Текст книги "Прозрение. Спроси себя"

Автор книги: Семен Клебанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

После бессонной ночи Ярцев окатил себя холодным душем и раньше обычного направился пешком в клинику. Вчера он на работе не был.

Улицы оживали не сразу. Вначале по широким тротуарам изредка шли одиночки, затем появились очереди у газетных киосков, постепенно собирались люди у остановок городского транспорта, а вскоре тротуар стал тесным – людской поток устремился к станции метро.

Еще вечером мысль о том, чтобы поговорить с Крапивкой, представлялась ему абсурдной. Из множества доводов «за» и «против» он выбирал те, что исключали смысл такой встречи. А сегодня утром – видно, не зря говорят, что оно вечера мудренее, – Дмитрий Николаевич ощутил отчетливую необходимость в разговоре с Крапивкой.

Подойдя к клинике, Дмитрий Николаевич замедлил шаги.

«Кто еще знает о случившемся?» – подумал он.

Но все, кого он встречал в этот день, были, как всегда, почтительны и приветливы.

Дмитрий Николаевич вошел в палату. К счастью, соседей Крапивки не было.

– Здравствуйте, Федор Назарович, – сказал он.

– Здравствуйте, – ответил Крапивка, дрожащей рукой отставив стакан чаю. И с опаской спросил: – Скоро меня выпишут? Или теперь задержат?

– Почему же?

– Да теперь всякое может быть, – пробормотал Крапивка. – Только не могу я больше. Разве я виноват? Душа не стерпела, все увидела. Сами уговорили делать операцию. Я не хотел. Вы настояли. – Он умолк, всем видом показывая, что говорить больше не желает.

– Кого вы увидели? Вы уверены, что не ошиблись? – спросил Дмитрий Николаевич и сел на стул, давая понять, что разговор только начинается.

Крапивка резко повернулся. С напряжением всматривался он снова в лицо Ярцева.

– Все так… – Он шумно вздохнул. – Честное слово, Ванька Проклов.

– Допустим, похож. Что из этого следует?

– А он и есть, который от суда сбежал.

– Федор Назарович! Сказать можно все, что угодно.

– Вот как вы рассуждаете, – устало произнес Крапивка. – По-вашему, выходит, все неправда. И глаза мои врут, и я с ними заодно? – И вдруг встал, подошел к кровати, вынул из-под матраца пухлый старенький бумажник. – Здесь про мою жизнь все сказано. И про Ваньку Проклова имеется. Здесь документы, а не слова. – Он раскрыл бумажник. Правый кармашек был набит разными бумагами, а левый был тонким.

Крапивка вынул оттуда две странички, сколотые булавкой. Линии сгиба уже протерлись, видимо, они побывали во многих руках. Он пытливо осмотрел бумагу, но, не доверив взгляду, привычно потрогал пальцами каждый листик и булавку, словно хотел убедиться, что в руках у него нужный документ.

– Тут частное определение суда, – Крапивка ткнул пальцем в типографский бланк и, перевернув страницу, коснулся поблекшей печати. – Можете прочитать…

– Зачем?

– Вы хотели документ. Вот он.

– Нет уж, сами читайте. Вы теперь зрячий.

Крапивка развернул листок и скорее по памяти, чем по тексту, прочитал частное определение, в котором суд просил отдел народного образования ускорить прием Феди Крапивки в детский дом. В конце была выписка из приговора суда, где указывалось, что родители Феди Крапивки убиты бандитами.

Прочитав, Крапивка не спрятал бумажку, а оставил ее на столе, явно рассчитывая, что Дмитрий Николаевич захочет посмотреть ее.

Но Дмитрий Николаевич, склонив голову, не двигался.

– Бражко и Гнилова суд приговорил к расстрелу. А Проклов сбежал. Объявили розыск беглеца. И совсем это не вранье! Так все случилось. Я на всю жизнь побратался с горем! Знаю его на вкус, на запах и на ощупь! Зачем же мне на других беду наводить? Вы мне скажете – это ж когда произошло? Тридцать пять лет назад! А я лицо Ваньки все вижу. И опять смотрю на вас – он!

