Текст книги "Прозрение. Спроси себя"
Автор книги: Семен Клебанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Каныгин уловил пристальный взгляд судьи, брошенный на него, и понял, что Градова сейчас будет снова допрашивать его в связи с показаниями свидетеля Михеева.
Но неожиданно Градова объявила:
– Пригласите свидетеля Бурцева.
Медленно передвигая костыли и слегка опустив голову, в зал вошел Бурцев. Нога его, закованная в белый гипсовый сапог, не касалась пола, а осторожно плыла над ним.
– Суд разрешает вам давать показания сидя, – сказала Градова.
– Спасибо. Мне лучше стоять.
Появление Бурцева озадачило Алексея. «Все-таки Ольга передала Градовой записку, – подумал он. – Зачем? Я просил не делать этого. Теперь Бурцев скажет, что всю вину сваливаю на него, а себе вымаливаю пощаду».
Он затосковал и рассердился на жену.
Бурцев уже рассказывал суду об аварии на запани, а Алексей все еще не мог успокоиться и с напряжением ждал, когда главный инженер вспомнит о злосчастной записке. Но, странное дело, Бурцев ни словом не обмолвился о ней.
…Восемь лет назад Юрий Бурцев окончил лесотехнический институт, получив диплом инженера-механика по сплавным механизмам.
Но молодой Бурцев всегда тянулся к иным делам, грезы романтики будили его воображение, и он вынашивал в душе красивую и мужественную надежду: стать заметным инженером. Эта надежда увлекала его дальше и дальше, заслоняя обычные дела, связанные с его профессией. По ночам ему снились летчики-испытатели, полярники дрейфующих станций, инженеры-космонавты, и среди этих людей он видел себя. Но все, что было связано с риском, вызывающим немой восторг в душе, влекло Бурцева лишь в мечтах и смутных желаниях. На земле же ему хотелось стоять прочно, долго жить под небом, зная, что знакомый, привычный ход его сердца в безопасности. Закончив самый земной институт, Бурцев понял, что ошибся, но горько не сожалел об этом.
Он был настойчивым и уверенным в себе инженером, а как современный человек понимал, что в карьере нет ничего плохого: растут по службе энергичные и способные люди.
Несколько лет Бурцев работал инженером в сплавной конторе на Каме. Когда главный механик треста ушел на партийную работу, ни у кого не было сомнений, что Юрий Павлович должен занять его место. Так и случилось.
Теперь же он, опираясь на приятелей и товарищей, перебрался главным инженером в крупный трест на Волгу…
Когда Бурцев закончил показания, судья спросила у него:
– Одной из главных причин аварии вы считаете резкое повышение горизонта воды?
– Вы правильно поняли меня.
– Другой причиной вы считаете то, что запань к этому времени не была восстановлена в рабочем положении?
– Да.
– Почему в таком случае вы отвергли предложение подсудимых о сооружении запани-времянки в районе заостровья? Они полагали, что это предотвратит вынос древесины в Волгу.
– Я руководствовался техническими условиями. Меня не волновал должностной престиж. Лишь предвзято настроенные люди могут думать иначе. – Юрий Павлович был убежден в своей правоте, и его твердый голос подчеркивал это. – Авария всегда случай гибельный. Фактор времени, порою исчисляющийся мгновениями, предопределяет эффективность принимаемых мер. Было очевидным, что стихия не сложит оружия. Время не отпустит те семьдесят часов, которые были нужны для сооружения запани-времянки.
– Однако осуществление вашего предложения тоже не спасло запань, – сказала Градова.
– Это так. Но, повторяю, перетяга была технически обоснована. Это известно специалистам.
Бурцев отвечал на вопросы судьи тоном, который придавал его ответам характер неопровержимой убедительности. Несмотря на свою нелепую позу – широко расставленные костыли казались шаткими, непрочными подпорками его плотной длинной фигуры, – он вел себя уверенно и спокойно. Главному инженеру потребовалось мало времени, чтобы положительно обрисовать свою роль в разыгравшейся катастрофе.
