Текст книги "Река прокладывает русло"
Автор книги: Сергей Снегов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)
– Дело найдется. Смотрю я на вас – и вижу: не по своей линии пошли. Какой вы проектировщик? Вы натура боевая, а не академическая, вам не в кабинете сидеть, а с людьми работать, драться с людьми – вот ваша сфера. Идите на завод, там ваше настоящее место. Вы говорили о государственном подходе – правильные слова, каждую мелочь надо рассматривать с общей, то есть с государственной, точки зрения. Так вот с этой общей точки зрения главное у нас сегодня – это не проектирование новых автоматизированных заводов, а перевод старых действующих заводов на автоматику. Дело не только в экономической выгоде, – нужно весь наш рабочий класс, всю нашу техническую интеллигенцию перестраивать, заставлять мыслить по-новому – категориями автоматических процессов, протекающих без участия ручного труда. Это подлинная техническая революция, и для проведения ее требуются профессиональные технические революционеры, люди вроде вас, специалисты-автоматчики, смелые натуры. Завод я вам подберу по масштабу: одно из крупнейших предприятий страны, комбинат в Черном Бору. Народу там бездна, производственных ценностей – на восемь миллиардов. Человеку вашего толка есть где развернуться. Ну, как, по рукам?
Лесков не умел быстро переваривать новости. Ему в институте товарищи часто говорили: «Твое мозговое реле, Саня, срабатывает с большим опозданием: анекдот рассказывают сегодня, а смеешься ты завтра». Но предложение Сергея Николаевича ему понравилось. Он понимал, что в этом кабинете долго взвешивать все «за» и «против» не годится. Он ринулся в решение, как в воду, – вниз головой.
– По рукам, – сказал он.
Баскаев встал и протянул Лескову руку.
– Желаю успехов на новом месте работы, товарищ Лесков! Завтра возьмете направление в кадрах. Буду следить за пашей деятельностью. – И, глядя на растерянное лицо Лескова, он добавил шутливо: – Немного не то получилось, за чем вы ехали. Голова не кружится от неожиданного конца?
– Немного кружится, – сознался Лесков.
8По дороге домой Лесков думал о том, что пришлось услышать от Баскаева. Он с новой остротой ощущал силу аргументов, которыми его разбили в споре. Нет, этот человек не Пустыхин. Как замечательно он сказал о директивах! Формула та же, а содержание год от году меняется. Вот он, ответ им обоим: Лескову, требовавшему немедленно полного осуществления комплексной автоматизации, и Пустыхину, вообще отвергавшему ее по той причине, что она сегодня неосуществима. И он, Лесков, и Пустыхин путаются в мелочах, а Баскаев мыслит широко, только так и нужно мыслить.
– А все-таки недостатки в промышленности есть! – вслух проговорил Лесков: он часто, задумавшись, разговаривал с собой. – Конечно, он здорово объяснил их, опровергнуть его я не могу, но черт возьми, это все же недостатки, а не достоинства! Нет, тут еще не все ясно…
Больше всего Лесков думал о заводе, куда получил назначение. Он вспоминал, что знает о нем из газетных статей – о Черном Боре часто писали. Это был дальний край, север Сибири, где-то у черта на куличках – дикие места, только недавно вызванные к жизни. Что, если он не найдет там ни интересной работы, ни толковых помощников, ни технической базы? Теперь Лесков страшился только этого. Он неожиданно понял, что был не тем, каким прежде себе казался. Ему представлялось: вся его жизнь заключена в чертежных досках, он еще в студенчестве стремился к проектированию, был счастлив, когда получил назначение в проектную контору. Да и сейчас он сожалел, что больше ничего этого не будет: ни трижды перечеркнутых ватманов, ни споров с товарищами над чертежами, ни внутреннего волнения, почти вдохновения, неизменно охватывавшего его, когда он натягивал чистый лист на доску, – что-то ляжет на нем?.. Баскаев сказал: «Вы не проектировщик, вам с людьми работать!» И Лесков с удивлением видел, что этот человек с одного взгляда открыл в нем многое, чего он в себе и не подозревал прежде. Да, пожалуй, так, – ему надо на завод, только там он развернется по-настоящему.
