчания больше не нарушит. – Наверно, Щукин? Этот умеет без мыла в душу любому начальнику… Чемпион подобострастия.

– Нет, зачем же Щукин, – возразил Селиков спокойно. – Теперь у нас Закатов – закоперщик. Думаю, большие дела предстоят, особенно на обогатительной, фабрике.

– Вот как, – равнодушно ответил Галан. – Давно пора вам браться за обогатительную фабрику – отстает она у вас. А насчет материалов – кабелька, труб, уголочков – хватает?

– Материалов полно, – уверенно ответил Селиков. – Склад забит до верхних полок. Будьте покойны, за этим остановки не произойдет.

– А я и не беспокоюсь, – еще равнодушней заметил Галан. И, помолчав, приветливо закончил разговор. – Очень рад, что дело у вас зашевелилось! Закатову скажи, если будет, какая нужда, так мы с чистой душой…

Но приветливость и радушное предложение Галана не могли обмануть такого поседевшего в производственных интригах человека, каким был двадцатичетырехлетний Селиков… Он понимал, что Галан поражен в самое сердце. Не было больших врагов, чем Галан и Закатов. Интересы их сталкивались во всех областях: на монтажных участках, в бризовских комнатушках, в кабинете начальства, даже в сердце Анюты, жены Галана, не делавшей секрета из своих привязанностей. В большинстве стычек верх брал Галан, однако он тяжелее переживал неудачи, чем его противник: тот давно привык, что неуспех – естественное состояние дел, и не столько радовался, сколько удивлялся, если у него что-нибудь выходило. Вставая, Селиков дал понять, что он прекрасно разбирается во всех этих сложных переплетениях.

– Помощи особенной не потребуется, – заметил он. – Хотя, конечно, на добром слове спасибо.

После ухода Селикова Галан долго сидел задумавшись. Положение оказывается хуже, чем он предполагал. Закатов, конечно, сейчас двинет в ход свои электрические плотномеры. И тогда галановскому изобретению крышка. Все поворачивается против Галана. Заказ на его приборы стоит из-за отсутствия труб и кабелей, а тем временем лаборатория установит свои аппараты. Нет, нужно разорваться, но добыть материалы! Он разорвется и добудет!

Галан вздохнул и позвонил жене.

– Доча, – сказал он мягким, сердечным голосом, мало похожим на его обычный, насмешливый и неторопливый, – сегодня важные дела, я за тобой зайти не сумею, не сердись. – На другом конце линии ему раздраженно ответили, он, извиняюще усмехаясь в трубку, положил ее на рычат с такой осторожностью, словно боялся, что стук может рассердить жену. И тотчас же он превратился в другого человека – энергичного, дельного, настойчивого и хитрого. Маленькие, заплывшие жиром глаза его хищно заблестели. Он с усилием вытащил из кресла свое тучное тело, потянулся и сказал вслух: – Пойдем к Шишкину. Километр кабеля и полтонны труб я из него выдавлю.

11

Начальник материально-хозяйственной части медеплавильного завода Шишкин был человеком, не лишенным известного величия. Он сиял обширной лысиной, принимал людей, стоя за столом, и смотрел в зависимости от ранга посетителя, то утверждающе, то снисходительно, то презрительно. Все это не моглс не способствовать его продвижению по служебной лестнице. Но известности он достиг другим. Шишкин был велик как скупой. Обстоятельства способствовали неумеренному расцвету Шишкина. В эпоху капитализма дальше старьевщика, собирающего на улице тряпки, ему, Шишкину, не было бы дороги: в те несовершенные времена скупиться можно было только за свой счет и размах не получался. Но Шишкин скупился за счет, государства. Он вознес скупость на принципиальную высоту. Он гремел с трибуны партийных собраний, грохотал на балансовых комиссиях, неистовствовал в кабинетах начальников цехов, наводил страх на складах. Темой этого бурного пылания неизменно была благородная пропись: берегите государственную копейку! И точно, копейку он сберегал – ценою гибели рублей.

Каждый великий скупой имел заветную область, где он раскошествовал, скаредствуя с размахом. Мстительный Шейлок коллекционировал закладные. Жадный Гарпагон ставил жизнь против шкатулки с золотом. Скупой рыцарь упивался блеском наполненных драгоценностями сундуков. Плюшкин специализировался на сборе бытового утиля.

Шишкин копил дефицитные товары.

