Текст книги "Река прокладывает русло"
Автор книги: Сергей Снегов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)
В коридоре перед номером Лескова Павлов остановился. Он побледнел от тревоги.
– Знаешь, Саня, лучше, если ты нас оставишь одних. Войдем вместе, а ты потом уйди… На время, конечно…
– Разумеется, – поспешно согласился Лесков. Он медлил открывать двери. – Слушай, Николай, а ты не струсишь? Юлия ведь странная… Вдруг что-нибудь ей не так покажется… Ты меня понимаешь?
Павлов не понимал. Он слушал с большим напряжением.
– Что это, не так? Не поверит мне? Или ты думаешь, Юлия Яковлевна…
Лесков оборвал его:
– Ничего я не думаю. Пойдем!
Юлия сразу поняла, что Павлов исполнил свое обещание и говорил с братом. Она с надеждой переводила взгляд с одного на другого. Торжественный вид брата и волнение Павлова поразили ее. Предупреждая ее вопросы, Лесков сказал:
– Юлечка, ты меня извини, Срочный разговор с фабрикой. Я на полчасика выпадаю. Николай Николаевич хочет сказать тебе нечто очень важное, прошу, отнестись со всей серьезностью.
Выходя, Лесков успел услышать тревожный голос. Юлии:
– Я вас слушаю, Николай Николаевич.
Лесков сел в холле на диван и привалился головой к спинке. Ему в самом деле нужно было поговорить с фабрикой – там опять начались непонятные неполадки. Но он не мог заставить себя потянуться к трубке стоявшего на столике телефона. Теперь он волновался не за Павлова: тому уже некуда отступать, он выскажет все, что полагается, – по-своему, конечно, без высоких фраз, а, впрочем, так, может, и лучше. Его беспокоила Юлия, она не была избалована признаниями в любви, еще неизвестно, как она все это примет. Лесков вдруг рассердился на Павлова – вот увалень, что стоило ему прийти с такими чувствами раньше, как бы Юлия обрадовалась! А может, он ей уже и не нравится? Она совсем холодна с ним. Нет, нет, она огорчена, а не холодна, он-то хорошо ее знает!
«Но она может отказать ему от одной досады, что он вовремя не заметил ее чувства, – с тревогой думал Лесков. – Юлька ведь такая!»
Лесков все более досадовал, что не может вмешаться в их объяснение, если оно пойдет нехорошо, и направить его по верному пути. Что за дурацкий обычай! Судьба Юлии касается его ничуть не меньше, чем Павлова, это часть его собственной судьбы – нет же, только им дозволено ее обсуждать!
Не вынеся ожидания, Лесков вскочил и направился обратно. Тихонько приоткрыв дверь, он помедлил – может, послышится оживленный разговор и смех – верные признаки удачно законченного объяснения. Но за портьерой простиралась тяжкая, унылая тишина. Лесков громко крикнул: «Можно?» – и вошел.
Юлия стояла у окна, замкнутая, раздраженная, с красными пятнами на лице. Павлов сидел на своем любимом стуле, убито опустив голову. Он отчаянными глазами посмотрел на Лескова.
– Одну минуту, – сказал Лесков быстро. – Разреши. Николай. – Павлов только мотнул головой, – Юлечка, выйди со мной.
В коридоре Лесков сердито накинулся на сестру:
– Юлька, что это такое? Почему ты так приняла?
Она отозвалась с негодованием:
– А как я должна была принимать? Я о чем его просила? Чтоб он уговорил тебя не мешать мне остаться! А он руку и сердце предлагает!
Лесков сказал очень серьезно:
– Ну и что же, Юлька? Разве это преступление – предлагать руку и сердце?
Она воскликнула:
– Да ведь это нелепо, Саня! Как ты не понимаешь? Я просила его совсем о другом! Не могу поверить, что он серьезно!..
Лесков ласково притянул ее к себе.
– Никто не сомневался, что ты просила его о другом. Ни одна женщина не попросит мужчину: пожалуйста, сделайте мне предложение. Мужчины, однако, такие предложения делают без официальных просьб. Может, это плохо, но уж таков обычай, ничего не поделаешь. Раньше, правда, чтоб самим не путаться в объяснениях, прибегали к сватам; тоже нескверный порядок. Думаю, и сейчас временами можно его возобновлять. Если ты с этим соглашаешься, я от всей души буду сватом Николая.