Лесков рано утром ввалился к себе в квартиру и оглушил Юлию неожиданным сообщением, что через два дня уезжает в Сибирь. Смятенная Юлия потребовала объяснений. Он рассказал ей о московских событиях. Конечно, результат от его поездки какой-то будет, запроектированный завод получится все же более совершенным, чем его сейчас разрабатывает Пустыхин: многое из его, Лескова, предложений принято. Но в самом важном, в принципах проектирования, он не сумел отстоять своей правоты. Тут еще нужно думать и думать, пока это темный лес, самому не ясно.
– Я не мог иначе, Юлька! – оправдывался Лесков. – Я только сейчас понял, что проектирование не по мне.
И он с воодушевлением описывал завод, куда получил назначение.
– Юлечка, дорогая, это – огромное предприятие, десятки тысяч рабочих, сотни инженеров, разнообразная продукция – полиметаллический комбинат, не простой завод. И везде путаница, рядом с совершенными механизмами – ручной труд. Специалисту по автоматике широкий простор. Конечно, придется ломать многие священные обычаи: металлурги – народ упрямый, но это ничего, я тоже упрям. Не надо огорчаться, Юлечка, я счастлив, что получил такую интересную работу.
Но Юлия не могла не огорчаться. Она сжимала губы, чтоб не расплакаться. Глаза ее потухли, она сидела на диване, некрасивая и жалкая. На нее вдруг сразу навалились, как бы собранные вместе, все неудачи ее жизни. На работе неприятность на неприятности, а Саня впервые в жизни – и уже навсегда, она это знала – уезжает от нее. Она опустила голову на диван и зарыдала.
Лесков склонился над ней в смятении. Он гладил ее волосы, целовал, говорил нежные слова. Она отталкивала его, прятала от него лицо.
– Ну, что ты плачешь, Юлька? – закричал он, готовый плакать вместе с нею. – Ты хочешь, чтоб я не ехал?
– Нет, нет, поезжай! – лепетала она сквозь слезы. И, рыдая еще сильнее, она твердила: – Только ты пойми, я ведь остаюсь совсем одна, я такая одинокая, Саня! А тебе это все равно, ты только о себе думаешь!
– Я буду писать тебе, Юлечка! – бормотал он. – Три раза в неделю, честное слово!
Наплакавшись, Юлия подошла к зеркалу и попудрила раскрасневшееся лицо.
– Сейчас я приготовлю завтрак, – сказал она устало.
В контору Лесков явился в обычное время. Не приступая к работе, он предъявил Неделину распоряжение о переводе. Лесков поеживался, пока Неделин читал министерское предписание: все же он, Лесков, обманул своего начальника, и дважды – ездил не к тетушке и службу переменил. Неделин не удержался от упрека.
– Поверьте, вышло случайно, – оправдывался Лесков. – Просто предложили мне поехать на завод, сам я об этом и не думал.
Неделин с минуту размышлял над предписанием, потом отодвинул бумагу.
– Не могу! – сказал он сердито. – Черт знает что, такими кадрами разбрасываться! Вот уж не думал, что вам дело ваше не дорого! Вы понимаете, что теперь будет с проектом?
Лесков возразил, уязвленный:
– А ничего не будет, отлично обойдетесь и без меня! Предложения мои отклонили, а техническую работу и другие инженеры сделают. Подписывайте, Михаил Георгиевич, приказ об увольнении. Сами знаете, распоряжение Баскаева – закон!
Но у Неделина рука не поднималась подписать перевод. Он попросил подождать до вечера – надо ему подумать о замене Лескова другим инженером, посоветоваться с руководителями групп. Лесков пожал плечами: ладно, совещайтесь, подписывать все равно придется.
