Текст книги "Мир приключений 1966 г. №12"

Автор книги: Сергей Абрамов

Соавторы: Александр Абрамов,Евгений Велтистов,Николай Томан,Глеб Голубев,Сергей Другаль,Александр Кулешов,Игорь Акимов,Яков Наумов,Юрий Давыдов,Яков Рыкачев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 43 страниц)

– Нет, судя по всему – это дело нашей компетенции.

– А кличка этого самого главаря банды – Джеймс Бонд, и его номер ноль-ноль-семь?

– Это номер не его, а героя романов Флемминга, – улыбается полковник. – И учит он не столько секретам ведения тайной войны, сколько искусству ненависти и жестокости, пытается воспитывать неразмышляющих убийц и насильников. Теоретики “творчества” этого Флемминга утверждают, что книги его дают отдушину присущей будто бы каждому человеку жажде насилия и агрессивности. Ну, а ленту с записью убийства той девушки вы не захватили?

– Михаил не дал мне ее. Он уверен, что на меня мог напасть Тарзан или еще кто-нибудь из банды Джеймса и отнять ее.

– Да, видно, крепко его запугал этот Джеймс, – снова улыбается полковник. – Ну, а Тарзан ему больше не звонил?

– Утром звонил кто-то. Голос похожий, но я не уверена, что это был Тарзан.

– И что вы ему ответили?

– Сказала, что Михаил болен. Я и в самом деле уложила его в постель и велела никому не открывать.

Полковник нажимает кнопку на панели, внутреннего телефона и спрашивает кого-то:

– Алексей Иванович, вы не помните, когда произошло убийство Анны Зиминой? Двадцать первого? Кто у нас этим занимается? Райотдел Краснопресненского? А конкретно? Ясно. Благодарю вас.

Он кладет трубку и снова поворачивается к Валентине:

– Так вы говорите, что ваш брат не совсем здоров?

– Да, у него явное нервное расстройство. Я хотела сводить его к психиатру, но он боится выходить на улицу. А что, если бы…

Она умолкает, не решаясь договорить.

– Я слушаю вас, Валентина Николаевна.

– А что, если бы вы его арестовали, товарищ полковник? Посадили бы, пока установите непричастность к убийству той девушки, А главное – пока не поймаете Джеймса и Тарзана. Они ведь…

Но тут голос ее пресекается и она умолкает.

– Нет, Валентина Николаевна, мы не имеем пока оснований его арестовывать, – мягко произносит полковник, наливая ей воды. – А Джеймс и Тарзан ничего ему не сделают… Мы постараемся, чтобы они ничего ему не сделали. Пусть только он полежит пока в постели и не выходит из дома. Врача мы пришлем сами. И не удивляйтесь, если вместе с ним окажется кто-нибудь из наших сотрудников. Предупредите об этом брата.

– А сотрудник этот останется у нас и будет охранять Михаила? – с надеждой спрашивает Валентина.

– Нет, зачем же. Он уедет вместе с врачом, и вы всем говорите, что у вас были только врачи. А за брата вашего не беспокойтесь, мы постараемся, чтобы с ним ничего не случилось.

Полковник подписывает пропуск Валентине. Попрощавшись с нею, он некоторое время задумчиво прохаживается по кабинету. Валентина произвела на него хорошее впечатление. Есть в ней что-то внушающее доверие. Ее рассказ очень может пригодиться для раскрытия убийства Зиминой. Сделав кое-какие записи у себя в блокноте, полковник идет с докладом к своему начальнику.

– Да, тут, видимо, есть какая-то связь, – выслушав Денисова, заключает комиссар. – Похоже, что именно убийство Зиминой записано на ленте, похищенной Михаилом Ясеневым. Кто ведет это дело?

– Старший оперативный уполномоченный Краснопресненского райотдела капитан Черкесов.

– А ему посильно это? Может быть, поручить кому-нибудь поопытней?

– Я в него верю, товарищ комиссар. Он хотя и молод еще, но у него большой опыт работы с несовершеннолетними правонарушителями.

– Будем считать, что вы меня убедили. А кто ещё в его оперативной группе?

– Старший оперативный уполномоченный майор Глебов. Вы должны его помнить, товарищ комиссар.