И тогда Градова решила проверить его стойкое мужество – к этому приему часто прибегали судьи, дипломаты и разведчики.
– Установка перетяги совершалась при вашем участии?
– Да, до момента, когда я сломал ногу.
– Какая часть работы была выполнена к этому времени?
– Дело подходило к концу.
– Были нарушены технические нормативы?
– Нет.
– Все соответствовало вашим указаниям?
Бурцев неожиданно замялся.
– В общем, да.
– В общем или конкретно?
– Будем считать, что конкретно.
– Следовательно, ваше предложение обрело характер приказа?
– Я хочу уточнить. Я исходил из технических расчетов, которые произвел на месте.
– Окончательное решение приняли вы?
– Начальник запани не опроверг моих расчетов.
– Вы исключаете, что в тот момент авторитет вашей должности имел бо́льшую силу?
– Я тогда не думал об этом.
– Вы знали деловые качества подсудимых, когда приехали в Сосновку? – спросил Клинков. – Как вы их оценивали?
Бурцев не торопился с ответом.
– Вы поняли мой вопрос?
– Да, – сказал Бурцев. – Мне показалось, что они опытные работники.
– А что вы можете сказать теперь?
– Я и сейчас утверждаю, что они были хорошими сплавщиками.
– Были? До какой поры? – вмешалась в допрос Градова.
– На их долю выпало трудное испытание. Об этом забывать нельзя, – сказал Бурцев и впервые оглянулся на скамью подсудимых, видимо, хотел увидеть, как Щербак отреагирует на его ответ.
Но Алексей в это время смотрел в дальний угол зала, где сидел Костров, второй секретарь райкома партии. И когда их взгляды встретились, Костров улыбнулся Щербаку.
* * *
О том, что персональное дело Алексея Щербака будет обсуждаться на бюро райкома партии, второй секретарь Виктор Антонович Костров узнал накануне и сразу отправился к Супоневу. Кабинет первого секретаря был напротив, его хозяин переодевался, ловко и привычно наматывая портянки, видимо, готовился к отъезду.
– Как думаешь со Щербаком поступать, Константин? – спросил Костров, закрыв за собой дверь, обтянутую дерматином.
– Будем исключать.
– Мне это кажется странным.
– Интересно, как бы ты поступил на моем месте?
– Не торопился бы.
– Звонили из обкома, просили обсудить.
– И ты сразу на всю катушку? Нельзя же так, Константин. В первую очередь мы обязаны подумать о человеке.
– Это все лозунги! – рассердился Супонев. – Вспомни историю с Полухаем. Тогда мне здорово досталось за то, что ограничились строгим выговором.
– Полухай – жулик.
– Ситуацию не чувствуешь. Мы должны пойти на крутые меры, – твердо сказал Супонев.
– Должны ли? Есть у нас полная обоснованность обвинений, предъявленных коммунисту?
– Следствие установило, что Щербак прямой и главный виновник аварии. Ты посмотри в глаза правде! В конце-то концов, мы руководители района, черт возьми! – Супонев подтянул голенища. – Мне позарез нужно выехать в рыбацкий поселок, а вместо этого я должен убеждать тебя, святого апостола, в том, что надо уметь бороться за партийную честь.
Костров погладил ладонями потертое местами зеленое сукно стола и сказал:
– Ты не задумывался над тем, что Щербаку помогли стать виновником?
– Не понимаю.
– Помогли совершить ошибку.
– Он двадцать лет на запани! – вспыхнул Супонев. – Это не вариант.
– Завтра и райком может совершить ошибку.
– Демагогия тебе не к лицу, Виктор.
– Я понимаю, что и райком не застрахован от ошибок, – продолжал Костров. – Только каждый наш промах отзывается великой человеческой болью.
– Зачем этот спектакль? Говорим о Щербаке, а не об ошибках райкома. Твое мнение, Костров?
– С бедой, которая постигла запань, пришла и неуверенность Щербака.
– Ничего себе работничек.
