Текст книги "Прозрение. Спроси себя"
Автор книги: Семен Клебанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Эти три дня, оставшиеся до звонка в прокуратуру, Дмитрий Николаевич прожил как-то механически. В его душе все притупилось, окружающее стало безразличным.
День четвертый был понедельником. Тринадцатого июля. Но даже суеверных предчувствий не возникло. Главное сделано: документ в прокуратуре, а сколько потом минует черных пятниц и тяжелых понедельников – незачем предугадывать и считать. И не стоит надеяться на везение. Ивану Проклову давно не повезло – еще в Полесье, в тридцатом году.
Единственное, что позволил себе Дмитрий Николаевич, это отложить звонок до середины дня. Чтоб не создалось впечатления, будто он не спал всю ночь, ожидая окаянного понедельника.
После полудня Ярцев позвонил и узнал, что ему необходимо приехать в прокуратуру к товарищу Ледогорову, который будет вести дело.
Входя в кабинет следователя по особо важным делам Вячеслава Александровича Ледогорова, даже беглым взглядом можно было заметить нечто особое в атмосфере казенной обстановки. Рядом с письменным столом, у кресла, покоились две гири, по пуду каждая, облитые черным лаком. Несколько раз за день Вячеслав Александрович делал разминку – энергично выжимал эти гири. Позади селектора телефонной связи на белом подоконнике метались в длинном аквариуме экзотичные рыбки. Одна из них, выплыв из водорослей, уткнулась в подсвеченное стекло, заглядевшись на Дмитрия Николаевича.
В тридцать девять лет Вячеслав Александрович со своим гладким и розовым лицом, глазами цвета крепкой чайной заварки выглядел очень молодо. И своей мальчишеской улыбкой порой озадачивал людей, ибо появлялась эта улыбка в самые неподходящие моменты. Он знал эту свою особенность, но ничего поделать не мог, хотя при встрече с начальством такой диссонанс иногда приводил к нежелательным результатам.
– Садитесь, будем беседовать… – сказал Вячеслав Александрович, подчеркнув слово «беседовать».
В беседе нынешней и тех, что предстоят в дальнейшем, Ледогоров меньше всего касался его работы в клинике. Здесь все было ясно.
– Давайте, – устало ответил Дмитрий Николаевич. – С чего начнем?
– Вы обращались к адвокату? – спросил Ледогоров.
– Нет.
– А мне показалось… Здесь есть информация, связанная с судом в Полесье. Откуда она?
– Я ездил в Полесье. Был у прокурора Жбакова.
– Когда?
– Пятого июля.
– А заявление датировано десятым.
– Правильно.
– Я о другом. В заявлении вы указываете, что судебное дело погибло во время войны. Об этом вам сообщил прокурор. При таких обстоятельствах у вас была возможность принять иное решение.
– Конечно, был и другой путь… Простите, как мне следует к вам обращаться? Гражданин следователь или…
– Вячеслав Александрович.
– Благодарю. Так вот, Вячеслав Александрович, иначе я поступить не мог. Насчет адвоката – это что, рекомендация или юридическая необходимость? Мне бы не хотелось его иметь. Я сам и обвиняемый и адвокат. Все очевидно, даже не нуждается в расследовании.
– Не спешите с выводами, Дмитрий Николаевич. Коль вы и адвокат, то советую – почаще заглядывайте в процессуальный кодекс. Сказав: «не нуждается», вы проявили, простите, юридическое невежество. Ничего еще не доказано. Поэтому я для вас не гражданин следователь, а Вячеслав Александрович. До той поры, когда смогу доказать, что именно вы – Проклов. Это главный камень преткновения. Здесь меня ожидает больше синяков и шишек, чем пирогов и пышек. Ваше признание в официальном документе может фигурировать только в качестве цитат из вашего заявления. А таковые, как известно, берутся в кавычки. Мне кавычки будут очень мешать. Видите: задачка с одним неизвестным, а решать ее надо сложнейшим путем.
– Простите, еще вопрос.
– Пожалуйста.
– Каково мое юридическое положение? Кто я? Подследственный, обвиняемый, подозреваемый, подсудимый… Кто?
– Пока вы – заявитель. Мы с вами еще не устранили ни единой неясности.