Лесков говорил снисходительно и иронически, как взрослый человек беседует с подростком. Он улыбался доброй и наставительной улыбкой. Он неожиданно открыл удивительную истину: Юлия вовсе не старшая сестра, заменившая ему мать, а маленькая девчонка, сам он бесконечно старше ее и опытней. Она возразила, взволнованная, страшась того, что ее слова – правда:
– Нет-нет, несерьезно, Саня! Мне тридцать восемь, я почти старуха. Это он из жалости ко мне: видит, что остаюсь совсем одна.
Она тихо заплакала. Лесков поспешно опроверг и это:
– Ничего ты не понимаешь, Юлька! Дурацкая привычка – придумывать за других, что они должны чувствовать. Николай чувствует по-своему, а не по-твоему. Вытри глаза, Юлечка, вот тебе платочек. Николай любит тебя, пойми, по-хорошему, по-настоящему любит. Глупая, посмотри в зеркало: если кто даст тебе больше двадцати восьми, того надо убить, как зловредного клеветника. Вот еще здесь вытри, под глазами.
Минут через десять Лесков объявил сестре с глубоким убеждением:
– И ты его любишь, Юлька! Теперь я это ясно вижу. Если раньше на капельку сомневался, то сейчас нет.
– Ну, вот еще! – защищалась она, вспыхнув. – Я, конечно, к нему отношусь с уважением; он человек порядочный и умный.
Лесков стоял на своем:
– Любишь, Юлька! Он тебе с самого начала понравился, ты только обиделась, что он держался бирюком. Мне со стороны видней. И будешь с ним счастлива! Знаю это и заранее радуюсь за тебя. А еще больше радуюсь за него. Человеку повезло – нашел такую чудесную жену!
Она говорила растерянно:
– Ах, я ничего не понимаю – как с неба свалилось!. Все я могла подумать, только не это!..
Он продолжал убеждать:
– А теперь подумай и об этом. Помнишь, как ты огорчалась, что он и внимания на тебя не обращает? Ага, вот видишь, значит, ты этого хотела! Ну, как же не любишь?
А еще немного погодя Лесков втолкнул в комнату похорошевшую, смятенную Юлию и весело сказал Павлову.
– Принимай невесту, Николай, – из рук в руки!
Павлов потерянно вскочил со своего стула. Он судорожно схватил Юлию за руку, сказал хрипло: – Юлия Яковлевна, поверьте!..
Лесков командовал:
– Теперь поцелуйтесь! Правильно! Еще разок. Крепче! А сейчас потолкуем, как отпраздновать наш сговор. Через три минуты иду за вином и устрою шум на всю гостиницу.
Павлов испуганно попросил: – Не надо шума, Саня!
– Зверский шум! – кричал Лесков. – Вызову Пустыхина – пусть бьет стаканы! И Лубянского разыщу по телефону – чтобы произнес речь по всем правилам. И Шура – чтоб тряс космами! И Бачулина – чтоб вино в бокалах не просыхало. На снисхождение не надейтесь!
Юлия смеялась радости брата. Потом она ужаснулась и заметалась по комнате:
– Санечка, у нас не хватит еды на гостей. Я сейчас быстренько что-нибудь приготовлю, а ты купи консервов, сыру и хлеба.
Павлов, сдаваясь, сказал:
– Я пойду с тобой, Саня. Помогу нести покупки. Лескову показалось, что Павлов боится остаться с Юлией наедине, и он не стал спорить.
17И эти три дня наконец кончились, как и все кончается, – бесконечные, бурные и трогательные дни. Лескова, рано пришедшего с работы, встретила уже одетая сестра. Они присели на койку, крепко обнялись и некоторое время молчали, обмениваясь теплом объятия, словно нежными словами. В немногие остающиеся часы нужно было собрать последние, самые важные мысли, высказать последние, самые важные пожелания. Лесков с испугом проговорил:
– Где Николай? Неужели он и сегодня пошел на работу?
Юлия успокоила брата:
– Нет, он еще вчера все закончил. Они с Бачулиным пошли за такси.
Лесков снова заговорил:
– Юлька, ты будешь мне писать? Обо всем: о себе, о Николае, о бабе-яге, как ты с ней ладишь. Ну, словом, обо всем!
