Текст книги "Прозрение. Спроси себя"

Автор книги: Семен Клебанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

С того времени, когда Ольга передала Назарову записку Бурцева, Григорий Иванович не встречался с главным инженером. Он не мог и не хотел больше доверять ему техническое руководство делами треста и обстоятельно написал об этом в министерство. Назаров, конечно, догадывался, что у Бурцева найдутся защитники и они будут откладывать решение вопроса до окончания суда.

В понедельник утром в кабинет Назарова, опираясь на костыли, вошел Бурцев и сказал:

– Звонили из Климовки. Они направили запрос по поводу реконструкции запани. Ко мне их письмо не поступило. Может, оно у вас, Григорий Иванович?

– Я передал его Гридневу. Он ответит им.

– Почему Гриднев?

– Добросовестный человек и опытный инженер.

Лицо Бурцева мгновенно зарделось. Он подошел ближе к столу, шумно ударяя костылями о блестящий паркетный пол.

– Я здесь главный инженер. Мне надлежит решать этот вопрос.

– Теоретически все правильно, – сказал Назаров и неожиданно спросил: – Неужели вас не интересует суд над Щербаком?

– Я достаточно информирован о ходе процесса.

– Информированы? – нараспев повторил Назаров. – Очень удобное слово: информирован.

– Я пришел по делу и прошу ответить на мой вопрос.

– Не понимаю, – Назаров горестно покачал головой, – чего у вас больше: подлости или наивности?

– Вы не имеете права так разговаривать со мной!

– Все это пустое, Юрий Павлович. Вы не подумали, что сплавщики больше не поверят вам, ни за что не поверят? Они ведь тоже информированы. А если хотите знать всю правду, то мне звонил начальник Климовской запани и просил решить вопрос помимо вас.

– Грязная склока! Вы задались целью скомпрометировать меня и подтасовываете факты.

– Заблуждаетесь, Юрий Павлович. Вспомните Щербака. В Сосновке случилась не только авария. Там рухнул ваш авторитет.

– Неправда! – воскликнул Бурцев и зачем-то взмахнул костылем, словно искал защиту. – Когда я приехал в Сосновку, на запани было явное предаварийное положение. Я выбрал наиболее радикальную спасительную меру. Щербак согласился с ней. Почему вы не допускаете, что могла произойти ошибка, от которой никто не застрахован, и поэтому оправданный риск не уберег запань?

– Допускаю. В том-то и дело, что допускаю. Но вы добровольно покинули капитанский мостик. Ваша ответственность исчезла, когда случилась катастрофа. А люди, которые были рядом с вами, попали на скамью подсудимых.

– Не я отдал под суд Щербака. Чего вы добиваетесь?

– Справедливости.

– Вам нужно, чтобы меня осудили?

– Нет! Сами сотворите над собой суд.

– Я достаточно пережил. Но не думаю, чтобы вас это волновало.

– Не обо мне думайте. Совесть свою призовите к ответу. И вспомните в эти минуты конструктора Туполева. Когда один из его самолетов шел на посадку и пилоту не удалось выпустить шасси, а это, как вы догадываетесь, угрожало гибелью многих людей, Туполев первым примчался на аэродром.

– Хорошо, – решительно заявил Бурцев. – Я пойду в суд. И скажу все, что я знаю.

Он цепко ухватился за костыли и вышел из кабинета. Бурцев не сказал Назарову, что у него в кармане лежала повестка в суд. Его вызывали свидетелем по делу Щербака.

В зал вошел Макар Денисович Михеев, старик неопределенного возраста, с морщинистым лицом и гвардейскими усами.

Он первый раз в своей жизни участвовал в судебном процессе и поэтому с нескрываемым любопытством разглядывал зал – познание жизни для него было беспрестанным. Особенно Михеева поразили судейские кресла, высокие, массивные, украшенные строгим орнаментом. А кресло Марии Градовой венчалось полукружьем, на котором виднелся герб, искусно сработанный резчиком по дереву.

В былые времена Макар Денисович тоже увлекался резьбой. Кое-что даже сейчас осталось: наличники на окнах, крылечный навес…

– Сколько километров от вашего водомерного поста до запани? – спросила Градова свидетеля.