– Я-то устранил…
– Дмитрий Николаевич, приход с повинной, несомненно, имеет существенное значение. Но если бы это заявление поступило к нам хотя бы на один день раньше вашей встречи с Крапивкой! Будем все называть своими именами. Тут проглядывается простая схема. Крапивка узнал вас. Вы испугались и… – Вячеслав Александрович смолк, видимо, подбирая слова для оценки случившегося. – Вот мы с вами беседуем. Правда, беседуем в доме с вывеской: «Прокуратура». Так вот, мне в нашей беседе представляется, пожалуй, очень важным вопрос: почему вы, Дмитрий Николаевич, не сделали этого шага раньше? Чуть усложню вопрос. Можно? – И, не дождавшись ответа, добавил: – Без внешнего раздражителя, так сказать, без случайного фактора? Вам не грозит расстрел, но понимаю, что десять, семь или пять лет тюрьмы не могут не нарушить устоявшийся образ вашей жизни. Не только вашей. У вас семья.
Дмитрий Николаевич молчал. Только вспоминались слова, которые говорил своим больным: «Потерпите, будет больно, но потом обязательно станет легче. Потерпите».
– Я никогда ничего не знал о суде и приговоре. О расстреле Бражко и Гнилова я узнал, только прочитав заметку в газете. Почему тогда удрал? Был убит страхом. Бежал от себя, от Проклова. Во все времена это называлось – спасать шкуру. Есть пословица: «Не пойман – не вор». И вот, прикрывшись ею, как шапкой-невидимкой, двинулся уже Ярцевым по жизни. Потом грянула война. Не брала меня смерть. Не брала, окаянная. Иногда задумывался: почему? Никто ведь не молился за меня. Потом нашел для себя ответ. Видно, знает смерть, что я от своих должен рухнуть, не врагам меня казнить. Теперь вам судить, хорошо ли она потрудилась или зря старалась.
Дмитрий Николаевич хотел попросить воды, каких-нибудь капель, но не стал этого делать, чтобы Вячеслав Александрович не расценил просьбу как слабость, рассчитанную на жалость и милосердие, которые вроде были обещаны вначале, а потом неожиданно исключены в ходе беседы.
Дмитрий Николаевич не был уверен в справедливости своих выводов, но восприятие им Ледогорова совершило эволюцию: от открытого доверия до протеста и обиды – что ж, не повезло…
Вячеслав Александрович смотрел спокойно, будто исповедь Дмитрия Николаевича не коснулась ни слуха, ни сердца следователя.
– Не устали?
– Волнуюсь.
– Понимаю.
– Страдания делают нас эгоистами.
– Боль всегда чувство личное. Вам, профессор, это хорошо известно.
– Нет… Это одна из наиболее распространенных ошибок в жизни, – возразил Дмитрий Николаевич. – Природа ее возникновения понятна. Простой пример. Человек вывихнул ногу. Страшная боль. Ну а хирург, вправляющий ногу, он как, по-вашему, только слышит стон и крик больного? И ничто его больше не тревожит, все отключено? Было бы такое – горе бы раскололо земной шарик. Одним больно, а другим – трын-трава? И вы, Вячеслав Александрович, если искренне исповедуете веру, что боль всегда чувство личное, допускаете ошибку. Неужели вы так присмотрелись, приобвыкли к конвейеру боли, который тащит людские судьбы по всем вашим этажам? Поймите меня правильно, сейчас мы с вами в определенной мере люди одной человеческой профессии – санитары общества. – Он помолчал. – Послушал бы кто мой разговор, вот бы вдоволь подивился. Хорош санитар, петля по нему скучает.
– И я вдруг подумал об этом, – признался Вячеслав Александрович.
– В этом повинен только я. Вы-то лицо служебное.
– Хотите сказать о неотвратимости ответственности, а, мол, мне удалось ее избежать. Об этом речь?
– Да.
– Дойдем до отправной точки и признаем: первопричина трагедии кроется в самом факте – в совершенном преступлении.
И снова Дмитрий Николаевич почувствовал укор. Он взглянул на хозяина кабинета и, по-своему оценив сказанное, с печалью заметил:
– Вы начали с совести, к ней и пришли. Вернулись на круги своя.
– Куда ж от нее денешься? «Мы родимся с добродетелями, и совесть дана им в охранение…» Это еще Лобачевский сказал. Почти сто пятьдесят лет назад. Дмитрий Николаевич, у меня к вам просьба. У вас в ближайшие дни будут операции?
– Вы обо мне?
– Да.
– Я сейчас не работаю.
– Почему? Кто-то уже распорядился?
– Нет. Я сам. Не могу. Это ведь глаза… Мозоли удалять и то нужно настроение. Почему вы спросили?
