Текст книги "Река прокладывает русло"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

6

Теперь он мог приступить к настоящей работе. Мастерская была завалена заказами. Закатов принес схемы двух новых приборов: один давал сигналы, когда по транспортеру проскакивал вместе с рудой кусок металла, второй показывал количество плохо измельченных песков, возвращающихся обратно в мельницу. Оба прибора были основаны на электромагнитных явлениях и по идее казались довольно простыми:

– Молодец! – похвалил его Лесков. – С такими приборами дело у нас выгорит.

– Мне тоже так кажется, – скромно признался обрадованный Закатов. – В принципе все точно.

От хорошего принципа до работоспособного образца путь оказался нелегким. Закатов один за другим браковал изготовляемые мастерскими модели. Как и всякий изобретатель, он не любил помощи со стороны и стремился все сделать сам. На его карандашных эскизах то и дело перечеркивались линии и размеры и вписывались новые. В конце концов напластования последовательно опровергающих одно другое размышлений так причудливо переплелись, что разобраться в них мог только начальник мастерской: сам Закатов давно уже не понимал, что к чему. Лесков не вмешивался в его работу. Ему хватало хлопот по выпуску серии пневматических плотномеров.

Как-то, придя с фабрики, Закатов злорадно сказал Лескову:

– Вы взялись помогать Галану, а он обошелся сам. Полностью обставил вас – смонтировал четыре новых регулятора на второй секции.

Лесков удивился:

– Не может быть! Зачем ему это нужно? Ведь авторства от него мы не отнимаем.

Лесков уже хорошо знал, что Галана в каждом деле интересует только личная выгода, и, хоть это по-прежнему казалось ему диким и недопустимым, не считаться с этим он не мог.

– Смотря какое авторство! – усмехнулся Закатов. – На изобретение или на техническое усовершенствование – разница существенная. И потом Галан – индивидуалист. Это я вам серьезно. У него принцип – свое пахнет лучше. – И Закатов подтвердил свое мнение о Галане торжественными стихами: – И верю я, что уж никто другой не затемнит моей звериной рожи. Как хорошо, что я один такой, ни на кого на свете не похожий!

Лесков решил:

– Схожу сам посмотреть.

Галан встретил Лескова в цехе и благодушно взял под руку.

– Ну, как, Александр Яковлевич, не ожидали? Вы работали и мы времени не теряли, пораскинули мозгами, кое-что переконструировали. Прошу, любуйтесь! Продукция «люкс».

Новые регуляторы были лучше старых, это Лесков определил сразу. Но, мысленно сравнивая их с лабораторными, Лесков отдавал предпочтение лабораторным. Он старался быть объективным, он вспоминал все недостатки своей модели. Дело от этого не менялось, регулятор Галана хорош, но разработанный ими был лучше., – Очень неплохо! – искренне сказал Лесков. – Но, знаете, я должен вас огорчить – наш регулятор удачней. Столько раз я вас приглашал, а вы все не выберете времени посмотреть.

Галан торжествующе улыбнулся.

– А чего мне смотреть? У меня своя модель, у вас своя.

– Что ж, конкурировать начнем? – засмеялся Лесков.

– У меня козырь против вас имеется – приоритет, – продолжал Галан. – Есть решение бриза внедрять мою конструкцию, а у вас заказ на одни электрические автоматы. А как они регулируют, сами знаете.

Он насмешливо подмигнул раздосадованному Лескову. Разговор принимал неприятный оттенок, Лесков не хотел продолжать его в этом тоне. Он примирительно проговорил:

– Заказ изменен. Разве вы об этом не слыхали? Нет, Александр Ипполитович, лучше не драться, мы ведь одно общее дело делаем.

– Испытывайте вашу конструкцию, – повторил Галан. – Пусть все сравнивают, я не боюсь честного соревнования. Хотя, по-моему, Александр Яковлевич, модель ваша ни к чему: изобретение это мое, зачем вам лезть в чужую работу со своими усовершенствованиями?