– Ты пойми, о чем речь. Представь себе картину, когда лес прет, все сметая на пути. С ума сойдешь! Зачем он согласился ставить перетягу? В этом его ошибка.
– Все-таки ошибка. В иное время за…
– Нынче другое время, – перебил Костров.
– Ладно. Но почему, скажи мне, у Щербака не нашлось времени позвонить о беде нам, в райком? Почему своего мнения не имеет? А теперь миллион рублей козлу под хвост. Ты думаешь, нам за это отвечать не придется?
– Я готов отвечать. Я в Щербака верю.
Костров достал из кармана розовый носовой платок и вытер пот со лба. На какое-то мгновение в кабинете возник пряный запах духов.
– Щербака будут судить. Тебе известно, что, если член партии – так записано в уставе – совершает проступки, наказуемые в уголовном порядке, он исключается из партии.
– Именно! Наказуемые! Но только суд может установить виновность Щербака.
– И он признает его виновным!
– Этого никто не знает.
– Я знаю!
– У меня на этот счет есть свое мнение. Это труд, сопряженный с ежедневным риском.
– Накурил, черт! – Супонев недовольно поднялся из-за стола, открыл окно и жестко сказал: – Будем исключать Щербака.
– Разве у нас нет мужества, чтобы принять удар на себя?
– Если суд признает Щербака виновным, мы с тобой будем иметь весьма бледный вид.
– А если суд оправдает его?
– Такого быть не может. Время рассудит нас, Виктор Антонович, – сказал Супонев. – Возможно, на бюро мы сможем лучше понять друг друга.
* * *
Судья Градова, слушая показания Бурцева, улавливала в его беспокойных глазах смутную тревогу. Сначала ей показалось, что свидетель часто менял позу и разжимал кисти рук от усталости. И тогда судья снова предложила ему сесть, но Бурцев отказался. Ее поразило не столько физическое мужество свидетеля, сколько неиссякаемое упорство, с каким он соблюдал верность своему заявлению: мне лучше стоять.
Но, продолжая допрос, Градова все больше убеждалась, что беспокойство, охватившее Бурцева, вызвано каким-то душевным бореньем. Случись такое в иной жизненной обстановке, она бы просто спросила собеседника, что его тревожит, но сейчас это было невозможно. Оставался один путь – ставить перед ним такие вопросы, которые исподволь привели бы судью к пониманию другого, скрытого от глаз внутреннего мира свидетеля.
Градова спросила:
– Предусматривает ли инструкция все виды угрожаемых положений?
– Нет. Сделать это трудно. Стихия выступает всякий раз в новой роли.
– Значит, в Сосновке стихия разыграла спектакль, до сих пор невиданный?
– Возможно, в долгой истории сплава и было где-то подобное.
– Я говорю про Сосновку.
– Здесь такого не случалось.
– Следовательно, руководители запани оказались перед лицом неожиданности. Допускаете ли вы, что им была не под силу роль борцов с угрозой, навязанной стихией?
– Допускаю.
– Если бы вы не приехали в Сосновку, каким мог быть исход разыгравшихся событий?
– Судя по известным мне обстоятельствам, авария была бы неминуемой.
– Вы предложили спасительную меру?
– Я полагал, что это будет так.
– Но авария случилась. А у подсудимых был свой план ее предотвращения. Вы же предложили свой.
– Но я принял ответственность на себя.
В перерыве, когда зал уже был пуст, Костров подошел к Щербаку.
– Ты знаешь, Алексей, грустное зрелище…
– Это тебе со стороны так, а если за оградой сидишь?
– Да, – печально ухмыльнулся Костров. – Радости мало.
– Специально приехал?
– В обкоме был… Задержался. Хотел тебя повидать.
– Спасибо. А я временами думаю: сошел с круга Щербак… Отрезанный ломоть. Плыл, плыл, а на берегу рухнул.
– Зачем раньше времени поминки устраиваешь?
– Привык правде в глаза глядеть. – И, немного помолчав, спросил: – Наверное, из партии исключили?