– Хотел бы поприсутствовать. Посмотреть.
– В больнице операции ежедневно.
– Мне хотелось увидеть именно вас во время операции.
– А здесь… Я другой?
– Мне очень важно все о вас узнать.
– Обо мне – пожалуйста. Только очень прошу – пусть моя семья, если это возможно, пока будет вне случившегося.
– Ясно.
Ярцев подумал, что еще две-три такие встречи, и он не сможет войти в операционную. А это ведь тоже смерть… Только медленная, долгая, очень долгая. Знает, думает ли об этом Вячеслав Александрович?
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Три дня подряд, приходя на работу, Вячеслав Александрович вынимал из сейфа дело Ярцева – тощую папочку, где было подшито всего лишь семь страниц заявления и несколько листиков с записями беседы с Дмитрием Николаевичем. Он много раз перечитывал материалы, разглядывал карту Полесья, думал, как выстроить схему предстоящего расследования. Работа подвигалась медленно. Мешало обидное чувство профессионального бессилия. Такое с ним бывало редко. Но теперь напряжение резко обострилось.
Вячеслав Александрович разложил на столе большой лист бумаги и с усердием рисовал места события – дом Крапивки, дорогу, по которой убегал Проклов, на отлете изобразил товарный состав с платформой, груженной лесом. В правой стороне, ближе к кромке листа, начертил круг, вписал в него: «Челябинск».
Потом в различных точках расположил людей, обозначил их имена и фамилии. Человечки, правда, ему не удались – одни палочки и нолики. Как в детском рисунке.
Вячеслав Александрович озабоченно посматривал на картинку, мысленно восстанавливая события давних лет. Но при всем его незаурядном творческом воображении, он не мог преодолеть барьера, возникшего в ходе размышлений:
«А может, все было иначе… Хотя бы разговор с прокурором Жбаковым. Ведь не исключено, что архив сохранился, а Ярцев утверждает – сгорел. А приговор? Только и есть – заметка в газете. Но могла быть допущена ошибка. Известны и такие случаи. Выходит, рановато нарисовал картинку. А вдруг все окажется правдой? Есть свидетель – Крапивка. Вот здесь, – Вячеслав Александрович ткнул карандашом в прямоугольник лаза, – он находился во время разбоя. Так… Буду допрашивать, получу показания… Но где гарантия, что Ярцев не откажется от своего заявления? Да, да – откажется! – Он поставил в центре картинки большой вопрос. – Надо вызывать Ярцева. Придет профессор, подтвердит признание. Что это даст? Неужели ты – следователь Ледогоров, уверуешь, что в твоих руках неоспоримое свидетельство истины? Тогда, брат, собирай манатки, сдавай дела. – Вячеслав Александрович подошел к аквариуму. – А ты что скажешь, золотая рыбка? Молчишь, рыбья душа. Ладно, успокойся! Не станет Ледогоров собирать манатки. Будем соображать, как действовать. Где-то ведь есть выход из лабиринта. Скажу тебе по секрету: направлений поиска в подобном варианте: раз, два и – стоп! Прикинь, может, подскажешь мудрое. Отпущу тебя в сине море!..»
Рыбка, мордочкой уткнувшись в стекло, выслушала Ледогорова и, вильнув хвостиком, уплыла к бледно-розовой ракушке.
Вячеслав Александрович походил по кабинету, затем торопливо подошел к столу и размашисто написал на рисунке два слова: «Жбаков» и «Приговор».
По нахмуренному лицу скользнула ироничная улыбка – признак осуждения прежней версии.
Он вызвал секретаря, продиктовал телеграмму Жбакову – просил разыскать дело Проклова.
На другой день прибыл ответ: архив не сохранился.
Прочитав телеграмму, Вячеслав Александрович огорчился. Как воссоздать модель преступления? Время не оставило зримых следов, совокупность которых могла бы помочь расследованию.
Но сожаление довольно скоро отступило – ничего не поделаешь: война…
И все-таки раздумья привели его к важному заключению – Ярцев пока единственный человек, знающий всю правду об убийстве родителей Крапивки. Но он не воспользовался гибелью архива в своих целях.
Так появился кирпичик, который Вячеслав Александрович положил в фундамент своей модели. И тут же жирной чертой зачеркнул на картинке: «Жбаков».
Теперь все его внимание привлекло слово: «Приговор». Он понимал, что пожар испепелил и судебный приговор, находившийся в деле. Значит, можно смело исключить и эту надпись. Надежды воскресить важнейший документ у суда нет.
