Текст книги "Река прокладывает русло"
Автор книги: Сергей Снегов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)
День бежал за днем, неделя спешила за неделей, месяц уходил за месяцем. Много важного и мелкого случилось за это время. Давно уехали из Черного Бора Пустыхин, Бачулин и Шур, давно ушел из лаборатории Селиков, вернулся в гостиницу Лубянский. Лесков подал заявление о квартире от своего и Надиного имени, пока же они встречались на улицах и в кино; погода становилась все хуже, встречи были все продолжительнее. По твердому убеждению Кати, Надя сходила с ума; она бежала на свидание в дождь без зонтика, в снег без шапки, а уж приготовить себе обед или выспаться ей и вовсе не хватало времени.
– Сколько калорий дает любовь? – допрашивала Катя. – Раньше, говорят, питались святым духом, только на этой диете жиру нагулять не удавалось. А у тебя все питание – слова да взгляды. И ничего, не худеешь. Честное слово, нужно и мне влюбиться!
Однажды Катя, непричесанная, сидела у стола и что-то подсчитывала на бумаге. Результаты вычислений ее раздражали; уже третий лист, скомканный, летел в форточку. В таком виде ее застала вернувшаяся с работы Надя и, посмеиваясь, обняла подругу. Она не сомневалась, что Катю волнует пустяк – серьезные дела ее не мучили.
Дело, однако, оказалось серьезным.
– Понимаешь, – сказала Катя огорченно, – если придерживаться науки, то раньше шестидесяти четырех лет мне нельзя выходить замуж.
– Это почему? – удивилась Надя.
– Совершенно точно, Надя, просто ужас! Я читала, что муж не должен быть старше жены больше чем на четверть. Вчера Георгий сделал мне десятое предложение, а у нас шестнадцать лет разницы, ты представляешь? Он пришел в ночную смену специально для разговора, а ждать столько не будет: только через сорок три года шестнадцать лет составят четверть моего возраста. Это меня убивает! Я уже треть взяла, тоже плохо – двадцать семь лет ожидания.
Она уныло опустила голову. Надя пожала плечами, не отвечая.
– А нельзя ли так? – проговорила Катя мечтательно. – Выходить замуж не по науке, а по какому-нибудь другому критерию. Подошло по критерию – в загс, не сошлось – от ворот поворот.
– Выходить нужно по сердцу, – сердито отозвалась Надя, собирая на стол. – Это единственно правильный критерий.
Катя вздохнула.
– Нет, – сказала он разочарованно. – Это плохой критерий, Надя. У сердца нет глаз и ушей, оно только стучит, и никто не знает, отчего оно стучит. Сердце обманывает, Надя. Вот я тебе докажу. Симочка, номер первый, он клялся, что сердце его бьется лишь для меня. А в загс он пошел с Зосей из дробильного отделения. Алеша, номер второй, тоже обо мне сердце стучало, а теперь его от этой дуры Машки не оторвешь. Или твой Лесков: сколько он на меня заглядывался! – Она лукаво посмотрела на подругу. – Нет, это, кажется, я на него заглядывалась… В общем, кто-то из нас заглядывался, а влюбился он в тебя. Я теперь решила: к сердцу не прислушиваться, замуж выходить на самых серьезных теоретических основаниях.
Надя прервала болтовню подруги. Ей все больше не нравилось поведение Кати. Из одной благодарности за сильное чувство Катя, не любя, могла уступить домоганиям Лубянского. Надя представила себе Катю вместе с Лубянским и возмутилась.
– Мое мнение ты знаешь, – сказала она сухо. – Лубянский много старше тебя – это первое. А самое плохое – Лубянский себялюбивый, неискренний человек. Кто угодно, только не он.
Катя обиделась. Обижаясь, она становилась серьезной. Она воскликнула с горечью:
– Тебе хорошо: у тебя есть свой «кто угодно», Саня! А где мой «кто угодно»? Один Георгий, остальные побегали да отстали, не выдержали ухажерский кросс. А так, как ты – увидела и сразу влюблена по уши, – я не могу.
Надя обняла подругу, Катя сердито отвернулась.
– Глупая, разве я не знаю, что тебе трудно? Пойми: неприятен Лубянский! Недавно пошли слухи, что его снимают с начальника цеха. Как все обрадовались!
Катя вырвалась из Надиных рук.