Костров резко вскинул голову.
– Откуда ты взял?
– Всякое в голову лезет.
– Не мели лишнего… Ты уж сам себе приговор сочинил.
– Что райком-то думает? Скажи, Виктор, если не секрет.
– Все по уставу будет. Кончится суд – разберемся. Как же иначе?
– А я, грешным делом, думал, все свершилось.
– Плохо думал.
– Раньше, бывало, Супонев три раза в день звонил… Подвел я его.
– А себя?
– Если по совести? Себя больше всех. – Щербак поднял голову, посмотрел на Кострова.
– Только кому польза от совести, доброты, если она таким, как Бурцев, руки развязывает. Человеку мало трудиться ради добра на земле. За добро нужно бороться. Яростно. До конца. Об этом подумай, Алексей.
– Думаю, Виктор, думаю. В этом доме баланс подвожу не я…
– Ошибаешься. Ты тоже. Ты коммунист.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Тяжело ударяя каблуками башмаков о пол, Девяткин прошел к судейскому столу.
– Моторист Девяткин. Явился по вызову, – сообщил свидетель и, не найдя места своим сильным рукам, спрятал их за спину.
Девяткин держался уверенно, стоял, едва заметно покачиваясь на носках.
Редкие русые волосы падали на широкий лоб, а насмешливое выражение глаз выдавало в нем человека бывалого, знавшего себе цену.
Градова, чуть склонившись над столом, сообщила свидетелю о том, что его гражданский долг – правдиво рассказать все, что ему известно по разбираемому делу, и предупредила, что за дачу ложных показаний и за отказ от дачи показаний он несет ответственность по статьям Уголовного кодекса.
– Ясно, – кивнул Девяткин и откинул со лба прядь нависших волос.
– Расскажите суду, что вы знаете об аварии на запани?
– Да разве ж я один знаю? Все знают.
– Суд интересует, что знаете вы.
Девяткин помолчал, глядя в глаза Градовой, потом сказал:
– Может, у вас вопросы ко мне имеются? А так что?
– У меня пока один вопрос, свидетель Девяткин, что вы знаете об аварии?
– Река наша норовистая, хотя и на нее управу найти можно было. Но Щербак завсегда свой гонор наперед дела выказывает. А было так. Приезжал к нам главный инженер треста Бурцев. И пошел разговор меж ними про то, как спасти запань от аварии. Главный инженер предложил поставить перетягу, а Щербак стал наперекор. Долго спорили, а время шло. Могли бы перетягу еще двенадцатого июня установить. От нее бы больше проку было. Она сдержала бы напор пыжа. Тогда еще вода не была такой высокой. – Самодовольное выражение сошло с лица Девяткина и сменилось тупой сосредоточенностью. Продолжая свой рассказ, он время от времени поворачивался в сторону Щербака и смотрел на него осуждающим, подозрительным взглядом.
Постепенно судья разобралась, к чему клонит свидетель, сообщая о подробностях аварии. Девяткин рисовал картину катастрофы, связывая ее с жизнью, привычками и характером начальника запани. В трудный день сплава улетел к своему дружку в Осокино. С рабочим людом не советовался, потому как считал всех ниже себя: как же, он начальник! В семье жил плохо, часто скандалил со своей женой Ольгой Петровной, уважаемой учительницей, да и с другими вел себя круто: то у него ругань с ревизором, то у честных рыбаков улов отнимал, себе забирал, а для отвода глаз худую рыбешку сплавлял в столовую.
* * *
Как-то поздним вечером притаился Щербак в тихих зарослях ивняка в ожидании ночного клева, колдуя над удочками. Два дня подряд он подкармливал здесь рыбу и теперь ожидал счастливого улова. Близилось время клева, когда он услышал за кустами чьи-то громкие голоса. А когда прислушался, узнал говор Девяткина и Любы Зайцевой, начальницы почтового отделения.
– Хочу домой. Поздно уже, – сказала Люба. – И зябко мне.