– Федор Назарович, почему вы прямо не спросили меня: было такое или нет?

Крапивка сердито ответил:

– Ну, спросил бы я… Любой отрекаться станет. Какой вам смысл подтверждать?

– Откуда такая уверенность?

– Был я на том суде. Видел двоих, которых поймали. А третий – Ванька Проклов – сбежал. На дороге нашли тогда ремень с выцарапанным именем: «Иван Проклов».

– А может быть, его давно поймали и рассчитались с ним? И нет его, Проклова, больше на земле. Нету! – Впервые Дмитрий Николаевич повысил голос: – Чего вы добиваетесь?

– Не рассчитались с Прокловым, живой он! А как вы стали Ярцевым, не знаю! И не я приговор выносил! – Вдруг Крапивка резко обернулся. – Все! Все! Ничего не хочу от вас… Ну, встретились мы. Встретились и разошлись. За горе – проклинаю! Слышите, Дмитрий Николаевич? Я вашей гибели не желаю! Хотите, всем скажу – бес меня попутал… Все почудилось мне, дураку неблагодарному! Хотите, подпишусь?!

– Выходит, я пощады у вас прошу? К жалости взываю? Мол, я тебе зрение вернул, а ты у меня жизнь не отнимай! Так?

– Нет, Дмитрий Николаевич! Нет! – задыхаясь, неловко взмахнул руками Крапивка. – Мне вашей повинной не надо! И еще скажу: без меня у вас защитников хватит. Сколько слепых вашими глазами видят! Это я знаю!

Ярцев подошел к окну. День был пасмурный. Низкие облака клубились над городом.

– Федор Назарович, вам кажется, что вы знаете всю правду о гибели ваших родителей? – спросил он.

– Знаю. Я все видел своими глазами.

– И я видел, – не отводя глаз, сказал Дмитрий Николаевич.

Крапивка тронул рукой небритый подбородок, несколько раз провел пальцами по сухим губам.

– А говорили, что неправда… Все-таки я прав!

– Только в одном.

– В чем?

– Когда-то меня называли Иваном Прокловым. Был я в ту ночь в избе. Только я не убивал. Нет на мне крови. Нет!

…Отец вернулся с гражданской без ноги. Семья бедовала, вдоволь натерпелись нужды. Двоих детей унес голод. Отец стал пить, часто буянил. Измученная, больная мать страдала от его побоев, Ваньке тоже доставалось. Однажды так кнутом огрел, что рассек мочку уха. Вскоре у отца начались приступы белой горячки. Потом он ушел. Сказал – в город на заработки. Но не вернулся. Кто-то из деревенских баб однажды сообщил матери, что видел отца: тот бродил по базару, просил подаяние. Мать слухам не поверила. Они с Ванькой батрачили, получали гроши. С каждым днем силы покидали мать. Она часто кашляла, корчась от боли, плевалась кровавой слюной и причитала: «Тяжко мне, сынок… Видно, приходит конец…» На исходе воскресного дня мать упала у колодца и больше не встала. Ее доконала чахотка.

Когда Ванька бросил ком земли на крышку гроба, кто-то крикнул: «Пожар!» Ванька оглянулся и ничего не увидел. Потом узнал. Это пустую избу подожгли. За что? За то, что мать в колхоз хотела вступить. Лютая злость охватила Ваньку. На беду встретил у церковных ворот подвыпивших мужиков. Один кудлатый, лет под сорок, другой помоложе, белозубый, хромающий на правую ногу. Кудлатый сказал: «Положено помянуть усопшую. Пошли». Ванька согласился. Выпил. Немного, полкружки. Спросил у них: «А вы сами-то откуда? Кажись, не из наших краев?» – «Дальние, – ответил кудлатый. – С голодных мест идем. Да и здесь, видно, не рай. Хотя мы еще порядком не пригляделись. Может, подскажешь, малый, у кого кубышка есть? Свою долю получишь. Не обидим сироту». И тогда Ванька сказал: «Есть кубышка… У мельника». Тут хромоногий прошептал: «Вот бы нам его колупнуть». А кудлатый уставился, спрашивает: «Ты точно знаешь?» Ванька ответил: «Люди говорят, я не видел». – «Пойдешь с нами?» Ванька молчал. Потом согласился. Хромоногий полез в торбу и дал ему ломоть хлеба и шматок сала. «Пошли, посмотрим твое пепелище», – сказал кудлатый.