– Ну и что же? – крикнула она. – Пусть не любят, а я вот полюблю! Очень мне нужно, чтобы моего мужа все любили. А Георгий прямой, говорит всем неприятности, конечно, на него озлобились. – Она с вызовом прокричала: – Снимут его, тут же зарегистрируюсь, назло всем!
На этот раз и Надя обиделась. Она отошла от подруги.
– Знаешь, меня мало касается, за кого ты выйдешь замуж. И мне зла этим не причинишь, себе – не знаю.
Надя ушла на кухню мыть посуду. Катя уже жалела, что вспылила, если бы Надя осталась, она, как всегда это делала при ссорах, подольстилась бы, и размолвка кончилась бы смехом. Катя стала одеваться. Она еще помедлила, одетая, не вернется ли Надя. Надя не возвращалась.
– Подумаешь, очень надо! – вслух сказала Катя. Она прошла мимо кухни, напевая песенку: пусть Надя слышит, как мало значат ее укоры.
На улице Катя задумалась над своей горькой судьбой. Никто ее не любит, даже Надя, а парни просто шарахаются, им одного нужно и немедленно, побегают немного и бросают. «Лучше всех вас Георгий, лучше всех!» – думала она. Георгия, конечно, снимут. Он борется за новое, легко это не дается, а все шишки валятся на него. Надя ее не понимает. Никто не понимает, что Кате нужно. Вокруг нее увивались, всякие слова говорили, зачем ей это? Хоть бы кто-нибудь догадался не пирожное подносить, а за руку схватить: «Не могу, Катя, умру без тебя, как без воздуха!» И ничего ей больше не нужно, прошла бы с таким человеком всю жизнь!
Так она думала, огорченно и путано, торопясь в парк: она опаздывала. Лубянский нервно ходил по аллейке. Ей показалось, что он взволнован и растерян. Она опять вспомнила о слухах, испугалась за него, порывисто протянула ему руку. Лубянский припал к ее пальцам, снова и снова целовал их; словно огоньки обжигали ее, по телу разливалось тепло. Он хотел заговорить, она быстро прервала его:
– Не надо, Георгий Семенович, все знаю. Это не имеет значения.
Он удивился.
– Откуда же, Катя? Я сам только час назад узнал. И пока это еще не оглашено.
Она досадливо махнула рукой.
– Ненавижу секреты! Вы не огорчайтесь, не все люди начальники цехов, у вас есть друзья, они вас уважают.
– Да нет, Катя вы ошибаетесь! – отозвался Лубянский, засмеявшись. – Снят не я, а Савчук, а на место Савчука меня назначили. Вы понимаете? Я директор фабрики, всей фабрики, Катя!
Он торопился поделиться с ней приятной новостью, шумно торжествовал. Приятель, работающий в министерстве, недавно осведомил его, как прошел доклад Савчука. Имеющие уши улавливают и неслышные звуки, приятель предрекал: жди возвышения, скоро получишь более соответствующее тебе место. Теперь оно пришло, возвышение! Вот когда ему развязывают крылья, никто еще по-настоящему не знал, чего он стоит, – ничего, узнают, ждать недолго! Ах, на какую же высоту он поднимет фабрику – первое место в Союзе по всем показателям, на меньшее он не согласится!
В своем увлечении Лубянский не заметил, что Катя все дальше от него отодвигается. Ему казалось, что она всматривается в него с восхищением и восторгом. А она сквозь все хорошие слова о первом месте и показателях с отвращением открывала в нем неистовое честолюбие, мелкое торжество, равнодушие к судьбе другого человека, хорошего человека, лучшего, чем он, чем все они, она это знала. Она спросила:
– А как же Савчук, Георгий Семенович?
Он махнул рукой.
– Какое это имеет значение, Катя? Поедет на новое место.
Сейчас Лубянский уже видел, что скованность Кати мало похожа на упоение его успехом. Он понял, что хватил через край, добродушно усмехнулся на себя: не утерпел, выложил все сразу. Он заговорил о том, как пойдет их жизнь: они получат великолепную квартиру, комнаты две или три – полагается по чину, в деньгах также не будет недостатка. В общем, будет все, что может пожелать себе любимая молодая супруга.
Он счастливо засмеялся, ловя ее руки, хотел поцеловать ее.
– Катенька, Катенька, завтра мы распишемся!