Так откровенно Галан еще не говорил с Лесковым. Губы Галана приветливо улыбались, слова были хмуры и злы. И через полчаса, возвращаясь в лабораторию, Лесков сам говорил себе почти это же. Каждый вправе бросить ему в лицо, что он примазывается к чужому изобретению, чуть ли не крадет чужую мысль. Новый регулятор Галана вполне работоспособен. Зачем же предлагать еще одну модель? В этом наверняка увидят конкуренцию, а не здоровое соревнование. Лучший способ не пачкаться – от грязи подальше.

Но потом Лескова охватил гнев. Как это по-обывательски – не пачкаться, отступить! Тут не личная заинтересованность Лескова или Галана, а нужды великого дела – автоматизации производства. Любое улучшение важно – не для одного их дела, для десятков заводов Советского Союза, для тысяч людей. Уверен ли он, что их лабораторная конструкция лучше старой галановской и новой его модели? Уверен, конечно! Так в чем же дело? Семафор на дорогах техники открывается только лучшему – таков закон развития. Соревнование будет честным, от начала до конца честным.

В этот же день Галан, прогуливаясь по цеху, встретил Закатова. Они соблюдали внешние формы дружеского общения, особенно Галан, Закатов временами срывался. Сейчас он возился со своим пескомером, измерявшим, сколько руды возвращается в мельницу на доизмельчение. Галан присел около него на корточки.

– Непостоянство показаний? – поинтересовался он, кивая головой на прибор.

– Непостоянство, – неохотно подтвердил Закатов. – И, главное, не могу найти причины.

Галан в электротехнике разбирался хуже, чем Закатов, но ему со стороны многое было виднее. Он подал несколько советов, и Закатов внимательно выслушал их; там, где он не находил конкуренции своим личным работам, Галан был объективен и охотно делился знаниями. Он даже любил помогать другим.

– Нет, это не то, – мрачно сказал Закатов. – Кусочек пермаллоя мне нужен. А где его возьмешь? Все склады облазил – ни грамма.

– А супермаллой подойдет? – спросил Галан.

– Да это же еще лучше! – закричал Закатов. Он с надеждой и волнением смотрел на Галана. – Слушай, Александр Ипполитович, ты серьезно? Мне немного – двести граммов. Очень прошу, дай!

Галан сказал великодушно:

– Без единого звука дал бы, если бы имел. Но нету. Зато знаю, где можно достать. У Шишкина полка забита супермаллоем, он сам мне признался. Только условие: пойдете к нему, на меня не ссылаться.

Закатов потускнел.

– У Шишкина выбьешь! – сказал он с досадой. – Сам уйдешь с шишками.

Галан хитро посмотрел на него.

– А ты Лескова пошли. Паренек пробойный. Сразу за горло хватает.

Говорил он это совершенно искренне. Он уже раздумывал, чем бы еще помочь Закатову. Надо было, чтоб Закатов с головой погрузился в разработку своих новых приборов. Только в этом случае он не полезет в драку, когда станут порочить его электрические плотномеры: не до них будет. Ему, Галану, хватит борьбы с одним Лесковым. Баба с воза – кобыле легче.

7

Юлия последовательностью не отличалась – она то хвалила, то ругала Черный Бор и каждый раз одинаково горячо. Лесков понимал, что в противоречиях этих виноват не столько город, сколько он сам. Когда Юлия думала о том, что пробудет с братом еще долго, недели две, все ей в Черном Бору нравилось. А вспоминая, что рано или поздно придется расстаться, и уже надолго, может быть, на года, Юлия падала духом, и мир представал перед ней в черном свете. Лесков был растроган и озадачен. Он знал, что сестра любит его много больше, чем он того заслуживает, сейчас эта любовь только сильнее проявилась у Юлии: ее страшило расставание. Тогда, в Ленинграде, он убеждал ее, что в Черном Бору надолго не застрянет – ну, месяца на три-четыре, не больше, пока не наладит дело и не передаст опыт. Теперь она сама видела, что он скоро отсюда не выберется: его захватывала работа, у него появились какие-то привязанности – девушки на фабрике.