– Как не помнить! Это он ведь разоблачил группу Краюхина? Ну, так как же его не помнить! Я и Черкесова помню. Черный такой, с усиками? Он что – кавказец? Русский? А фамилия у него, по-моему, кавказская, да и лицом он похож на горца. Пригласите-ка его к нам – нужно будет поближе познакомиться.

– А когда, товарищ комиссар?

– Да в пятницу хотя бы, – полистав настольный календарь, говорит комиссар. – Сейчас вот что важно установить. Не было ли в последнее время убийств, подобных убийству Зиминой, не только в других районах Москвы, но и в области? О вчерашнем покушении на Сорочкина вы уже знаете, конечно? Пьяные молокососы зверски изрезали человека ни с того ни с сего.

– Вам разве не докладывали? Их уже поймали.

– Кого поймали – мальчишек? Да они, наверно, и не помнят, что делали, а на допросе будут биться в истерике… Ловить нужно тех, кто за ними стоит, кто их спаивает, кто зверей из них делает. Думается мне, что тут действует чья-то опытная рука и с целями не столько уголовными, сколько политическими. Не случайно ведь находим мы у наших ребят комиксы и “подпольные” переводы романов с человеконенавистническими идеями. Да еще различные записи такой музыки, под звуки которой можно и отца родного зарезать.

– А может быть, об этом нужно с работниками госбезопасности посоветоваться?

– Советовались уже. Они тоже считают, что это не исключено. Похоже даже, что предпринимают что-то по своей линии, но это не должно снимать с нас ответственности…

– Понимаю вас, товарищ комиссар.

– Ну, а этот несчастный Сорочкин скончался?

– Пока жив, и врачи все еще не теряют надежды спасти его, хотя это будет настоящим чудом. Ему ведь нанесено семнадцать ран.

– Видно, очень крепкий человек.

– Он спортсмен, товарищ комиссар. Тренер по самбо. Многие наши милицейские самбисты – его ученики.

ЕЩЕ ОДНО ПРИЗНАНИЕ МИХАИЛА

Медицинская “Волга” с красным крестом на лобовом стекле подъезжает к дому Ясеневых во второй половине дня. Из нее выходят двое в белых халатах. Один пожилой седоволосый, видимо врач, второй – молодой, широкоплечий, с медицинским чемоданчиком в руках – похож на санитара. Остановившись перед подъездом, они читают на табличке, прибитой над дверями, номера квартир.

– А как насчет носилок? – высовываясь из машины, спрашивает их шофер.

– Пока не нужно, – отвечает тот, которого можно принять за врача, – может быть, не понадобятся.

– Вы к Ясеневым, наверно? – спрашивает их девочка школьного возраста, вышедшая на улицу. – Так они на втором этаже.

А на лестничной площадке их уже ожидает Валентина.

– Вы к нам? К Ясеневым? Проходите, пожалуйста. И Валентина провожает их в комнату Михаила.

– Нет, нет, не вставайте, – машет руками один из вошедших, видя, что Михаил пытается подняться с дивана.

– А я и не болен. Это сестра меня уложила, – смущенно улыбается Михаил. – Она молодой врач, и ей все кажутся больными. Вы ведь из милиции? Тогда я должен дать показания…

– Нет, нет – об этом после. Сначала мы вас все-таки посмотрим, а потом уж, может быть, и послушаем, – снова укладывает его на диван пожилой человек со строгими глазами и таким лицом, которое Михаил сразу же определил, как “волевое”. Он не сомневается, что это какой-нибудь известный сыщик или следователь по особо важным делам.

– А что касается показаний, – улыбаясь, продолжает человек с “волевым” лицом, – то их вы дадите вот этому товарищу. Он оперативный уполномоченный милиции, а я всего лишь врач и выслушаю вас только по своей специальности, да и то с помощью стетоскопа.

– Вы, наверно, мальчишкой меня считаете, – хмурится Михаил. – А я давно уже вышел из этого возраста…

– Дорогой мой, я все это понимаю и вовсе не считаю вас мальчишкой, но болеют ведь не только мальчишки, но и люди с аттестатом зрелости. Дайте-ка мне вашу руку, я послушаю пульс.

