Текст книги "Поиск-82: Приключения. Фантастика"

Автор книги: Сергей Другаль

Соавторы: Феликс Сузин,Евгений Нагорнов,Владимир Белоглазкин,Александр Генералов,Владимир Печенкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Глава двадцать восьмая

Неподалеку от города крестьянин Никита Полозов, ехавший на рынок, догнал молодую женщину, которая устало шагала по обочине дороги.

– Садись, молодка, подвезу! – крикнул он ей.

Улыбнувшись, женщина ответила:

– Спасибо.

Когда она устроилась на телеге, Никита спросил:

– Издалека шагаешь?

– Из Сергиевки.

– В гости?

– В гости.

– А не боишься в такую рань-то?

– Да ведь уже светло.

Никита умолк, вспоминая, где он видел эту красивую бабенку. Положив вожжи на колени, не спеша свернул козью ножку, закурил, искоса посматривая на профиль попутчицы.

– Давно в городе не была, не знаете, как там?

– Что ему поделается? Все на месте.

– Цены-то на базаре какие?

– Дешево все стало, хучь не продавай. Везу сейчас провизию, а не знаю, хватит ли выручки на портки.

«Ладная бабенка», – подумал Никита и вдруг вспомнил: да это же хозяйка заезжего двора, жена Егора Савичева. Когда самого убили, о ней многое болтали. Одни утверждали, что грабители спустили Екатерину в реку, другие говорили о ее причастности к преступлению. И вот сама Савичева сидела теперь перед Никитой, живая и невредимая.

Разговор не вязался, и они ехали молча. Лишь на окраине города женщина вдруг сказала:

– Знаете заведение «Париж»? Довезите меня туда, пожалуйста.

– А что? Можно, – согласился Никита, сворачивая на улицу, ведущую в центр города.

Женщина стала проявлять нетерпение. Она то и дело поправляла волосы, зачем-то развязывала и завязывала небольшой узелок. Когда подъехали к двухэтажному с двумя башенками зданию, вдруг быстро соскочила с телеги.

– Спасибо тебе, дядечка, – торопливо поблагодарила она Полозова и направилась к подъезду.

Никита покачал головой. Отъехав метров триста, он остановился, стал поправлять гужи, чересседельник. Потом, потоптавшись у телеги, неожиданно спросил раннего прохожего:

– Скажи, мил человек, а где здесь милиция?

Тот удивленно посмотрел на него.

– Езжай по этой улице прямо, там увидишь...

Луковин не зря беспокоил Капустина. Большую часть добра, награбленного им во время бандитских рейдов по уезду в двадцатом-двадцать первом годах, он переправил верным людям в уездный город. Значительная часть его попала к Егору Савичеву, который был в банде казначеем. Тут большую роль сыграла любовница Луковина – Екатерина. Это по его настоянию она вышла замуж за Егора. Она убедила Луковина, что лучшего места, чем у Савичева, для хранения золота не найдешь. Однако молодая красивая женщина не мирилась жизнью со стариком. Она стала заводить тайные знакомства. На ее пути встретился Андрей Дубровин, завхоз и доверенное лицо Евстигнея. Это был сильный широкоплечий мужчина с черными, как смоль, усами. Между ними начался роман.

До Капустина как перекупщика краденого доходили сведения, что луковинское добро конфисковано лишь частично, а остальное хранится у верных людей, в число которых входил Егор Савичев. Евстигней начал осторожно выяснять, где оно. К этому времени Екатерина уже крепко привязалась к Дубровину.

Евстигней поручил Андрею выведать у Екатерины о луковинских «припасах». Он обещал ему половину выручки. Савичева помалкивала. Любовник разыграл ссору. Не выдержав, Екатерина указала ему, где хранится золото. Чтобы ввести милицию в заблуждение, Евстигней с Андреем «сработали» под луковинскую банду, переправив лошадей с конюшни Савичева в Башкирию. Волкодав в это время уже появился в уезде.

Однако Екатерина вскоре надоела Андрею. И тогда она решила отомстить Евстигнею, которого считала виновником разлада. Нет, она не пошла в милицию. Слишком много щекотливых дел числилось за нею. Екатерина решила навести на Капустина людей Волкодава. Через старые связи она вошла в контакт с Егором Сопиным. Екатерина рассказала ему о том, что казна Луковина у Евстигнея Капустина. Тот сообщил об этом Луковину. Демьян Прокопьевич хотел сначала уладить дело миром и прислал к Капустину своего человека. Однако посланец пропал без вести. Это разозлило луковинцев.

