Текст книги "Мир приключений 1966 г. №12"

Автор книги: Сергей Абрамов

Соавторы: Александр Абрамов,Евгений Велтистов,Николай Томан,Глеб Голубев,Сергей Другаль,Александр Кулешов,Игорь Акимов,Яков Наумов,Юрий Давыдов,Яков Рыкачев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 43 страниц)

Я вернулся в ресторан. Над столиками висел сигаретный дымок, как пар, смешанный с электрическим светом. Вокруг фонтана танцевали. Я поискал глазами Ольгу, но не нашел и свернул в боковой зал. Длинные столы, уставленные наполовину опустошенными закусками и напитками, свидетельствовали о том, что здесь совсем недавно угощались гости. Угощались по-европейски, стоя с тарелочками у столов или пристраиваясь на закрытых портьерами подоконниках. Сейчас здесь насыщались опоздавшие, разыскивая на столах еще не тронутые закуски и бутылки. Один из них, хозяйничавший в одиночку на краю большого стола, обернулся ко мне и закричал:

– Давай сюда, Сергей! Заворачивай. Палинка, как в Будапеште.

Это был Мишка Сычук, по известной мне версии уже успевший сбежать за границу. Может быть, во сне он уже успел и вернуться. Сквозь нуль – пространство или на ковре-самолете – над этим я не задумывался и на чудеса не реагировал. Я просто налил себе из Мишкиной бутылки абрикосовой палинки и выпил. Горло приятно обожгло. Сон, сохранивший даже вкусовые ощущения яви, начинал мне нравиться.

– За друзей-товарищей, – сказал Мишка и тоже выпил.

– А ты как здесь? – спросил я дипломатично.

– Как и ты. Герои освобождения Венгрии.

– Это ты-то герой?

– Все мы герои. – Мишка допил остаток в бокале и кряк-пул. – В такой войне выжить!..

Я озлился:

– А потом предать?!

Мишка поставил бокал и насторожился:

– Ты о чем?

Я сознавал, конечно, что я не логичен, что в настоящей ситуации обвинения мои бессмысленны, но меня уже понесло:

– На “Украине” поехал… честь честью. По советской путевке, гад!

– Откуда ты знаешь?

– Что ты остался?

– Не мели вздор! Я спрашиваю, откуда тебе известно, что я хотел ехать, что о путевке хлопотал?

– Знать бы – не дали. – Да мне и не дали.

Как председатель месткома я сам устраивал Мишке путевку. Но в этом сне все навыворот. Может быть, это я ездил вместо Мишки? Я тоже хотел, только путевки лишней не было. А вдруг была? Сон бросал меня как щепку.

– Садись, Сережка. Не увиливай, – кто-то схватил меня за руку, когда я пробирался между столиками в большом зале.

Я взглянул в лицо спрашивавшего и обмер. Пожалуй, я испугался.

– Садись, садись. Выпьем токайского. Как-никак лучшее в Европе.

Ноги у меня подкосились, и я скорее упал, чем присел к столу. На меня смотрели знакомые печальные глаза. В последний раз я видел их – не оба, только один, – в сорок четвертом, на придунайском шоссе. Олег лежал навзничь, лицо его было залито кровью, вытекавшей оттуда, где только что был правый глаз. В другом застыли испуг и печаль.

Сейчас на меня глядели оба. От правого тянулся по виску кривой розовый шрам.

– Что смотришь, старина? Постарел?

– Я сорок четвертый вспомнил. Когда тебя… тебя…

– Что?

– Когда тебя убили, Олег.

Он улыбнулся.

– Малость ошиблась пулька. Шрам только остался. Если бы правее чуть – конец. Ни глаза бы, ни меня… – Он вздохнул. – Смешно. Тогда не боялся, теперь боюсь.

– Чего?

– Операции. Осколок где-то в груди остался: памятка еще одного ранения. До сих пор с осколком жил, а сейчас говорят: нельзя. На операцию надо.

Знакомые глаза с длинными, почти женскими ресницами улыбались. Лоб оголился у висков и словно стал выше. К углам губ проникли глубокие морщинки. В этом бесконечно дорогом для меня лице все-таки было что-то чужое. Печать времени. Так выглядел бы Олег, если бы остался жив. Но ведь он жив в этом искусственном мире сна. Я уже начал сомневаться, какой же из двух миров настоящий? Мелькнула коварная мысль: вдруг что-то сломалось в лаборатории Фауста и яостанусь здесь навсегда. Буду ли я сожалеть об этом? Не знаю.