Она отшатнулась.
– Нет, нет, не завтра! – сказала она в волнении. – Я должна подумать.
Он смотрел на нее с недоумением.
– О чем еще думать, Катя?
Мысли так же плохо слушались ее, как и слова:
– Понимаете, Георгий Семенович, это ведь… Что все подумают? Я считала, вам плохо… Ну, сказали бы: «Дура!» Пусть дура! Помочь вам пережить, подняться… И от квартиры хорошей, от денег, заработанных вместе, не откажусь, нет! Нет, я ужасно все плохо… Ну, не могу я на готовенькое, не могу! Вот скажут: «Катя на богатую жизнь польстилась!..» Ах, все так сложно, все непонятно!
Но Лубянский не находил тут ничего сложного и непонятного. Он хмуро улыбнулся.
– Глупенькая вы, Катя, вечно у вас нелепые фантазии! Если по-вашему, то любить можно одних неудачников, неспособных и несчастных. А кто своим трудом, талантом, своими знаниями и энергией достигает успеха, тому плюнь в глаза? Так вроде у вас получается. Что же вы молчите?
Катя не знала, что отвечать. Она была в отчаянии. Она чувствовала, что права, а он против этого ее чувства выдвигает неотразимые аргументы. Обманутый ее молчанием, он позволил себе то, что старался – по старому опыту – не допускать. Он обнял ее, стал целовать. Она оттолкнула его.
– Нет, нет! – сказала она торопливо и умоляюще. – В другой раз, Георгий Семенович, потом!
А когда он снова протянул руки, снова пытался ее схватить, она кинулась бежать. Оскорбленный и злой, он глядел ей вслед. Катя знала, что он стоит на месте, знала, что он глядит ей вслед, бегство ее было глупо. Она ничего не могла с собой поделать, она убегала не от него, от себя.
29Лесков с Закатовым рассматривали результаты своей многомесячной деятельности: схемы, чертежи, фотографии приборов, пояснительные записки. Весь стол был завален бумагами, большая их кипа громоздилась на диване. Закатов проговорил с чувством:
– Миг вожделенный настал! Окончен мой труд многолетний.
Но Лесков не считал, что труд закончен и уже получен вожделенный результат. Ему казалось, что заложено только начало – конец будет, когда человека полностью раскрепостят от машины. Лесков озабоченно сказал:
– Разработанную нами автоматику нужно изготовить и внедрить. Дело без драки не пойдет.
Но Закатов, окрыленный успехом, не видел оснований для драк. Какие еще препятствия? Выдумать новый механизм – вот трудность! А уговорить какого-нибудь Делопута спешно отработать бюрократию с формами и заявками – это не трудность.
И Закатов с легкомысленной улыбкой возразил Лескову по привычке стихами:
Для чего стремится Гектор к бою,
Где Ахилл безжалостной рукою
За Патрокла грозно мстит врагам?
Если рок жестокий нас разлучит,
Кто малютку твоего научит
Дрот метать и угождать богам?
– Давайте брошюровать чертежи, – предложил Лесков, согласившись, что стихи звучат здорово. – Томище получится килограмма на два.
Том вправду вышел солидный, рука еле его удерживала. Первый экземпляр Лесков послал Кабакову, второй – Лубянскому.
Они теперь жили раздельно. Лубянский получил квартиру выехавшего Савчука и обитал в трех комнатах.
– Знаете, меня угнетает этот пустой простор, – признавался он Лескову. – Тысячи мыслимых и немыслимых удобств – последних даже больше. И никто не уплотняет – чин что тын, он от вторжения оберегает.
Вскоре Лубянский сам подал заявление, чтоб его уплотнили – в одной из комнат поселили молодоженов. Алексея с Машей. Лесков был у Лубянского в гостях, с интересом осматривал светлые комнаты, зашел и к Алексею узнать, как они устроились.
– Тебе повезло, Алексей, – сказал он рабочему. – Мне раньше лета не обещают.
Алексей посочувствовал Лескову. В Черном Бору получить квартиру было нелегко, хотя кругом строились новые дома – население молодого города росло быстрее, чем дома. В гостинице Лесков только день пожил один – к нему подселили нового инженера.