Было решено выманить Евстигнея из его норы, притом выманить, чтобы об этом никто не догадывался. Так родилась мысль «легального» ареста владельца «Парижа». Но хитрый делец, почуяв опасность, скрылся.

Обо всем этом, плача, рассказала Шатрову сама Екатерина Савичева, которую задержал Леонтий Корнеев в тот момент, когда она стучала в двери заведения «Париж».

– Где вы скрывались в последнее, время?

– На заимке у Федота Кутырева. Туда меня привез Андрей Дубровин. Сказал, на три дня, а потом совсем дорогу забыл. Хотела сама уехать, не пустили. Спасибо Клементьеву, выручил.

– Зачем же вы направились в город?

– Хотела спасти Андрея. По приказу Луковина его хотели убить.

– За что?

– Он будто бы спустил в реку нужного человека.

– Понятно. А теперь, Екатерина Петровна, о главном: кто убил Егора Савичева? Вы или Дубровин?

– Не я, не я, – испуганно отодвинулась от стола Савичева.

– Тогда Дубровин?

Екатерина молчала.

– Значит, будем считать, что это дело ваших рук. Вы знаете, что полагается за преднамеренное убийство?

– Андрей убил, – дрожа всем телом, выдавила из себя Савичева. Страх исказил ее лицо.

– Но в теле вашего мужа оказалась всего одна пуля. Кому остальные достались?

– Стреляли несколько раз, верно, но для того, чтобы люди подумали – действительно банда напала.

– Что ж, Дубровин один был?

– Нет, с ним еще двое, но их я не знаю.

– Хорошо, Екатерина Петровна. Вы все это подтвердите при очной ставке с Дубровиным. Теперь нас интересует, где вы последний раз видели Клементьева?

Савичева ответила не сразу.

– На заимке у Кутырева. Там к нему из города какой-то мужчина приезжал, за колчаковского офицера выдавал себя.

«Это о Лисине», – подумал Шатров и спросил:

– Вы сами видели того офицера?

– Да. В тот вечер я подавала мужчинам на стол.

– Больше с Клементьевым не встречались?

– Нет.

– Ну, добре. Сейчас отдыхайте, а потом продолжим разговор.

Глава двадцать девятая

И на следующий день допросы главарей ничего не дали. Сопин угрюмо отмалчивался, а Корецкий юродствовал, открыто насмехаясь над следователями. Полностью отрицал свою вину в убийстве Егора Савичева и Андрей Дубровин. После очной ставки с Екатериной Савичевой этот красавец-мужчина как-то сник, посерел лицом и совершенно потерял свой бравый вид. Его, по-видимому, удручал подлый побег Евстигнея Капустина.

Привезли Гришина. Трегубов нашел-таки в архивах умершей старухи два письма некоего Коленьки Свиридова, фотография которого так напоминала тихого, всегда уравновешенного начальника секретной части уездной милиции Романа Перфильевича Гришина. В письмах упоминался «дорогой брательник» Жоржик.

Когда Гришина ввели к Трегубову, тот в упор спросил:

– Георгий Свиридов?

Арестованный вздрогнул.

– Откуда вам известно мое имя?

– Где Луковин с Клементьевым?

– Не знаю, – устало ответил Свиридов, – и вообще я вам не намерен отвечать.

– Посмотрим, – усмехнулся Парфен.

Свиридова увели. К Трегубову зашел Ягудин.

– Кузовлева что-то хочет вам сказать...

– Давай ее сюда.

Артистка была бледнее обычного. Шатаясь, она подошла к столу, села на табурет.

– Вам нездоровится? – спросил Парфен.

– Нет, нет, – торопливо ответила Кузовлева. – Меня беспокоит моя собственная судьба. Вы не представляете, какой это ужас – сидеть и ждать смерти. Я просто сойду с ума. Я не хочу умирать...

Она закрыла лицо руками.

– Я же сказал вам, что вы можете надеяться на снисхождение, если окажете содействие в расследовании. Вам понятно?

– Да.

– А теперь слушаю вас. Что вы хотели сообщить мне?