Лесков сказал Юлии с досадой:

– Не понимаю, Юлька, чего ты хочешь?; Не могу же я бросить самовольно Черный Бор только потому, что тебе хочется видеть меня около себя.

Она призналась:

– Знаю, что не можешь. Но и я не могу не огорчаться, пойми меня.

Лесков пожимал плечами. Он предпочитал отмалчиваться сколько было возможно. С некоторых пор ему стал помогать в этом Павлов. Хмурый металлург не вынес одиночества и снова появился в комнате Лескова. Он опять завладел своим старым стулом в углу. Лесков обрадовался его появлению, а Павлов сразу оживился и упрекнул себя, что несколько дней не приходил. Юлия тоже была очень приветлива с Павловым. Она даже старалась ему понравиться – по-своему, сдержанно и застенчиво. Но Павлов не заметил этого. Юлия по-прежнему оставалась для него помехой в его отношениях с приятелем. Её заботливость угнетала его, он садился к столу с неохотой, его обязательное «спасибо» после чаепития звучало почти неприязненно. Юлия вскоре сообразила, что ее присутствие тяготит Павлова. Она пыталась сделать себя неслышной и невидной: мало было людей так хорошо умевших быть незаметными, как она, но и у нее это плохо получалось в тесной комнатке. И огорчения своего она не сумела скрыть.

– Странный он, твой Павлов, – пожаловалась Юлия брату. – Кажется, я ничего плохого ему не сделала; почему же он так враждебно смотрит на меня?

Лесков старался выгородить приятеля:

– Глупости, Юлька, – «враждебно»! На стену или на стол он смотрит еще враждебней. Такой уж он человек.

Она кивнула головой.

– Именно, Санечка, такой человек, для которого что я, что стена – все едино. Стена даже приятнее.

Она поспешно добавила, чтобы брат не очень расстроился:

– Я не в претензии! Я ведь сама знаю, что нудная. Не удивительно, если мое присутствие ему скучно и тягостно.

Лесков догадывался, что печалит сестру. Он сразу заметил, как она старалась понравиться Павлову. И его больше, чем ее, огорчило, когда Павлов не откликнулся на эти робкие попытки. Лескову искренне казалось, что все мужчины слепы: только на таких женщин, как его сестра – умных, добрых и ласковых, – и следовало обращать внимание. О себе он знал твердо: повстречайся ему девушка, похожая на Юлию, он влюбился бы в нее без памяти.

Холодность Павлова к Юлии сказалась и на отношении Лескова к своему замкнутому приятелю. Лесков сердился, хотя и не смел этого показать. Внешне это проявлялось лишь в том, что они с Павловым молчали больше обычного. Но Павлов ничего не имел против молчания.

Лесков сказал, горячо обнимая сестру:

– Не смей даже думать так, Юлька! Ты чудная, а не нудная. Мало ли какие дураки существуют на свете, так на всех и огорчения не хватит, если из-за каждого вздора огорчаться. И если по правде, так это мы с ним нудные: только о своих делах и говорим.

Но Юлия не утешилась. Она тихонько высвободилась из рук брата. Она была огорчена больше, чем хотела показать. «Совсем я раскисла!» – подумала она о себе сердито. Неприятный разговор с братом оставил в ее душе черный осадок. В следующий приход Павлова она вместо того, чтобы сразу приняться за хлопоты у стола, небрежно спросила:

– Чаю не хотите?

Он поспешно ответил, обрадованный, что его не тянут немедленно к столу:

– Нет, нет, Юлия Яковлевна, совсем не хочу.

Тогда Юлия отомстила ему, отвернувшись от него и брата. Они тихо беседовали, а она занялась разбором привезенных в Черный Бор рабочих записей. Она разложила на столе тетради, достала цветные карандаши, миллиметровую бумагу.

Павлов рассказывал Лескову о своих неудачах. В последнее время неудачи стали у него правилом. У них в проектном отделе выдали новое задание на расширение одного из небольших цехов на кобальтовом заводе – нужно к старым печам подстраивать еще одну. Павлов пытался предложить взамен печей автоклавы, чтобы обрабатывать сырье газом или кислотой, но его высмеяли на техническом совете. Он считает так: металлурги попросту помешаны на своих высоких температурах, ни о чем другом они и слушать не хотят – одержимый народ.