Она шепнула, прижимаясь к нему:
– Обязательно буду! И ты пиши, Саня!
Потом она сказала с нежным упреком:
– И не будь скрытным. Ты обещал мне показать девушку, которая тебе нравится, и не показал. Так я и не узнала, кто затронул твое сердце.
Он ответил, улыбаясь:
– Мое сердце на месте, Юлечка. И эта девушка мне давно уже не нравится. Как говорится, вышла небольшая описка.
В дверь ввалились Бачулин с Павловым.
– Товарищи, что же вы прохлаждаетесь? – испуганно закричал Бачулин. – Самолет не будет вас ждать!
Ревниво не давая никому подойти к вещам, Бачулин схватил в обе руки три чемодана и потащил их вниз. В такси на начальственном месте – рядом с шофером – уже сидел Пустыхин, сзади поместился Шур. Пустыхин протянул обе руки Юлии и Павлову, шумно их приветствовал.
– Не торопитесь! – предупредил он шофера. – Дайте отъезжающим насладиться в последний разок видом заполярной природы.
Наслаждался видом, однако, он один. Юлия и Павлов даже не смотрели в окно. Юлия с ужасом припоминала, что забыла снабдить брата крайне нужными предписаниями и советами, без них он пропадет. Он утешил ее, что все это можно будет переслать по почте, до первого письма он продержится. Павлов слушал их шутливый спор молчаливо и серьезно. Бачулин вздыхал и горестно бормотал, что после отъезда Юлии негде теперь будет выпить в Черном Бору настоящего чая, это, несомненно, скажется на выполнении производственной программы местного пивного заводика. Шур держался лучше всех – он дружески улыбался молодым.
Все благоприятствовало отлету: погода, хорошее настроение летчиков, даже то, что в столовую аэропорта не привезли свежих продуктов, и только своевременная отправка машины гарантировала от неприятных записей в жалобной книге. Уже через час Юлия с Павловым поднимались по трапу в самолет. Лесков показал Павлову на Юлию, нежно улыбнулся, погладил себя по голове, потом сделал испуганное лицо и прочертил в воздухе зигзаг со стрелой. Это означало: люби Юлию, заботься о ней; а если случится какое-нибудь несчастье, немедленно телеграфируй – приеду. И Юлия, и Павлов поняли его знаки. Юлия послала поцелуй, а Павлов обнял ее и решительно закивал головой. Это означало: буду любить, буду заботиться, а несчастья не допущу, можешь быть уверен.
Когда самолет, ковыляя и подпрыгивая, как огромная неуклюжая птица, неторопливо пошел на взлетную дорожку, опечаленный Лесков сказал Пустыхину:
– Как много хорошего увозят они с собой!
Пустыхин ответил загадочно и весело:
– Немало хорошего еще возвратится назад!
18Лесков направил Бахметьева – дядю Федю – на фабрику дежурным по автоматике: он числился теперь наладчиком. Дядя Федя собрал в цеху старых знакомых и важно поделился с ними: «Мы, автоматчики, планируем совсем человеку труд усовершенствовать». Работы ему было немного: вести журнал указывающих приборов; их стояло еще больше, чем самописцев. Дядя Федя, не торопясь, обходил точки, с опаской по три раза всматривался в шкалы и тетрадку – те ли цифры. Он уважал числа, веря, что в каждом из них таится важное значение. Лесков полагался на его записи больше, чем на свои или закатовские, – тот «по запарке» мог и явную ошибку занести.
Дядя Федя вернулся в плохое время: после первого успеха открылся длительный период неудач. Три дня опытная мельница работала с неслыханной на фабрике производительностью, на четвертый производительность упала. Лескову принесли диаграммы шума мельницы. Он изучал их, встревоженный: мельница гремела тем же низким звуком, ровная кривая шума не показывала ни пиков, ни падения. Но сейчас эта ровная линия, такая же точно, как вчера и позавчера, обозначала не пятьдесят восемь тонн в час, а пятьдесят три, и почему, неизвестно. Прошел еще день, и производительность вновь упала – теперь больше сорока восьми тонн в час мельница не перерабатывала.
Лесков позвонил Лубянскому. Они вместе стояли у приборов и обсуждали положение. В стороне прохаживался лысый Николай; он был в дневной смене – Алексей ушел в ночь.
