Текст книги "Прозрение. Спроси себя"
Автор книги: Семен Клебанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)
Часа через три сплавщики дошли до середины реки. Алексей уже несколько раз осматривал пройденный путь, придирчиво проверяя прочность крепления троса.
Бурцев стоял на пригорке. Увидев Щербака, он подошел к нему, снял рыжие рукавицы и, откинув влажную прядь волос, спадавшую на лоб, сказал:
– Ловко работают! Молодцы!
– Была бы польза, Юрий Павлович! А ее не будет! – И, махнув рукой, Щербак ушел.
На миг бледное лицо Бурцева застыло, и невозможно было понять, какие мысли волновали его. Он молча подошел к бревну, выброшенному из угрюмой реки своими собратьями, и, со злостью столкнув лесину в воду, увидел, что на середине перетяги образовался большой затор. Бревна безудержно громоздились друг на друга, и сплавщики, видимо, замешкались, не знали, как уничтожить затор. И тогда Бурцев заторопился к ним.
Павел Пахомчик зычно закричал:
– Стой! Опасно! Назад!
Но Бурцев уже вскочил на пыж и, балансируя на шатких бревнах, двигался вперед. Он не заметил, как они, погружаясь, образуют предательские щели. Нога соскользнула с мокрой лесины, и Бурцев, неловко изогнувшись, стал падать. Его чудом подхватил подоспевший сплавщик. Но было поздно. Бревна уже сомкнулись, зажав ногу Бурцева.
Главного инженера вынесли на берег, положили на брезентовый плащ.
Когда прибежал Щербак, Юрий Павлович, корчась от боли, тихо сказал:
– Прости, Алексей Фомич.
– В больницу надо, – сказал Алексей и, найдя взглядом Пахомчика, распорядился: – Поедешь с ним. Из больницы звони.
Несмотря на сильную боль, Бурцев держался стойко. Только изредка сжимал зубы, и тогда помимо его воли из груди вырывался глухой стон.
Угрюмым взглядом проводив уехавшую машину с Бурцевым, Алексей вернулся к перетяге. Собственно говоря, дел у него здесь не было: Каныгин уже проверил последний стык крепления троса и, опираясь на багор, всматривался в толщу бревен.
Теперь всем оставалось ждать.
В полдень опять лихо загрохотал гром и хлынул дождь. Измерили уровень реки: верхняя кромка лизала отметину грозной цифры, устрашающе черневшей на планке водомерного поста, – шестьсот двадцать сантиметров.
К вечеру водяной вал, шедший из Загорья, домчался до Сосновки, и, хотя он подрастерял на своем длинном пути немало воды, распластавшейся по руслу, все-таки река доказала свой гордый нрав, захлестнула отметку: шестьсот сорок сантиметров. Тучи замешкались, даже на мгновенье остановились, будто из праздного любопытства пожелали посмотреть на запань. Суховатым треском откашлялся гром, дождь неожиданно оборвался, и стало тихо. Только с высокого правого берега, булькая и журча, все торопились и торопились в реку мутные ручьи.
Ночь на реке была самой тревожной. Перетяга, став защитной баррикадой запани, приняла на себя невиданный натиск бревен. Зажатые между двумя преградами, они старались вырваться из загона, который устроили люди. Бревна ожесточенно теснили друг друга.
Над лежневыми плитками запани возвышался трехметровый завал. Громада неуправляемого больше сплава вступила в последнюю, отчаянную схватку с запанью.
В десять двадцать утра взбунтовавшийся пыж оторвался от перетяги. Бурно и неожиданно поднятая вода помогла лесинам показать свою удалую силу. Перетяга не выдержала напряженной борьбы – лопнула. Огромная масса древесины устремилась на запань. Динамический удар пронзил ее правое крыло.
Бревна ринулись вперед, сметая все на своем путей.
Стихия победила.
ГЛАВА ПЯТАЯ
В то раннее туманное утро, когда Алексей уезжал на суд, Ольга пошла проводить его на пристань. Она старалась сдержать волнение, но грустные, неспокойные глаза выдавали тревогу. Почувствовав, что сейчас разрыдается и у нее не хватит больше сил, чтобы подавить охватившую ее слабость, Ольга остановилась и сказала:
– Я не выключила утюг. Иди, я догоню.