Помяв в руках платочек, Кузовлева заговорила:

– Вы тот раз интересовались, где может быть сейчас Луковин. В городе есть два места, куда он сможет прийти. Записывайте адреса: улица Лассаля, дом двадцать, там живет часовщик Иван Тимофеевич Гурьев, и Вторая Буранная, дом четыре, где снимает квартиру кассир госбанка Григорий Васильевич Игринев.

Трегубов записал названные адреса и, чуть помедлив, спросил:

– Скажите, Галина Дмитриевна, а где вы познакомились с этими людьми?

– Еще в двадцатом году они оба снабжали Луковина информацией для налетов. Тогда он и познакомил меня с ними...

– Спасибо. Больше ничего не добавите?

– Пока нет.

Трегубов приказал привести Ведерникову.

– Вам такие адреса знакомы: Лассаля, двадцать и Вторая Буранная, четыре?

– Знакомы. А что дальше?

– Кто там проживает?

– Часовщик Гурьев и кассир госбанка Игринев.

– Запасные явки Луковина?

– Может, и так.

О своем разговоре с Кузовлевой и Ведерниковой Парфен доложил начальнику милиции.

– Времени у нас в обрез, – вздохнул Трегубов, – надо бы арестовать обоих – и часовщика, и кассира. Это сузит базу Волкодава. Да и поймет, что милиции известны его замыслы.

– А если они в луковинском деле не замешаны?

– Извинимся.

Боровков задумался. Потом решительно сказал:

– Нет, по такому пути идти рано. Установить наблюдение за квартирами часовщика и кассира – вот это будет правильнее. Слушай, Парфен, а если нам осуществить такой план...

Народ в банке схлынул. Игринев собирался пойти покурить, когда его окликнула счетовод Наташа Соболева.

– Григорий Васильевич, вас какая-то старушка спрашивает.

– Где?

– Внизу.

В вестибюле, где стояли дубовые скамейки для посетителей, Игринев увидел худенькую востроносую старушку с баулом в руках.

– Спрашивали меня? – обратился к ней кассир.

– Вы Григорий Васильевич Игринев?

– Да.

– Я к вам от Ксении Семеновны.

Игринев испуганно схватил ее за рукав.

– Тише, пройдемте в сквер.

Усадив там необычную посетительницу, кассир сказал:

– Ведь она арестована.

– Да, – подтвердила старушка. Это была квартирантка Ведерниковой Вера Ильинична Георгиева. – Но она передала записку. Вот почитайте.

На клочке бумаги было написано:

«Я заболела, приходить ко мне не надо, заразитесь. Обязательно передайте папе натуральный кофе, он просил. Еленка».

– Как вам удалось взять у Ксении Семеновны эту записку? – пытливо заглянул в лицо старушки Игринев.

– Меня забрали в милицию.

И Георгиева рассказала кассиру о случае в ломбарде.

– Где кофе?

– Вот, – старушка подала Игриневу баул.

Раскрыв его, тот обмер. В нем лежали драгоценности, конфискованные у Ведерниковой.

– Боже мой, откуда это? – воскликнул кассир, торопливо закрывая баул.

– Хранилось в тайнике. Только, пожалуйста, расписочку...

– Хорошо...

В час дня, когда в банке прозвучал сигнал к обеду, у парадного подъезда появился Игринев. В руках он держал баул. Оглянувшись по сторонам, кассир направился к площади. За ним незаметно последовали два сотрудника розыска. Шел Игринев торопливо, как человек, спешащий рационально использовать перерыв в работе. У часовой мастерской он замедлил шаг. Еще раз оглянувшись, кассир вошел в дверь. Пробыл он там минут пять. Вышел Игринев оттуда уже без баула.

Потом кассир направился в столовую. Здесь он задержался на целых полчаса, а затем возвратился в банк.

Ровно в два часа дня часовщик Иван Тимофеевич Гурьев, степенный, уже в годах человек, закрыл мастерскую и с баулом в руках зашагал в сторону скотобойни. Пройдя с полверсты, часовщик свернул в небольшой переулок, остановился у дома с шатровой крышей и постучал в окно. Калитку открыл молодой парень в плисовых штанах и шелковой рубахе, перепоясанной наборным ремнем. Они вошли во двор вместе. Через четверть часа Гурьев снова показался в воротах. Как ни в чем не бывало, он зашагал обратно.

Глава тридцатая

Шатров заглянул в аптеку под вечер. К нему вышел сам Левинсон.

– Что это с вами, Георгий Иванович? – всплеснул он руками, увидев на Шатрове повязку.