В отличие от своих предшественников, мертвой хваткой вцеплявшихся в желанную добычу и превращавших ее в навечно хранимое сокровище, Шишкин был гибок и оперативен. Скупость его стояла на уровне требований эпохи. Достаточно ему было услышать, что где-то вырос дефицитный плод, как он хищно срывал его с ветки и погружал в свои бездонные закрома. И пока этот плод был дефицитен, вырвать его у Шишкина было возможно только с кровью. Многие подозревали, что в фундаменте скопидомства Шишкина лежит непомерное честолюбие. Начальство, исходившее из принципа «скупость не глупость», видело в нем прижимистого, но рачительного хозяина. Влияли на начальство и донесения ревизоров – Шишкин был честен сам и не терпел жуликов около себя.

Как вое фанатики, Шишкин скромностью не отличался. Он не держал в секрете свои богатства. Когда Галан вошел в кабинет Шишкина, тот описывал Двоеглазову добытые им в командировке редкости. Он декламировал список товаров, словно поэму. Тут были нержавеющая сталь редких марок, текстропные ремни особой прочности, жаропрочные кабели, необычайный магнитный сплав, носивший пышное, даже по звуку чем-то покоряющее название – супермаллой.

– Жаропрочные кабели и супермаллой стоили мне седых волос! – кричал Шишкин, указывая на лысину. – Семь дней наскакиваю на Госснаб, они отбиваются. На восьмой строчу бумагу: если не отпустите, персонально ответите, будем на вас кляузу в Совет Министров писать. Кишка у референта оказалась тонка – не устоял.

– Где им устоять – презрительно бросил Двоеглазов. – Я эту публику знаю до последней запятой. Хилый народ!

Галан вместо приветствия весело сказал:

– Вижу, дефицитные товары накапливаешь, Федор Федорович!

Шишкин ответил, отдуваясь и вытирая лысину:

– У нас дефицитом все полки забиты. Простых материалов меньше, чем дефициту.

Галан продолжал, удобно располагаясь на стуле:

– Значит, супермаллой и жаропрочные кабели? Стоящая штука. Цеховые электрики спасибо скажут.

– Так я им и дам это добро, – равнодушно сказал Шишкин. – Они, конечно, уже разлетелись насчет кабелька, только с меня взятки гладки. Супермаллой тоже сложен на полку. Ничего, аккуратная штука, вроде простая жесть, а дороже серебра. Пусть лежит! Запас каши не просит..

Он гулко засмеялся, приглашая собеседников порадоваться его удаче. Двоеглазов звенел высоким голосом, Галан трясся жирным телом в беззвучном хохоте, потом стал протирать платком прослезившиеся глаза. Его сочувствие обмануло упоенного успехом Шишкина. Как и все на заводе, Шишкин побаивался мстительного и умного Галана, но на этот раз не сумел удержаться.

– Что это ты, Александр Ипполитович, худеешь? – пробасил он сочувственно и снова захохотал. – Смотри, изведет тебя молодая жена!

Галан смеялся еще веселее, но слишком долго, чтоб можно было поверить в искренность его смеха. Анюта была моложе его на двадцать четыре года, и Галан, еще недавно слывший мастером в обхождении с женщинами, теперь ощущал всю тяжесть этой разницы лет. Двоеглазов среди других своих достоинств приобрел умение не задевать личную жизнь опасных для него людей. Душа человеческая не цеховой план, тут приходится двигаться ощупью. Нетактичность Шишкина ему не понравилась. Двоеглазов поднялся и стал прощаться.

– Завтра же пришли официальную бумагу, что все плановые позиции удовлетворены, – напомнил он, удаляясь.

– Напишу, напишу, – согласился Шишкин благодушно. – Вам, чернильным душам, только формочки заполнять. Вот полюбовался бы на полки, сам увидишь, что удовлетворено, чего нет. – Он обернулся к Галану. – С чем пожаловал, Александр Ипполитович?

Галан сказал, темнея:

– Буду ругать тебя по общественной линии. На плохую дорожку становишься – таишь свои художества,

– Что так? – спросил Шишкин. Он был в затруднении: то ли сразу рассердиться, то ли погодить?

Галан стал объяснять. Вчера он слышал разговор в отделе кадров – Шишкин троих работников выгнал. Нехорошо это, надо прямо сказать, нехорошо!

Шишкин начал сердиться. Правильно, выгнал. И в дальнейшем будет выгонять: пьяницы ему не нужны. А какое, собственно, отношение имеет к этому Галан? Он ведь не профсоюзный работник!