– Кругленько – пятьдесят километров.

– Сколько раз в день вы производите замеры уровня воды?

– Два. В восемь утра и в восемь вечера. Вроде симметрии, – отозвался Михеев. Он любил разные ученые слова и свято был убежден, что мог толковать с людьми на любые темы. А если чего и не знал Макар Денисович – хитростью брал. Пойди потом разберись, где он прав, а где нет.

– Вы сделали замер. Что происходит дальше?

– Беру журнал водомерных наблюдений и пищу, к примеру, три метра или три двадцать. Между прочим, пишу чернилами, карандаш-то, он блеклый – не пользуюсь.

– Дальше что? – по-деловому перебила судья, почувствовав привязанность свидетеля к разговорам.

– Записал аккуратненько, значит, и звоню в контору, на запань. Докладываю по форме: Вербинский водомерный пост в восемь часов утра – три метра.

– Что еще входит в круг ваших обязанностей?

– Я к реке приставлен. Слежу за уровнем воды. Пойдут дожди – река богатеет. А дождь, он ведь не по расписанию хлещет. Иду, замеряю. А когда лес молем идет, глаз не свожу со своего участка. Всяко случается: заторы, завалы. Лес-то в воде дичает. За ним присмотр нужен. Вот помнится…

– Это понятно, – сказала Градова. – Одиннадцатого июня вы передали сводку?

– Нет.

– Почему?

– Не смог. Заболел. Скрутило меня – дыхнуть не мог, симметрия вся моя вышла. В животе, простите, боль, будто по живому режут. Я один, вокруг ни души. Что делать, думаю? Хоть бы до утра дотянуть.

– У вас же есть телефон, – напомнила судья.

– Ясное дело, как мне без телефона? Но на дворе ночь. Кому позвонишь? Дотянул до утра – совсем худо стало. Не пропадать же задаром, думаю: сполз с койки – и к дороге.

– Бюллетень в тот день получили?

– Полная симметрия – меня ж в больницу положили. Справка при мне, – Макар Денисович полез в карман, в другой и, гордый за свою догадливость, вытащил справку. – Из-за этого аппендицита и сводки не было. Такая болезнь, знаете…

– Подсудимый Каныгин, – снова прервала судья подробности объяснения Михеева, – когда вы узнали, что Вербинский водомерный пост молчит?

– Одиннадцатого июня в восемь двадцать утра.

– И что вы предприняли?

– Случается иным часом, что бывает задержка. Но Михеев – человек надежный. Вот и решили обождать.

– И долго вы ждали?

– До вечера.

– Какие потом приняли меры?

– Хотел послать Василия на машине – это наш шофер, – чтобы он проверил на месте, в чем дело.

– А почему катер не направили?

«Вот дурная баба! Какой там катер, ей-богу», – подумал Каныгин и сердито объяснил:

– Река забита лесом.

Слегка смутившись от допущенной оплошности, судья спокойно спросила:

– Что же было дальше?

– Вызвал я шофера и говорю: «Дуй, Василий, в Вербинку». А он отвечает: «Мотор барахлит. По этой дороге я сутки добираться буду. Пусть Леший сам едет на ночь глядя». Я тогда…

Мария задохнулась, словно ее сердце было пробито насквозь шальной пулей.

«Леший, – ожгло Градову. – Точно. Того летчика звали Леший… Ну вот мы и сочлись…»

Она нашла в себе силы, чтобы успокоиться, и спросила:

– Минуточку, подсудимый Каныгин. Кого шофер Василий назвал Лешим?

– Про Щербака он так сказал, – ответил Каныгин. – К Алексею Фомичу фронтовые друзья, летчики, иногда съезжались. Рыбачили. Так они его все Лешим кликали. А возил их Василий. Вот, верно, и подхватил – язык-то без костей.

Память

Перед тем как отправить молодую радистку Машу Градову в партизанский отряд, ее пригласили в штаб командования.

Курчавый майор, у которого отчаянно скрипели новые хромовые сапоги, сообщил радистке Градовой кодовый шифр – стихотворную строку Лермонтова: «Выхожу один я на дорогу».

Маша спросила, смущаясь от робости:

– А можно из Пушкина?