– Не упрямьтесь, Миша, – как-то очень просто, будто давно знакомый с ним человек, произносит наконец и тот, которого врач отрекомендовал оперативным уполномоченным. – Пусть вас посмотрит Илья Ильич, раз уже вы не очень доверяете диагнозу вашей сестры. А я еще успею обо всем с вами поговорить. Зовут меня Олег Владимирович, и я действительно старший оперативный уполномоченный капитан милиции Черкесов.

Пока Илья Ильич считает удары пульса, Михаил внимательно всматривается в смуглое лицо капитана Черкесова. Нет, не таким представлял он себе опытного сыщика. Пожалуй, больше на киноактера похож. И усики какие-то уж очень легкомысленные. Наверно, Валентина так неубедительно все им изложила, что они не приняли ее сообщения всерьез. Но ничего, как только капитан узнает, в чем суть дела, сам, наверно, от него откажется, и им придется подыскать кого-нибудь поопытнее…

Процедура осмотра длится почти четверть часа, и, когда Михаил начинает уже терять терпение, Илья Ильич говорит вдруг Валентине:

– А знаете, коллега, я у него ничего серьезного не нахожу. Вы что ему давали – валерьянку? А таблеток по Бехтереву у вас нет? Ну так я выпишу. И пусть денек-другой посидит дома. У него что сейчас – подготовка к экзаменам? Дня два – три пусть не занимается ничем, потом наверстает. А теперь, – поворачивается он к Черкесову, – передаю его вам, Олег Владимирович.

– А встать можно? – спрашивает Михаил, немного разочарованный заключением врача. Ему казалось, что состояние его нервной системы должно было встревожить Илью Ильича.

– Да, конечно, можете встать, – разрешает Илья Ильич. – Вам бы на свежий воздух нужно… Куда-нибудь за город. Но с этим придется повременить.

– Давайте теперь и мы побеседуем, – кивает Михаилу капитан. – Начнем с магнитофонной ленты.

– Да, да, я включу ее сейчас, – как-то очень уж торопливо отзывается Михаил.

Жестокую сцену надругательства над неизвестной девушкой врач и капитан слушают молча, лишь изредка обмениваясь быстрыми взглядами. Молчат они некоторое время и после того, как Валентина выключает магнитофон.

– Вы узнали мой голос?.. – не выдержав этой слишком длинной для него паузы, спрашивает Михаил, ощущая неприятную, мешающую говорить сухость во рту. – Ловко они меня подмонтировали…

– Я уже сообщила им об этом, Миша, – прерывает его Валентина.

– Но ты не знаешь всего… Я тебе не все рассказал. Они не только подмонтировали мои слова… Они еще вымазали меня кровью… Может быть, даже ее кровью…

Голос Михаила, то и дело прерывавшийся от волнения, пресекается вдруг совсем, и он с ужасом чувствует, что не может произнести ни слова.

– Дайте ему воды, – шепчет Валентине Илья Ильич.

Но Михаил резко вскакивает вдруг и бросается к дивану. Приподняв его сиденье, он достает измятую рубашку.

– Вот та ковбойка, в которой я тогда был. Они вымазали ее кровью… И уверяли, будто это кровь той самой девушки… Я потом потихоньку от Валентины выстирал ее, но, видно, плохо…

– А ну-ка дайте мне ее, – протягивает руку к рубашке Илья Ильич и идет с нею к окну.

– Да, тут действительно следы крови, – заключает он.

– А это не ваша кровь? – спрашивает Михаила капитан Черкесов. – Может быть, вы в тот день порезали себе что-нибудь?

– Нет, ничего я не порезал. Можете меня осмотреть – на мне ни единой царапины.

– Чья же тогда это кровь?

– Я же сказал – они уверяли меня, что это ее кровь… Но, может быть, это кровь самого Джеймса. Он в тот вечер открывал консервную банку и порезал руку. Это я хорошо помню. Он и скатерть на столе вымазал своей кровью.

– Мы возьмем вашу рубашку на экспертизу, – спокойно говорит капитан Черкесов и кладет ковбойку Михаила в чемоданчик с медицинскими принадлежностями. – Нам уже известно от вашей сестры, что вы не помните, как попадали к Джеймсу. А кто возил вас туда? И на чем? На чьей-то машине или на такси?