И, поверив в мгновенно придуманную причину, побежала к дому, но возле молодого ельника остановилась. Сердце глухо металось в груди. Едва отдышавшись, она заторопилась назад к берегу, где в сизой мгле неясно виднелся силуэт катера. Ольга спешила к мужу, радуясь, что смогла удержать бабьи слезы.
– Вот дуреха. Натворила бы беды, – сказала она, прижимаясь к Алексею.
Он слышал усталый, прерывистый голос жены, и минуты расставания угнетали его.
– Все будет хорошо, – негромко сказал Алексей.
Ольга кивнула ему, остро чувствуя, как холодеет сердце.
– Знаю, Алеша, знаю.
Домой она вернулась разбитая. Растерянно ходила из угла в угол, стараясь представить, каким будет судебное разбирательство.
В комнате все было разбросано, дверцы шкафов невесть зачем раскрыты. Алексей уехал с небольшим чемоданчиком, хотя Ольга заботливо приготовила ему теплое белье, шерстяные носки, принесла из подпола банку клубничного варенья.
– Зачем это мне? – спросил тогда Алексей. – Думаешь, суд до зимы протянется? За неделю решат.
– Кто знает, Алеша? А вдруг похолодает.
– Привезешь.
На письменном столе лежало несколько папок. Алексей взял оттуда служебные бумаги, положил в портфель. Ольга заметила, что перед самым уходом Алексей вынул из портфеля какую-то страницу и оставил ее на столе.
Теперь, убирая вещи на свои места, Ольга увидела эту страницу. Исписанная чужим почерком, вся в формулах и вычислениях, она не вызвала у Ольги никакого интереса. Только положив ее в папку, она увидела на обратной стороне строчки:
«Алексей Фомич! Принимаю ответственность на себя. Бурцев».
Путаясь в догадках, Ольга твердо была убеждена в одном: бумага касалась аварии.
«Но почему же Алексей не взял ее? – думала Ольга. – Странно. Он никогда не говорил об этой записке». И она с ужасом представила, что станет с Алешей, если его признают виновным в аварии.
Суд длился уже три дня, и Ольга собиралась поехать в город в пятницу.
Вчера она узнала, что Алексей признал себя виновным. Ей сказал об этом начальник отдела кадров запани Пашков, страшно недоумевая и горько сожалея:
– Что с ним случилось?
– Не знаю, Родион Васильевич. – И Ольга рассказала ему про записку Бурцева. – Когда он уехал, я очень боялась, что такое случится. Теперь все свершилось. Никого не пожалел – ни Сережу, ни меня. Как это несправедливо! – Она говорила с искренней болью, веря в сочувствие Пашкова.
– Он себя не пожалел, – услышала она неожиданный ответ Пашкова. – Раньше я тоже думал, что Алексей достоин только упрека. Теперь многое прояснилось. Милая Ольга Петровна, простите меня, ничем не могу вас утешить.
– Он даже защитника не взял.
– И это понять можно – Щербак.
– Легко вы говорите. А у меня сердце разрывается! Ну пусть он такой, его не переделаешь. Но ведь есть люди…
– Есть люди, – прервал ее Пашков. – И судьба Щербака им небезразлична.
– Да, да, – смутно согласилась Ольга. – Но Алеша уже сидит на скамье подсудимых. И ждет приговора. Мне говорили, что за это дают пять лет тюрьмы. Пять лет! – Ольга неожиданно вспыхнула от осенившей ее мысли: – Я поеду в суд! Я сама передам им записку Бурцева. Пусть они знают.
– Я бы на вашем месте сделал то же самое, – сказал Пашков.
Утром следующего дня быстроходный катер примчал Ольгу в город.
Опасаясь, что Алексей запретит ей идти к Градовой и, конечно, отберет записку, Ольга решила сразу же направиться в суд.
Она стояла у дверей кабинета Градовой и ожидала ее прихода. По длинному широкому коридору два милиционера конвоировали наголо остриженного парня с тупым выражением бесцветных глаз.
– За убийство судят, – услышала она разговор стоявших рядом людей.