Слух об уходе Лескова мигом разнесся по всем комнатам. Бачулин, забросив работу, бродил из сектора в сектор и уныло объявлял:
– Слыхали? Саня Лесков уезжает. Теперь нашей автоматике крышка. Кончилась автоматика!
И у него было такое печальное лицо, что никто не упрекнул его в преувеличении.
К удивлению самого Лескова, известие о его отъезде произвело в конторе большое волнение. Шульгин, примчавшись, возмущенно закричал в дверях:
– Слушайте, какого черта? Ну, поругались – помиримся, зачем же расплевываться? – И, наклоняясь к Лескову, он предложил громким шепотом: – Может, обиделись, что не дали ассигнований на совете? Так это поправимо! Зайдите – утрясем!..
Он казался таким огорченным, так искренне взваливал вину на свою фантастическую несговорчивость, что Лесков растрогался. Он объяснил, что дело совсем не в прижиме со стороны планово-экономического сектора, просто ему, Лескову, завод ближе, чем проектная контора. Шульгин недоверчиво покачал седой головой.
– Сами вы не знаете, что вам ближе: вам жизнь надо ставить дыбом, на традиции плевать – вот что вам близко. Такое смятение создали вокруг проекта – всех пошатнули!
Самый длинный разговор вышел с Пустыхиным. К металлургам Лесков зашел, когда Пустыхин, вырвав свободную минутку, «свистел», то есть рассказывал забавные истории из своего студенческого и инженерного прошлого:
– Я тогда проектировал взрывоопасный цех, и самое трудное было для меня получить подпись пожарного инспектора. Это был кремень и кровопийца. Он мог придраться даже к стальной цельностянутой конструкции: «Вы тут что-то новое выдумываете, пожар этого не любит». Он читал у нас лекции по пожарному делу, и мы заучивали его формулировки, как молитву, и с тихой отрадой вспоминали их в трудных случаях. Я и сейчас многое помню: «Пожаром именуется пожирание огнем имущества, к тому не предназначенного», «Перила на лестнице делаются для того, чтобы пожарник из тех или иных соображений не свалился». Мне он сказал, отпуская ни с чем: «Учтите мои замечания, и пожар в проекте вам обеспечен».
Лесков непочтительно прервал «свист» Пустыхина:
– Принимайте, Петр Фаддеевич, свое задание, мои чертежи, полностью рассчитываюсь с вами.
Пустыхин свалил бумаги на стол и предложил побеседовать. Он потащил Лескова в коридор, к угловому окну. Коридор был самым оживленным районом проектной конторы. Сюда выходили покурить и поболтать, здесь открывали нескончаемые дискуссии, ухаживали и обхаживали, уславливались о переделках, о сроках, о встречах, очаровывали и разбивали сердца. И самым священным местом, алтарем этого нескончаемого коридора было единственное освещавшее его окно – возле него уединялись для особо важных бесед. Когда у окна стояла группа спорящих, к ним близко не подходили, все понимали: людям надо утрясти колючие вопросы.
Пустыхин легко вспрыгнул на подоконник и, усевшись поудобнее, обратил на Лескова насмешливые, живые глаза.
– В Черный Бор, значит? – переспросил он. – Ну, не завидую: тяжкий кусок хлеба. Там у меня, между прочим, приятели: Кабаков, начальник комбината, человек в прошлом книжку писал – не знаю только, что теперь сохранилось у него в голове. А главный деятель – Крутилин, сколько с ним водки выпито – страх! Этот вас сразу оценит, у него кувалда – высший из всех механизмов автоматики. Чего нельзя обругать, то к металлургии отношения не имеет – таков его жизненный принцип.
Лесков сказал задумчиво:
– И мне говорили, трудное предприятие.
Пустыхин продолжал, посмеиваясь:
– Сейчас меня Неделин вызывал – посоветоваться. Я ему прямо ответил: Лескова отпускать не рекомендую. Надо телеграфировать Баскаеву, что просим задержать хотя бы месяца на три. А в Черном Бору порядка не было и не будет – с вами и без вас. Он, конечно, трусит идти против Баскаеву.