Я больно-больно ущипнул себя за руку.

– Зачем? – удивился Олег.

– Мне показалось, что все это сон.

Олег засмеялся и вдруг растаял в розоватом тумане. Знакомый туман. Он слизнул все и почернел. Голос Заргарьяна из темноты спросил меня:

– Вы живы?

– Жив.

– Подымите руку. Движения свободны?

Я помахал рукой в темноте.

– Засучите рукав и расстегните ворот.

Он приложил что-то холодное к моей груди и запястью.

– Не пугайтесь. Обыкновенные датчики. Проверим ваше сердце. Не разговаривайте.

Как он мог видеть в темноте, сквозь которую не проникала ни одна искорка света? Но он видел.

– Порядок, – произнес он довольным голосом, – только пульс малость участился.

– Может быть, прекратим? – спросил откуда-то голос невидимого мне Никодимова.

– Зачем? У Сергея Николаевича нервы спортсмена. Сейчас мы ему еще сон покажем.

– Так это был сон? – спросил я с облегчением.

– Кто знает? – лукаво отозвался Заргарьян. – А вдруг и не сон?

Я не успел ответить. Темнота поглотила меня, как море. Сознание погасло.

СОН С ИСТЕРИКОЙ

Из темноты сверху вырвался поток света, заливая белый операционный стол. Белая простыня закрывала до пояса распростертое на столе тело. Вскрытая грудная клетка обнажала алость кровоточащих внутренних тканей и жемчужную белизну ребер. Глаза оперируемого были закрыты, лицо бескровно и неподвижно. Что-то знакомое было в этом лице: как будто я его видел совсем недавно, эти глубокие морщинки у губ и кривой розовый шрам на правом виске.

У меня в руках зонд, погруженный в рану. Я в белом халате, на голове у меня белая полотняная шапочка, нос и рот в марлевой маске. Так же выглядят люди напротив и рядом со мной. Я никого из них не знаю, узнаю только глаза женщины, стоящей у изголовья. Они прикованы к моим рукам, и такая тревожная напряженность в них, что кажется, между нами протянута невидимая, тугая-претугая струна. Она тоненько звенит по мере того, как зонд погружается в рану.

Я вспомнил вдруг все, что произошло до этой минуты. Скрип тормозов машины, остановившейся у подъезда, гранитные его ступени, еще мокрые от дождя, перспективу знакомой, часто снившейся мне улицы, а затем почтительную улыбку гардеробщика, поймавшего на лету брошенное ему пальто, неспешный взлет лифта и ослепительную белизну операционной, где я облачался в белый халат и противно долго мыл руки. Я точно вспомнил, что я, именно я, начал операцию, вскрыл скальпелем прочерченную шрамами грудь и мои руки с профессиональной, привычной умелостью резали, кололи, зондировали. Все это промелькнуло в сознании со скоростью звука и исчезло. Я все забыл. Привычная умелость в руках обернулась испуганной дрожью, и с внезапным ужасом я осознал, что не знаю, как и что делать дальше, не умею этого делать и любое дальнейшее промедление будет убийством.

Не понимая, что и зачем я делаю, я вынул зонд из раны и уронил его. Он глухо звякнул. В устремленных на меня глазах над марлевыми масками читался один и тот же вопрос:

– Что случилось?

– Не могу, – почти простонал я. – Мне плохо, товарищи.

Чужими, ватными ногами пошел к двери и, полуобернувшись, увидел, как чья-то спина подвинулась на мое место и негромкий спокойный басок скомандовал старшей сестре:

– Зонд!

“Бежать!” – подсказала мысль. Чтобы никто не видел, чтоб никого не видеть, не читать дальше того, что я уже успел прочесть в этих широко открытых, изумленных, обвиняющих глазах. Ног я не чувствовал. Меня бросило, как шквалом, сквозь хирургическую на площадку между двумя расходившимися под прямым углом коридорами и швырнуло на белый, сияющий эмалевым блеском диван.

“Сейчас я этими руками зарезал Олега”, – сказал я себе и, сжав виски ледяными ладонями, застонал, может быть, даже завыл.

– Что с вами… Сергей Николаевич, голубчик? – услышал я чей-то перепуганный голос.

Человек в таком же халате, как и я, только без шапочки, с лысым, голым черепом встревоженно спрашивал:

– Что случилось? Как операция?