Но что-то внутри упорно сопротивлялось, сдерживало руку. И он резко отбросил карандаш.
В четверг Вячеслав Александрович беседовал с Ярцевым.
– Давайте приступим к работе, – предложил он, – будем устранять неясности. Любое событие преступления к моменту начала расследования всегда находится в прошлом. – Он раскрыл дело Проклова, перелистал несколько страничек и доверительно, словно разговаривал с другом, произнес: – Здесь лишь предлагаемые условия задачи… Увы, только в школьных учебниках на последних страницах обозначен ответ. У нас этого нет. Путь перехода от вероятного знания в достоверное чертовски сложен. Будь на моем месте сам Шерлок Холмс, он бы так же оценил ситуацию.
– И я не доктор Ватсон, – заметил Дмитрий Николаевич, пытаясь разгадать едва уловимый замысел следователя.
– В моей практике не было случая, чтобы я предложил человеку, чье дело веду, сесть рядом со мной и установить истину… Вам – предлагаю.
– Это знак доверия, – спросил Дмитрий Николаевич, – или…
Вячеслав Александрович мягко перебил:
– Сомневаетесь?
– Как вам сказать… Я понял, что мое заявление вас не устраивает. Вы хотите получить другой документ? Исключено!
– Уточним. Вы, Дмитрий Николаевич, – заявитель. Когда ваше заявление поступило в прокуратуру, оно стало юридическим документом. Сейчас просто поздно рассуждать: устраивает или не устраивает. Теперь – такова моя обязанность расследовать дело – ваше заявление дает повод для многих вопросов. Поэтому прошу вас посмотреть на документ глазами человека, который может подтвердить достоверность изложенного. Но я, следователь Ледогоров, отнюдь не перекладываю на ваши плечи свою обязанность – доказать виновность заявителя или дать иное заключение. Верю или не верю – понятие субъективное. Первооснова соблюдения закона – доказательство. Давайте рассмотрим дело с этих позиций.
– Я готов. Спрашивайте.
Вячеслав Александрович надеялся, что тактический путь установления контакта с Ярцевым – обращаться к добрым началам в душе человека – приведет к выявлению подробностей, которых нет в заявлении. Он снова вспомнил телеграмму Жбакова – свидетельство правдивости Ярцева, и спокойно спросил:
– Вы ничего не хотите добавить к заявлению?
– Нет… Пока нет.
– Ну и ладно. – Вячеслав Александрович не стал уточнять оговорку Ярцева. – Когда вы пошли в дом Крапивки, у вас не возникло опасения, что хозяева окажут сопротивление? Топор-то у них, во всяком случае, был. На что вы рассчитывали?
Дмитрий Николаевич покраснел. Вопрос адресован Проклову. О чем он тогда думал?
– Не знаю… Помню, кудлатый сказал: «У нас есть документ. Разрешено производить обыск».
– Вы видели документ?
– Нет. Поверил, что есть такая бумажка. Злость во мне кипела. Мать вспоминал.
– Вы знали, что у них есть револьвер?
– Нет. Видел, как кудлатый вынул из кармана пугач. Говорил, что купил мальчонке.
– Когда это было?
– На поминках. Когда водку пили. Взял я пугач, посмотрел. Щелк, щелк… игрушка!
– Почему убили отца Крапивки?
– Не знаю.
– Как это произошло?
– Я долго не мог открыть крышку сундука. Старик бросился на меня. Тогда хромоногий потащил его к печке. Старик вырвался, схватил кочергу, ударил хромого. Кудлатый стоял рядом со мной. Караулил, как бы я кубышку не унес. Хромоногий опять полез в драку. Старик отшвырнул его. Тогда кудлатый вынул из кармана кожанки револьвер и выстрелил. Убил старика. Я все еще возился с сундуком. Наконец отвалил крышку. Кудлатый подскочил, взял кубышку. А я – сапоги. Новые. Хромоногий повалил мать Крапивки. Заметил, у него был нож. Мать билась в истерике. Видно, он ранил ее и отбежал к окну. Кудлатый крикнул: «Ванька, добей ведьму!» Я испугался, бросил сапоги и попятился к двери. В этот момент увидел Федьку. Кудлатый кричал: «Добей!» Но я убежал. Что было дальше – не знаю. Когда добежал до шоссе, услыхал второй выстрел. Я не оглядывался – удирал. Вот так это запомнилось.
– Запомнилось или было? – спросил Вячеслав Александрович.
– Было! Поэтому и запомнилось.