Ольга уже несколько раз мысленно произносила слова, которые хотела сказать судье, и даже продумала, в какой момент ей следует вынуть записку и передать Градовой. И все-таки ее не оставляло беспокойство от необычности предстоящей встречи. Было мгновение, когда она вдруг решила уйти, но сумела побороть сомнения и страх. Ольга прижалась к стене, и от этого ей стало зябко.
– Вы кого ожидаете? – услышала она голос женщины, подошедшей к двери.
– Судью Градову, – выдохнула Ольга.
– Я Градова. Что случилось?
– Здравствуйте. Я – Ольга Щербак. Мой муж…
– Знаю.
Градову раздражали слезливые просители, назойливо умолявшие ее проявить больше чуткости к их родственнику, дело которого она ведет. И хотя Градова всегда испытывала определенную жалость к близким подсудимого, такие просьбы ее глубоко оскорбляли.
– Я не хочу вас ни о чем просить, – сказала Ольга, догадавшись о мыслях судьи. – Только скажите, как его дела?
– Странный вопрос. Суд еще не кончился. Будет приговор – сами поймете. Извините, меня ждут. – И Градова вошла в кабинет.
Только услышав стук закрывшейся двери, Ольга поняла, что все кончилось: она упустила момент, чтобы передать записку Бурцева.
Ругая себя в душе, Ольга, однако, не зашла в кабинет и направилась к выходу.
Через полчаса она была в гостинице.
Алексей опешил от неожиданного появления Ольги.
– Что-нибудь случилось?
– Нет. Просто я соскучилась. Здравствуй, Алеша.
Они поцеловались.
– Как Сережа?
– Хорошо. У мамы он.
Ольга села на диван, поставив у ног чемоданчик, где лежали рубашки мужа и банка клубничного варенья. Белую сумку она держала в руках, словно собиралась тут же уйти.
– Ты что-то скрываешь? – заметив состояние жены, сказал Алексей.
– Просто устала. Ночь в дороге. За тебя душа болит.
– Что ж делать, Оленька? – Алексей включил электробритву. – Извини, мне скоро в суд идти.
Комната наполнилась тоскливым жужжанием. Оно раздражало Ольгу и почему-то напоминало жесткий разговор с Градовой.
– Скажи, Алеша, почему ты признал себя виновным?
– А говоришь, ничего не случилось, просто соскучилась.
– Я очень боюсь потерять тебя, Алеша. Зачем ты признал себя виновным?
– Я был начальником запани. И все двадцать лет знал, что за Сосновку отвечаю я. Почему же теперь, когда случилась авария, я должен забыть про это? И кто мне поверит, что я неповинен?
– Что с тобой, Алеша? Неужели во всем виноват только ты? Каныгин сорок лет на запани. Он не подставил своей головы.
– Он может, а я…
– На таких воду возят! – не дала ему договорить Ольга. Резким движением она раскрыла сумку и, вытащив записку Бурцева, воскликнула: – Вот виновник! Почему ты прячешь эту бумагу?
– Записка здесь ни при чем.
Вскочив с дивана, Ольга всплеснула руками и умоляющим голосом попросила:
– Объясни! Я хочу понять. Если Бурцев, главный инженер треста, пишет: «Принимаю ответственность на себя», почему ты заслоняешь его своей грудью? Ведь тебе сидеть пять лет. – Она протянула ему бумагу. – Прошу тебя, отдай ее судье.
– Спрячь записку, Ольга. Она мне не нужна.
– Нельзя быть таким жестоким.
– А хорошо поступать, как ты советуешь? Прийти в суд и рявкнуть: «Бурцева судите, а не меня!» Так, что ли?
– Но они не знают об этой записке.
– Бурцев живой, могут спросить. Да и мало что изменит эта записка.
– Ты должен действовать. Нас бы хоть пожалел. – Голос Ольги дрогнул. – Я прошу тебя, ну посоветуйся с защитником. Ты ж ничего не украл. Никого не убил. Тебе нечего стыдиться. Случилось горе. Меня не слушаешь – стерплю. Зачем себя казнишь?