Лубянский с энергией входил в свою новую должность, он дневал и ночевал на фабрике. Надя говорила о нем с прежним недоброжелательством: «Типичная новая метла, метет дочиста». Внешне Лубянский, однако, не изменился, только философствовал поменьше – не хватало времени. Утром за ним приезжала «Победа», в нее немедленно набивался народ – Лубянский прихватывал всех знакомых, кто встречался на пути, многие отказывались: «У вас теснее, чем в автобусе!»
Когда Лесков положил ему на стол свой томище, Лубянский сказал с уважением:
– Значит, закончили? Великолепно! Веская штука, один вид внушает почтение. Вы, надеюсь, дадите мне дня три, чтобы разобраться? Я позвоню, когда одолею.
Он позвонил не через три дня, а через неделю. Лесков уже начал терять терпение. Лубянский попросил Лескова приехать. В старом кабинете Савчука, славившемся своим хаосом, теперь был установлен строгий порядок: посторонние не сидели за директорским столом и не отдыхали на диване, телефонистки отвечали сразу, в воздухе не пахло застоявшимся дымом.
– Ну, и загнули же вы! – воскликнул Лубянский, улыбаясь. – Знаете, я ведь плохо знал, что вы испытывали в других отделениях, а там у вас тоже перевороты. И очень убедительно, каждая цифра обоснована.
– Я очень доволен, что вам понравилось, – ответил обрадованный Лесков. – Теперь надо решить, когда начнем все это внедрять. Думаю, придется фабрику перестраивать на ходу – агрегат за агрегатом, секцию за секцией.
Но Лубянский покачал головой.
– Кажется, вы не совсем ясно представляете себе положение вещей, – вздохнул он. – Вам вскружила голову легкость, с какой мы освоили первые регуляторы. Но, во-первых, это пустяк по сравнению с тем, что сейчас задумано, а во-вторых, легкость была мнимая, только для измельчителей, за нее расплачивались другие цехи. – Он улыбнулся извиняющейся улыбкой. – Вас удивляет мой новый подход? Ничего не поделаешь, сейчас я гляжу с другой колокольни и вижу кое-что по-иному.
Лесков не удивился. Он ожидал изменений в Лубянском, даже недоумевал, что они долго не проявляются. Лубянский дружелюбно закончил:
– Если принять ваш план, фабрику в течение месяцев станет лихорадить, план окажется на грани провала. Нет, мы пойдем по другому пути – перешлем все это в Москву, пусть там разберутся и предпишут нам, как поступить.
Лесков стал спорить. Речь идет о сознательном ограничении производства на какой-то месяц, чтоб с лихвой превзойти его в будущем. Почему они должны мыслить месячной программой, а не двух-трехмесячной? Какой же это провал плана, если квартальное задание они выполнят? Полная автоматизация открывает широкие перспективы увеличения производительности…
– Боюсь, кто-то другой, а не я насладится этими широкими перспективами! – резко возразил Лубянский. Его стала раздражать настойчивость Лескова. – Меня выгонят задолго до того, как закончится блистательно выполненный квартальный план. Давайте договоримся, Александр Яковлевич: вашим исследовательским работам я окажу всяческую помощь, а внедрение их результатов в производство будет зависеть от того, помогают ли они или нет выполнению плана. Никаких срывов программы – ни месячной, ни даже недельной я допускать не могу.
Лесков молча смотрел на Лубянского. Ему казалось, что он видит его впервые. Таким он его еще не знал. Этот ли человек так зло издевался над уродствами и недостатками, так тонко их находил у других? Сейчас он сам был уродством и злом. Нынешнее высокое место ему дороже, чем фабрика, он думал только о себе. Еще несколько месяцев назад Лесков взорвался бы неистово и безобразно. Теперь он был опытней и умней. Он знал самое главное: Лубянский из помощника превратился во врага, с Лубянским придется бороться, как он боролся с Пустыхиным, Крутилиным. Эта борьба сложнее и опаснее: тех приходилось подталкивать, этого придется оттолкнуть. И вести эту беспощадную борьбу нужно не криком и кулаками, а как-то более тонко и умно, он еще сам не знает, как.