– Успеется, успеется, милая…
Он обнял Любу, стал целовать. Люба отворачивалась, пряча губы, и тогда Девяткин повалил ее на траву. Она отбивалась, но сильный и упрямый Тимоха, схватив руки, тяжело шептал:
– Подожди, милая, подожди…
Любе удалось подняться, и она испуганно закричала:
– Я не хочу! Уйди!
Послышался звонкий удар пощечины.
– Ну, стерва! – сипло процедил Тимоха и толкнул Любу с такой силой, что она упала навзничь на землю, ударившись головой, и заплакала. Он снова бросился на нее.
И тогда Щербак рванулся из кустов и, подняв Тимоху за шиворот, резко ударил его кулаком в лицо. Девяткин полетел в воду. Мокрый, фыркающий, он выскочил из реки и с воем кинулся на Щербака, но тот успел ударить Тимоху в живот. Девяткин скорчился и рухнул…
* * *
– Теперь про пожар, – продолжал свидетель. – Опять же по вине Щербака все случилось. Почему? У нас три катера. Ходим, как известно, на бензине. Вот об этом бензине и пойдет разговор.
Каныгин повернулся к Щербаку и тихо спросил, что за чепуху мелет Тимоха, но Алексей только молча пожал плечами.
– Бензин хранится в неположенном месте, будто другого у нас и нет вовсе. Предупреждали Щербака: надо убрать бензин в поле, от греха подальше. Он и мне прямо в глаза сказал, что, мол, моторист Девяткин, ты есть рабочий класс, занимайся своим делом и не суй нос куда не надо. Я тогда в пожарную инспекцию написал.
– В деле имеется акт пожарной инспекции, – сообщила Градова.
– Щербак их водкой напоил, на том и расстались.
– Свидетель, вы находитесь в зале суда, – напомнила Градова.
– Правда-то, ясное дело, всем глаза колет. Ну ладно, – ответил Тимоха и продолжал: – Когда дом загорелся, аккурат запань прорвало. Тут такое началось! И вот, представьте, начальник запани все бросил и побежал домой спасать свое имущество. Сам я не видел, не до этого было. Люба Зайцева рассказывала. Он ей как раз и передал свои чемоданы.. Вот он какой, Щербак, – добро народное пропадает, а он свое спасает.
– Кто такая Люба Зайцева?
– Начальник нашей почты.
– Где вы были, когда возник пожар?
– Работал.
– Точнее?
– На причале, в ракушке. Прочищал карбюратор.
– Что за ракушка?
– Залив у нас ниже запани есть. Так его прозвали. Когда сплав идет, там катера стоят. Тихое место.
– Большой залив?
– Километра три тянется. И глубина подходящая.
– Вас кто-нибудь видел там?
– А кто его знает! Я сам себе мастер. Без помощников обхожусь.
– Может, мимо кто-нибудь проходил?
– Не заметил.
– Что было дальше?
– Надо было проверить машину на ходу. – И Девяткин принялся в подробностях рассказывать, как отошел на километр от причала и увидел на берегу ребятишек из пионерского лагеря, они хором звали его и просили перевезти. Как он потом узнал из разговора с ними, дети отбились от своих в походе. Перевез он ребятишек через залив и вернулся к причалу. Глянь, на берегу огонь полыхает как раз в том месте, где бочки с бензином стояли.
СТРАНИЦЫ, КОТОРЫХ НЕТ В СУДЕБНОМ ДЕЛЕ
Тимофей Девяткин появился в Сосновке три года назад. В деревне Бережки, что раскинулась в пяти километрах от запани, он разыскал вдовую сестру матери. Явился он под вечер, в охотку расцеловал свою тетку – не видел ее лет десять, шумно раскрыл помятый чемодан, вынул цветастый платок и небрежно накинул на плечи Серафимы, чем сразу снискал расположение и привязанность пожилой женщины.