К счастью, да какое это счастье – цыганское, не иначе, остался угол избы, где висела икона, а под ней фотография, где Ванька с матерью… Как-то заезжий фотограф за ведро картошки сделал снимок. «Не помогла богородица, видать, тут грешники жили, – пробормотал кудлатый, – пора за дело браться». И он, подняв головешку, пьяно ухмыльнулся и швырнул в икону.

Потом свершилось это страшное. Все случилось совсем не так, как думал Ванька. Разговор шел о краже, а вышло убийство… И револьвер, который вытащил кудлатый, и нож с кривой рукояткой у хромоногого – об этом Проклов не подозревал.

– Когда раздался выстрел, я проснулся, – сказал Крапивка. – Потом услышал: «Ванька, добей ведьму!» Это кудлатый кричал.

– Верно, – подтвердил Ярцев. – Верно. Я возле двери стоял. Обернулся на крик. И вдруг тебя увидел. Это был ты… Вспомнил, на пароме встречал тебя, говорил с тобой у сосны, когда ты бумажного змея снимал. Счастье мое, что увидел тебя. Это было моим спасеньем. Я рванул дверь и побежал к лесу. Вот как это случилось, Федор Назарович… Вам решать, верить мне или нет. Это не Ярцев рассказывал. Это Иван Проклов про свою жизнь исповедовался. Теперь в самый раз его к прокурору тащить.

– Что вы сказали?

– К прокурору, говорю, надо идти.

– Что ж вы, Дмитрий Николаевич, глаза мои спасли, чтобы я вашу смерть увидел?

– А как быть?.. Столкнулись две правды.

– Двух правд не бывает.

– Но у нас с вами, у каждого – своя, – сказал Дмитрий Николаевич. – Как быть? Человеку дана одна жизнь. И никому не удавалось прожить ее первый раз начерно, а потом уж набело. Не знаю, думал ли об этом Ванька. Боюсь, как бы не стал Ярцев говорить за Проклова. Ни к чему это. Вы и без того меня трусом считаете, Федор Назарович!

– Нет! Не говорил я такого!

– Не говорили, но думали. Оттого и не спросили, было ли это на самом деле.

– Зачем?

– Вы тридцать пять лет ждали этой расплаты. Может быть, тот Проклов сейчас бы и сказал: «Прости, очень прошу, прости. Давай все забудем». Но я, Ярцев, не могу. Не имею права.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

– Ты спишь, Дмитрий? – произнес Дорошин, тихо войдя в комнату. Он остановился у тахты, приподнялся на цыпочках и все же не увидел лица Дмитрия Николаевича, вдавленного в измятую подушку. – Это я, проснись, – он коснулся рукой его плеча и слегка потормошил.

Дмитрий Николаевич приподнял голову и, еще не расставшись с тяжелым сном, спросил:

– Который час?

– Восемь, – сказал Дорошин. – Вчера весь день пытался найти тебя – не удалось. Заболел?

Дмитрий Николаевич помотал головой.

– Вид у тебя неважнецкий. – Круглое, с маленькими усиками лицо Дорошина было участливым.

Дмитрий Николаевич отбросил одеяло, сел на тахту, взял с тумбочки папиросу, закурил.

Он вспомнил свою первую встречу с Вадимом. Это было в студенческом общежитии, когда тот пришел, чтобы вернуть долг сокурснику.