– Работа такая, Израиль Георгиевич, – усмехнулся Шатров. – Но я к вам по другому делу.

– Пройдемте, – пригласил Левинсон.

От запаха лекарств у Георгия закружилась голова: сказывалась потеря крови. Превозмогая себя, он пошел следом за аптекарем. В маленькой комнатушке Левинсон подал ему стул.

– Я вас слушаю, Георгий Иванович.

– Скажите, Израиль Георгиевич, к вам приходили сегодня за перевязочным материалом?

– Кажется – да. Рая, кто у нас сегодня брал бинты и йод?

Вошла жена Левинсона.

– Какой-то паренек. Говорил, что отец пилой руку повредил.

– Вы не знаете, Раиса Иосифовна, кто он?

– Нет, не знаю.

– Подожди, Раиса, – остановил ее Левинсон. – Ты же говорила, что это сын обойщика Кириллова?

Жена бросила на мужа сердитый взгляд.

– Вечно ты влазишь в чужие дела.

– Товарищам надо, Раинька. Так это Родька Кириллов был?

– Он, – нехотя подтвердила супруга.

– Спасибо вам, – поблагодарил Шатров.

В милиции его ждал Трегубов.

– Егоров с Беседкиным проследили за кассиром и часовщиком. Гурьев отнес баул в Сапожный переулок, в дом, где живет обойщик Петр Васильевич Кириллов.

– Интересное совпадение, Парфен, – сказал ему Шатров. – Сегодня утром у Левинсона сын обойщика брал перевязочный материал.

– Пошли быстро к Боровкову...

Обстановка обострилась до предела. По распоряжению Боровкова оперативные группы дежурили у всех учреждений, занимающихся денежными операциями. Не снимались засады с «малин». Были взяты под охрану дома граждан, имеющих ценные вещи, перекрыты дороги на выезде из города. Под видом отъезжающих пассажиров на вокзале дежурил специальный оперативный отряд комсомольцев.

Напряжение нарастало, хотя пока в городе было относительно спокойно. Однако Боровков понимал, что это затишье перед бурей. Отказаться от своих планов на длительное время бандиты не могли. Они просто затаились, рассчитывая на внезапность.

– Где еще может быть Луковин? – спрашивал у своих помощников Иван Федорович.

– Дополнительных сведений о его местонахождении у нас нет, – отвечал ему Трегубов. – Будем бить по выявленным целям.

– Да и времени на поиски дополнительных явок Волкодава у нас нет, – вздохнув, согласился Боровков, – Продолжайте наблюдение за домами Кириллова, Гурьева и Игринева. И чтобы мышь незаметной не проскочила...

В одиннадцатом часу вечера к дому Кириллова подъехала пролетка. Соскочив с козел, кучер, негромко постучал в окно.

– Откройте, к вам гости.

Звякнула щеколда, кто-то вышел на улицу. Послышался негромкий говор. Вернувшись к пролетке, кучер что-то сказал седоку. Тот быстро соскочил на землю и пружинистым шагом направился во двор.

Улица не освещалась, и работникам розыска невозможно было разглядеть лица прибывших людей. Через четверть часа к дому крадучись подошли еще трое. Стук в окно – и через минуту они также исчезли в проеме калитки. Еще пятеро вошли в дом, потом еще двое. Больше никто не появлялся. У ворот на лавочке примостилась парочка влюбленных.

Наблюдавший за всей этой картиной Трегубов шепнул Ягудину:

– Пора!

Покачиваясь, тот подошел к лавочке.

– Милые мои, дорогие, – забормотал Ягудин. – Разрешите у вас папиросочку.

– Нету, проваливай! – ответил парень.

– Нету? – удивился подошедший. – Витька, у них нету закурить!

К Ягудину подошел Егоров.

– Кого нету? – спросил он, хватаясь за забор. – Ах, папирос нету. А ты, парень, вынеси нам, вынеси.

– Да отвяжитесь вы...

– Как же можно отвязаться, когда курить хочется.

Споткнувшись, Ягудин будто ненароком схватился за парня, железной рукой сдавил ему горло. Егоров зажал рот пытавшейся закричать девушке. На помощь им подоспели другие сотрудники милиции. Караульщиков оттащили за угол, дом окружили, Трегубов открыл сенцы, долго щупал в темноте, ища скобу двери, ведущей в жилую часть. Рванул ее.