Лесков подозвал измельчителя – тот легче, чем они, мог объяснить загадку.
– Помогите нам, товарищ Сухов, – попросил Лесков. – Может, регулятор неправильно записывает шум? Как, по-вашему, мельница гремит так же, как прежде, или по-другому?
Но Николай не был похож на Алексея. Не постеснявшись Лубянского, он сердито блеснул глазами.
– Мне шума от старухи моей хватает, буду я еще над мельницей задумываться! – ответил он ворчливо.
Чтобы больше к нему не приставали, он пошел на другую мельницу, – та тоже была у него под присмотром.
– Крепко вы его обидели, – проговорил Лубянский. – Не вы, конечно, а ваша автоматика. Вероятно, его злит, что вы во всем советуетесь с Алексеем, – они ведь не ладят.
– А мне все равно, кто с кем не ладит, – с раздражением ответил Лесков. – Терпеть не могу, когда личные дрязги примешиваются к производственным отношениям.
Прошло еще два дня – производительность опять упала. Теперь опытная мельница перерабатывала столько же руды, сколько и любая другая, на ручном управлении. Загадка становилась все загадочней. Закатов, увлекавшийся темными вопросами, с пылом исследовал работу регулятора, забрасывая свой пескомер. Он каждый час создавал новую теорию, блестяще объясняющую все странности, и спешил поделиться ею с Селиковым. Тот высмеивал все теории, а когда Закатов слишком настаивал, грубо огрызался.
– Совсем слетел парень с точки, – жаловался Закатов Лескову. – Не говорит, а лает. И не исполняет распоряжений, все делает по-своему и плохо. Три года я его знаю, а таким не видел. Прошу вас вмешаться.
Лесков считал, что дело не в плохом характере Селикова, а в отсутствии ясного представления, где искать причину неполадок. Успех сплачивает людей, неудачи разобщают: каждому кажется, что только он один нашел настоящий выход, а остальные заблуждаются. Меньше нервничать, больше наблюдать – ничего другого он рекомендовать не собирается.
И Лесков сам искал. Он часами сидел над диаграммами шума и сравнивал их. Закатов убеждал его не ломать голову попусту. Ну, и пусть при том же шуме производительность меняется! В ответ на это они будут каждый день менять задание: сегодня регулятор держит процесс на одном шуме, завтра на другом, что особенного? Подкрутить стрелку вверх или вниз – пустяки! С этим самый неквалифицированный рабочий справится.
– Не выход это, – говорил Лесков задумчиво. – Нет, так не пойдет. Автоматизация останется пустым словом, если держать штат людей, чтобы каждый регулятор настраивать на особый режим, а потом еще поминутно следить, выполняется ли он.
Лесков решил посоветоваться с Алексеем. В час ночи он отправился на фабрику. Едва Лесков начал говорить, Алексей прервал его:
– Врет регулятор, – сказал он уверенно. – Голову даю – по-старому гремит мельница.
Они вместе прошли к приборам. Закатов с Селиковым десяток раз за это время проверяли и самописцы, и измерительные линии, и регулирующее устройство. Оставалось непроверенным только само электроухо, смонтированное под мельницей. Если запись шума была неверна, врало электроухо, все остальное после тщательных проверок исключалось.
– Давай вниз, Алексей, – предложил Лесков.
Они спустились под мельницу. Здесь на кронштейне, вделанном в опору, размещался главный элемент всей схемы, то, что называлось электроухом, – обыкновенный динамик, почти вплотную приставленный раструбом к вращающейся стенке. Именно тут, внутри мельницы, рушились на ее броню взметаемые вращением стальные шары, грохот здесь был самый сильный. Лесков с Закатовым уже много раз приходили сюда и издали рассматривали динамик: на нем не было никаких внешних повреждений. Приблизиться вплотную было невозможно: между динамиком и мельницей оставалось только несколько сантиметров пространства, огромная, ощеренная головками болтов стенка бешено вращалась – малейшая неосторожность, ошибка на сантиметр грозили несчастьем.
– Только здесь неполадки, – убежденно указал Алексей, когда они выбрались наверх. – Неправильно эта штука слышит шум.
Лесков раздумывал. Для осмотра динамика нужно было останавливать мельницу. Трудности это не представляло, мельницу часто останавливали на мелкие ремонты и подтяжку болтов. Лесков предложил сейчас же, ночью, заняться этим. Алексей засмеялся над такой торопливостью.