– Не знаю, – сказал я.

– Как же так?

– Я бросил… я ушел… – еле вымолвил я. – Мне стало плохо.

– Кто же оперирует? Асафьев? – Не знаю.

– Как же вы не знаете?

– Ничего я не знаю! Я даже вас не знаю! Кто вы такой, как вас зовут, где я, черт побери?! – закричал я.

Он потоптался на месте, глядя на меня изумленными, ничего не понимающими глазами, и побежал в ту же дверь, из которой я только что вырвался.

Я посмотрел ему вслед и встал. Рванул за спиной полы завязанного сзади халата – завязки лопнули. Я вытер им руки и бросил на пол. Туда же швырнул и шапочку. В глубине протянувшегося передо мной коридора мелькнула девушка в белом – врач или сестра, – простучала каблучками-шпильками по паркету и скрылась в одной из комнат. Я слепо пошел в ее сторону мимо одинаково белых дверей. Они вели в кабинеты врачей, чьи имена были отпечатаны на карточках в рамках из белой пластмассы. “Д-р Громов С.Н.”, – прочел я на одной из карточек. “Мой” кабинет. Что ж, войдем.

У широкого итальянского окна за “моим” письменным столом сидел Кленов и читал газету.

– Уже? – спросил он сдержанно, но в сдержанности этой прозвучали тревога и страх.

Я молчал.

– Жив!

– А ты почему здесь? – спросил я вместо ответа.

– Ты же сам сказал, чтобы я здесь дожидался, – вспылил Кленов. – Что с ним?

– Не знаю.

Он вскочил:

– Почему?

– Мне стало дурно… Я почти потерял сознание.

– Во время операции?

– Да.

– Кто же оперирует?

– Не знаю. – Я старался не глядеть на него.

– А сейчас почему ты здесь?! Почему не в операционной? – закричал Кленов.

– Потому что я не хирург, Кленов.

– Ты с ума сошел.

Он не оттолкнул, отшвырнул меня плечом, как в хоккейной баталии, и выбежал в коридор. А я бессмысленно сел на стул посреди комнаты, не мог дотащиться даже до письменного стола. “Я не хирург”, – сказал я Кленову. Но как же тогда я мог начать операцию и благополучно довести ее до критической минуты, не вызывая ни в ком сомнений? Значит, во сне так можно? Тогда откуда же этот страх, почти ужас перед ел учившимся? Ведь и Олег, и операция, и Кленов, и я сам – все это только призрачный мир сна, и я это знаю. “А вдруг нет?” – сказал Заргарьян. Вдруг нет?

Зазвонил телефон на столе – я отвернулся. Телефон продолжал звонить. Наконец мне это надоело.

– Сережка, это ты? – спросили в трубке. – Ну как?

– Кто говорит? – рявкнул я.

– Не кричи. Уже меня не узнаешь.

– Не узнаю. Кто это?

– Ну, я, я! Галя. Кто же еще?

Галя волнуется – это вполне естественно. Но почему по телефону? Уж кому-кому, а ей следовало бы дожидаться в приемной. Приехал же Кленов.

– Ты что молчишь? – удивилась она. – Неужели неудача?

– Видишь ли… – замялся я. – Не могу сказать тебе ничего определенного. Мне стало плохо во время операции. Продолжает ее ассистент.

– Асафьев?

Опять этот Асафьев! А я знаю, он или не он? И не все ли равно кто, если это только сон?

– Наверное, – сказал я. – Честно говоря, не разглядел. Они все в марлевых масках.

– Ты же не доверяешь Асафьеву. Еще утром сказал, что он хирург только для амбулатории.

– Когда сказал?

– Когда завтракали. Еще за тобой машина не пришла.

Я знал точно, что утром мы с Галей не виделись. Я был дома. И никакой машины у меня вообще нет. Но зачем спорить, если все это сон.

– А с тобой что? Что значит плохо?

– Слабость. Головокружение. Утрата памяти.

– А сейчас?

– Что – сейчас? Ты об Олеге?

– Да не об Олеге – о тебе.

Я даже удивился: откуда у Галки такая черствость? Олег – на операционном столе, а она спрашивает, что со мной?

– Полная атрофия памяти, – сказал я сердито. – Все забыл. Где был утром и где я сейчас, кто ты и кто я и почему я хирург, если один вид скальпеля приводит меня в содрогание.

В трубке молчали.