– Очень близкое отношение, – возразил Галан, хитро поблескивая глазами. – Ты почему об этом увольнении не пишешь?

– Как не пишу? – возразил озадаченный Шишкин. – Куда еще писать?

– А куда все пишут – в бриз!

– Бриз наймом не занимается.

– Ты пиши не о найме, об увольнении – эта графа бризу близка. Так и формулируй: рассмотрев штаты, предлагаю сократить три единицы при сохранении общего объема работ.

– Да я взамен сокращенных других наберу! – запротестовал ничего не понявший Шишкин.

– Зачем? – серьезно спросил Галан.

– Ну вот, зачем! Работать!

– А сейчас, после сокращения твоих пьяниц, работа идет?

– Идет, конечно. От сокращенных толку-то было знаешь сколько!

– Вот видишь, работают они или не работают, разница небольшая. Стало быть, можно обойтись сокращенным штатом. Записку твою законным порядком пришлют мне на консультацию, а я дам заключение: предложение ценное, по характеру рационализаторское, экономия годовая… – Галан с минуту подсчитывал в уме и сказал твердо: – Девяносто тысяч. Премия автору – десять тысяч восемьсот. Конечно, ужмут, окончательный расчет предложат через год, но половину премии в аванс выплатить должны. За несколько хороших слов чистых пять тысяч четыреста. Представляешь?

Шишкин молчал, боясь поверить в картину, нарисованную опытной рукой Галана. Он знал, что Галан в Черном Бору ходит в первых рационализаторах. В отличие от других изобретателей, творивших по наитию. Галан рассматривал рационализаторское дело как вторую доходную профессию. Проходя по цеху, он присматривался ко всему пытливым взором – что бы тут оформить через бриз! И так как был он человеком творческого ума, то на всех предприятиях комбината внедрялись его усовершенствования – одних авторских свидетельств на изобретения он имел около десяти.

Было еще одно важное обстоятельство: никогда еще Шишкин так не нуждался в свободных деньгах, как сейчас. Даже не пять тысяч, всего одна вывела бы его из тяжелого затруднения. Но влезать в такую темную область, как изобретательство и рационализация, было страшновато.

Чтобы убедить колеблющегося Шишкина, Галан подошел с другой стороны:

– Не ты один, Федор Федорович. Для хорошего рационализатора штатное расписание – золотое дно. Ведь его оставляют как? Одну работу расписывают в нескольких названиях, и каждое название – должность.

Шишкин полюбопытствовал:

– А почему ты свои штаты не режешь?

– Что могу, делаю, – уклончиво ответил Галан. – всех не сократишь. – И, чтоб уйти от этой скользкой темы, Галан бодро сказал: – Значит, заметано, Федор Федорович?

Шишкин замялся. Предложение, конечно, написать можно, да ведь не мастак он на формулировки, его дело – фонды, разный материальный дефицит. Радушная улыбка на лице Галана стала еще шире и радушней. Какие пустяки! А он, Галан, зачем? Завтра у него намечается выходной часок, он черкнет небольшое заявленьице от имени Шишкина. Ты его перебели, подмахни и представь по инстанции.

– Так, пожалуй, пойдет, – проговорил Шишкин, отдуваясь, словно после физического напряжения. – Это приемлемо.

– Вот и чудесно! – сказал Галан, неуклюже поднимаясь со стула.

Прощаясь, он вспомнил, что есть еще небольшое дельце, чуть было не забыл. После обеда он пришлет требование на два километра контрольного кабеля и тонну газовых труб.

– Так ты не тяни с этим пустячком, Федор Федорович, а сразу оформляй, нужно срочно пускать все это хозяйство в работу.

– Две тысячи метров кабеля! – ужаснулся Шишкин. – Тысячу килограммов труб!

– Зачем две тысячи метров? Два километра, – снисходительно разъяснил Галан. – На километры считать проще. И тонны легче, чем килограммы.

Но Шишкин не мог успокоиться. Он чувствовал, что его обвели вокруг пальца – помазали по губам сладенькой водичкой, а из рук вырывают реальные сокровища. Когда он упомянул, что кабели и трубы – материалы дефицитные, Галан стал серьезным. Не смеши, Федор Федорович! Это ведь что? Массовая продукция, такого добра у него самого десятки километров. И если к своим запасам он просит жалкой добавки, так просто потому, что не хватает для плана.