Лесков возразил, возмущенный:
– Не понимаю вашего отношения! Вы хорошо знаете, что без меня вам будет лучше – я человек неуживчивый. Теперь никто не обругает публично ваши проекты «голым королем».
Пустыхин покачал головой.
– Послушайте, Александр Яковлевич, разве мы с вами девицы, не поделившие паренька? Давайте без шпилек! Правильно, поругались. Но неужели даже сейчас вы не видите, что я был прав? Ведь выездили к Баскаеву не за новой должностью – по такому мелкому вопросу и двадцатый его помощник вас не принял бы. Жаловались, конечно, на меня, доказывали свою правоту. И, судя по всему, возвратились ни с чем. Разве не так? Ну-ну, спокойно, я ведь не в обиде! Думаете, вы единственный, кто выливал на меня помои? Я уже привык к подобным методам борьбы – не вы первый, не вы последний.
Лесков сказал глухо:
– Запираться не собираюсь – жаловался на вас. И со мной не согласились – это вы тоже угадали. – Пустыхин довольно кивнул головой: «Иначе и быть не могло». – А если вы спрашиваете, считаю ли я себя правым после того, как от меня все отреклись, я отвечу: да, считаю. Знаю, что вы сейчас думаете: одиночка, возомнивший себя гением, надменно противопоставивший себя коллективу. Фигура смешная, знаю! – Пустыхин сделал протестующий жест рукой. Лесков продолжал с болью и гневом: – Нет, смешная! И ведь что самое смешное: сам я тоже теперь понимаю, что вы были правы. Не все; чего я требовал, можно сразу осуществить.
Пустыхин немедленно отозвался, он с интересом слушал путаную речь Лескова:
– Позвольте, у вас противоречие. Вы видите, что я прав, понимаете, что бороться против правды – значит становиться смешным. Зачем же вы сознательно превращаете себя в смешную фигуру? Мы не можем быть оба правы. Белое бело, черное черно.
Лесков с отчаянием, мрачно смотрел на Пустыхина.
– Не знаю. Мне нужно подумать. Но чувствую: я тоже прав, хоть и вы правы. – У него мелькнули новые мысли, он заторопился – Вот вы… У вас репутация передового инженера. Помню, три года назад я пришел в контору, мне показали на вас: тот самый Пустыхин, создатель заводов и анекдотов, умнее его нет человека на земле. Нет, мне и сейчас не стыдно признаться, я был влюблен в вас юношеской влюбленностью, какой подмастерье обожает мастера. Я запоминал ваши остроты, передавал их потом сестре, копался в событиях вашей жизни, слушал, открывши рот, каждое слово о вас, каждое саше слово – вот как я любил вас! И вы стоили этой любви, стоили: вы были смелы, для вас не существовало трудных заданий, все, что вы проектировали, было великолепно…
Пустыхин прервал его:
– А почему? Не отрывался от почвы. Умел подниматься в небо, но не терял из вида земли. И сейчас стою на ней, как всегда.
– Да, как всегда, – согласился Лесков. – Именно так и выразился о вас Баскаев: «Пустыхин лучше ощущает реальную почву под ногами, чем вы». Видите, я не пристрастен, передаю высокую оценку начальства. Но неужели вы сами не понимаете, что не в этом суть?
– Как не в этом? – крикнул Пустыхин. Лесков повторил с силой:
– Не в этом! Кем вы были раньше, со своей реальной почвой? Первым среди всех. Неделин, боявшийся каждого нового задания, чуть не с ужасом смотрел на вас – таков был Пустыхин. А сегодня? Почва та же, реальная. А Пустыхин? Где Пустыхин, я вас спрашиваю? Отстает Пустыхин, на самой задней телеге. Тот же Неделин учит Пустыхина новаторству. Неделин готов ринуться вперед, а Пустыхин хватает его за руки. Боже мой, да понимаете ли вы это? Нет Пустыхина! – безжалостно крикнул Лесков в лицо Пустыхину. – Почва старая есть, умение есть, а Пустыхина, которому мы поклонялись, походке, смеху которого подражали, нет его, этого Пустыхина! Вот почему я прав, хоть вы меня побили! И хоть я признаюсь в каждой своей ошибке, а вы никаких ошибок не делали и все у вас честь по чести, позади вы, позади всех!.