– Обычно мне звонил Тарзан и вызывал на улицу. Это всегда было под вечер. Когда уже смеркалось, Тарзан предлагал зайти куда-нибудь и выпить. Я не возражал, потому что с этим скотом в трезвом виде просто не о чем было говорить… И потом я знал, что он послан Джеймсом, а к нему всегда нужно было приезжать “навеселе”.

– А как определялось это состояние “навеселе”? Была какая-нибудь определенная норма?

– Нет, не было. Тарзан сам это определял, и как только я начинал хмелеть, командовал: “Стоп!” И не давал закусить. “Закусывать будем у Джеймса”, – говорил он и выводил меня на улицу. А ездили мы к нему, по-моему, на каких-то частных машинах, но один раз на такси. Это уж точно.

– Почему вы в этом так уверены?

– Мне запомнился его номер.

– Даже несмотря на то, что были в нетрезвом виде?

– Я ведь не без сознания был… Я, когда выпиваю, всегда прихожу в состояние какого-то телячьего восторга. Читаю стихи, говорю без умолку… Вот в таком восторженном состоянии обычно и возил меня к Джеймсу Тарзан. А в тот день, когда мы на такси ехали, очень забавляли меня цифры шесть и девять. Наверно, это был номер такси, написанный на панели под лобовым стеклом машины. Мне казалось, что цифры захмелели… Что одна из них стоит твердо, а вторая вверх ногами. Чушь, конечно, но мало ли что может прийти в пьяную голову?

– А вы чешского писателя Чапека не читали?

– Это который написал “Войну с саламандрами”?

– Да, этот. Только я имею в виду его рассказ “Поэт”. Чапек описывает в нем, как своеобразно запомнил номер машины, сбившей женщину, один чешский поэт. Вы не читали этого рассказа?

– Нет, не читал. А “Война с саламандрами” мне понравилась.

– Но тот номер такси, который вам запомнился, не мог же состоять только из двух цифр?

– Возможно, это было 69–69 или 96–96, но сочетание шести и девяти я помню совершенно точно.

Капитан Черкесов записывает эти цифры и продолжает расспрашивать Михаила:

– А когда это было, не помните?

– Нет, не помню… Хотя постойте – девятого мая это было! Да, правильно, девятого мая. Потому, наверно, цифры шесть и девять так запечатлелись.

Капитан задает еще несколько вопросов и начинает прощаться.

– Илья Ильич выписал лекарство, – обращается он к Валентине. – Вы его непременно получите. А Михаил два дни пусть посидит дома. И не впускайте к нему никого. Как у вас с работой? Можете вы побыть с ним?

– Я взяла сегодня отпуск на неделю за свой счет.

– А если мне звонить будут? – спрашивает Михаил.

– Вы вообще не подходите к телефону, а Валентина Николаевна пусть отвечает, что вы больны. Или знаете что – подходите, и если это окажется Тарзан или еще кто-нибудь из банды Джеймса…

– Кроме Тарзана, мне обычно никто больше не звонит.

– Ну так вот, если он позвонит, вы сделайте какой-нибудь знак Валентине Николаевне, а сами постарайтесь поговорить с ним как можно дольше. А вы, Валентина Николаевна, побыстрее зайдите к кому-нибудь из соседей и позвоните мне. Есть у вас кто-нибудь поблизости, от кого вы смогли бы мне позвонить?

– Я дружу с дочерью наших соседей, у них есть телефон.

– Вот от них и позвоните. А если меня не будет, скажите, что вы Ясенева, мои коллеги будут знать, что делать. И вообще, если я вам зачем-нибудь понадоблюсь, звоните мне вот по этому телефону.

И он записывает на вырванной из блокнота страничке свой служебный номер. Потом подробно расспрашивает Михаила, как выглядит Тарзан, и уходит вместе с Ильей Ильичом. А когда дверь за ним захлопывается, Валентина встревоженно спрашивает брата:

– Почему ты не рассказал мне об окровавленной рубашке, а выложил все это работникам милиции?

– Я и им не собирался рассказывать…

– А почему же рассказал?

– Сам не знаю… Показалось вдруг, что, увидев кровь на моей рубашке, они мне больше поверят…

Валентина смотрит на него таким взглядом, будто перед нею сумасшедший.

– Ну, знаешь ли, Михаил, тебе обязательно нужно показаться психиатру!

– Покажи тогда меня еще и ветеринару.