Дмитрий Николаевич закурил.
– Теперь мысленно поставьте свой стул рядом с моим, – сказал Вячеслав Александрович. – И порассуждаем по поводу рассказа Ивана Проклова… Будем терпеливы и попытаемся установить адекватность услышанного с реальной ситуацией, происшедшей в Камышах. Скажите, какой бы вы сделали вывод? Вы, Ярцев!
Дмитрию Николаевичу показалось, что следователь готовит какую-то уловку, но ему чего-то не хватает для неожиданного эксперимента…
– Поняли вопрос?
– Да. Но позвольте заметить, в самом вопросе уже есть ответ…
– Любопытно. Поясните.
– Показания Проклова не подкреплены доказательствами. А вам они нужны.
– Очень, – спокойно подтвердил Вячеслав Александрович.
– Но это уже обвинение в адрес Ярцева. Что делать мне? Где добывать справки, факты, все, что называется вещественными доказательствами? Ваше право верить или не верить…
– Хорошо, что обострили разговор. Полезно! И мне и вам.
– Может, мне как заявителю – да! Но это моя временная визитная карточка. Будет другая… Я – обвиняемый. Какой же вывод я должен сделать?
– Помогите мне.
– Как?
– Об этом и разговор.
– Если вам мешает фамилия Ярцев, называйте меня Прокловым.
– Что изменится?
– Вам решать, Вячеслав Александрович. Только Проклов стал бы говорить то же самое. Он другого не знает. Другого не было. Разница в одном, самом существенном: Ярцев осуждает себя. А вот Проклов, честно говоря… Затрудняюсь ответить.
Вячеслав Александрович внимательно выслушивал возражения Ярцева и сдержанно задавал наводящие вопросы, не вступая с ним в спор. Он запомнил одну подробность, которая возникла внезапно. Ярцев, не отвергая заявления, почему-то хочет приблизить момент вручения ему обвинительного заключения. Почему?
Дмитрий Николаевич уставился на обложку синей папки. Надпись «Проклов» назойливо лезла в глаза. И вдруг, преодолев мучительный рубеж покорности, он категорично произнес:
– Я хочу внести дополнение к своему заявлению.
– Пожалуйста. Вот бумага, пишите.
– Спасибо! Я воспользуюсь вашим предложением. Когда я впервые переступил порог этого кабинета, в тот день для меня уже начался суд. Оставим в стороне эмоции. Суд без доказательств – машина без колес. Сегодня – второй день суда. И я понял страшную нелепость моего положения. Скажу больше. Безвыходность вашего положения. И вы, Вячеслав Александрович, знаете это сами. Потому и поставили мой стул рядом. Но и это не помогло! Думаю, что мое покаянное заявление не вызывает у вас особо сложных вопросов. Точнее, не может вызвать. Но есть один главный. Вопрос вопросов… Сегодня я его услышал. Убивал ли я? Нет, не убивал! – Дмитрий Николаевич стукнул кулаком по столу. – Не убивал! – Глаза его яростно сверкнули, он схватил папку и, помахав над столом, бросил на место.
Вячеслав Александрович сидел не шелохнувшись и слушал Ярцева, слушал и впитывал каждое слово.
Дмитрий Николаевич расстегнул воротник и неожиданно тихо продолжил:
– Пусть в этом деле появится доказательство! И это должны сделать вы, Вячеслав Александрович. Я – бессилен. Поймите, это не защитный маневр. Моя боль! Почему слова Крапивки, почему пятистрочная заметка, я сам ее обнаружил в газете, обрели силу приговора? Я не юрист, но понимаю, что в приговоре должно быть ясно сказано, за что приговорили человека к тяжкому наказанию. Ведь закон содержит ряд статей, по которым суд определяет степень наказания. Да, наказания. За содеянное лично мной… В своем заявлении я не изменю ни одной строки. Но я дополню его фразой: «Я не убивал!» И если можно говорить о чести человека, свершившего преступление, то я буду отстаивать только одно: пусть моя честь не будет сопрягаться со словом «убийца».
Слушая Ярцева, Вячеслав Александрович снова ощутил, как сердце захлестнуло странное чувство безвинной вины следователя, который не может произнести свое веское слово.
Он вспомнил свой рисунок, где была надпись: «Приговор». Сейчас у него было одно утешение – он не осмелился тогда зачеркнуть это слово.
Вячеслав Александрович вынул из папки Проклова рисунок и стал вносить поправки, которые возникли после беседы с Ярцевым. Небольшие уточнения мало изменили общую картину. По-прежнему все было статично, фиксировало лишь место действия и его участников.