Майор, конечно, мог настоять на своем, но вопрос радистки заинтересовал его. Проскрипев по комнате сапогами, он спросил:

– Не уважаешь, Градова, поэзию Михаила Юрьевича?

– Вы меня не так поняли.

– Зря. Красивый человек был поручик Лермонтов.

– Я знаю. Но мне хочется другой код: «Там чудеса, там леший бродит».

С тех пор Градова два года не расставалась с этим кодовым шифром, сказочной пушкинской строкой. А потом, когда она была тяжело ранена и лежала на окровавленной плащ-палатке в туманном осеннем лесу, Маша услышала горькие слова командира отряда:

– Возьми нашу радистку. Добром прошу тебя, Леший! Не выдержит долго она.

И ответ того летчика, который она никогда не забудет:

– Живых надо вывозить, а не покойников!

Но, видно, и вправду от судьбы не уйдешь: спустя много лет, хотя она не искала этого человека, он появился перед ней как подсудимый, доверив ей свою жизнь, как когда-то она ему. Однако Градову все же поражало совпадение случайностей, словно кем-то заранее подготовленных: и кодовый шифр – «леший», и летчик – Леший, и подсудимый – Леший.

Интуитивные предположения, смутные догадки, наконец, предчувствие никак не укладывались в систему убедительных доказательств, дающих ей право окончательно решить, что тот летчик и есть Алексей Щербак, ее теперешний подсудимый.

* * *

Во время перерыва все вышли из зала, кто покурить, а кто просто поразмяться.

День был погожий, румяный.

Алексей стоял в коридоре у раскрытого окна. Ветерок освежал его, успокаивал.

Рядом остановились Каныгин и адвокат.

– Алексей Фомич, – сказал адвокат, – показания моего подзащитного меня удовлетворили. Хочу дать вам несколько советов.

– Но вы же не мой защитник.

– Это, конечно, так, – согласился адвокат. – Но, видите ли, ваши ответы и ответы моего подзащитного не должны иметь разночтений. Вы, собственно, связаны нынче одной веревочкой. Помните главное: не торопитесь отвечать. Вы – хозяин времени.

– Что еще?

– Ваша ирония – это эмоции. Обходитесь без нее. Вы когда-нибудь были в парикмахерской?

– Заходил.

– Значит, видели, как действует хороший парикмахер? Классный?

Каныгин крякнул от удовольствия, потому что давно уже знал эту премудрость, и, не удержавшись, сказал:

– Пять минут мылит, две минуты бреет.

– Именно так, – холодно заметил адвокат.

Он сдержанно поклонился, всем своим видом показывая, что удивлен поведением Щербака, и торопливо увел с собой Каныгина.

Алексей повернулся к окну и с молчаливым достоинством смотрел на город.

Услышав знакомый голос за спиной, оглянулся и, пораженный, замер.

Перед ним стояла судья Градова.

– Мне хотелось бы с вами поговорить.

– Пожалуйста, – сказал Щербак.

– Алексей Фомич… – произнесла Градова и умолкла.

– Я вас слушаю, – напомнил о себе Щербак, не догадываясь о состоянии судьи.

– Вы летали в Кремневку? Это очень важно для меня, – чеканя каждое слово, заявила она. – И для вас тоже.

– Я говорил уже, что летал. Осенью. В гостинице я потом долго вспоминал, когда это было. И представьте себе – вспомнил! Восемнадцатого октября.

– Восемнадцатого?

– Да.

– Вы точно уверены?

– Абсолютно. – И с участием спросил: – А что, вы бывали там?

– Бывала.

– В это время?

– Да. – Градова резко повернулась и зашагала по коридору.

Вечером, когда на улице стало тихо и прозрачно, когда смирился ветер, задремав на крышах, Градова, поразмыслив, пришла к выводу, что не может вести дальше этот процесс, иначе засудит этого подлого летчика.

Ей нужен был дружеский совет мудрого человека. Таким для нее был Александр Павлович, бывший председатель городского суда, юрист больших знаний и опыта. К нему многие приходили за советом, а случалось, что и он сам, познакомившись с запутанным делом, деликатно вступал в беседу с судьей, тактично привлекая его внимание к сложным вопросам, которые не бросались сразу в глаза.