– Глупо остришь. Да и не до острот сейчас… При чем тут ветеринар?

– Я от кого-то слыхал, будто в каждом мужчине живет зверь.

– От Джеймса, наверно? Но ты ведь не мужчина еще…

– И не буду им, наверно, – тяжело вздыхает Михаил. – Я просто ничтожество и самый заурядный трусишка, однако не сумасшедший.

– Нет, ты настоящий сумасшедший! – злится Валентина. – Разве не может кровь на твоей рубашке оказаться одной группы с кровью той девушки? Чем ты тогда докажешь, что не участвовал в ее убийстве?

– Пусть будет что будет, – снова вздыхает Михаил. – И пусть уж лучше они меня посадят, чем Джеймс или Тарзан зарежут…

ЭКСПЕРТЫ ПРОСЛУШИВАЮТ МАГНИТНУЮ ЛЕНТУ

Капитан Черкесов давно уже выключил магнитофон, но никто из приглашенных экспертов не произносит ни слова. А эксперты тут самые необычные: специалисты по звукозаписи, два врача из бюро судебно-медицинской экспертизы, известный актер, кинорежиссер.

– Да-с, жуткую сценку вы нам продемонстрировали, – первым нарушает молчание актер. – И чертовски все натурально…

– Кроме реплик Ясенева, – добавляет режиссер. – Они явно из другой пьесы, если только все это можно назвать пьесой. У меня почти безошибочное чутье на этот счет. То, что произносит Ясенев, звучит в ином ключе, чем все остальное.

– А я бы этого не сказал, – возражает ему актер. – Его голос такой же хмельной, как и у всех остальных, и слова вполне соответствуют происходившему.

– А что скажут медики? – обращается капитан Черкесов к представителям судебной медицины.

Врачи пожимают плечами.

– Нам впервые приходится участвовать в такого рода экспертизе, – замечает один из них. – Что касается предсмертной агонии убитой девушки, – подлинность этого у меня лично не вызывает никаких сомнений.

– А зачем им это? – недоуменно разводит руками актер. – Зачем записывать все это на пленку? Может быть, они садисты? Вам это не кажется, доктор? – обращается он к врачу.

– Да, возможно. Тот, кто записал все это на пленку, мог сделать это из садистских побуждений.

– А может быть, ему понадобилась эта запись и для какой-то иной цели, – задумчиво произносит второй медицинский эксперт. – Может быть, ему нужна было запутать в это преступление Ясенева, фамилию которого, как мне показалось, произнес кто-то слишком уж четко.

– Да, это верно, – соглашается с ним актер. – Всех по кличкам, а его по фамилии…

– Ну, а какова точка зрения акустиков? – спрашивает Черкесов специалистов по звукозаписи. – Можно ли установить, в помещении это записано или на открытой площадке?

– На слух воспринимается это, как запись на открытой площадке, – заключает один из акустиков. – Тут нет отзвука от стен и акустической обратной связи. Отражения от стен особенно были бы заметны в области средних и высоких звуковых частот. Зато довольно отчетливо слышен шум ветра. От этого при записях на открытых площадках очень трудно избавиться, даже если ветер тихий.

– А та часть, где слышен голос Ясенева, тоже записана па открытой площадке? – снова спрашивает Черкесов.

– На слух это трудно определить. Запись его голоса могла быть уже потом переписана на фон основной пленки, а не подклеена к ней. Все это нужно проверить специальной исследовательской аппаратурой в лабораторных условиях.

– Я вполне согласен с моим коллегой, – одобрительно кивает звукооператор из киностудии “Мосфильм”. – Без приборов утверждать что-нибудь очень трудно.

– Тогда у меня еще одна просьба, – обращается к акустикам Черкесов. – Снимите, пожалуйста, с этой лепты копию, или даже несколько копий. Это может понадобиться нам для опознания участников убийства Зиминой по их голосам.

А потом, когда приглашенные эксперты расходятся, Черкесов спрашивает майора Глебова:

– Вы не связались еще с оперативной группой, которая расследует нападение на Сорочкина, Федор Васильевич?

– Связался.

– Надо дать им эту ленту послушать. И непременно продемонстрируйте ее кому-нибудь, кто хорошо знал Анну Зимину.

– Я тоже подумал это.