Лесков встал. Лубянский, казалось, почувствовал облегчение, он ожидал большего сопротивления. Лубянский проводил Лескова до двери. Лесков удалился со своим томом. Его душила холодная злоба. Мысленно он продолжал беседу с Лубянским, теперь уже на всю откровенность. «Ты молодой растущий руководитель! – бешено думал Лесков. – Плана ты, конечно, не пошатнешь и выговоров не заработаешь. И взлетишь высоко, это тоже возможно. Ибо пена ты, а пена летит высоко. Ничего, взлетай, как бы высоко ни взлетела пена, погибнуть ей, превратиться в жалкую капельку воды. А наша задача – ускорить это неизбежное превращение!»
Он пошел к Кабакову. Время было дневное, в приемной толкался народ. Лесков попал к Кабакову часа через два – он упрямо пересиживал менее выносливых. Насупленный Кабаков громко рассмеялся, когда Лесков доложил о разговоре с Лубянским.
– Этот человек не Савчук, – заметил Кабаков. – Помощи такой тебе уже не будет. Что собираешься предпринять?
– Не знаю, – откровенно признался Лесков. – Жду, что вы скажете. Мне кажется, Лубянского надо заставить, пусть разрешит монтаж.
Кабаков раздумывал. Лесков все больше тревожился.
– Не нравится мне твой подход, – сказал вдруг Кабаков. – Ты вот часто о себе говоришь: «Профессиональный технический революционер». Хорошее выражение, точное. От Ленина идет: с организацией профессиональных революционеров он взрывал царизм и капитализм. Сейчас мы старую, от капитализма доставшуюся технику взрываем. Правильно: требуются для этого специалисты по технической революции, профессионалы-новаторы. Но раз уже ты Ленина цитируешь применительно к новой обстановке, то цитируй до конца. Два важных пункта ты забываешь: организацию и массы.
Кабаков нажал кнопку и прошелся по ковровой дорожке. Вошедшему секретарю он сказал:
– Ко мне никого не пускать: важный разговор.
Лесков с досадой возразил Кабакову:
– Я пришел с претензиями на Лубянского. Не понимаю, какая здесь связь с тем, что вы говорите.
– Связь самая прямая, – ответил Кабаков, хмурясь. – Индивидуалист ты, все своими руками норовишь. Сами люди только стихи пишут, да и то, бывает, редакторы поправляют. Начинать ты еще мог один, а разворачивать дело, доводить его до конца – ни твоих сил, ни кого-либо другого не хватит. Тут требуются решения в масштабе всей страны, помощь других заводов. Массы нужно поднять на автоматизацию, чтоб весь народ нас подпер, тогда и реконструируем фабрику. А у тебя свету только что в одном окошке – Лубянский, Лубянский! Вроде как раньше тоже один был – Крутилин! Нет, теперь так уже не пойдет!
Лесков воскликнул:
– Неужели вы поддерживаете Лубянского? Бить его надо, а не поддерживать: человек переродился!
Кабаков дружески положил руку на плечо Лескова.
– Ничего Лубянский не переродился: был дельный и скверный человечишка, таким и остался – дельным, и скверным. Очаровал он тебя, оттого и разочаровываешься. Ну, а мы не были очарованы, видели его насквозь. Это я так, к слову. А конкретно: прав он, независимо от личных мотивов. Он не хозяйчик, живет в плановой системе, и нет у него такой власти: самолично фабрику реконструировать, производственную программу менять и прочее.
Лесков спорил:
– Если самолично не может, вы прикажите. Пока что вы над ним, а не он над вами.
Кабаков оборвал его:
– По-другому сделаем, товарищ Лесков. Два важных события произошло. Первое – новый начальник у нас появился. Такой начальник, лучше которого и желать нельзя, радуйся.
– А куда вы? – встревожился Лесков. – Неужели снимают?
– На старом месте я. Никуда не снимают. Газеты внимательно читай, товарищ Лесков, быстрее соображать будешь. Ты, помнишь, говорил о беседе с Баскаевым, как он защищал достоинства организации нашей промышленности? Не одни достоинства были, имелись и недостатки, жизнь и его заставила это признать. Не только признать – трудиться над их исправлением. Промышленные министерства, как ты знаешь, упразднены. Так вот, председателем нашего совнархоза идет сам Баскаев, а заместителем к нему, специально по нашей горнометаллургической части, – Савчук. Будет теперь руководить нами.
Лесков изумился и обрадовался.
– Второе событие еще важнее, – продолжал Кабаков. – Есть решение ЦК выделить ряд крупных предприятий для внедрения комплексной автоматизации. Вроде школ передового опыта – схватываешь? В нашей отрасли, металлургии таким показательным предприятием полной автоматизации будем мы с тобой.