– Половину дам, – уступил Шишкин. Он мялся и страдал, но не решился отказать. – Тысячу метров контрольного кабеля и пятьсот килограммов труб. Вот тебе слово, нет больше на складе.

– Тонну и два километра! – твердо сказал Галан.

Лицо его стало жестким, в маленьких глазках сверкнул злорадный огонек. Количество, предложенное Шишкиным, было как раз таким, о котором мечтал Галан, когда шел на поклон. Но грубая шутка о жене сидела в сердце Галана, как шило. За эту насмешку Шишкин должен был поплатиться. Кому-кому, а Шишкину так шутить не пристало: в Черном Бору все знали о его собственных семейных неурядицах. Еще громко смеясь, Галан решил про себя попросить в два раза больше, чем вначале собирался.

Мучение крупным планом вырастало на лице Шишкина.

– Ну, присылай, – промямлил он и, чувствуя, что силы его слабеют, хмуро добавил: – Только сейчас же шли, после обеда не дам. Мало ли что, может, в цех понадобится.

Галан вышел из кабинета с торжествующей улыбкой. «Анюта не твоя Людмила Павловна, шутить над ней негоже! – мстительно думал он о Шишкине. – А премия – ну, вряд ли ты ее получишь, вряд ли!» Потом он вспомнил о Закатове. «Ну, выходи со своей электротехникой. Пока ты нам планы составишь, у меня уже все в ход пойдет!»

12

Лесков в какой-то степени разделял обычное заблуждение столичных жителей, уверенных что только на улицах столицы встречаются серьезные люди и только в их кабинетах мыслят. Вступив в заведование лабораторией автоматики, он намеревался круто повернуть провинциальных косных работников лицом к новым техническим проблемам. Он представлял себе заранее их изумление, когда он расскажет, над чем работают в московских и ленинградских институтах и проектных организациях. Ему вскоре пришлось убедиться, что новые его сотрудники читают те же журналы, какие читал он, интересуются теми же вопросами. Лесков видел, что помощники у него будут, настоящие помощники, такие же энтузиасты новой техники, каким был он сам. Но практика их ему не нравилась. В увлечении они пытались объять необъятное. Лабораторию заваливали заказами на разработку и внедрение автоматики в цехах, лаборатория с охотой их принимала, но осуществить не могла, распыляя силы по многочисленным объектам. Лесков вдруг с удивлением установил, что для успеха ему нужно не пропагандировать автоматику, а, наоборот, отказывать многим из тех, кто слишком ретиво ее добивался. Он понимал, что одного его желания для такой крутой перестройки недостаточно, и попросил начальника комбината Кабакова принять его для доклада.

Ему пришлось ждать больше недели. Нормального дня Кабакову не хватало, все часы суток были у него рабочими. Он предложил Лескову на выбор – ждать еще или явиться к часу ночи. Лесков выбрал ночь.

Он пришел раньше назначенного часа. У Кабакова сидели руководители предприятий, беседа шла вольная: одни удалялись, другие являлись, входя без доклада. Лесков в одиночестве скучал в приемной, на него глядели с удивлением – вечерами у Кабакова не соблюдался ритуал очередей, ждали в самом кабинете, пока удастся обратить на себя внимание. Кабаков, увидев в раскрытую дверь Лескова, крикнул:

– Что же ты, товарищ Лесков? Входи.

Лесков умостился в углу дивана, рядом с другими, и молчал, ожидая своего времени. Был уже второй час, когда Кабаков, зевая, повернулся к Лескову. В кабинете, кроме них, остался еще невысокий, полный человек. Кабаков – худой, с быстрыми бегающими глазами, сухим лицом и длинным рядом орденских колодок на груди – сказал этому человеку:

– Ну, что, Павел Кириллович, новую технику послушаем? Давай, товарищ Лесков, как разворачиваешься? Слышал, ты что-то не очень заказчиков жалуешь, обижаются на тебя. Зря, между прочим, без автоматики нельзя нам дальше.

Это было хорошее начало для разговора. Лесков смело ответил:

– Правильно, больше заказов не принимаю, а скоро и половину старых аннулирую.

Кабаков в изумлении посмотрел на него, а лысый засмеялся.

– Не под силу нам брать столько заказов, – объяснял Лесков. – Автоматику сейчас все кинулись внедрять, а внедряют так: сами ничего не делают, а на нас наваливают и проектирование, и изготовление аппаратуры, и монтаж, и наладку. Это цехам, конечно, спокойнее, в отчеты вставляют графу «Идет освоение новой техники», а мы ничего толком не можем сделать. И за десять лет не сделаем ни одного по-настоящему автоматизированного агрегата.