Ярцев лежал в маленькой комнате, где умудрились расположить пять коек. Он был болен, грипповал. Высокая температура держалась четыре дня.

Вадим положил трешку под подушку товарища и направился к двери. Но вдруг остановился, сказал: «А ты, дружок, здесь новенький. И вижу – хворый…» Он подошел к нему, затем, потрогав лоб, определил: «Тридцать восемь, а то и больше», посмотрел на тумбочку, где рядом с пустой эмалированной кружкой лежали таблетки и половинка черствого бублика. «Так ты, дружок, концы отдашь. Без присмотра скучаешь. Подружка есть? Молчишь. Понятно. Первокурсник. Давай знакомиться: Вадим Дорошин. Третий курс. А ты?»

Ярцев назвал себя и, повернувшись на бок, произнес: «Ничего, пройдет».

Вадим усмехнулся: «Стыдно слушать. И это говорит студент медицинского института. Знай такое профессор Грушин – отчислил бы немедленно. Вот что, Митя, где твои финансы?»

Ярцев протянул руку к ящику тумбочки.

Вадим открыл, увидел мелочь, копеек шестьдесят. «Ладно, не горюй. Все течет, все изменяется», – выпалил он и вышел из комнаты.

Через час Вадим вернулся. В одной руке был чайник с кипятком, в другой – увесистая авоська. Там вперемешку лежали картошка и яйца, кусок колбасы и пачка чая, кулек с сахаром и румяный батон.

«Ну вот, будем лечиться, дружок», – сказал Вадим и с хозяйской хваткой стал готовить еду.

Ярцев смотрел на него с чувством неожиданной вины и мужской неловкости. «Сколько хлопот доставил тебе. И денег ты кучу истратил», – сказал он.

Вадим махнул рукой и легко ответил: «Жив будешь – деньги отдашь, а хлопоты цены не имеют. У них одна оплата – те же хлопоты. Давай ешь. Чаю больше пей, помогает, – наставительно заметил он. – Сейчас в магазин ходил, гляжу – птенчик на тротуаре. Что делать? Отнес его в сквер, накрошил хлеба. Пришлось батоном поделиться. Вот беда, воробышек из гнезда вывалился»…

– Что-нибудь не так? – спросил Дорошин.

– Именно… – Дмитрий Николаевич надел махровый халат и, сгорбившись, вышел из комнаты.

Покуда Дмитрий Николаевич принимал душ, Дорошин прикидывал, какие же неприятности могли обрушиться на друга. При этом он исходил из непреложной удачливости Ярцева. В душе он даже завидовал счастливому жребию, выпавшему на долю Дмитрия Николаевича. А вслух говаривал: «Везучий ты человек, Дмитрий. Под счастливой звездой родился».

В конце концов Дорошин пришел к мысли, которую раньше никогда не допускал: «Может, Елена ушла от него?»

Вернулся Дмитрий Николаевич и, сев в кресло, опять закурил.

– Плохо? – спросил Дорошин.

– Очень.

– Елена?

– Что ты!

Дорошин махнул рукой и тоном остряка на банкете сказал:

– И засуху победим! – Встретив тяжелый взгляд Дмитрия Николаевича, осекся. Тоже замолчал.

Дмитрий Николаевич отпил глоток воды. Поморщился.

– Выслушай меня. Пусть все останется между нами.

– Конечно, конечно, – торопливо заверил Дорошин.

– В тридцатом году случилась беда… Мне было тогда восемнадцать лет. И звали меня Иван Проклов. Не перебивай…

Лицо Дорошина стало хмурым. Он резко вскинул руку, хотел что-то сказать, но так и застыл в неуклюжей позе.

– Ты помнишь, я говорил тебе про операцию, которую сделал одному пациенту… Крапивке?

– Да.

– Он узнал во мне Ваньку Проклова.

Дмитрий Николаевич рассказал все происшедшее.