– Все мы одержимы, – равнодушно сказал Лесков. – Консерваторы в технике в этом отношении мало отличаются от революционеров, страсти у всех хватает. Людей нужно различать не по страстности, а по целям, которые они себе ставят, тогда и станет ясно, кто впереди, а кто в хвосте. Как ты этого не понимаешь?

Недавно они, сами не заметив, как это произошло, стали говорить друг другу «ты».

– Правильно, – согласился Павлов. – Вот и я считаю: нет более важной и настоятельной цели, чем полностью реконструировать современную отсталую металлургию.

Они замолчали, углубившись в свои мысли. В этот день Павлов был слишком подавлен, думалось плохо. Он стал наблюдать, близоруко и невнимательно, за Юлией. Ему казалось, что он еще не видел ее такой. Юлия была новая и неожиданная. Она склонялась над столом, всматривалась в нарисованный график. Числа, разбросанные и внешне противоречащие одно другому, на разграфленной бумаге складывались в какую-то кривую. Вначале Юлия делала свою работу равнодушно, потом взволновалась: в кривой была непонятная закономерность, закономерность свидетельствовала о никем еще не описанном законе. Скучная техническая работа превратилась в захватывающе интересное исследование. Юлия уже не могла сидеть спокойно. Она то поднимала, то опускала голову, рассеянно взглядывала на молчащих мужчин. Лесков равнодушно смотрел в сторону, он много раз видел Юлию в таком же состоянии увлечения. Когда Юлия писала диссертацию, она даже заболевала от огорчения, если данные складывались не так, как ей хотелось. Но Павлов был поражен и заинтересован. Он вдруг понял, что непростительно ошибался в Юлии. Он просто ни разу до сих пор по-настоящему к ней не приглядывался. «Старуха!» – пренебрежительно сказал он о ней Лубянскому после первой встречи. «Какая молодая и хорошая!» – взволнованно думал он сейчас. У Юлии было тонкое, одухотворенное лицо, светлые вьющиеся волосы просвечивали в сиянии настольный лампы. А когда она поднимала голову, на Павлова глядели большие, очень темные глаза, полные меткого блеска, хотя, как он твердо знал, глаза у нее светлые, какого-то полупивного оттенка. И даже старившие ее морщинки сейчас казались лучами, разбегавшимися от светящихся в абажурном полусумраке глаз; они не только не старили лицо, но еще яснее подчеркивали его свежесть и чистоту. «Интересная, нет, очень славная!» – удивленно и радостно твердил себе Павлов.

Юлия чувствовала стеснение от его взгляда. Медленно, с трудом отрываясь от бумаг, она поворачивала голову к Павлову. Несколько долгих секунд она всматривалась в него, не понимая, что ему нужно и зачем он отвлекает ее своим тянущим, как рука, взглядом. Потом она увидела его восторженные глаза и вспыхнула. На какую-то долю секунды она стала еще красивее, Павлову показалось, что всю ее залил свет. А потом все разом погасло, лицо Юлии стало прежним, даже хуже прежнего – некрасивым, постаревшим, усталым. Юлия не поняла взгляда Павлова. Она не была приучена к восхищению мужчин. Поведение Павлова казалось ей бестактным. Что ему нужно, этому хмурому человеку, приятелю ее брата? Она значит для него не больше, чем предмет обстановки в комнате. Пусть же он прекратит свое бесцеремонное разглядывание! И, встав, она сказала с подчеркнутой сухостью:

– Простите; Николай Николаевич, уже очень поздно, вы, наверное, хотите чаю?

Павлов взглянул на часы и ужаснулся: было за полночь. Он смущенно пробормотал извинения и ушел. Юлия вернулась к столу, но работать не смогла. Начерченная ею кривая показалась сейчас недостоверной; точки, изображавшие данные опытов, слишком далеко разбегались в стороны. Юлия сердито захлопнула лапку.