Он с вызовом, с негодованием прокричал эти слова, он задыхался от ожесточения. Пустыхин соскочил с, подоконника, лицо его было нахмурено. Он сказал быстро и категорично:
– Спор наш выходит за рамки приличия, хватит! Вижу, нам не договориться, ну и ладно!
Лесков смотрел ему вслед. Пустыхин удалялся своей упругой, припрыгивающей походкой, он не оборачивался, его окликнули – он не услышал.
Еще одно следовало Лескову сделать – после этого он будет совсем свободен. Лесков пошел попрощаться с Анечкой. Она сидела за своим столом в приемной Неделина и не подняла на Лескова глаз. Он сказал дружески:
– Анечка, дайте руку, я уезжаю.
Анечка торопливо перелистывала бумаги, подготовленные для Неделина, и ничего не ответила. Лесков терпеливо ждал, пока она освободится.
– Что с вами? – сказал он, удивленный. – Вы чем-то расстроены, Анечка?
Она ответила с упреком:
– По-вашему, я должна радоваться?
Теперь он видел, что она взволнована: глаза ее были красны, веки припухли. Она мельком взглянула на него и опять опустила голову.
– Нет, серьезно, что с вами случилось? – спросил он с испугом. Он привык видеть Анечку самоуверенной и веселой и был поражен переменой в ней.
Она сказала сердито:
– А что могло случиться? Ничего не случилось. Вы уезжаете – только это совсем не важно. И если вы думаете, что я из-за вас, так напрасно.
После некоторого молчания он сказал:
– Анечка, неужели в самом деле из-за меня? Честное слово, не знал…
Тогда она заговорила быстро и горячо: – Ничего вы не знаете! Вы плохой, ужасно плохой! Нет, правда! Вы не цените своих друзей, даже знать не желаете, как люди к вам относятся… И не стоите вы хорошего отношения, вовсе не стоите!
Она замолчала, отвернувшись и сжимая губы. Лесков видел, что она заплачет, если скажет еще хоть слово. Ничто серьезного не связывало его с этой красивой девушкой – приветствия при встрече, несколько шутливых слов, два посещения кино в компании с другими проектантами, больше ничего, – маловато для настоящей привязанности. Он вспомнил, что старался даже не подходить к ней, когда она была с другими, чтоб никому не мешать, сам не ухаживал, – совесть его была чиста. Но он чувствовал себя кругом виноватым, словно обманув ее в чем-то. Он сказал:
– Не сердитесь. Я буду вам писать, честное слово!
Анечка понемногу успокаивалась. Потом она сказала:
– Пишите, я вам отвечу.
Она протянула руку, грустно взглянула ему в лицо заплаканными глазами: казалось, ее утешили его последние ласковые слова. Он весело добавил, прощаясь:
– И мы еще увидимся, Анечка, я ведь уезжаю не на век. Нет, правда, не стоит огорчаться!
Из приемной он вышел с чувством, что выпутался из трудного положения: прощание получилось совсем не такое гладкое, как он ожидал, – но ничего, все это в прошлом! – И через несколько минут Лесков забыл об Анечке и ее неожиданно открывшихся чувствах. Некоторое время он думал о Юлии: она, вероятно, сегодня придет пораньше с работы, чтобы помочь ему уложиться; нужно будет пройти и через это – ее тихие слезы, чувство вины перед ней. Но вскоре и мысль о Юлии стерлась, теперь он размышлял лишь о заводе, лежавшем где-то далеко впереди, и о Пустыхине, оставшемся позади. О Пустыхине он думал больше всего. Он возвращался к их последней беседе, вновь переживал ее. Нет, конечно, в сфере чисто технической его побили, тут у него не хватило аргументов – ладно, впредь будет умнее! Зато он отыгрался на другом, он прямо сказал Пустыхину, что тот отстал и закоснел, из новатора превратился в ретрограда. И Пустыхин смолчал, должен был проглотить эту горькую пилюлю.