Градова ценила его чуткость, привязанность к людям и с гордостью считала Александра Павловича своим духовным наставником. А когда он ушел на пенсию, не забывала дороги к нему, каждый раз восхищаясь щедростью его сердца. Александр Павлович не ошибся, поняв, что приход Градовой в поздний час не просто визит вежливости, а вызван необходимостью посоветоваться по важному для нее делу.

И хотя она с искренним интересом расспрашивала о его житье-бытье, Александр Павлович уловил удобный момент и сказал:

– Со мной все ясно. В домино на скверике не играю – бог миловал. Пишу учебник «Тактика допроса», – и, коснувшись рукой объемистой рукописи, добавил: – А вот вы мне, мадам, сегодня не нравитесь. Не скрою.

И Градова рассказала о своих треволнениях.

– Давненько меня не баловали такими детективами, – весело сказал Александр Павлович и закурил трубку.

Она ничего не ответила.

– И что же вы хотите предпринять, мадам? – Он поднял на нее глаза, продолжая улыбаться тонкими губами.

– Заявить самоотвод.

– Основания?

– Формальных оснований, к сожалению, у меня нет, – грустно сказала Градова.

– Согласен, – подтвердил Александр Павлович, прикуривая погасшую трубку.

– Но мое самочувствие мешает делу. Вы верите мне?

– Еще бы! – Александр Павлович покачал головой и неторопливо заговорил: – Помнится, в студенческом общежитии был у нас парень, который воровал у ребят продукты. И вот, представьте себе, встречаемся недавно – года три назад. И что же? Я к нему испытывал невероятное отвращение. Так и хотелось, знаете ли… А он уже солидный и достойный человек. Вот ведь как случается.

Градова вздохнула и странно улыбнулась – рассказы Александра Павловича умели успокаивать людей. Заметив, что его собеседница воспрянула духом, он спросил:

– В процессе судебного разбирательства ваше предположение, что тот самый летчик и ваш подсудимый – одно лицо, подтвердилось?

– Нет.

– Он ваш родственник?

– Нет.

– Вы лично причастны к происшедшей аварии?

– Нет.

– Вы имеете фактические подтверждения, что именно Щербак не вывез вас?

– Нет.

– Значит, мы имеем дело только с догадкой, предположением… Допускаете? А если вы ошиблись?

Градова молча кивнула.

– Я понимаю ваше желание заявить самоотвод, – продолжал Александр Павлович. – Но согласитесь, что самочувствие, вызванное догадкой, не может стать поводом для вашего устранения от участия в процессе.

– Несколько часов назад я говорила с ним…

– И что он?

– Щербак утверждает, что прилетал в Кремневку восемнадцатого октября.

– Вы не верите ему?

– Он сказал правду. В тот день к нам прилетал только Леший.

– Но Лешим мог оказаться любой из летчиков. Довольно распространенное прозвище. И еще вопрос. Зная про свой неблаговидный поступок, зачем ваш подсудимый Щербак точно обозначил злополучный день. Это не сулило ему большой радости. Подумайте. Сей факт должен предостеречь вас от поспешных выводов.

– Возможно, он забыл эту историю…

– Опять догадки, – заметил Александр Павлович.

– Не представил бывшую радистку в роли судьи.

– Можно придумать много версий.

– А подвергать себя столь трудному испытанию – можно? Неужели вы думаете, что я могу забыть тот день?

– При всех эмоциях – закон есть закон. И вы, я знаю, сумеете сохранить свое достоинство. Я бы не санкционировал ваш самоотвод.

– Но закон на моей стороне. Судья не может участвовать в деле, если имеются иные обстоятельства, дающие основание считать, что судья лично, прямо или косвенно, заинтересован в этом деле…

– Вот, вот… Иные обстоятельства. А у вас только догадки. И негоже вам, Мария Сергеевна, принимать поспешное решение. А потому советую: поговорите со своими коллегами, обсудите… Кто у вас заседатели?

– Клинков и Ларин.

– Знаю. Ларин даже мою внучку оперировал. Большой виртуоз.

Когда она уходила, Александр Павлович сказал:

– Где-то я прочитал: если вам везет – продолжайте, если не везет, все-таки продолжайте.