– Я иначе не могу. Как тебе объяснить? – Алексей вышагивал по комнате. – Оставим записку. Рассуди сама. Меня привлекли к уголовной ответственности. Идет суд. При словах: «Подсудимый Щербак» я встаю. Ты предлагаешь на все отвечать: «Моя хата с краю». Достойно ли это, Ольга?! Я сам не сплю. Здесь все горит, – он дотронулся ладонью до сердца. – Не могу перешагнуть через свою совесть. Себя уважать перестану.
– Почему же твоя доброта должна спасать других? Кто Сереже заменит отца, когда тебя уведут в тюрьму? Бурцев?
– Ладно, Ольга. Мне пора. Располагайся. Обедай без меня. Я приду поздно.
Он вышел из гостиницы. Было теплое утро. Щербак постоял, невесело вглядываясь в лица прохожих, и зашагал в суд.
СТРАНИЦЫ, КОТОРЫХ НЕТ В СУДЕБНОМ ДЕЛЕ
Возле дома Щербака остановилась машина, и кто-то постучал в окно. Это приехал шофер управляющего трестом Назарова.
– Я за вами, Алексей Фомич, – сказал он. – Хозяин велел приехать.
– Домой отпустили его?
– Куда там! Мается в больнице. Лежит и все в одну точку смотрит, как чокнутый. Не дай бог, чтобы так прихватило! Ужас! – Виктор был молодой парень, балагур, но шофер классный, за что Назаров уважал его и баловал.
– Как его самочувствие?
– Хреново, но держится молодцом. Семь флаконов лекарств извел. Кошмар! И все дни считает, когда выпишется. – Шофер похрустел яблоком и погодя спросил: – А у вас как?
– Все так же, – вздохнул Алексей.
– Копает следователь? Придирается?
– Просто серьезный человек. Разобраться во всем хочет. Про аварию Назаров знает?
– А кто ему скажет? Мне Клавдия Федоровна вчера наказала: если Щербака повезешь, ему тоже скажи, чтобы ни-ни. Сами понимаете, как может обернуться: сердце пару раз стукнет – и все… Кошмар! Так что вы про заговор помните.
– Может, мне лучше не ехать?
– Не знаю, Алексей Фомич. Вам виднее. Я человек какой: сказано – сделано.
– Буду ему в глаза смотреть и брехать как собака. Куда это годится?
– А вы сами спрашивайте – как, что? Про футбол можете. Очень он интересуется. Болеет за армейцев – запомните. Ну, едем?
– Семь бед – один ответ, – вздохнул Щербак. – На месте определюсь.
– Правильно, – согласился шофер, трогая машину.
В палате было чисто и уютно. Кровать Назарова стояла у окна. Он лежал и о чем-то думал, уставившись в потолок.
– Здравствуй, Григорий Иванович, – негромко сказал Щербак.
– Здорово, Алексей, – не двигаясь, ответил Назаров. – Вот и ты меня навестил. Садись, располагайся. Давно не толковал с тобой.
– Живой, значит? – зачем-то спросил Алексей.
– Пока живой.
– Не люблю болеть, – признался Алексей.
– А кто любит? Кому нужен конфликт с медициной?
– Некоторым нравится.
– Так те больше притворяются. И от этого притворства рано помирают. Мы с тобой другие – долго жить будем, Алеша.
– Домой скоро?
– Обещают. Надоело здесь. Скучно.
– Но и «ремонт» необходим.
– На капитальный я б с удовольствием. Я так и сказал профессору, Алеша.
– Посмеялся небось он?
– Да нет. Откровенный мужик. Сказал мне: «Я, знаете ли, хитрый старик. У меня самого лечение особое. Я у гомеопатов лечусь». А мне другое лекарство прописал – покой.
– Покой тебе, Григорий Иванович, не помешает. Это уж точно. Успеешь свое наверстать.
– Ладно. Расскажи, как живешь? Что нового?
Щербак опечалился – очень уж врать не хотелось. И, вздохнув, сказал:
– Да что у нас нового, Григорий Иванович? Сам знаешь, работаем. И все тут. Один день поспокойнее, другой похуже. Так и живем.
– Что же ты ни разу ко мне не выбрался? А? Все-таки в товарищах давно ходим.
– Собирался…
– Сам видишь, какой я. И скучно мне.
– Понимаю, что плохо, – тихо сказал Щербак. – Я все понимаю. Забот было много.