Брату она сказала, чтобы объяснить свое новое огорчение:

– Боже мой, ну какой же он все-таки скучный, этот Павлов! Молчит и таращится – ужас просто!

Лесков лег спать, а Павлов еще полчаса бродил по улице. За эти полчаса погода трижды менялась: сперва светила луна, потом шел мелкий дождь, тучи снова разорвались, и на ветвях деревьев вспыхнули сверкающие темным блеском капли. Павлов расстегнул пальто и подставил лицо дождю. Ему было так легко, приятно и вольно, словно случилась какая-то большая радость. Он ходил по темным улицам и ухмылялся. Потом, очнувшись, он стал припоминать, какие произошли сегодня события, породившие такое прекрасное настроение. Ничего хорошего в прошедшем дне не было. День был скорее скверный, один из самых плохих дней в его жизни, радоваться нечему. Нужно печалиться, а не смеяться, думать о важных делах, о своем поражении в конторе, а не о пустяках.

Павлов медленно шел домой, продолжая радоваться и улыбаться. Он забыл о своем поражении, думал все о том же, о пустяках. Он вспоминал, как Лесков хмуро молчал на диване, как Юлия склонялась над столом. Его вдруг охватила нежность к ним.

«Хорошие люди! – думал он растроганно. – Очень хорошие!»

8

Крутилин обходил вместе с Пустыхиным цеха медеплавильного завода, показывая ему производство. Обход был церемонией парадной, металлургию меди Пустыхин знал глубже, чем Крутилин. Крутилин хвалился производственными достижениями, а Пустыхин рассказывал об их новом проекте. Многое в описаниях Пустыхина Крутилину было неясно, многое казалось невероятным: Пустыхин, когда хотел, умел пускать пыль в глаза и так излагал хорошо известные его собеседникам вещи, что те чувствовали себя дураками. Крутилин наконец не выдержал.

– Удивительный вы народ, проектировщики, – сказал он угрюмо. – Все учитываете: и сырье, и машины, и способы переработки, даже климатические условия. Одного не учитываете – человека. А человек – решающая производительная сила, с него нужно и проектирование начинать. Против достижений техники никто не спорит, но только не в них одних суть. Тебе этот цех не нравится, что дымный и загазованный, а мы в нем чудеса творим. Знаешь, как бывало во время войны? У рабочего от газа кровь из носа течет, а он от агрегата не отходит. И отсталый агрегат сто процентов дает сверх того, что ему умники вроде тебя положили.

Пустыхин не любил спорить против общих истин и старался продвигаться дальше азбуки. Почесывая бородку, он ехидно заметил:

– Один ваш работник, Лесков, утверждает, что многим руководителям скоро придется плохо. Людей заменяют автоматы, а с автоматами испытанные приемы бесполезны: в них энтузиазма не зажечь, орать на них бесполезно. Короче, свои затруднения на них не спихнешь.

Крутилин нахмурился.

– Знаю я Лескова, – проговорил он, сдерживая гнев. – Болтун, каких мало. Он у нас регуляторы налаживал, все честь честью сдал, не придерешься. Знал, что я буду принимать сам, и постарался. И что? Скажу по чести, лучше бы и не было ее совсем, этой хваленой автоматики.

– А что? Не работает?

– Хуже. Работает. Пройдем в плавилку, я тебе покажу.

В плавильном цехе они обошли кругом отражательную печь. Регуляторы работали безотказно. Печевые, скучая оттого, что не были все время заняты, как привыкли, виновато глядели на начальство и слишком часто забегали в щитовую поглядеть показания приборов. Было видно, что большую часть времени они здесь и проводят. На самой печи два прибориста, отворачиваясь от бившего в нос газа, устанавливали в своде термопару.

Крутилин выразительно кивнул головой на печь.

– Нравится? Вот она, новая техника, как ее понимают всякие Лесковы. Бадигин, секретарь нашего партбюро, тоже от нее без ума, какие-то новые социальные явления в ней открыл, а по-моему – бесхозяйственность.

Пустыхин с недоумением смотрел то на печь, то на Крутилина. Он ничего не понимал.

– По-моему, все правильно, Тимофей Петрович. Рабочим почти нечего делать: автоматы ведут процесс.