На следующий день Градова, убежденная, что проводит свои последние часы на процессе, устроила перекрестный допрос, который тщательно продумала.

– Свидетель Михеев, – спросила она, – не сообщив одиннадцатого июня уровень воды, ваш водомерный пост причинил ущерб запани?

Макар Денисович подергал гвардейские усы и убежденно ответил:

– Нет.

– Почему вы так считаете?

– А вы разлейте на столе стакан воды – уровень один кругом будет. Симметрия природы.

– Не понимаю вас.

– Выше меня и ниже тоже посты есть. Они свой уровень сообщили, – последовал деловой ответ Михеева.

Каныгин ухмыльнулся, не ожидая, что сейчас наступит его очередь краснеть и волноваться.

– Подсудимый Каныгин! – сказала Градова. – Сколько часов вы ожидали звонка от Михеева?

– Десять.

– Вы не видите в этом нарушения служебных обязанностей?

– Нет, – обиделся Каныгин.

– Почему?

– Я учел данные других постов и понял, какой уровень в Вербинке. Поэтому особенно не тревожился.

– А если бы в том районе был затор? – спросила Градова. – Ведь лес шел сплошным молем.

Каныгин заволновался, мельком взглянул на адвоката, но сказать ему было нечего – судья загнала его в угол.

– Подсудимый Щербак! Когда вы уезжали с запани, кто вас замещал?

– Технорук Каныгин, – ответил Алексей, сразу догадавшись, куда клонит судья и что Федору Степановичу сейчас придется туго.

– Какое бы вы приняли решение, узнай, что водомерный пост не сообщил утреннюю сводку?

– Позвонил бы в правление соседнего колхоза и попросил узнать, что с Михеевым, а заодно посмотреть на водомерную отметку.

– Суд интересует, как вы расцениваете служебное поведение технорука, ожидавшего десять часов сводку? Не видите ли вы в этом проявление явной халатности при исполнении своих обязанностей?

– Это мои обязанности, – ответил Алексей, не желая делать виноватым своего старого товарища.

– Но в данном случае Каныгин вас замещал.

– При таком стечении обстоятельств он немного недоглядел. – Алексей остался честным до конца.

– Недоглядел, говорите. А может быть, на авось рассчитывал? Ведь если бы в районе водомерного поста образовался сильный затор, то через несколько часов прекратилось бы поступление леса в запань. Вот вам результат халатности! Вы никогда не задумывались, подсудимый Щербак, почему в словаре слово «авария» стоит почти рядом с другим словом, «авось»?

– Мне кажется, это к делу не относится.

– Зря вам так кажется.

В тишине зала было слышно, как от слабого ветра поскрипывают рамы распахнутого окна.

– Свидетель Михеев, скажите, я правильно представила картину возможных осложнений?

Михеев тревожно посмотрел на подсудимых и негромко отозвался:

– Симметрия бы распалась. Это факт.

Уже смеркалось, когда Каныгин и Щербак вышли из здания суда.

– В горле сушит, давай пивка попьем, – невесело предложил технорук.

Через проходной двор они направились в переулок, где бойко шла торговля в маленьком пивном ларьке. В очереди стояли недолго. Взяли по кружке пива и отошли к забору, освещенному вечерним солнцем. Каныгин бросил в кружку щепотку соли – пиво вспенилось через край. Он стал сдувать пену и вдруг заметил на заборе пожелтевший от времени плакатик. На нем была фотография Марии Градовой.

– Это ж надо такое – кружку пива и ту спокойно выпить не дают, – вздохнул Федор Степанович и подозвал Щербака. – Полюбуйся.

Алексей подошел ближе. Он увидел старый плакат, уцелевший со времени, когда в городе шли выборы народных судей. Рядом с портретом Градовой была напечатана ее биография.

– Что там про нее пишут? – спросил Каныгин.

– Хорошо пишут.

– Хоть злая баба, а мордашка у нее ничего. Видная женщина, – заметил Каныгин. – На карточке заметно лучше, чем в суде.

– Она, оказывается, партизанка. Слышь, Федор?

– Ну и что?

– Была ранена.

– Подумаешь. Будто одна наша судья воевала. Между прочим, с ней рядом заседатель – так у него в три ряда наградные планки. Пошли. Бог с ней.