– Заботы всегда будут, Алеша. А болеем мы, к счастью, не каждый день. С планом все нормально?
– Работать не разучились, Григорий Иванович, – с деликатной застенчивостью отозвался Щербак. – Нормально работаем.
– Кто знает? Отсюда мне не видно. Накапай мне из розовой посудины пятнадцать капель – пора лечиться.
Алексей долго, с терпеливым старанием отсчитывал капли в мензурку, как будто от его аккуратности зависела жизнь Назарова, и, поймав себя на мысли, что просто тянет время, огорчился. «Не умею притворяться», – тоскливо подумал он, протянув лекарство товарищу.
Тот выпил и сказал:
– Вот так каждые три часа. Что еще поведаешь про свои дела? Что-то ты сегодня не очень разговорчивый, Алеша.
– Сам знаешь, Григорий Иванович, в больнице особый разговор.
– Это ты верно сказал. И я вот историю одну слышал. Как-то заболел старик Рокфеллер, и, чтобы, значит, он поменьше волновался, ему газетку специальную печатали. Разумеется, в одном экземпляре. Мол, доходы в безопасности, рабочий класс не бастует и все в таком роде.
– Неплохо придумали, – сказал Щербак, с тревогой оглядываясь по сторонам.
– Догадливый ты у меня. Газетку уже ищешь, – вздохнул Назаров. – В тумбочке она. Достань.
Алексей заметил, что Назаров оставался спокойным, словно уже давно привык ко всем новостям, а глаза его смотрели из-под густых и лохматых бровей сумрачно, недовольно, точно уличали товарища во лжи. Когда Щербак вытащил газету, сердце его защемило – он узнал статью с крикливым заголовком «Авария» и теперь сидел молча, проклиная себя и все на свете: «Эх, несмышленыш! По глупости решил, что обведу его вокруг пальца. Гриша всех нас, вместе взятых, насквозь видит».
– Кто передал? – глухо спросил Алексей.
– Тут от скуки даже рецепты читать начал, а газетки кочуют из палаты в палату.
– Значит, обо всем уже давно известно?
– Со вчерашнего дня. А статейка жидкая. Валяй сам – все по порядку.
– Долгий это разговор.
– Убытки подсчитали? Небось на миллион нарвались?
– Почти миллион.
– Должно быть, и следователь вокруг тебя уже топчется?
– Допрашивает.
– Тебе, Алексей, в священники подаваться нельзя. Плохо утешать умеешь. Рассказывай.
Может быть, душевная тоска оказалась сильнее тревоги за больного человека, а может, Алексей просто не верил в страх перед сердечными болезнями, неподвластную силу которых ему еще не довелось испытать на себе, только он в глубокой печали обо всем рассказал Назарову.
– Теперь вот жду суда, – закончил Алексей.
– У тебя еще будет, а надо мной суд состоялся. Сейчас, когда ты толковал про беду.
– Ты-то, Григорий Иванович, при чем здесь?
– Кто Бурцеву пост главного инженера доверил? Ты или я?
– Человек он у нас новый…
– Но я-то старый! – перебил с возмущением Назаров, разом забыв про свою болезнь. – Я на эту должность прочил Мягкова – мне не утвердили. Разве можно было перетягу ставить? Ты куда смотрел? Русло широкое, огромный напор пыжа.
– Нашлись люди, которые отстаивают правильность этого решения.
– И еще найдутся. Черт с ними! Я-то знаю, где правда! – закричал Назаров. – Ты что, слепой котенок, не соображаешь?!
Дверь палаты распахнулась, и вошел главный врач. Он посмотрел на Щербака и возмущенно приказал:
– Немедленно оставьте больного!
* * *
Ольга долго ходила по комнате, размышляя о муже, потом сняла телефонную трубку и позвонила Назарову.
– Мне нужно поговорить с вами, – сказала она.
– Приезжай. Жду, – ответил Григорий Иванович.
Когда Ольга вошла в большой кабинет, отделанный пахучей сосной, Назаров сразу заметил ее смятение, но не стал докучать вопросами, а тут же позвонил куда-то по делам, чтобы она могла хоть чуть успокоиться. Окончив разговор, он подошел к Ольге и сказал:
– Знаю, что тяжело.