– Правильно! – с торжеством объявил Крутилин. – Печевым работы в смену от силы на час, и работа у них одна – корректировать печь по приборам. Но сократить их я не могу, ибо автоматы, случается, отказывают, нельзя совсем без ручного управления. Это – первое. Второе – для обслуживания автоматики пришлось увеличить штат подсобных рабочих. И люди, видишь, как трудятся – в самом пекле. А я плачу им меньше, чем печевым, они у меня подсобные. Знаешь, что отсюда вытекает? Грызня и зависть. Хороший у меня коллектив был на печи, теперь распадается на глазах. Тоже одно ив следствий автоматики. И, наконец, последнее. Регуляторы требуют ровного снабжения рудой, флюсами, угольной пылью. А где это у нас? Работаем чаще всего с колес. Вот тебе итоги внедрения автоматики! Выгодная штука, не правда ли?

Пустыхин слушал с любопытством. То, что Крутилин рассказывал, было важно и ново. Кругом кричат о парадной стороне автоматизации; есть, оказывается, и оборотная.

– Выходит, ты против автоматизации, Тимофей Петрович?

– Против такой – да.

– Не понимаю, какая же тебе нравится?

– Другая. Та, которой нет. У нас споры тут развели, скоро и тебя в них втянут, а дело, если вдуматься, проще пареной репы. Не нужно нам приклеивать автоматику к старым агрегатам: не дает это эффекта. И насчет ростков коммунизма тоже несерьезно, не вижу никаких особых коммунистических явлений в том, что кое-кому стало легче работать. Если так рассуждать, истоки коммунизма найдем и при феодализме – появилась первая машина, ну стало легче! Не всякое облегчение – коммунизм.

Пустыхин нетерпеливо прервал его:

– Ладно, это ты своему Бадигину объясняй, ваши споры меня не интересуют. Я спрашиваю, как с автоматизацией?

– Это я тебе и объясняю. Нынешняя автоматизация на существующих заводах – мышиная возня. Я имею в виду, конечно, нашу металлургию. Вот усовершенствуйте агрегаты, тогда и автоматика будет у места. Скажу тебе прямо, может, только внуки мои узнают настоящую автоматизацию.

Пустыхин возразил, улыбаясь:

– Смотри не ошибись, Тимофей Петрович. Возможно, не так уж долго осталось жить твоим агрегатам, своими глазами увидишь их гибель.

Возвращаясь в город пешком, Пустыхин все посмеивался. Беседа с Крутилиным бросила новый свет на известные явления, подталкивала самого Пустыхина на новые, смелые решения. Нет, он и здесь пойдет своим путем, не тем, на который его сворачивают Лесков и прочие любители моды. Вот он, результат моды, – к старому жилету пришили новые рукава, назвали эту штуку пиджаком. Или нет, по-другому. Была печь, на печи трудились рабочие-печевые, тяжело им приходилось, бедным, – таково начало сказочки. Пришел энтузиаст с горящими глазами, открыл кампанию за новую технику, приклеил новую технику к старой печи – это продолжение. А коней? Печевым стало легко, зато плохо новым рабочим, дежурным по новой технике, еще бухгалтеры волнуются: где обещанное снижение себестоимости? Так оно оборачивается, друзья, когда непрожеванные мысли немедленно обращают в действие. И еще скажите спасибо, что не намучились с освоением этой мало кому нужной новой техники. Бывает и такое: ночи не спят, перевыполняют показатели по переливанию из пустого в порожнее, поразительных достижений добиваются в этом передовом деле. Нет, он, Пустыхин, не таков, хоть вы его ославили консерватором! Врете, еще посмотрим, кто консерватор. Боюсь, скоро вам придется поднести платочек и посоветовать: «Утрите, голубчики, носик, все-таки неудобно: кругом люди!»