Дорошин сидел, обхватив руками голову, нервно постукивая носком ботинка по полу. Потрясенный услышанным, он оценил безвыходность положения Дмитрия Николаевича. Его крах неминуемо произойдет, как только Крапивка сообщит обо всем в милицию.

Дорошин уже мысленно отнял у друга его звание, лишил ученой степени, уволил с работы.

Не выдержав мучительной паузы, Дмитрий Николаевич спросил:

– Что же ты молчишь?

– Как-то сразу все… Самое скверное, что пожар не удастся погасить. Слухи, наверное, уже ползут по больнице. Поэтому и Лидия Петровна так холодно говорила со мной. Я сразу понял, что стряслось нехорошее. Теперь твои недруги обязательно поднимут голову…

– Возможно, – ответил Дмитрий Николаевич.

Дорошин сожалел, что оказался первым, кто узнал про беду. Надо что-то говорить, советовать. А что говорить? И он позавидовал их общему другу Останину, находившемуся в командировке.

Дмитрий Николаевич словно прочитал мысли Дорошина.

– Ты не подбирай слова. Говори все, что думаешь.

– Погоди, погоди… Мы давние друзья, Митя. Столько лет мы вместе! Скажу тебе честно: если бы это случилось со мной, я бы не знал, как жить дальше…

Дмитрий Николаевич погасил окурок.

– Вот и поговорили… Допустим, я приму твой совет. Что потом будешь говорить обо мне? Придешь на мои похороны? Считанные минуты понадобились тебе, чтобы произнести приговор. А знаешь меня четверть века.

Внезапно Дорошин ударил кулаком по столу, да так, что стеклянной дрожью отозвалась посуда.

– Ты, Дмитрий, любил повторять, что совесть природа дает человеку бесплатно!

– Это говорил Ярцев, а не Проклов.

– Почему ты обиделся на меня?

– Я не хочу умирать.

Помолчав, Дорошин произнес:

– Что ты придумал? Какой приговор? Я совсем о другом! Успокойся!

– Вероятно, я ошибся, – ответил Дмитрий Николаевич.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Останин получил телеграмму Дмитрия Николаевича, где было всего два слова: «Очень нужен». Сейчас, сидя в номере гостиницы на другом краю страны – в Хабаровске, – Останин пытался понять, что же произошло, если Дмитрий со своей щепетильностью был вынужден послать такую телеграмму. Значит, что-то случилось такое, о чем нельзя даже сказать по телефону.

«Надо лететь, – решил он. – Немедленно».

И все же глухое раздражение из-за прерванной командировки не утихало. Только на телеграфе, послав «молнией» одно слово «Вылетаю», он расстался с сомнениями.

Поздним вечером Останин вылетел в Москву.

Он поудобней уселся в кресле, мысленно приказал себе – спи! – и под мерный гул двигателей тотчас задремал. Он обладал этой завидной способностью мгновенно засыпать. Друзья шутили: «Скидывая одну туфлю, он уже спит». Останин, ничего не опровергая, добродушно заключал: «С наше покочуйте… Я перед сном в большом долгу».

Через девять часов, когда самолет пошел на посадку, стюардесса разбудила Останина и попросила пристегнуться.

Возле аэропорта выстроилась длинная очередь на такси, а машин было мало. Останин не стал дожидаться и двинулся к электричке, стоявшей у платформы.

Он сел у окна, развернул купленную только что газету и начал привычно просматривать страницы, за которыми непроизвольно возникали лица и голоса коллег по редакции.

Ему виделась напряженная суета рождения газеты, такая, казалось бы, одинаковая, повторенная уже тысячи раз, но для каждого номера по-своему неожиданная и волнующая.

Отчего-то вспомнил Останин мемориальную доску в длинном коридоре редакции с именами военных корреспондентов, погибших в годы Отечественной войны. Он знал многих из них. Каждый, сполна испытав суровую солдатскую долю, выполнил свой долг.