Она кивнула головой и вынула записку Бурцева.
Назаров прочитал бумагу, задержал взгляд на формулах и вычислениях, потом шумно задышал, прошелся по кабинету.
Ольга заметила внезапную бледность, растекшуюся по его лицу.
– Вот как! Любопытно, – наконец выдохнул он. – Откуда это у тебя, Оля?
– Лежала у Алексея в папке.
– Мир полон парадоксов, – усмехнулся Назаров. – Черт-те что творится на белом свете. Может, Фомич просто забыл об этой записке? В таком состоянии всякое бывает.
И тогда Ольга рассказала про разговор с Алексеем. Назаров внимательно слушал, и по глазам его было видно, как зажглись в них гневные огоньки.
– Может, вы уговорите Алешу сказать про записку?
– Нет, его не уговоришь.
– Пропадет он. Засудят. Придумал себе вину и несет чужой крест. Вас-то он послушает, уговорите его.
– Это хорошо, что ты пришла, Оля, – сказал Назаров. – Я не стану уговаривать Фомича. Зря время потратим. Тут другие должны заговорить.
Ольга слушала, растерянно прижимая к коленям белую сумку и не понимая, кто эти другие, о которых говорит Назаров. Но в том, что Григорий Иванович был искренен и честен, Ольга не сомневалась.
И она с надеждой спросила:
– Разве нельзя ничем помочь Алексею?
Два месяца назад, весной, Назаров перенес инфаркт миокарда, и только чудо спасло его. Это чудо было в силе духа больного, в его воле, желании жить; и тогда, повинуясь страстной вере, слабое сердце вновь продолжало биться.
Сейчас в сердце Назарова появилась тупая боль. Он накапал в стакан лекарства, привычно разбавил водой и, выпив, опустился на стул.
– Может, врача вызвать?
– Не надо. Пройдет. А бумагу оставь. Она нужна мне.
* * *
Как-то вечером, уложив спать Сережку – ему уже пошел шестой год, – Ольга читала журнал. За окном начиналась ночь.
В сенях хлопнула дверь, и Щербак, не сняв бахил, прошел в комнату.
– Ты опять поставила двойку Косте Котову?
– Бестолковый мальчишка. Лентяй.
– А то, что Костя в доме отца заменил, ты забыла? Мать его день работает, три болеет, после смерти Антона нервы у нее ни к черту. Это ты забыла? А троих детей напоить, накормить и обуть надо. Разве ты не знаешь, что Костя в доме хозяином стал? По дрова – он, по воду – он, на участке – он, в магазин – он!
– Но я не могу лгать, ставлю отметки за знания.
– Больше ты никогда не поставишь ему ни одной двойки!
– Поставлю, – ответила Ольга. – Я педагог.
Алексей сел на стул и язвительно ухмыльнулся.
– Ты довела Костю до того, что он терпеть не может ни географии, ни тебя. Неужели после этого ты можешь называть себя учителем?
Обида отозвалась в душе, но, терпеливо сдерживая себя, Ольга ответила:
– От Кости Котова я буду требовать так же, как и от ребят всего класса.
Алексей вскочил со стула:
– Ты не смеешь ставить ему двойки!
От его крика проснулся Сережка, и Ольга ушла к сыну. Потом, ночью, она плакала и не могла понять, отчего же боль чужих людей для Алеши ближе и дороже слез родного человека? Разве это справедливо?
Через день Ольга вызвала отвечать Костю Котова. Худой и испуганный, он стоял у доски, не приготовив заданный урок, и глядел на учительницу утомленными глазами. Не зная почему, она не поставила ему двойку, должно быть, почувствовала ту правду, о которой говорил ей муж, но от этого ее обида и злость на Алексея только возросли. Может быть, с мальчишкой она и не совсем была права, но все равно не смел Алеша так обижать ее. Не всякую боль души можно утишить – есть обиды, которые проходят и забываются, но оставляют шрамы на сердце.
* * *
До начала судебного заседания оставалось полчаса. Градова мелким округлым почерком выписывала из судебного дела факты, которые предстояло уточнить при допросе обвиняемых. В коридоре послышались громкие голоса, и в комнату вошли возбужденные заседатели Ларин и Клинков.