От этих злорадных мыслей Пустыхин взволновался. Он широко шагал по пустынному шоссе, размахивая руками, вслух разговаривал с собой. Он издевался – по привычке издеваться над замеченными недостатками, ко думал о другом. Перед ним открывалась панорама нового завода: пока этот завод был только в его мыслях, это было еще его личное творение, зародыш того гиганта, что вознесется на этом месте, где он, Пустыхин, сейчас идет. Пустыхину становилось страшно самого себя, он с ликованием в себя всматривался. Он и раньше ценил себя, знал полную свою меру; он видел шире, умел больше, шел дальше, чем все другие, встречавшиеся ему на пути, он привык к этому неизменному уважению окружающих. Только раз в жизни его обвинили в отсталости и ретроградстве. Мальчишка, увлекающийся и вздорный, обвинил! Он видел сегодня творение этого мальчишки, жалкую попытку подлечить и подкрасить старые агрегаты – древняя дама припудрилась и подрумянилась, молодой она не станет, нет! Подлинная молодость – в задуманном им заводе, такая звенящая, такая полная, такая сияющая молодость, какая и в самых ярких снах вам не приснится! Рана, нанесенная Лесковым, еще глухо ныла в его душе, он не мог не вспоминать о ней: она сама о себе напоминала. Теперь он видел в своем воображении совсем другую картину – реванш. Он предугадывал события, заранее ими наслаждался. Перед ним стояло растерянное, потрясенное лицо Лескова, его восторженные глаза – полные испуга и восхищения глаза! И Пустыхин беседовал с этим вызванным к себе, поставленным на должное место Лесковым, дружески говорил ему, посмеиваясь: «Вот мы и встретились с вами чуть повыше леса стоячего, чуть пониже облака висячего. Как, не трудно было добираться? Да вы не бойтесь, дорогой, не бойтесь, высота – это же не пустота, почва у нас под ногами реальная, как всегда. Просто пришла эта пора – показать вам всем, что мы можем и чего стоим!»

Возбуждение одолевало Пустыхина, даже долгая дорога не снизила градуса этого возбуждения. Последняя капля переполняет стакан, разговор в Крутилиным был последней каплей – душа Пустыхина выплескивалась наружу. Он кинулся в проектный отдел, прямо в тесную комнатку металлургов. Павлов поднял на него удивленные глаза. Пустыхин, наскоро здороваясь со всеми, потянул Павлова за рукав.

– Давайте в спокойное местечко, – предложил он, вытаскивая Павлова в коридор к окну и по привычке вспрыгивая на подоконник. – Помните, я пригрозил, что имею на вас виды? Короче, как вы отнесетесь к тому, чтобы поработать над проектом металлургического завода, на котором не будет ни одной металлургической печи? Ни одной, понимаете?

Пустыхин наслаждался эффектом. Павлов, волнуясь и покраснев, забормотал, что ни о чем так не мечтал, как об этом. Нет, в самом деле? Настоящий большой завод без пламенных металлургических печей? Это великолепно, честное слово! Его, павловские, конструкции автоклавов…

Пустыхин решительно прервал его.

– Ни к чертовой матери не годятся ваши автоклавы, – объявил он бесцеремонно. – Кустарщина и недоносок все эти конструкции – и ваши и чужие. Для средней руки предприятия еще пойдут, не спорю, а у нас – гигант! Первое, что я от вас категорически потребую, – это уважение к размаху и техническому уровню нашего будущего завода.

После такого внушительного вступления Пустыхин перешел к сути дела. Он не стеснялся, захватывал больше, чем мог поднять, требовал неосуществимого, обещал невозможное. Намечать так намечать, при конкретном проектировании уточним! И еще прежде чем он кончил, растерянный, ликующий, изумленный Павлов превратился из случайного знакомого, каким был до сегодняшнего дня, в его влюбленного ученика и верного последователя.

– И на все это – новые конструкции, технологическую схему во всех деталях и строительные чертежи – отводится года полтора, не больше! – энергично закончил свою речь Пустыхин.

Павлов ужаснулся:

– Да как это возможно? Я же не одним этим занимаюсь, мне не успеть.

Пустыхин от души расхохотался.