Лесков быстро шел по улице, возбужденно размахивал руками, разговаривал с собою, на него с удивлением оглядывались.
А Пустыхин в это время сидел мрачный, ни к кому не обращался – еще ни разу не видели его таким сотрудники. В комнате металлургов, славившейся шумом – там «свистели» в часы самой напряженной работы, «шутка очищает мозги» – был девиз этой комнаты, – сейчас впервые после ее заселения проектантской братией повисло трудное, угрюмое молчание. К концу дня пришел Шур, его раздраженный голос разносился гулко, как в склепе. Шур тыкал пальцем в чертежи, потом ошеломленно уставился на Пустыхина и воскликнул:
– Да что с тобой, Петр? О чем ты думаешь?
Пустыхин с усилием сбросил с себя оцепенение, принужденно улыбнулся.
– Не поверишь, Вениамин, о Лескове.
– А что? – Шур недоверчиво посмотрел на стол, где лежали принесенные Лесковым бумага. – В чертежах напоследок напутал?
Пустыхин хмуро ответил:
– Нет, в чертежах напутать не успел. А в душу много путаницы внес.
9По обе стороны дороги простирался убитый кислотой лес. Странно было видеть сосны и лиственницы без хвои, березу и ольху без листьев, почерневшую траву, землю без зелени. Крутом, насколько хватало глаз, торчали засохшие стволы, сучья, прутья. А на подъезде к городу и этот мертвый лес кончился, пустынная, мутных цветов земля окружила широким поясом обжитое человеком пространство. Лесков часто бывал на заводах цветной металлургии и знал, что на дома отдыха они не похожи. Плавка руды без газа немыслима. Черноборский комбинат в этом отношении был не хуже многих других предприятий. Лескова тревожило иное. Он все еще опасался, что Баскаев приукрасил действительность и его, Лескова, заткнули в дыру, где не будет ни интересной работы, ни размаха.
Выйдя с чемоданчиком в руке из автобуса, Лесков прежде всего осмотрелся. На склонах невысоких гор, на вершинах холмов, на низких площадках вздымались заводские здания, электростанции, исполинские трубы, мачты электропередач, мосты и пульпопроводы. Гигантский комбинат захватывал площадь в десятки квадратных километров, лез в высоту, нависал над обрывами и ущельями.
– Неплохо, очень неплохо! – пробормотал Лесков с уважением. – Пожалуй, Баскаев не обманул. Если содержание здесь хоть сколько-нибудь соответствует внешнему виду, жалеть о переводе не придется.
Он направился в гостиницу. Дежурный администратор, костлявая стремительная дама средних лет, встретила Лескова, как врага, и, даже не выслушав, объявила, что мест нет и не будет.
Лесков удобно уселся в кресло и закинул ногу на ногу.
– У меня направление из министерства, – сказал он весело. – Это очень хорошо, что мест нет. Думаю, можно будет добиться на этом основании возвращения в Ленинград.
Администраторша уставилась на Лескова подозрительными глазами, потом вскочила со стула.
– Идите за мной! – крикнула она на бегу. – Я поселю вас к Лубянскому.
Она ввела его в чистенькую и светлую комнатушку с двумя кроватями, шкафом и столиком. На стене висела картина, на другой – коврик. В просторное окно лился красноватый свет заката.
– Комната номер тринадцать, – сообщила администраторша, оправляя одеяло на свободной койке. – Четырнадцать рублей в сутки, за душ отдельно, гостей после двенадцати принимать запрещается. Можете жить три дня. Меня зовут Арсения Михайловна. Выписать талон на душ?