И хотя Останин сам прошел фронтовые дороги военным корреспондентом, он благоговел перед именами павших коллег, причисляя себя к чудом оставшимся в живых.

Когда Останин вошел в подъезд дома, где жил Ярцев, старушка лифтерша приветливо поздоровалась с ним, как со старым знакомым.

– Давно у нас не были, – посетовала она.

Останин шагнул в лифт, глянул на себя в овальное зеркало и тихо спросил свое отражение:

– Скоро сдохнешь, старый?..

Дверь открылась лишь после третьего звонка. В проеме стоял Дмитрий Николаевич.

– Я ждал тебя завтра.

– Достал билет на ночной рейс. Впустишь?

– Моя фамилия Проклов. Иван Проклов. Мне было восемнадцать лет. Я тогда скрылся. Убежал. О суде мне рассказал Крапивка. Ты никогда ничего не знал про эти мои годы. Время хранило тайну, которую ты сейчас узнал. Для тебя моя биография всегда начиналась с Челябинска. С той поры все было обозначено именем – Дмитрий Ярцев. Теперь ты узнаешь все о Проклове.

Останин потянулся к пачке сигарет, но Дмитрий Николаевич отодвинул их.

– Ты же бросил.

Несколько раз Дмитрий Николаевич прерывал свою исповедь; порой не хватало дыхания, нить давних событий внезапно терялась, ее приходилось нащупывать, вытягивать с болью.

– Я убегал, прячась в густом орешнике, – продолжал он рассказ. – Я бежал долго, наконец выскочил на просеку – она вела к волостному центру – и с ужасом сообразил: туда нельзя, опасно. Тогда я бросился в сторону, помчался в лес. Я бежал не оглядываясь, задыхаясь и падая. Ноги сами уводили меня от места, где случилась беда. Не помню, как очутился у железной дороги. Потом на каком-то разъезде я взобрался на платформу, груженную бревнами. Уже светало. Товарный состав тащился неизвестно куда. Мне было все равно. Я уснул и очнулся под небом с мерцавшими звездами. Значит, наступила новая ночь – после той, страшной. Состав стоял перед закрытым семафором. Было холодно, мучительно хотелось есть…

Дмитрий Николаевич вспоминал, что товарный состав двигался медленно, подолгу стоял на разъездах, пропускал пассажирские. А ночь, которая его укрывала, уже таяла, и наступал рассвет.

Он лежал на бревнах и прикидывал, как раздобыть еду; если отлучиться, можно отстать и упустить верную возможность оказаться вдалеке, на новом месте, где его никто не знает. Пришлось терпеть, пересиливать голод. Как назло пошел дождь – холодный, пронизывающий. Проклиная все, он был готов покинуть свое убежище, но вокруг тянулся лес.

Наконец, впервые за все время, товарный остановился вблизи станции. Ушел отцепленный паровоз. И тогда Иван, спрыгнув на землю, прошел в конец состава, где в тамбуре хвостовой платформы сидел кондуктор.

От кондуктора Иван узнал, что поезд идет в Донбасс, везет крепежный лес для шахт. А прибудут они на место через трое суток, а может, и позже: на дорогах заторы.

Когда разговорились, Иван назвался погорельцем, со слезами вспоминал мать. Сердобольный кондуктор пожалел парня, поделился скудными харчами и советовал непременно ехать в Донбасс. Там рабочий люд в цене, и его сразу определят в шахтеры и поселят под теплую крышу.

Иван робко спросил, не надо ли чем помочь, но кондуктор, пожав плечами, сказал, что дело у него одно: ночью – зажигай фонарь да следи, чтоб не потух, а днем – держи красный флажок, чтобы избежать аварии.

Часа через два снова поехали. Иван улегся на полу тамбура, прислонился головой к низко спадавшему тулупу кондуктора и, захмелев от чужого тепла, погрузился в сон, да надолго: товарный успел более ста километров отмахать.

Паровоз брал воду на узловой станции. Ивану не терпелось сойти, раздобыть еду, но страх будто стреножил его, он сидел, вздрагивая от близких голосов.