– Ты что это, Родька? – сердито спросил обойщик. Он сидел в кухне за столом. Оглянувшись, заорал: – Милиция! Спасайся!

В доме поднялась суматоха. Раздался звон разбитого стекла. Кто-то сшиб лампу. Завязалась схватка, послышались выстрелы, чей-то стон. Раздались крики во дворе и в палисаднике.

Трегубов включил фонарик. На полу, катался клубок тел. В углу, оскалившись, стоял высокий, атлетически сложенный мужчина и целился в Парфена. Начальник розыска кошкой прыгнул навстречу, схватил мужчину за ноги, дернул на себя. Оба повалились на пол. Однако противник оказался сильнее, и Парфен почувствовал, как сильные руки сжимают ему горло. Он захрипел, стал терять сознание. В это время в комнате вспыхнул огонь. Это кто-то зажег бумагу. Ягудин бросился на помощь своему начальнику, ударил высокого мужчину наганом по голове.

Парфена привели в чувство. С трудом встав на ноги, он прохрипел:

– Стервец, чуть не задушил. Как дела, Ягудин?

– Повязали их. Один все же удрал.

– Луковин?

– Не знаю. Беседкина убили, наповал. Ихнего тоже одного. А Рубахина и Левченко ранили.

Подъехали две машины, связанных бандитов увели. Стали обыскивать чердак, сеновал, заглянули в огород. Там за колодцем, без сознания, лежал человек с забинтованной ногой.

– Клементьев! – воскликнул Парфен. – Бери его, ребята.

В милиции бандитов усадили на скамью. Вызвав Ведерникову, Трегубов сказал ей:

– Ксения Семеновна, загляните в скважину: который из них Луковин?

Женщина боязливо приблизилась к двери.

– Не бойтесь, вы теперь в безопасности.

– Видите того, спортивного вида мужчину, который сидит в середине. У него еще высокий лоб и светлые волосы. И зуб золотой. Это и есть Луковин. А рядом – Гурьев.

– Игринева нет.

– Не вижу.

– Спасибо.

Прибежал запыхавшийся Боровков. Он докладывал о начале операции в уездном комитете партии.

– Ну, как?..

– Все в порядке, товарищ начальник милиции. Задержаны Луковин и Клементьев.

– Молодцы, вот молодцы, – облегченно вздохнул Боровков, обнимая Парфена. – А ты знаешь: Шатрову тоже крупно повезло. Расставлял засады и вспомнил, что Корнеев как-то говорил ему о Фильке Косякове, который якобы родственник Евстигнеевой Лукерье. Тот иногда появлялся в заведении и просил у нее денег. Был когда-то карманным вором, сидел, в тюрьме подхватил туберкулез. После освобождения торговал овощами. Жил с матерью в Заречье в небольшом домике. Евстигней не очень-то уважал его: об этом Георгий Иванович знал и не особенно обращал внимание на Фильку. А тут на всякий случай решил проверить. Все же уголовник, мог же его Луковин подобрать. Приехал к Косякову, а у того в баньке сам Евстигней с Лукерьей. Отсиживаются, значит, до лучших времен. И сундучишко с ними, а там своего и луковинского добра на много тысяч. Взяли Капустина.

– Завершил-таки Шатров савичевское дело.

– Завершил. Идем знакомиться с Иваном Луковиным, – сказал Боровков, открывая дверь камеры, где сидели преступники.

В ту ночь больше не раздалось ни одного выстрела. Лишенные вожаков, бандиты побоялись выступить с «гастролью», как выразился на докладе начальнику губернской милиции Боровков.

Через месяц в уездном городе состоялась выездная сессия губернского суда. Она привлекла внимание множества людей. Еще на допросах бандиты, стараясь спасти свою жизнь, выкладывали все, что знали о подготавливаемом Волкодавом нападении на банк и различные советские учреждения, выдали всех своих сообщников. Благодаря этому удалось задержать почти всех участников банды.

Суд приговорил Луковина, Сопина, Клементьева, Корецкого, Свиридова и Перфильева к высшей мере наказания – расстрелу. Остальных – к различным срокам тюремного заключения. Суд особо подошел к рассмотрению дел о соучастии в преступлениях Ведерниковой и Кузовлевой. Учитывая их чистосердечные показания, он ограничился довольно мягким приговором – к двум годам тюремного заключения.