– Ты слушаешь? – спросил я.

– Я сейчас еду в больницу, – сказала Галя и положила трубку.

Пусть едет. Не все ли равно, когда, куда и зачем? Сны всегда алогичны, только я почему-то наделен способностью рассуждать логически даже во сне. Решимость бежать, созревавшая еще с той минуты, когда я покинул операционную, окончательно во мне укрепилась. “Оставлю какую-нибудь записку для приличия и уйду”, – подумал я.

На верхнем листке из блокнота, лежавшего на столе поверх каких-то бумаг, я прочел типографский текст:

“Доктор медицинских наук, профессор Громов Сергей Николаевич”.

И тут я вспомнил свой листок из блокнота, на котором мой предполагаемый Гайд начертал таинственную, но указующую надпись. Она оказалась ключом к разгадке. Правда, до самой разгадки я еще не добрался, но ключ уже был в замке. “А вдруг нет?” – ответил мне Заргарьян на мой вопрос, сон ли это. А вдруг я по отношению к доктору медицинских наук, профессору Громову Сергею Николаевичу точно такой же невидимый агрессор, как и мой вчерашний Гайд по отношению ко мне? И не следует ли мне по его примеру Оставить такую же указующую запись?

И я тут же записал в блокноте профессора:

“Мы с вами двойники, хотя и живем в разных мирах, а может быть, и в разном времени. К несчастью, наша “встреча” произошла во время операции. Я не смог ее закончить: в моем мире у меня другая профессия. Найдите в Москве двух ученых – Никодимова и Заргарьяна. Они, вероятно, смогут разъяснить вам, что произошло с вами в больнице”.

Не перечитывая написанного, я пошел к двери, охваченный одним чувством: куда угодно, только подальше от этой чертовщины. Напрасно: она поджидала меня у порога.

Не успел я открыть дверь, как вошла Лена. Она была в том же халате и шапочке, как в операционной, только без марлевой маски.

Я отступил на шаг и спросил с той же дрожью в голосе, как спрашивали меня:

– Ну как?

Она почти не постарела с тех пор, как я видел ее в последний раз после войны, а прошло, должно быть, лет десять. Но с этой Леной из моего сна я был связан прочнее: нас объединяла общность профессии.

– Осколок вынули, – сказала она, почти не разжимая губ.

– А он?

– Будет жить. – И, помолчав, прибавила: – А ты на другое рассчитывал?

– Лена!

– Почему ты это сделал?

– Потому что случилось несчастье. Потеря памяти. Я вдруг забыл все, что знал, чему учился. Забыл даже профессиональный навык. Я не мог, не имел права продолжать операцию.

– Ты лжешь! – Она с такой злобой прикусила губы, что они побелели.

– Нет.

– Лжешь. Импровизация или раньше сочинил. Думаешь, кто-нибудь поверит этим сказкам? Я потребую специальной экспертизы.

– Требуй, – вздохнул я.

– Я уже говорила с Кленовым. Мы напишем письмо в газету.

– Не напишете. Я никого не обманываю.

– Никого? Я ведь знаю, почему ты это сделал. Из ревности.

Я даже засмеялся:

– К кому?

– Он еще смеется, подлец!

Я не успел схватить ее за руки, как она ударила меня по лицу с такой силой, что я с трудом удержался на ногах.

– Подлец! – повторила она сквозь душившие ее слезы: у нее начиналась истерика. – Убийца… если бы не Володька Асафьев, Олег бы умер на операционном столе… умер, умер!

Внезапная темнота оборвала ее крик.

СОН С ЯРОСТЬЮ

Я словно ослеп и оглох, а тело в параличе прижало к паркету. Я не мог даже пошевелиться, ничего не чувствуя, только холодок навощенного дерева у виска. Сколько часов или минут, а быть может, секунд продолжалось это ощущение, не знаю. Я потерял чувство времени.

Вдруг черноту перед глазами размыло, как тушь на ватмане, когда закрашивают тускло-серым очерченное пространство. Здесь оно обрисовывалось стенами неширокого коридора, освещенного несильной электролампочкой. Коридор впереди упирался в крутую лесенку, уводившую в квадрат дневного света. Я стоял, прижавшись виском к навощенной панели, и держался за поручень, протянутый по стене вдоль коридора.

Лена по-прежнему смотрела на меня, но смотрела совсем по-другому – с непонятным сочувствием и симпатией.

– Укачало? – спросила она. – Тошнит?