Полный с одобрением заметил:

– То же самое я тебе говорил, Григорий Викторович: у меня на обогатительной копаются двое калек, называются «группа наладки». Счета каждый месяц подписываю, а что с двух спросишь?

Лесков догадался, что полный – директор обогатительной фабрики Савчук. Лесков много слышал о Савчуке от Лубянского, тот недолюбливал своего начальника. Но Лескову Савчук сразу понравился. Уравновешенный, с розовым добродушным лицом, он, даже когда молчал, чему-то все посмеивался – видимо, улыбка на этом лице была обычней, чем хмурое выражение. А когда Савчук заговаривал, в глазах его вспыхивало доброе лукавство, они щурились, в них играли какие-то потаенные веселые блики. С первого взгляда было видно, что этот человек не крикун, не задира, с таким хорошо вести дела, при неудаче он шутит, а не впадает в истерику.

Кабаков нахмурился, Лесков понимал, чем он недоволен: среди бумаг лаборатории хранился доклад, подписанный Кабаковым, – в Москву сообщалось, что во всех цехах Черноборского комбината широко развернуты работы по автоматизации. Оценка Лескова не совпадала с этим хвастливым докладом. Кабаков с недовольством ответил:

– Преувеличиваешь свои трудности, товарищ Лесков. Автоматика – дело серьезное, никто не спорит, только мы решали задачи и потруднее – в войну, например. Ты лучше расскажи, что предпринимаешь по линии мобилизации твоих лаборантских кадров. В этом задача – огонек энтузиазма разжечь.

Лесков не сразу сумел ответить. Перед ним сидел известный в стране хозяйственник, этот человек многое знал, многое умел. Но даже и он не понимал, за какую гигантскую задачу брался и как малы его силы сравнительно с этой задачей. Лесков тут же одернул себя – нет, просто человек устал, далеко за полночь, а он весь день работал. Да и почему он должен все знать, сказал себе Лесков. Разъясни ему – он поймет.

И Лесков стал терпеливо разъяснять. Он вдавался в подробности, доказывал свою правоту. Савчук кивал головой потом прервал Лескова.

– Правы они, лаборанты, – сказал он с убеждением. – и что понимают это – хорошо. Честное слово, Григорий Викторович, дело говорит Лесков, ты его послушай.

Кабаков колебался. Сообщение Лескова было неприятно – выходило, что дальше разговоров об автоматизации дело в Черном Бору не шло. И тон Лескова был слишком самоуверен – человек начисто зачеркивал все сделанное до него, всем видом показывал: вот я прибыл, с этого дня считайте начало настоящей работы. Но аргументы его Кабаков не мог отвергнуть, с мнением Савчука тоже приходилось считаться. Кабаков сказал:

– Так что же ты конкретно предлагаешь?

На это у Лескова был готовый ответ:

– Выбрать одно-два предприятия и заняться только ими. Остальные пусть погодят или справляются своими силами.

– Вроде унтер-офицерской вдовы, сами себя высечем, – криво усмехнулся Кабаков. – То кричали: все сделаем; то плачемся: ничего не получается. Ты человек новый, товарищ Лесков, ты рассуждаешь так: я за прошлое не ответчик. Ну, а мы так не можем – за все отвечаем, что есть и что было. История металлургии в Черном Бору не с тебя начинается.

На это Лесков отозвался с вызовом.

– О металлургии говорить не могу, а автоматизации пока нет.

Савчук пытался смягчить разговор, становившийся острым.

– Пусть они берут медеплавильный и мою фабрику, – посоветовал он – Навалятся всем коллективом – вытянут. Честное слово, лучше, чем распыляться.

Кабаков встал и с хрустом потянулся.

– Ладно, спать все-таки надо. Действуй по-своему, товарищ Лесков, посмотрим, что у тебя получится.

Лесков ушел, оставив их в кабинете. Он удалялся с тяжелым чувством – предложение его приняли, но самый влиятельный человек в Черном Бору, его непосредственный начальник, похоже, другом ему не станет. Автоматику внедрять – не в гости ходить, тут придется драться. Плохо, если в таком сложном положении начальство настроено против тебя. Единственным утешением было, что он, видимо, приобрел и доброжелателя – Савчука.