Отдельно рассматривалось дело Евстигнея и Лукерьи Капустиных, Андрея Дубровина и Екатерины Савичевой. Капустина и Дубровина суд приговорил к высшей мере наказания. Лукерью Капустину и Екатерину Савичеву – к десяти годам тюремного заключения с последующей высылкой в Сибирь. В городе воцарилось спокойствие.

Феликс Сузин
Все сомнения – в пользу операции

Глава первая

1

– Что вы мне суете? Тупой же, ту-пой! К черту!

Скальпель летит в угол, жалобно звякает о стену.

Левой рукой, вывернув ее назад и став из-за этого боком, почти спиной, к столу – так почему-то удобнее, – Андрей Емельянович ощупывает прочно застрявший в желчном протоке камень. Отсутствующий взгляд скользит по сине-зеленому белью ассистентов, по их лицам; Андрей Емельянович видит, как медленно краснеет очерченная желтоватой каймой маски узкая полоска лба операционной сестры; опущенные на миг веки женщины прикрывают обиду. «Ничего, – думает он, пыхтя и покусывая губу, – ничего, пусть обижается. За двадцать лет могла бы научиться работать без ошибок. Перетерпит. Впрочем, скальпель был как скальпель...»

– О черт!

Проклятый камень засел капитально и не хочет двигаться ни туда ни сюда. «И ассистенты запереглядывались. Осуждают. Не нравится, видите ли, моя манера поведения; они, цирлих-манирлих, требуют вежливости и уважения. Самостоятельно шагу не могут сделать, приходится следить за каждым их движением, а туда же!»

Андрей Емельянович, конечно, немного кокетничает – и своей позой, и показной грубостью. Не такая уж трудная операция, приходилось ему вытаскивать камни и посложнее, но персонал надо постоянно поддерживать в почтительном напряжении. Строгость и еще раз строгость!

– Зажим! Да не этот, а изогнутый, типа федоровского! Быстрей! Стоите, как невеста на ярмарке!.. Так! – Теперь, пока он поворачивался, чтобы взять зажим, рана сузилась. – Анна Ивановна! Держите, в конце концов, крючки как следует и замрите!.. Задача ассистента – показать и не мешать, а вы и не показываете, и определенно мешаете: тычете меня локтем в бок. Неужели не чувствуете?.. Да не суетитесь же! Вы ведь не в очереди за сапожками.

Андрею Емельяновичу кажется, что он шутит. Этак непринужденно и остроумно, как и подобает настоящему мастеру, который с легкостью делает свое дело и попутно добродушно ворчит на восхищенных почитателей – тем более, что камень наконец выскочил. Но Анна Ивановна, первый ассистент, всхлипывает, и спина ее начинает вздрагивать от сдерживаемых рыданий. Уйти она не имеет права: хирург может умереть возле операционного стола – так бывало, – но стоять должен до конца.

Андрей Емельянович сжимает в кулаки обтянутые резиной пальцы, сопит, и шея его так же, как за минуту перед этим лоб операционной сестры, наливается красным. «Подумаешь, нежности!.. – неуверенно возмущается он. – Юмора не понимает».

Операция заканчивается в молчании, лишь чаще позвякивает инструмент в руках операционной сестры: первый ассистент, не поднимая головы, с методичностью автомата завязывает за хирургом нити.

Как всегда, после операции Андрей Емельянович чувствует себя благодушно. Скинув халат и рубашку, обнаженный по пояс, он долго плещется под краном, с наслаждением фыркает и фальшиво напевает: «Гори, гори, моя звезда». Но на душе все-таки скребут кошки: не то чтобы стыдно – «настоящий хирург может себе и не то позволить», – а неловко как-то. Он-то понимает, что все это игра, дешевое подражание какому-то выдуманному образу Великого Хирурга. Нехорошо!

Андрей Емельянович бурчит нечто примирительное. Операционная сестра, привыкшая за двадцать лет и не к таким словесным фейерверкам, с согласным вздохом кивает головой: ладно, мол, что с вас возьмешь. Но Анна Ивановна, еще не успевшая забыть сравнительную независимость студенческих времен, лишь яростно косит гневным глазом и, раздувая ноздри, выходит, стуча каблуками.

За неделю накопилась кипа недописанных историй болезни – совсем уж непорядок! И хотя все они были до зевоты стереотипны, Андрей Емельянович Кулагин, прежде чем подписать, добросовестно прочитывал каждую строчку, злясь на неразборчивый почерк. Сколько раз ординаторам было говорено – писать поаккуратнее: нет, как об стенку горох. А тот, кто неряшлив в мелочах, небрежен и в главном – около операционного стола. Это точно.