– Днем надо, – сказал он рассудительно. – При начальстве. А то найдем чего – не поверят. Я сам приду часам к трем – интересно мне.
Лесков уступил. Они условились, что к концу дневной смены произведут ревизию динамика. Первую половину следующего дня Лесков провел в лаборатории, на фабрику пришел только в третьем часу. Он сделал это сознательно, чтобы зря не раздражаться в ожидании. Алексей уже был на месте; он весело слушал хмурого Николая, тот ругался. Лесков подошел к самописцу – сегодняшняя кривая шума точно ложилась на вчерашнюю, регулятор без отклонений держал предписанный ему процесс. Но производительность мельницы снова упала, она была уже ниже среднего цехового режима.
Лесков позвонил из диспетчерской Лубянскому.
– Прошу вас прийти, – попросил Лесков. – Думаю на полчаса остановить мельницу.
– Сейчас занят, приду попозже, – торопливо ответил Лубянский. – Распорядитесь сами.
Лесков вышел в цех и приказал Сухову: – Остановите, пожалуйста, мельницу, будем ревизовать динамик.
– И не думаю, – сказал Сухов грубо. – Сдам смену, тогда хоть танцуй на мельнице для пользы науки. С такой наукой, как ваша, последние штаны растеряешь.
Лесков пригрозил:
– Пожалуюсь на тебя Лубянскому, все равно придется останавливать.
Измельчитель ответил, удаляясь:
– Хоть митрополиту Новгородскому! Я свои права знаю.
Он, точно, знал свои права: никто не мог останавливать без него агрегат. Лесков вбежал в диспетчерскую взбешенный и снова потребовал Лубянского. Лубянского в кабинете не оказалось. Удивленная Катя спросила, что случилось. Она тут же позвонила начальнику смены. Сделав запись в оперативном журнале, Катя вызвала Николая.
– Распишись!. – сказала она строго. – Письменный приказ начальника смены. И не волынь, Николай, я этого не люблю. Немедленно останавливай!
Николай дерзил самому Савчуку, не всегда считался с Лубянским, начальники смен побаивались своенравного мастера. А сам Николай терялся перед решительной девушкой-диспетчером, хотя она и не имела над ним формальной власти. Сердито расписавшись в журнале, он бросил Лескову:
– Пошли останавливать!
Лесков поблагодарил Катю кивком головы; она лукаво подмигнула на разозленного Николая.
Через две минуты мельница была остановлена. Селиков первый протиснулся под нее и ухватился за динамик. Когда он вытащил его наружу, все ахнули. Внутренняя поверхность динамика была густо залеплена засохшей пульпой. И тут Лесков впервые за все время пребывания в Черном Бору «сорвался с точки». Разъяренный, он метнулся с кулаками к измельчителю. Испуганный Закатов отскочил назад – он побаивался драк, – а Селиков с Алексеем схватили Лескова за плечи.
– Охота вам пачкать руки, Александр Яковлевич! – сказал Селиков презрительно. – Кулаком его не прошибить, а срок вполне заработаете.
Лесков кричал:
– Нет, какие мерзавцы! Мы старались научно объяснить загадочное явление, а всей его загадочности – грязи потихоньку день за днем подливали в динамик.
Ничуть не струсивший Сухов дерзко ответил Лескову:
– За руку ты меня не поймал, чем докажешь, что я подливал? Три смены у нас; в ночной сделать это способнее, чем днем. – Он метнул злой взгляд на взволнованного, но по-прежнему улыбающегося Алексея. – Рожа моя не понравилась, поэтому под статью подводишь? Ладно, не подведешь!
Закатов старался успокоить Лескова:
– Возможно, пульпа сама по стенке мельницы натекла.
Злость еще бушевала в Лескове.
– У начальства встретимся, – пригрозил он, – там по-другому поговорим.
– Встретимся, встретимся! – бесстрашно ответил измельчитель. – Не ты меня вызовешь, а я тебя к ответу потяну. Ты не князь я не холоп – орать не позволю. Тут свидетели слышали, как ты меня честил.
Селиков потащил динамик наверх – отмывать. Мрачный Лесков отошел от мельницы.