Меня действительно чуточку подташнивало, особенно когда взлетевший, подобно качелям, пол вдруг уходил из-под ног и что-то спазматически скручивало желудок.

– Килевая качка, – пояснила она. – Входим в порт.

– Куда? – не понял я.

– Мы уже в Стамбуле, профессор. Очнитесь.

– Где?

Она засмеялась. Я по-прежнему не мог уловить смысл происшедшего. Новая дьявольская метаморфоза. Из одного сна в другой! Феерия в красках.

– Выйдем на палубу. На ветру станет легче. – Она потащила меня за собой. – Кстати, посмотрим, что это такое. Хотя едва ли разглядим. Дождь идет.

Дождь не шел, а висел кругом тусклым сетчатым маревом. Панорама берега сквозь эту сетку казалась бесформенным абстрактным пятном, кое-где прочерченным мутными бликами минаретов и куполов, отсвечивавших то синью, то зеленью. А над ними, топя и обгоняя друг друга, кишели тучи.

– Придется плащ надевать, – поморщилась Лена, прикрывая глаза рукой от мелких водяных брызг. – В таком виде на берег не пойдешь. Ты в какой каюте, в седьмой? Подожди меня у трапа или на берегу. Ладно?

Теперь я знал номер “своей” каюты. Что ж, пойдем за плащом. Рейд по чужим морям и странам всегда любопытен. Даже в дождь и даже во сне.

В каюте я застал Мишку Сычука, суетившегося у своей койки. Он рассовывал по карманам какие-то бумажки и свертки и, казалось, был совсем не обрадован моим появлением.

– Идет дождь? – спросил он.

– Идет, – ответил я машинально, недоумевая, почему сны упорно сталкивают меня с одними и теми же персонажами. – Ты чем это карманы набиваешь?

Мишка почему-то смутился.

– Так… сувенирчики для обмена. Значит, дождь идет… – повторил он, пряча глаза. – Плохо. Собьемся в кучу… друг за дружку держаться будем. А то еще потеряешься…

И тут я вспомнил, что сотворил Мишка в действительности. В том же Стамбуле. Наяву, не во сне.

– Как наш теплоход называется? – спросил я.

– А ты забыл? – ухмыльнулся Мишка.

– Склероз. Почему-то не могу вспомнить.

– “Украина”. А что?

Он почему-то подозрительно посмотрел на меня. Все совпадало. Время во сне отставало почти на месяц. Тем лучше: я могу изменить ход событий.

– Да так… – Для убедительности я даже зевнул. – Дождь идет… Давай не пойдем.

– Куда не пойдем?

– На берег. Будут гонять полдня по дождю: мечеть, музей… Тоска. Давай у нас в баре посидим, пивка выпьем.

– Сказал! – усмехнулся Мишка. – Последний иностранный порт, а мы в баре.

– Почему последний? Будут еще и Варна, и Констанца. Очень красивые города, между прочим. И дождь к тому времени перестанет.

– Демократические, – пренебрежительно протянул Мишка.

– А тебе обязательно нужны капиталистические?

– За путевку деньги плачены. Что положено, получаем.

– Тридцать сребреников, – сказал я. – Иудины денежки.

В “Метрополе”, кстати говоря, тоже во сне я уже выложил это Мишке. И зря. Выстрелил вхолостую. Мишка путевку не достал и в рейс не поехал. А сейчас я его накрыл вовремя.

– Я ведь знаю, что ты задумал, – продолжал я. – На первой же остановке автобуса два слова полицейскому – и на такси в американское посольство. Да не мельтешись, спокойней! Ну, а в посольстве холуйски попросишь политического убежища.

На мгновение Мишка превратился в соляной столб, в библейский соляной столб, увековеченный женой Лота. Но только на мгновение. Тихий ужас от сознания того, что кто-то заглянул тебе в душу, в самую потаенную ее муть, мелькнул в глазах его и тут же исчез. Актер он был превосходный.

– Трепло, – проговорил он с показным добродушием и потянулся к вешалке за плащом.

– Я не шучу, Сычук, – сказал я.

– Что это значит?

– Что я знаю о предполагаемой подлости и намерен ей помешать.

– Интересно, как? – вырвалось у Мишки.

– Очень просто. Ты до отплытия не выйдешь из каюты.

– Я, между прочим, не поддаюсь гипнозу. Так что отваливай, – нахально объявил он и начал одеваться.