Звонок главного врача оторвал от дела, и через минуту Андрей Емельянович уже шел по длинному коридору первого этажа, на котором размещалась поликлиника. Вдоль стен под светящимися стендами, запугивающими разными недугами, сидели больные, но Кулагин видел не их, а подмечал, что на подоконниках пыль, цветы давно не поливали, линолеум на полу порван в некоторых местах и завернулся – нет порядка, нет, что ни говори.

Главный врач Екатерина Львовна, или, как называли ее злоязычные сестрички, «мадам Кати», встретила его стоя, и Кулагин в который раз подивился, что на такой работе, где в первую очередь нужна воля и сухой рационализм, она сумела остаться интересной женщиной. Очень.

Екатерина Львовна вышла из-за стола навстречу и, указав на кресло возле низенького журнального столика, сама уселась в такое же кресло напротив. Тонкий чулок туго обтягивает стройную ногу, изящная лаковая туфелька покачивается совсем рядом, не хватает только чашки кофе и утонченной беседы о последней театральной премьере.

За окном, невдалеке, толстый мужчина, задравши голову, машет руками. Кулагин знает его: это муж Дрыниной из седьмой палаты; тяжелая была больная, а сейчас ничего, поправилась, скоро выпишется – и действительно женская фигура в теплом синем халате вскоре появляется рядом с толстяком. Кулагин думает, с чего бы это вдруг затемпературил Семенов после резекции желудка, – не пневмония ли? – надо будет сделать рентгеноскопию грудной клетки; а вот с той изможденной блондинкой – вторая палата, третья койка слева, лет тридцать пять, серые глаза, фамилию все равно не вспомнить, – с ней, слава богу, все страхи позади: прихорашивается по утрам, подкрашивает губы – значит, справилась с перитонитом... В туалетной опять разбили стекло, надо напомнить сестре-хозяйке... Вчера небрежно провели влажную уборку; надо позвонить заму по хозчасти: снова не хватает тряпок.

Сквозь думы и заботы не сразу пробивается уверенный голос Екатерины Львовны, которая, оказывается, уже говорит о чем-то, и Кулагин лихорадочно пытается уловить смысл, потому что голос главврача звучит укоряюще:

– ...нельзя, Андрей Емельянович. Так можно разогнать весь персонал. Надо взять себя в руки. Сестры плачут, ординаторы только и мечтают, чтобы перейти в другую больницу. Даже старшая операционная сестра, которую уж, кажется, ничем не удивишь, и та пьет валериану ж после ваших наскоков.

Говорить правду в глаза, даже подчиненным, – занятие не из приятных. Но нарыв созрел, и его надо вскрыть. Иначе развалится хорошее, ничего не скажешь, лучшее в городе отделение. Пока лучшее. Екатерина Львовна краснеет, покусывает нижнюю губку и так мило смущается, что Кулагин никак не может воспринять ее слова всерьез.

– Вы – превосходный врач, прекрасный хирург, но руководитель из вас, Андрей Емельянович... странный. Нелепо получается. Если человек болен, у вас находится для неге и внимание, и ласковое слово, и понимание особенностей его характера, а тех, кто рядом с вами, тех, кто, кстати, также лечит больных – пусть не с таким блеском, как вы, – этих людей, тоже со своими характерами и чувствами, вы почему-то всячески стараетесь принизить, кричите на них и твердо уверены, что они могут быть только слепыми исполнителями вашей воли. Без права на самостоятельное мышление. Почему? Откуда такие замашки?

Андрей Емельянович гневно вздергивает голову, Он удивлен и обижен, причем вполне искренне. Все знают, что доктор Кулагин – хирург школы знаменитого Мыльникова, а то, что маститый профессор во время операции лупил ассистентов пинцетом по пальцам, – знают? Что делал он это на пользу своим ученикам – понимают?

– В хирургии должна быть военная дисциплина. Это еще великий Бир говаривал, – бурчит Кулагин.