Почему-то вспомнилось, что журналисты нередко сравнивают суд со спектаклем. Вячеслав Александрович не разделял такого взгляда. Однако сейчас ему показалось, что он нарисовал эскиз главной декорации драмы, не прочитав пьесы. Но как оживить эскиз? Как привести в действие участников драмы? Он знал, что произошло. Знал финал. Ярцев рассказал, как это было. Надо попробовать развести сцену. Так поступают режиссеры на репетиции. Но перед ним были немые и безликие человечки. А если дополнить эскиз схемой движения участников драмы? Ведь она обретет хотя бы подобие жизни, станет мостиком между вероятным и достоверным.
Вячеслав Александрович вооружился шестью цветными карандашами, линейкой и начал оживлять эскиз.
Первым участником стал Проклов. Зеленый карандаш заштриховал его лицо. Он находился в «зоне сундука». Линия его движения протянулась от двери к сундуку. Здесь следователь поставил крестик. Затем повел линию поближе к выходу, снова начертил крестик. Отсюда линия взметнулась к лазу – Проклов увидел Федьку. Дальше линия пересекла черту двери и оборвалась за пределами шоссе.
Были еще двое: кудлатый и хромоногий. Проклов не знал их имен и фамилий. Судя по газетной информации – Гнилов и Бражко. Кто же из них – кудлатый? Неизвестно. Тогда Вячеслав Александрович стал обозначать их по кличкам. Черная линия кудлатого подошла к сундуку, завершилась треугольником, затем устремилась в сторону синего квадратика – отца Крапивки. Отсюда кудлатый стрелял в старика. Черная линия снова протянулась к сундуку. Здесь произошла история с кубышкой. Куда ее вести отсюда? Вывел линию в центр. Возможно, отсюда он стрелял в мать Крапивки. Коричневая линия хромоногого пересекала плоскость в разных направлениях – то тянулась к окну, то к печке. И всегда упиралась или в синий квадрат отца, или в красный кружок, обозначавший мать.
Как бы условно ни выглядела схема, она дала возможность наглядно проследить действия преступников. При этом подвижность черной и коричневой линий, несомненно, отражала наиболее опасные действия кудлатого и хромоногого.
Вячеслав Александрович задумался. Может, в этом повинен Ярцев, невольно ставший суфлером, и по его подсказке эскиз обрел такую схему?
«Пожалуй, эта версия пока не имеет подтверждения, – подумал он. – Вряд ли владелец револьвера отдал бы его Проклову. Тем более когда он стал обладателем кубышки. А второй выстрел? Ведь Проклов уже удрал».
Вячеслав Александрович почувствовал, как в нем зреет сопротивление неодолимому барьеру, за которым была истина. И удручающая безнадежность – ее даже узрел Ярцев – перестала бросать вызов: мол, не поверил Ледогоров, ладно, пусть расшибает лоб.
В противоборстве мыслей, поисков он искал новые ходы исследования события. И совершенно неожиданно, поглядев на черные и коричневые линии, подумал: «Почему я иду по следу Проклова? Почему все версии возникают в связи с ним? Только потому, что он заявитель? А если его отодвинуть на второй план? Забыть! Вывести за скобки. – Он вышел из-за стола, выжал несколько раз гири, будто проверял, хватит ли сил пойти другим путем. – Я двинусь по следу Гнилова и Бражко. Мне нужен приговор. Его нет! Но ведь вполне возможно, что они написали Председателю ЦИК СССР, просили о помиловании. Могло быть такое?! Значит, их документы попали в Москву. Из канцелярии Калинина они поступили в Прокуратуру СССР. А наш архив – рукой подать. Там все на месте… Вот какие пироги-то! – Он бросил взгляд на аквариум. – Что ж ты, рыбья душа, раньше не подсказала? Через них я и подступлюсь к Проклову. Одобряешь?»
Версия следователя Ледогорова оказалась правильной. В приподнятом настроении он пришел в кабинет и вынул из портфеля копии документов, полученных в архиве прокуратуры. Тощая папочка пополнилась приговором, заявлениями преступников о помиловании и решением об отказе в их просьбе.
Вячеслав Александрович с удивлением обнаружил, что мотивировки приговора относились в одинаковой мере ко всем обвиняемым.
Но самым важным фактом, который он извлек из приговора, стало указание, что Гнилов и Бражко были ранее судимы за грабеж.