– Ну, а как обстоит дело с наблюдением за домом Ясеневых?

– Удалось с помощью телеобъектива сфотографировать трек подозрительных типов. Один из них очень похож на Тарзана, судя по описанию Михаила Ясенева. Вот, посмотрите сами. Форменный дегенерат. Мы хоть и критикуем Ломброзо, а в чем-то он все-таки прав. Разве такой тип не может быть предрасположен к преступлению?

– Предрасположение к преступлению по антропологическим данным определяется теперь не только ломброзианцами, но и неоломброзианцами, – усмехается Черкесов, – но разницы между ними никакой. И те и другие видят корни преступности лишь в биологических свойствах личности.

– Но ведь в какой-то мере…

– Да, в какой-то мере они правы! – соглашается Черкесов. – Но биологические свойства личности – не определяющее начало. Дайте-ка мне эти фотографии – их нужно показать Ясеневу. Сестра его не звонила сегодня?

– Нет, Олег Владимирович.

– Ну, а вы что помалкиваете? – обращается Черкесов к майору Платонову – эксперту-криминалисту райотдела. – Вы наш собственный, так сказать, эксперт, а мнения своего о прослушанной магнитной ленте не говорите.

– Размышляю пока, – скромно произносит Платонов, – потому и не тороплюсь.

Черкесов знает, что Платонов слов на ветер не бросает и прежде, чем придет к какому-либо заключению, взвесит все не один раз.

– Одно только несомненно, Олег Владимирович, – раздумчиво произносит майор, – запись на этой ленте велась не нашим магнитофоном. Это какой-то иностранный на батарейках или аккумуляторах.

– А отсюда вывод…

– Нет, пока никакого вывода. Такой магнитофон можно было и в комиссионном магазине на Смоленской площади купить.

– Согласен с вами – не будем торопиться. Ну, а как у нас дело с поиском такси, Федор Васильевич? – снова обращается Черкесов к майору Глебову. – Подключили к нашей группе еще кого-нибудь? Начальство обещало.

– Да, подключили двух лейтенантов. Прямо из милицейской спецшколы. Им я и поручил поиски шоферов такси, ездивших вечером девятого мая на машинах с интересующими нас номерами. Но пока никаких результатов.

Капитан Черкесов смотрит на часы – рабочий день в райотделе давно уже окончен.

– Пошли по домам, – говорит он своим коллегам. – Всего все равно не переделаешь, а срочного ничего пока нет.

Сам он остается еще на несколько минут. Ему спешить некуда, он человек холостой.

“А что, если съездить к Ясеневым?” – мелькает вдруг неожиданная мысль.

И, не раздумывая более, он едет к себе и переодевается в штатское. От его дома на Большой Грузинской до улицы Герцена, на которой живут Ясеневы, недалеко. Черкесов не торопясь идет к ним пешком и думает почему-то не о Михаиле, а о Валентине.

“Дома ли она сейчас? Должна быть дома – вечером она Михаила одного не оставит…”

СНОВА У ЯСЕНЕВЫХ

– А знаете, я ведь почему-то ждала вас сегодня, – открывая ему дверь, простодушно признается Валентина.

– Значит, я могу не считать себя незваным гостем? – шутит Черкесов. – Ну, а как наш больной?

– Днем чувствовал себя неплохо, а к вечеру захандрил. Вернулись прежние страхи…

– Ну, что ты все из меня какого-то неврастеника делаешь? Обиженный Михаил выходит из своей комнаты.

– Добрый вечер, товарищ капитан! Или, может быть, мне полагается гражданином капитаном вас называть?

– Называйте меня лучше Олегом Владимировичем, – улыбается Черкесов. – Да посмотрите-ка на эти вот фотографии. Не узнаете ли кого-нибудь?

Михаил внимательно всматривается в лица, а Валентина удивленно восклицает:

– Одного и я знаю! Это же Верочкин поклонник!

– А мне никто из них не знаком, – разочарованно возвращает фотографии Михаил.

– А какой же из них Верочкин поклонник? – любопытствует Черкесов, повернувшись к Валентине.

– Да вот этот. Ужасно некрасивый, но безумно, и притом безнадежно влюбленный парень, – смеется Валентина, указывая на одну из фотографий.

Взглянув на нее, начинает смеяться и Черкесов.