– По-твоему вышло, – сказал он Алексею. – Динамик врал. Ни минуты не сомневаюсь – лысого работа.
– Брось это, Александр Яковлевич, – посоветовал Алексей. – Я Николая давно знаю, – хоть лысый, но отчаянный. А что он, не докажешь, может, и вправду по стенке грязь натекла.
Он улыбнулся самой доброй из своих улыбок. Лесков, понимая, что молодой рабочий говорит искренне, спросил:
– А ты не боишься, что Николай на тебя подумает, что это твоя подсказка – динамик ревизовать?
Алексей рассмеялся.
– Он сразу заподозрил плохое, как я не в смену пришел. Ничего – сколько раз ругались, столько и мирились!
Через полчаса промытый, высушенный и проверенный динамик был установлен на место, и Сухов запустил мельницу. Диаграммное перо на самописце сразу прыгнуло вверх. Мельница гремела полным звуком, и прибор записывал полный звук. Закатов поспешно изменил задание, и перо возвратилось к тому месту на диаграмме, где находилось раньше, до появления ненормальностей, – регулятор снова повел мельницу на режиме максимальной производительности. Загадки кончились.
К Лескову подошел курьер и попросил немедленно идти к Лубянскому. Алексей помогал Маше относить ведра и сита в лабораторию. На помост к Сухову поднялся дядя Федя. Во время ссоры дядя Федя стоял в стороне, у приборов, показания которых он записывал. Сухов повернул к нему хмурое лицо. Дядя Федя сказал внушительно:
– Я тебе не враг, Николай. А только дело это нечистое.
Измельчитель засопел, потом сказал горько:
– Сейчас, конечно, оно удобнее – все валить на маленького человека. А между прочим, мы за себя постоим и правду докажем.
– Дура ты! – сказал дядя Федя сердито. – Не понимаешь, где настоящая правда. Думаешь, Лесков ради своих интересов бьется? Ему помогать надо, вот что.
– Эту песню мы слышали. – Измельчитель презрительно покривился. – И ты сам пел ее, дядя Федя. И труда тебе облегчение, и зарплаты прибавка, и отдыху невпроворот. А кончилось чем? Тебя за шкирку да на улицу, остальных – с производства на строительство. Теперь и к нам подбираются, думаешь, не видим? Мы им поможем, а они нам коленкой под зад. Согласия моего, к примеру, на это нету; я не Алексей, чтобы пятки лизать.
– А чем строительство хуже фабрики? – возразил дядя Федя. – Я вчера Сашку встретил, помнишь, рыжего? Ничего, говорит, не жалуюсь, не хуже, чем на старом месте.
Они некоторое время молчали, облокотившись о перила помоста, потом измельчитель засмеялся.
– Этот высокий, худой, Закатов, что ли, – смех один! Ничего толком не понимает, даром что инженер. Я, конечно, давно видел, что грязь в динамик натекает, да молчал: меня не спросили, без меня и расхлебывайте. А он, знаешь, бегает, то за провод ухватится, то в прибор полезет, то обеими руками в волосы вцепится. И бормочет: «Все ясно! Все ясно!» А что ему ясно? Как в темной ночи плутал. За того, приятеля твоего, не скажу – толковый мужичок. Как он на меня налетел – молодец! Думал, по шее кулаком огреет. Ну, я бы ему сдачи дал! Так и решил: полезет в драку, – я его ключом газовым!
– Хвастайся! – сурово сказал дядя Федя. – Душа, небось, в пятки ушла!
– Слово даю, дядя Федя! Ты не смотри, что я худой, дело не в жире. И другой, толстый, Галан, тоже с понятием человек. Настоящего работягу мы понимаем.
– Приборов вы не понимаете, – вздохнул дядя Федя. – Куда сегодняшний день идет, не видите.
– Очень даже видим, – возразил уязвленный измельчитель. Больше всего ему хотелось теперь оправдаться от обвинения в отсталости. – Возьмите этот пескомер – никто против него слова не скажет. Толковая штучка! Посмотришь на него – и сразу видишь, сколько у тебя песков крутится; не нужно на классификатор бегать. Или звукомер. То же ухо, только побольше, мы понимаем. Вот я тебе скажу: оборудуйте нам все мельницы звукомерами и пескомерами, спасибо скажем. А автоматика, точно, лишнее – и без нее работа идет, никто не жалуется.