Я пересел на край койки к самой двери. Потом обернул носовым платком левую руку. Я левша и бью левой. Бью без размаха, с напряжением всех мускулов руки и плеча. Удар приобретает дополнительную тяжесть корпуса. Этому меня научил Сажин, чемпион Союза по боксу в полутяжелом весе в конце сороковых годов. Я был тогда помоложе и с удовольствием выслушивал его советы, когда после звонка из редакции забегал к нему в тренировочный зал. Там где-нибудь в уголке я правил его заметки – он собирался стать журналистом, – а потом просил его “показать кое-что”. Он показывал. “Боксером ты, конечно, не будешь, – говорил он, – староват, да и данных нет. Но ежели что, в драчке какой-нибудь за себя постоишь. Только руки береги”.

Мишка тотчас же заметил мои манипуляции и заинтересовался:

– А платок зачем?

– Чтобы кожу на костяшках не сбить.

– Ты что… серьезно?

– Я же сказал тебе: не шучу.

– Так стоит мне крикнуть…

– Не крикнешь. Тебе же хуже. Я расскажу всем, что ты задумал, – и привет, как говорится.

– А кто поверит?

– Поверят. Раз сигнал поступил, будут думать, как и что… А на берег не пустят.

– Так я про тебя то же самое могу сказать.

– Так обоих не пустят. А дома разберемся.

Мишка, как был, одетый, в плаще и кепке, присел против меня на своей койке.

– Ты сумасшедший. Ну откуда тебе взбрело в голову, что я останусь?

– Во сне видел.

– Я серьезно спрашиваю.

– Какая разница? Важно, что я не ошибся. По глазам твоим вижу, что не ошибся.

– Я же советский человек, Сережка.

– Ты не советский человек. Ты подлец. Я и на фронте знал, что ты трус и дрянь, только разоблачить вовремя не сумел.

На щеках Мишки выступили красные пятна. Пальцы нервно перебирали пуговицы на плаще, то застегивая их, то расстегивая. Должно быть, он понял наконец, что хорошо рассчитанный план его может сорваться.

– Я не закричу, конечно. На скандал не пойду. – В голосе у него появились слезливые нотки. – Но даю тебе слово, что все это вздор. Чистый вздор.

– Что у тебя в карманах?

– Я уже сказал тебе: ерунда всякая. Значки, карточки.

– Покажи.

– А почему я должен тебе показывать?

– Не показывай. Ложись на койку и лежи.

Он встал и шагнул к двери. Я прислонился к ней спиной.

– Пусти, – сказал он сквозь зубы и схватил меня за плечи.

Он был сильнее меня и только по трусости не рассчитывал на это. Но сейчас он явно шел напролом.

– Пусти! – повторил он и рванул меня на себя.

Я толкнул его коленом, он отлетел и, согнувшись, кинулся на меня, намереваясь ударить головой. Но не успел. Я ударил левой в лицо, в верхнюю челюсть. Он пошатнулся и грохнулся на пол между койкой и умывальником. Из рассеченной губы побежала алая струйка. Он тронул ее пальцем, увидал кровь и взвизгнул:

– Помогит…

И тут же осекся.

– Кричи, – сказал я, – кричи громче. Не страшно.

Глаза его сузились, источая одну только злобу.

– Все одно сбегу, – прошипел он, – в другой раз сбегу.

– А ты имей мужество объявить об этом дома. Официально, во всеуслышание. Скажи откровенно, что тебе не нравится наш строй, наше общество. Выклянчи визу в каком-нибудь посольстве. Думаешь, будем задерживать? Не будем. С удовольствием вышвырнем. Нам людская дрянь не нужна.

– Так отчего же сейчас не пускаешь?

– Потому что втихую ползешь. Обманом. Потому что людей подводишь, которые тебе доверяли.

Мишка вскочил и, оскалившись, снова бросился на меня. Он уже не стремился во что бы то ни стало выйти из каюты, им просто владела слепая ярость, лишавшая человека разума.

Я снова сбил его с ног. Пригодились все-таки уроки Сажина. На этот раз он упал на койку, только сильно ударился головой о стенку каюты. Мне даже показалось, что он потерял сознание. Но он пошевелился и застонал. Я сложил полотенце, намочил его в умывальнике и положил ему на лицо.

В дверь постучали. Я искоса взглянул на Мишку. Он даже не повернулся. Я нажал ручку дверного замка. Незнакомый мне человек в совсем мокром плаще – дождь, очевидно, еще усилился – спросил:

– Вы идете, Сергей Николаевич?