– А если бы вы одним этим занимались, то разве вы успели бы? Вам одному, дорогой мой, на подобную разработку понадобится лет триста восемьдесят, триста девяносто – ну, годков на десяток могу ошибиться. Времени такого у нас нет, придется искать другой выход. Как вы смотрите на то, чтоб возглавить технологическую группу в нашей проектной конторе? Коллектив наш небольшой, провинциальный – Ленинград! – но человек с полтысячи, в общем, наберется, и все мы в ближайшем будущем будем корпеть над этим заводиком. О переводе не тревожьтесь, это я вам оборудую просто и мирно.

Павлов был согласен на все после такого блестящего предложения. Пустыхин спрыгнул на пол и рванул Павлова за руку.

– Быстрей в гостиницу, оглушим Шура с Бачулиным! Я еще ничего не говорил им об этом варианте… Представляете, что с ними произойдет?

В гостинице, прежде чем ворваться в номер, Пустыхин присел в холле к столику и набросал короткое категорическое письмо Неделину. Запечатав конверт, он перехватил на бегу Мегеру Михайловну.

– Отправьте немедленно, – распорядился он. – И квитанцию не забудьте: заказная авиапочта.

Мегера Михайловна без спору приняла письмо и побежала сама вручать его техничке. Пустыхин был единственным человеком в гостинице, кого Мегера Михайловна побаивалась. Он дружески ей улыбался, как-то даже по плечу потрепал, словно девчонку, все это было немножко страшновато, такие развязные люди – у нее уже имелся печальный опыт – могли при случае и ногами затопать.

Проходя по коридору, Павлов показал на дверь Лескова.

– Может, пригласим Александра Яковлевича? Он в новой технике хорошо разбирается.

– Ни в коем случае! – поспешно сказал Пустыхин. – Вообще строжайшее условие – ваш приятель пока даже догадываться не должен, над чем мы работаем.

Шур после нескольких трудных дней работы отсыпался. Пустыхин заорал дикую пиратскую песню, расталкивая его. Шур, ругаясь, протирал глаза. Дремавший Бачулин, широко зевая, потянулся к непочатой бутылке пива.

Пустыхин торжествующе объявил Шуру:

– Бери бумагу и рисуй возражения, Вениамин. Ставлю тебя в известность, что мы переходим на новый технологический вариант.

Узнав содержание нового варианта, Шур до того возмутился, что седые его космы встали дыбом.

– Вздор! – запальчиво закричал он. – Площади основных цехов увеличиваются в два раза – какой дурак на это пойдет?

– Ты на это пойдешь, – бесстрашно отвел удар Пустыхин. – Говорю тебе, ты первый! Сейчас я тебе подробно объясню, и ты голый пустишься в пляс по комнате, беру в свидетели Николая Николаевича. Пойми, дорогой, площади цехов увеличиваются, но сами цеха ставятся впритык один к другому – в целом промплощадка уменьшается. Сколько мы на одном внутризаводском транспорте выигрываем, подсчитай-ка! И никаких зеленых насаждений между цехами, неужели и это тебя не прельщает?

– Парадоксы! – стоял на своем Шур. – Тебе, Петр, романы писать, а не проекты возглавлять, я это давно подозревал. Никто не утвердит такой огромный перерасход металла, цемента, кирпича. Завод по новому варианту обойдется на полмиллиарда дороже. Не смешите, друзья, и дайте утомленному человеку поспать.

Но Пустыхин не дал Шуру спать. Он с победоносной улыбкой разбил его по всем пунктам.

– Отсталый вы народ, братцы-строители! – заметил он с сожалением. – Категории, которыми ты мыслишь, – эпохи Обломова. Кто тебе сказал, что технически передовые предприятия следует строить по раздутым нормам старой кубатуры? Вы проектировали дверцы, а не цеха, устраивали стеклянные крыши, перекрывали конструкциями десятки тысяч кубометров пустого воздуха – к чему вся эта варварская роскошь, спрашиваю?

Шур наконец не на шутку разозлился:

– Для человека, Петр! Для человека, который требует человеческих условий работы – и воздуха, и света, и простора! И это не роскошь, а необходимость, меня просто потрясает, что надо тебе такие элементарные вещи разжевывать.