– Не правда ли – ужасный урод? – спрашивает его Валентина.

– Я смеюсь совсем не потому… Мы ведь за Тарзана его приняли. Он почти весь день возле вашего дома околачивался.

– Ну, это-то понятно. Он сейчас в отпуске, вот и торчит целыми днями под Верочкиными окнами. Она даже в милицию хотела жаловаться.

– А кто он по специальности?

– Инженер-конструктор какой-то. И, говорят, талантливый.

– Вот вам и тип, предрасположенный к преступлению! – снова начинает смеяться Черкесов.

Валентина и Михаил удивленно смотрят на него.

– Сейчас объясню, – обещает Черкесов. – Эх, надо бы Глебову позвонить! Ну да ладно – успею сделать это и завтра. Глебов – мой коллега. Посмотрев на фотографию этого безнадежно влюбленного инженера, он вдруг вспомнил теорию итальянского психиатра Чезаре Ломброзо, раскритикованную в наших учебниках криминологии, и решил, что Ломброзо все-таки в чем-то прав.

– А вы разве не признаете этой теории? – спрашивает Черкесова Михаил. – Разве преступные наклонности, так же как и противоположные им, не заложены в каждом человеке? Вот Фрейд, например, считает…

– Простите, Миша, а вы читали Фрейда или знаете о нем понаслышке?

– Видите ли… – мнется Михаил.

– Это Джеймс их по части фрейдизма натаскивал, – раздраженно перебивает его Валентина. – Знакомил и с пресловутым “комплексом Эдипа”, и с теориями современных психоаналитиков.

– Ну и что из того? – повышает голос Михаил. – Что же плохого, что Джеймс нас с учением Фрейда знакомил? Его чтят во всем мире, а у нас он почему-то запрещен…

– Почему же запрещен? – удивляется Черкесов. – Его книги есть во многих библиотеках. С некоторыми из них наши профессора специально даже рекомендовали познакомиться во время моей учебы в юридическом институте.

– А вы его для чего читали? Чтобы критиковать или для того, чтобы учиться у него тайнам человеческой психики? – допытывается Михаил.

– Учиться у него, в общем-то, нечему. Закономерностям психических явлений учились мы у Павлова, а Фрейда читали только потому, что он все еще на вооружении у современной буржуазной психологии и криминологии.

– Не переменить ли нам тему разговора? – предлагает Валентина. – А еще лучше, если мы пройдем в мою комнату и выпьем чаю.

– Скажешь тоже! – усмехается Михаил. – Олегу Владимировичу не полагается, наверно, распивать чай с такими, как я…

– А я вот от чая и не откажусь как раз, – смеется Черкесов. – Не отказываюсь я и от беседы о Фрейде. Не знаю, кто вам его преподавал, Миша, но не сомневаюсь, что вам непременно поведали об убежденности Фрейда в том, что первобытный человек, нисколько не изменившись, продолжает жить в нашем подсознании. Этот предок, по Фрейду, был более жестоким существом, чем другие животные, и любил убивать. Я даже дословно запомнил одно выражение Фрейда. Он писал в какой-то из своих книг: “Если судить о нас по желаниям нашего подсознательного, то мы, подобно первобытному человеку, просто банда убийц”. Ну что, разве не это проповедовал вам Джеймс?

– Да, что-то в этом роде… – смущенно признается Михаил. – Но ведь действительно гнездится в человеке что-то такое…

– Джеймс им не только проповедовал это, он и осуществлял на практике подобные идеи, – зло перебивает брата Валентина. – Выпускал из них этого предка наружу. И не всем даже требовалась для этого теоретическая подготовка. Скоты, которые убили ту девушку, и имени-то Фрейда, конечно, не слыхали. А Фрейд был у Джеймса для таких интеллигентных мальчиков, как ты… Да ты хоть понимаешь, из какого вертепа вырвался?

Михаил угрюмо молчит, а Валентина, махнув на него рукой” уходит на кухню готовить чай.

– Валентина, наверно, не права, – негромко говорит Михаилу Черкесов. – Вы, конечно, не убийцей хотели стать, а сверхчеловеком, суперменом. Однако супермен и убийца, по сути дела, одно и то же. Главный герой Флемминга Джеймс Бонд – именно такой типичный супермен. Но ведь он агент номер ноль-ноль-семь. А подобный номер, начинающийся с двух нолей, в реестрах английской разведки дает право на убийство. Давайте, однако, больше не будем говорить об этом – Валентине эта тема не очень нравится.