Лесков даже привскочил на диване. Кабаков хохотал, радуясь его восторгу.
– Можешь гордиться, – сказал он. – Твоя деятельность сыграла немалую роль в том, что именно нас выбрали. Но зато тебе должно быть ясно: силы твоей лаборатории – капля в море предстоящих работ. Вся страна будет нас реконструировать: дадут ассигнования, материальные фонды, проектные институты засядут за наши проекты, ученые приедут к нам испытывать новшества, специальный трест возьмет на себя монтаж и наладку, десятки заводов поставят аппаратуру. Вот что нам предстоит, товарищ Лесков, – размах!
Когда восторг немного утих в нем, Лесков осведомился:
– Что я должен делать в лаборатории?
– А то же, что делал: обслуживай предприятия, внедряй потихоньку разработанные модели одну за другой. Еще приготовь мне десять экземпляров этого отчета. – Кабаков положил руку на том, принесенный Лесковым. – Готовься в командировку, вместе с тобой поедем в совнархоз, к Савчуку. Оттуда – уже с ним – в Москву, а ЦК, в Госплан. Ориентировочно месяца, через полтора. И знаешь, зачем?
Лесков кивнул на свой отчет.
– Проталкивать этот проект, я думаю. Доказывать; что он осуществим, несмотря на его грандиозность.
– Не совсем так. Опять, товарищ Лесков, не разобрался в обстановке. Жизнь ушла дальше, чем ты надеялся в самых смелых своих мечтах. Будем проверять, все ли ты сделал, чего от тебя ожидают в Госплане. Там ведь тебя с твоей лабораторией давно запланировали как некоторую движущую силу.
– Нет, ничего не понимаю, – признался Лесков. Кабаков говорил, прохаживаясь по кабинету:
– Вы вот с Закатовым и Галаном спорили о конструкциях приборов, о деталях к ним, о монтаже их, а другие люди размышляли, что из всего этого получится для общества в целом. Да, не удивляйся, так! Осуществим это. – Кабаков показал на том отчета, – из двух тысяч работников фабрики от силы останется тысяча. Куда освобожденных девать? Безработицу плодить? Люди ведь привязаны к семьям и квартирам. Не приведет ли автоматизация вместо блага к народному горю? Там, у капиталистов, она как раз такая…
– И я об этом думал, – сказал Лесков. – Часто думал.
– Правильно, нужно об этом думать. А к каким выводам пришел?
– Ну, в двух словах не скажешь.
– Скажи в двадцати, время у нас есть.
Лесков рассказал Кабакову, какое впечатление произвело на него увольнение дяди Феди, и вкратце изложил то, о чем беседовал с Надей.
Кабаков одобрительно закивал головой.
– Вижу, тебя не одна голая техника интересует. В принципе мысли твои правильны. Именно так и собираются решать эту проблему в масштабе страны: новое строительство, сокращение рабочего дня, увеличение материальных благ для каждого трудящегося – вот следствия автоматизации.
– Но это в масштабе всей страны, – задумчиво сказал Лесков. – У нас, на нашем пятачке земли, будет труднее: столько освобожденных придется устраивать!
Так же будет, как и везде по стране, – уверенно проговорил Кабаков. – В Черном Бору начинается строительство новых заводов. Рабочую силу для этих заводов со стороны завозить не будем, она появится в результате внедрения твоих автоматов. Вот об этом и пойдет у нас речь в Госплане: достаточно ли она глубока, запроектированная нами техническая революция, чтоб обеспечить уже принятые планы расширения производства.
Лесков сказал, усмехаясь:
– Я думал, все поразятся размаху нашего начинания. А нас, возможно, еще обругают. Мало!..
– И такое не исключено, – согласился Кабаков. – Ты до сих пор всех подталкивал. Как бы теперь не пришлось тебя самого подталкивать!
Кабаков проводил Лескова до приемной. У двери он вспомнил:
– Сегодня Пустыхин прилетел. Привез наметки удивительного проекта одного из новых наших заводов. Вчерне я просматривал, что-то не совсем ясно. На доклад его обязательно приходи, тебя там тоже многое касается. А сейчас немедленно разыщи его. У него важное сообщение о твоей сестре. Болеет она что-то.