– Нет, – ответил я, – не пойду. Моему соседу плохо: укачало, должно быть. Я с ним побуду.

Мишка по-прежнему не двигался, даже головы не поднял. Я выждал, пока не смолкли шаги в коридоре, и предупредил его:

– Я в бар пошел, а дверь, уж извини, запру.

Дверь я запер, но до бара не дошел. Опять внезапная и ставшая уже привычной темнота вернула меня в знакомое кресло со шлемом и датчиками.

Первое, что я услышал, – был конец разговора, явно не рассчитанного на мое пробуждение.

– Путешественник во времени – это старо. Я бы сказал: прогулка в пятом измерении.

– А может, в седьмом?

– Сформулируем. Что с ним?

– Пока без сознания.

– Сознание уже вернулось. Лягушка-путешественница.

– А энцефалограмма?

– Записана полностью.

– Я же говорил: форменный самородок.

– Включать изолятор?

– Хочешь сказать: выключать? Давай ноль три, потом ноль девять. Пусть глаза привыкают.

Темноту чуть-чуть размыло. Как будто где-то открыли щелку и впустили крохотный лучик света. Еще невидимый, он уже сделал видимыми окружавшие меня предметы. С каждой секундой они становились все отчетливее, и вскоре передо мной возник кинематографический лик Заргарьяна.

– Аве гомо амици те салютант [1]1
  Здравствуй, человек! Друзья приветствуют тебя (лат.).


[Закрыть]. Переводить надо?

– Не надо, – сказал я.

Стало совсем светло. Шлем космонавта легко соскочил с головы и взлетел вверх. Спинка кресла сама подтолкнула меня, как бы приглашая встать. Я встал. Никодимов уже сидел на своем прежнем месте, ожидая меня.

– Ну как, переживаний много? – спросил он. – Много. Рассказывать?

– Ни в коем случае. Вы устали. Расскажете завтра. Все, что вам нужно сейчас, – это отдохнуть и как следует выспаться. Без сновидений.

– Значит, это были сновидения? – В моем вопросе прозвучало невольное разочарование.

Никодимов встал.

– Обмен информацией отложим до завтра, – улыбнулся он. – А сегодня ничего не рассказывайте, даже дома. Главное – спать, спать, спать!

– А я засну?

– Еще как! После ужина проглотите эту таблетку. А завтра опять встретимся. Скажем, днем, когда вам удобнее. Рубен Захарович за вами заедет.

– Я его и сейчас домчу. С ветерком, – сказал Заргарьян.

– И ни о чем не думать. Не вспоминать. Не переживать, – прибавил Никодимов. – А урби эт орби [2]2
  Городу и миру… (лат.)


[Закрыть]ни слова. Переводить надо?

– Не надо, – сказал я.

ПРОДВИЖЕНИЕ К РАЗГАДКЕ

Я сдержал слово и только в общих чертах рассказал Ольге о происшедшем. Мне и самому не хотелось даже отраженно вновь переживать все увиденное в искусственных снах. Я и Ольгу не спрашивал ни о чем, что имело бы к ним хоть какое-нибудь отношение. Только поздно ночью, уже в постели, я не выдержал и спросил:

– Мы получали когда-нибудь приглашения от венгерского посольства?

– Нет, – удивилась Ольга. – А что?

Я подумал и спросил опять:

– А кого из твоих знакомых зовут Федор Иванович и кто такая Раиса?

– Не знаю, – еще более удивилась она, – нет у меня таких знакомых. Хотя погоди… Вспомнила. Ты знаешь, кто это Федор Иванович? Директор поликлиники. Не нашей, а той, министерской, куда меня на работу приглашали. А Раиса – это его жена. Она меня и сватала. Ты где-нибудь познакомился с ними?

– Завтра расскажу, а сейчас у меня мозги набекрень. Извини, – пробормотал я, уже засыпая.

Проснулся я поздно, когда Ольга уже ушла, оставив мне завтрак на столе и кофе в термосе. Вставать не хотелось. Я лежал и не спеша перебирал в памяти события вчерашнего дня. Сны, показанные мне в лаборатории Фауста, вспоминались особенно отчетливо – не сны, а живая, конкретная явь, памятная до мелочей, до пустяков, какие и в жизни-то обычно не запоминаешь. А тут вдруг запомнились даже бумага на блокноте в больничном кабинете, цвет пуговиц на Мишкином плаще, стук упавшего на пол зонда или вкус абрикосовой палинки. Я вспомнил всю эту пеструю путаницу, сопоставил разговоры, поступки и взаимоотношения и пришел к странным выводам. Очень странным, хотя странность их отнюдь не умаляла убедительности.