«Подальше уедем, тогда…» – твердил он и до боли сжимал зубы, чтобы не взвыть от отчаяния.

Покинув станцию, товарный поезд остановился у первого семафора, здесь его долго продержали.

Эта остановка хорошо запомнилась. Последняя платформа с лесом оказалась вблизи будки стрелочника. Иван решился попросить кусок хлеба.

Стрелочник сказал, что хлеба нет, его по карточкам дают, и так уж за три дня вперед съели, а вот картошки можно, аккурат теплая. Он вынул из котелка сперва четыре, потом добавил еще две картофелины.

Дмитрий Николаевич умолк, потер виски.

– Продолжай, – сказал Останин.

– Да, да… Постараюсь. В Донбасс я не попал. На какой-то станции – забыл ее название – пришлось стоять в очереди за кипятком. Я держал бидончик кондуктора и все оглядывался на наш товарный. Вдруг он тронулся. Я побежал через пути, но тут – встречный. И я не успел… На пристанционном базарчике продал злосчастный бидон из белой жести – получил рубль и тут же за этот целковый купил ржаную лепешку. Проглотив ее в один присест, я спросил бабу: «Может, надо дров наколоть?» Узнав, что я погорелец, она посоветовала пойти в депо – там нужны люди.

Действительно, там меня словно ждали. Паровозов много, а грузчика два. Какой-то усач в галифе поговорил со мной, направил в общежитие. Это был старый вагон. Я переспал на голой полке, а утром влез в брезентовую куртку и стал кидать уголь в тачки, которые потом везли по мосткам и опрокидывали в паровозный тендер. Навсегда запомнился первый заработанный суп из гороха и кусок ржавой селедки с огурцом. Через три дня грузчики взяли расчет и повели меня на станцию к бойкому вербовщику. «Этот с нами поедет. Записывай». Вербовщик похвалил ребят за помощь и, глядя на меня, отчеканил: «Поедем строить тракторный гигант. А место ему уготовано в Челябинске. Может, слыхал? Нет? Ну, увидишь. Поначалу определим в землекопы. Жалованье по выработке. Обеды по талонам. Житье в общежитии. Дорога за наш счет». Потом открыл тетрадку, послюнявил карандаш и спросил: «Фамилия?»

Тут меня осенило: «Ты теперь другой!» – и, вспомнив, как звали кондуктора, я ответил: «Ярцев Дмитрий… Николаевич…» Так меня и записали.

Дмитрий Николаевич отпил глоток холодного чая.

– Ну а с Челябинска тебе все известно.

Некоторое время молчали.

– Дмитрий, свари кофе… А я позвоню домой, доложусь.

Когда пили кофе, Останин спросил:

– Мыши долго живут?

– Семь лет. – Дмитрий Николаевич пожал плечами. – Иногда десять…

– Это, Митенька, зависит от кошки. Всегда надо кошку в расчет брать. – Помолчав, спросил: – А Елена знает о Проклове?

– Нет.

– Понятно. Значит, Елену пока выведем за скобки. Где этот Крапивка сейчас?

– В больнице. Мне думается, ты поможешь написать заявление в прокуратуру?

– О чем?

– Обо всем… Решенный вопрос. Во всяком случае, для меня, Ярцева.

– А для Проклова?

– Писать будет Ярцев.

– Я Проклова не знал. Я могу судить только Ярцева. Не стану тебя обманывать. За тобой большой долг. Не каждому по силам оплатить такой долг. Ты – можешь. Ярцев богат. Хватит ли твоего богатства, чтобы рассчитаться за Проклова, решит суд. А я для тебя все тот же друг, что и раньше. Вадим знает? Ты говорил с ним?

– Да. Он сказал: «Если бы это случилось со мной, я бы не знал, как жить дальше».

Останин долго молчал, потом спросил:

– Что ты ответил?

– Сказал, что не хочу умирать.