Екатерина Львовна делает последнюю попытку убедить собеседника:

– Кто же спорит насчет дисциплины, но она должна быть внутри нас, а не выполнять функцию палки, к которой, привязывают саженец. Работа должна доставлять радость, но какая может быть радость, если, только встав с постели, ваш сотрудник уже тоскливо морщится, зная, что с утра за ничтожное упущение его могут оскорбить и унизить. И человек либо сломается, станет, в лучшем случае, унылым безынициативным исполнителем, а в худшей – еще и подхалимом. Вам нужны такие? Либо... уйдет. Вот отсюда текучесть кадров, хотя вы и кричите: «Нам лодыри не нужны, пусть уходят». Кстати, привет вам от Давида Яковлевича, он заведует отделением в восьмой больнице, и им не нахвалятся.

Кулагин засопел. Давид Яковлевич – это был удар по слабому месту, тут крыть нечем.

А Екатерина Львовна, которой вечные тучи в хирургии давно не давали покоя, продолжала:

– Думаю, что пора, Андрей Емельянович, разрядить обстановку в вашем отделении.

– Может быть, лучше всего мне уйти? – голос Кулагина был полон иронии.

– Нет, зачем же. Но отдохнуть вам не мешает. И послушайте мой дружеский совет: отдохните всерьез. Без вашего, знаете ли, телефонного террора... то есть, извините, контроля. Без еженедельных обходов. Надо отключиться от нас, Андрей Емельянович, отстраниться полностью. Все-таки вам уже не тридцать...

Из кабинета главврача Кулагин вышел в полной растерянности. Трудно поверить, но факт: он – в отпуске! А кто будет в отделении? У Семенова-то ведь определенно пневмония, скорее всего, очаговая в правой нижней доле, и антибиотики он не переносит. Тут подумать надо, что дать, когда. Анна Ивановна небось и хрипов не услышит. Ведь угробят больных, угробят... И куда деваться ранней весной?

2

Как назло, весна выдалась дождливая, с асфальтового неба непрерывно сочилась противная мокрядь, медленно таяли остатки грязного снега, под окнами тяжело ухали автобусы, проваливаясь в скрытые водой выбоины.

Кулагин и внешне и по характеру напоминал шкаф – было в Андрее Емельяновиче что-то прямолинейно-прямоугольное. И поэтому никакими побочными увлечениями он не страдал, а при упоминании о всяких экстравагантных хобби, вроде коллекционирования спичечных этикеток или ботиночных шнурков, лишь презрительно кривил губы. Своим делом не занимаются всерьез эти коллекционеры, вот у них и хватает времени на всякую ерунду. Истинно мужские увлечения – охота и рыбалка – тоже его не интересовали.

И сейчас время навалилось своей ошеломляющей безразмерностью. Последние номера медицинских журналов были прочитаны – досконально, с выписками – за один день. А дальше?.. Фантастические романы с глобальными трагедиями, развивающимися в космосе, навевали тоску, от них и от яблок, которые он непрерывно жевал, сводило скулы. Запутанные интриги детективов казались явно надуманными, и разгадывать их не хотелось.

А телефон молчал. Конечно, разве догадаются позвонить. Ограниченные, нечуткие люди... Им лишь бы дорваться до операционного стола, а то, что он здесь мучается, переживает, – это их не волнует. А потом: «Андрей Емельянович, выручайте! Андрей Емельянович, мы не думали, что так может получиться».

«Не думали!» То-то и оно!..

Позвонить разве самому? Ну нет, такую радость Анне Ивановне он не доставит. Если бы ушел отдыхать как обычно, тогда...

Обычно Кулагин готовился к отпуску загодя. Примерно за месяц до этого в отделение прекращали принимать сложных больных. Отдыхал он обычно на заводской турбазе под самым городом, а замещавший его тишайший Давид Яковлевич дважды в сутки ровно в десять утра и в десять вечера звонил и подробно докладывал о каждом больном. Андрей Емельянович сердился, кричал в трубку, потому что такой информации ему не хватало. Поэтому по пятницам он приезжал и делал обход, и, конечно, все было плохо и не так, как надо. Давид Яковлевич был отличным хирургом, Кулагин знал это; тем более надо было держать заместителя в строгости, чтобы не зарывался. Но, видно, все же где-то отпустил вожжи. Однажды на дежурстве ночью Давид Яковлевич, не вызвав его, прооперировал сложного больного, прооперировал удачно, но порядок был нарушен; Кулагин сделал, конечно, внушение – обычное внушение, не больше, – однако Давид Яковлевич вдруг вспылил и, как все очень интеллигентные и слабовольные люди, уже не мог остановиться в своем протесте – ушел из больницы... И теперь уж совсем не на кого опереться.