– А пока ее нет, ответьте мне: как вы будете относиться ко мне, если кровь на моей рубашке окажется той же группы, что и у убитой девушки?

– А это уже установлено совершенно точно, – спокойно сообщает Черкесов, однако, увидев испуганные глаза Михаила, поспешно поясняет: – Но не это ведь главное. Установлено и другое – кровь на вашей рубашке принадлежит не женщине, а мужчине. Скорее всего это действительно кровь самого Джеймса…

В это время входит Валентина с чайником и, заметив, что они вдруг замолкли, спрашивает с напускной шутливостью:

– О чем это вы тут шептались в мое отсутствие?

– Миша поинтересовался экспертизой пятен крови на его рубашке…

– И, знаешь, – возбужденно перебивает Черкесова Михаил, – кровь оказалась мужской! Значит, она не была кровью той девушки…

– Ну вот и слава богу, – произносит Валентина, но Черкесов по глазам ее видит, что она не верит этому.

– Вы, кажется, сомневаетесь? – спрашивает он.

– Это, наверно, что-то новое в экспертизе?

– Да, это у нас сравнительно недавно.

– Но как же это возможно? Ведь эритроциты и лейкоциты мужской и женской крови неотличимы друг от друга.

– Так думали раньше, а теперь в сегментно-ядерных лейкоцитах женской крови обнаружили половой хроматин. Не замечали этого раньше по той причине, что среди ста лейкоцитов женской крови лишь примерно три имеют такой хроматин.

– Теперь и я припоминаю… Нас знакомили с этим открытием. Но ведь обнаружены эти половые различия в живой крови, а вы, криминалисты, имеете дело с засохшей, разложившейся. Как же вам-то удается обнаружить в ней три процента этих лейкоцитов?

– О, это в результате почти нечеловеческих усилий сотрудников научно-исследовательского института милиции, – не без гордости за своих коллег говорит Черкесов. – Чем только не пытались они восстановить ядра лейкоцитов! Для того чтобы добиться этого, проводилось множество экспериментов. А когда наконец удалось добиться успеха в лабораторных условиях, предстояло воскресить лейкоциты засохшей крови на случайных предметах и потому почти всегда загрязненные. Очень трудно было решить эту задачу. Производили своеобразную инкубацию мертвых лейкоцитов засохшей крови в термостатах, отделяли их ядра из растворов с помощью центрифуг, а потом чуть ли не сутками сидели за микроскопами…

– Господи! – восклицает вдруг Валентина, перебивая Черкесова. – Когда я узнаю, какие усилия и какие средства затрачиваются на борьбу с преступностью, я наполняюсь прямо-таки лютой ненавистью ко всем этим подонкам. Среди них немало, конечно, кретинов и шизофреников, но ведь есть и обыкновенные ребята, страдающие лишь “комплексом неполноценности”, невозможностью чем-нибудь блеснуть, выделиться из “толпы”. И тогда они выходят на улицы в ночное время, строя из себя геройчиков и суперменов, которым все дозволено…

Валентина с трудом сдерживает волнение. Это заметно по красным пятнам, выступившим у нее на щеках. Резко повернувшись к брату, она говорит ему очень зло:

– И ты, Михаил, был недалек от этих ночных шакалов. И если бы докатился до этого… я возненавидела бы тебя! Романтики вам захотелось! Так идите тогда в авиацию, в морской флот, уезжайте на Дальний Восток, проситесь на полюса, идите в геологи, в дружинники, черт возьми! Когда “геройчики” нападают на беззащитных, дружинники выходят ведь почти один на один против этих озверевших, потерявших разум от водки, вооруженных подонков. Значит, они и есть подлинные герои.

Заметив, что с Михаилом творится что-то неладное, Черкесов делает Валентине знаки, чтобы она перестала, но она не замечает или, может быть, не хочет замечать его предостережений. Она так изнервничалась за эти дни, что теперь нуждается, наверно, в разрядке. А Михаил сидит, стиснув зубы. В лице его ни кровинки. Губы то и дело нервно подергиваются.