– Не один, а десять! – назначил Лесков насмешливо. – Я не собираюсь ограничивать свое пребывание тремя днями, дорогая Арсения Михайловна.
Лесков сунул чемодан под койку и отправился в душевую. Когда, возвратившись, он брился, в номер вошел невысокий человек, поздоровался, снял пальто и присел у окна. Лесков, не отрываясь от зеркала, скосил на него глаза. У человека была запоминающаяся внешность: умное, веселое лицо, проницательные глаза, широкие плечи, хорошо сшитый костюм. Лесков догадался, что это его сосед Лубянский.
– Прорвались? – спросил Лубянский, приветливо кивнув отражению Лескова в зеркале. – Вы четвертый, троих приехавших милейшей Мегере Михайловне удалось сплавить куда-то в молодежное общежитие, хотя самому молодому из них пятьдесят шесть. Давайте знакомиться: Лубянский Георгий Семенович, человек образца 1917 года, по обстоятельствам – ровесник революции, по образованию – обогатитель, по призванию – философ, по судьбе – неудачник. Нет, нет, не вставайте, мы отлично успеем пожать друг другу руки и после того, как вы побреетесь!
Лубянский все более нравился Лескову. У него был насмешливый голос, четкая дикция, во время разговора лицо его как-то мило кривилось, подчеркивая живым движением каждое слово. Узнав, что Лесков назначен начальником местной лаборатории автоматики, он решил помочь ему подробным описанием местных дел. Сидя в столовой, куда они направились поужинать, Лубянский почти один вел всю беседу. Лесков слушал его с вниманием и благодарностью: советы Лубянского были дельны, характеристики метки, а общая оценка положения и людей пленяла какой-то злой прямотой. Лубянский нападал на местные порядки, на начальников, на своих товарищей, даже на самого себя – за то, что недостаточно борется с безобразиями.
Лесков понимал, что злые характеристики Лубянского во многом продиктованы раздражением. «Крепко тебе, приятель, наступили тут на мозоли!» – думал он. Лесков ничего не имел против пристрастности. Пресная объективность была противна его собственной увлекающейся натуре. «Работать будет не так уж тяжко, если еще имеются такие, как этот Лубянский», – весело оценил обстановку Лесков. Лубянский, казалось, угадывал его мысли. Он сообщил, что в Черном Бору сидят не одни самодуры, встречаются и толковые инженеры, люди с дарованием.
Потом он перешел к делам самого Лескова.
– Денег Мегере Михайловне не давайте, – посоветовал он, – пустяки – эти четырнадцать рублей в сутки. Гостиницу нашу населяют в основном постоянные жильцы. Важно захватить койку, а это вы уже проделали. Завтра оформите в коммунальном отделе ордер и поставьте точку на жалобах Мегеры. Постоянные жильцы платят сто двадцать в месяц – разница существенная.
Они вышли из столовой и некоторое время прогуливались по улицам. Лубянский показывал Лескову самое примечательное: театр, почту, горсовет. Город был красив и хорошо распланирован. Было видно, что строят его с размахом и вкусом. Лескову нравились и многоэтажные жилые дома и многочисленные общественные и административные здания. Ночь здесь не казалась такой черной, как в южных местах. По небу ползли цветные полосы, на северо-западе долго не угасал закат. Потом на горах вспыхнули гирлянды электрических огней. Тысячи световых точек висели на стенах заводов, отмечали линии дорог, лезли на высоты. И звезды в просветах неба, образуемых ущельями между гор, были тусклей и, казалось, висели ниже над землей, чем эти искусственные, причудливые созвездия. Лесков залюбовался великолепным зрелищем ночного освещения.
– Не правда ли, удивительно? – проговорил он, протягивая руку к горам.
– Безобразие! – ответил Лубянский. – Тратят тысячи киловатт на иллюминацию, а с нас дерут по сорок копеек за киловатт-час!