Меня поднял с постели телефонный звонок. Звонил Кленов, уже узнавший от Зойки о моей встрече с Заргарьяном. Пришлось применить болевой прием.

– Тебе знакомо понятие “табу”?

– Предположим.

– Так вот: Заргарьян – это табу, Никодимов тоже табу, и телепатия табу. Все.

– Рву одежды свои.

– Рви. Кстати, у тебя дача в Жаворонках?

– Садовый участок, ты хочешь сказать. Только не в Жаворонках. Нам предлагали два варианта: Жаворонки и Купавну. Я выбрал Купавну.

– А мог выбрать Жаворонки?

– Мог, конечно. А почему тебя это интересует?

– Меня многое интересует. Например, кто сейчас пресс-атташе в венгерском посольстве? Кеменеш?

– У тебя не энцефалит, случайно?

– Я серьезно спрашиваю.

– Кеменеш – пресс-атташе в Белграде. В Москву его не послали.

– А могли послать?

– Понимаю, ты пишешь диссертацию о сослагательном наклонении.

В общем-то, Кленов почти угадал. В своих попытках раскрыть бродившую вокруг меня тайну я уже много раз в это утро спотыкался на сослагательном наклонении. Что было бы, если бы… Если бы Олег не был убит под Дунафельдваром? Если бы не он, а я женился на Гале? Если бы после войны я пошел на медицинский, а не на факультет журналистики? Если бы Ольга согласилась на предложение министерской поликлиники? Если бы Тибор Кеменеш поехал работать не в Белград, а в Москву? Если, если, если… Сослагательное наклонение расточало всю гофманскую чертовщину. Я мог быть на приеме в венгерском посольстве. Я мог поехать на “Украине” вокруг Европы. Я мог быть доктором медицинских наук и оперировать живого Олега. Все это могло быть в действительности, если…

И еще одно “если”. Если у Заргарьяна я видел не сны, а гипотетическое течение жизни, в чем-то измененной в зависимости от тех или иных обстоятельств? Тогда законное право голоса получала фантастическая история Джекиля и Гайда. Если журналист Громов мог на какое-то время сделаться доктором медицины, то разве не мог доктор Громов тоже на какое-то время стать куда менее значительным Громовым-журналистом. Он и стал им тогда на Тверском бульваре. В одно мгновение, налитое тушью и розовым туманом, как Гайд, впрыгнувший в тело Джекиля из губчатого кресла в лаборатории Фауста. Ведь у доктора Громова были свои Никодимов и Заргарьян, управлявшие теми же таинственными силами.

Значит, и Заргарьян с Никодимовым и я одинаково участвовали в одновременном течении каких-то параллельных, нигде не пересекавшихся жизней. Сколько их – две, пять, шесть, сто, тысяча? И где протекают они, в каком пространстве и времени? Вспомнилась Галина беседа с моим двойником о множественности миров. А если это уже не фантастическая гипотеза, а научное открытие, еще одна разгаданная тайна материи?

Но разум отказывался принять это объяснение, тем более мой разум, не тренированный в точных науках. Я мог только посетовать на ограниченность нашего гуманитарного образования: что даже просто поразмышлять, подумать об открывшейся мне проблеме у меня, как говорится, не хватило ума.

В таком состоянии меня и застала Галя, забежавшая к нам по дороге на работу. Еще вчера вечером она узнала от Ольги, что я отправился с визитом к Заргарьяну, и ее буквально распирало желание узнать, нашел ли я ключ к разгадке.

– Нашел, – сказал я, – только повернуть его в замке не могу: силенок не хватает.

Я рассказал ей о кресле в лаборатории Фауста и о трех увиденных “снах”. Она долго молчала, прежде чем спросить:

– Он постарел?

– Кто?

– Олег.

– А что ты хочешь? Двадцать лет прошло.

Она опять задумалась. Я боялся, что личное заслонит в ней любопытство ученого. Но я ошибся.

– Интересно другое, – сказала она, помолчав. – То, что ты увидал его постаревшим. С морщинами. Со шрамом, которого не было. Невозможно!