– О чем сегодня спор? – оторвавшись от бумаг, спросила Градова. – Опять из-за футбола?
– Что вы! Вячеслав Иваныч – любитель-болельщик. В нем еще не проснулся азарт профессионала, – сказал Клинков с детской улыбкой, которую сохранил в свои тридцать лет. – Футбольные страсти посещают его редко.
Ларин молча смотрел на своего коллегу и с мудрой снисходительностью, нажитой за долгие годы, слушал его.
– Разговор о другом, – не утихал Клинков. – Уважаемый доктор не учитывает сложного процесса накопления бесспорных доказательств.
– Вот как! – удивилась Градова. – При его педантичности и профессиональной осторожности это исключено.
– Возможно, в операционной Вячеслав Иваныч неуязвим. А по поводу Щербака высказался довольно недвусмысленно: виновен.
– Позвольте, – тут же вмешался Ларин. – У меня сложилось определенное мнение, которое я откровенно высказываю. Я и сейчас утверждаю: нет необходимости расширять круг свидетелей.
– А я настаиваю на вызове новых свидетелей! – горячо возражал Клинков. – И, в частности, Бурцева.
– Разве это что-либо изменит в существе дела? – Ларин чуть повысил голос. – Представьте себе такую ситуацию. Профессор предлагает мне прооперировать больного, которого я наблюдаю. По моим убеждениям, это делать преждевременно. Профессор настаивает. И я поддался его совету. А исход операции летальный. Кто отвечает за смерть больного? Я или профессор? Утверждаю – я. Ошибка доктора Ларина – вот как это надо оценить. Чувство ответственности состоит из многих оттенков. Но все они не исключают главного – собственной совести. Уверен, что я прав.
– До вашего прихода я как раз перечитала показания Каныгина и была озадачена одним обстоятельством. Почему Щербак признал себя виновным, а Каныгин отрицает свою вину? Видимо, каждый из них по-своему оценивает какие-то факты, которые мы с вами еще не выявили. Почему же нам не сделать определенные шаги по пути исключения неизвестных мотивов? Я склонна поддержать предложение Клинкова.
– Из всех дел, которые мне довелось решать, нынешний процесс представляет особый интерес. Передо мной возникает нравственный аспект поведения людей, и я не перестаю об этом думать. В цехе, которым я руковожу, более тысячи человек. Проблема личностной ответственности моей и всех, с кем я работаю, пожалуй, самая важная. – Клинков говорил медленно, будто взвешивал каждое слово.
– Стало быть, образовалось большинство, – сказал Ларин и, сняв очки, протер стекла платочком. – Ответственность я трактую как позицию человека в жизни. Есть она у него – он личность. Нет, – простите, амеба.
– Обвиняемый признал себя виновным. По вашей концепции он уже личность? – спросил Клинков.
– Вы, Глеб Кузьмич, чересчур свободно обращаетесь с моей мыслью. Истина всегда конкретна. В данном случае, говоря о Щербаке, утверждаю – личность.
– А вдруг эта личность угодит в тюрьму? – допытывался Клинков. – Останется Щербак личностью или…
Ларин не дал ему договорить:
– Для меня – да.
Градовой был по-человечески любопытен этот разговор. Она всегда старалась отступить, уйти на второй план, когда говорили или спорили заседатели. В этом она видела не только равноправие судей. Она знала, что жизненный опыт ее товарищей давал им право выносить приговор.
– Будем считать, что вопрос решенный, – сказала она. – Бурцева вызываем свидетелем.
Через несколько минут судьи уже входили в зал, чтобы продолжить процесс.
А тем временем Ольга, растревоженная поездкой в город, возвращалась в Сосновку, домой. Возле остановки автобуса стоял Костя Котов.
– Здрасьте, Ольга Петровна, – сказал мальчик, переступая худыми ногами в стареньких кедах. – Вы от дяди Алексея приехали? Да?
Она молча кивнула мальчику.
– Маманя сказала мне, что дядю Лешу никто не посмеет обидеть. И все будет хорошо. Вы не бойтесь, Ольга Петровна. Маманя никогда не обманывает.
Ольга с силой и нежностью обняла мальчика, чем напугала Костю, и, не удержавшись, заплакала…