Они отнесли свои кружки и отправились в гостиницу.

Еще несколько дней назад Алексей не понимал, почему Градова так дотошно интересовалась его военной биографией. Это казалось ему странной придиркой, а теперь он успокоился, оттого что узнал – она сама партизанила, натерпелась горя и, видно, растеряла фронтовых друзей. Может быть, надеялась через него найти товарищей? Это понять можно.

В гостинице Щербак и Каныгин поужинали, а потом улеглись и молчали, только скрипели пружины, когда кто-нибудь из них ворочался.

Непривычно громко и часто зазвонил телефон.

Каныгин снял трубку.

– Здоров, Родион Васильевич. Здесь он. Подойдет сейчас. – И подозвал Щербака: – Тебя, Фомич, Пашков спрашивает. Видать, беспокоится кадровик.

– Откуда звонишь? – спросил Алексей Фомич.

– С нашей почты. Тут Люба – почтарка – тебе поклон передает.

– И ей от меня привет.

– Что у вас? – спросил Пашков. – Какие дела?

– Как тебе сказать? Ну, одним словом, суд идет. Аж в две смены. Веселого мало, конечно. Устал. Алло! Алло! – В трубке раздались гудки. – Прервали нас, – сообщил он Каныгину.

– Цельный день не везет. Факт, – вздохнул Федор Степанович.

А в этот вечерний час Градова с членами суда сидела в совещательной комнате. Она кратко, не вдаваясь в особые подробности, высказала коллегам обстоятельства, препятствующие ее дальнейшему участию в процессе.

Заседатели были склонны согласиться с доводами Марии Сергеевны и, как ей показалось, хотели поддержать ее просьбу. Она начала писать протокол, чтобы все оформить как положено.

Клинков вдруг спросил:

– А как вас вывезли, Мария Сергеевна?

– Другой летчик спас.

– Все же летчик? – подчеркнул Ларин.

– Да. Смолин. Он сейчас в Аэрофлоте.

– А знаете, я бы тоже вас не взял, – задумчиво сказал Ларин.

– Отчего же?

– Я удивляюсь, как партизанский врач мог вас отпустить? Вам оказали первую помощь?

– Он был убит в бою.

– Вас нельзя было транспортировать. Заявляю вам, как хирург. Это все равно что везти вас на кладбище.

– А оставить тяжелораненую на руках отступающих партизан?

– Какого числа Смолин вас вывез? – спросил Клинков. – Может, вы помните, Мария Сергеевна?

– Девятнадцатого меня оперировали – это я помню из выписки. Значит, восемнадцатого. Да, восемнадцатого!

– А что, если этот Леший не мог вас взять по техническим причинам? – предположил Клинков.

– Каким?

– Не знаю, чего там у летчиков случается, но могу выяснить для пользы дела.

– Не стоит.

– Но ведь вам не удалось установить причину его отказа?

– Нет.

– Только догадываетесь, – негромко подсказал Ларин.

Градова подумала, что действительно она ничтожно мало знает о человеке, которого звали Леший.

– Есть идея! – Клинков посмотрел на товарищей, наверно, вспоминавших военные годы, и, убежденный в своей правоте, предложил: – Надо с ним поговорить. И все станет на свои места.

– Я говорила с ним, – печалясь, что все снова перепуталось, сказала Градова.

Ларин прошелся по комнате.

– Неужели сейчас, спустя столько лет, он помнит о каждом своем вылете? О каждом пассажире?

– Но Мария Сергеевна!.. – воскликнул Клинков.

– Да, она помнит, – уточнил Ларин. – А он?

– Может быть, – согласился Клинков. – Мне кажется, что вообще наш подсудимый Щербак и тот летчик – разные люди. Готов поспорить.

– Почему вы так уверены? – спросила Градова.

– Этот сплавщик из Сосновки пустил на ветер за здорово живешь миллион рубликов. А тот… Вдруг у него уже полный самолет был раненых? – осенило Клинкова. – И вообще, все летчики были героями на войне. И тот, я верю, тоже!

– Адвокат из вас дохленький, – улыбнулась Градова.

Протокол о ее самоотводе остался недописанным.