– Жить у тебя буду, Серафима, – сказал тетке Тимоха. – В тягость не буду. Силенкой меня бог не обидел. Соображаю, что к чему. Так что и сам не пропаду, извини-подвинься, и тебе пропасть не дам. Слышишь? Не позволю! – громче добавил он, вспомнив, что тетка туга на ухо.
Биография у Девяткина была сложная, мутная, да только мало кто толком знал правду о новом мотористе. В шестнадцать лет, недоучившись, пошел работать на мясной комбинат и вскоре приноровился воровать колбасу. А однажды попался. Вот тут бы и помочь парню на ноги подняться, но на комбинате решили иначе – пожалели его, а может, просто кое-кто испугался скандала. Отпустили Тимоху по собственному желанию на все четыре стороны. В разных должностях перебывал Тимофей: был подсобным рабочим на овощной базе, торговал в пивном ларьке, служил официантом в ресторане, шоферил после армии. С автобазы уволили за пьянство, и устроился он тогда мотористом в Горьком. Получив катер, стал деньги с пассажиров собирать. Так и жил он, стараясь урвать кусок побольше да пожирнее. И все это делал с ухмылкой, с прибауточками.
«Либо ты жизнь за глотку, либо она тебя, – любил рассуждать Тимоха, встречаясь с дружками в ресторане. – Ну, вперед!»
Однажды прослышал Девяткин от приятеля, что, если на сплав податься и умеючи действовать, да еще язык за зубами придерживать, можно изрядно поживиться. Надо только завладеть золотым дном реки и обратить затопленные бревна в даровую деньгу. Потому-то он и приехал к тетке.
На следующий день утром поспешил в отдел кадров, к Пашкову.
– Слыхал, вам люди нужны.
Пашков, распечатав пачку «Прибоя», сказал:
– Сплав – что жатва… У нас теперь горячая пора. И люди нам нужны.
Девяткин вынул трудовую книжку и положил на стол.
Пашков полистал ее, посмотрел на Тимоху.
– Значит, моторист?
– Так точно.
– Пьешь?
– А кто ее нынче не пьет?
– Вон сколько выговоров и увольнений! А еще спрашиваешь, нужны ли нам люди. Нет, Девяткин, мотористом не возьмем. Сплав – дело серьезное, ответственное. Тут всегда трезвая голова должна быть.
– Вы меня на пробу возьмите, – упрашивал Тимоха. – Неужто рабочему человеку ходу не дадите? Должны иметь сочувствие…
– Можем взять в бригаду сплавщиков, а про катер забудь.
– Ладно, давайте в бригаду… Я свое докажу.
– А если что, так пеняй на себя.
То ли понял Девяткин, что здесь ему крылышки обломают, то ли решил пригнуться, осмотреться вокруг, подыскать дружков, а там взять свое, только первое время работал он старательно, выделялся сноровкой. Неуемная силища позволяла ему орудовать багром вроде бы в шутку. Туда, где были трудные заторы, бригадир посылал Тимоху.
И так случилось, что моторист катера ушел осенью в армию, а на его место поставили Девяткина, поверили, что парень одумался.
Когда лес пускали по реке молем, стремнина паводковой воды подхватывала его и гнала тысячи бревен к низовью. Но не всем бревнам суждено было пройти длинный путь сплава. Иные, наглотавшись воды, теряли свою плавучесть и гибли на дне. И если бы умудриться и посмотреть на разрез реки, то можно увидеть, как чуть пониже уныло и тяжело плывут мертвяки, лесины, которые едва держатся на воде и вот-вот утонут, обессиленные и усталые. А если заглянуть еще ниже – там кладбище: на дне в один, а то и в два ряда черным сном спят скользкие бревна, топляки, жизнь которых оказалась ненужной. Сколько их похоронено здесь?
Это кладбище и считал Девяткин золотым дном.
Кончился сплав, и в разных местах появлялись охотники за топляками. Таскали по бревнышку, не спеша. Глядишь, на берегу сколько их для дровишек, а то и для венцов новой избы.
Девяткин выискал места, где промышляли ловцы топляков, и занялся доставкой бревен. Однако ушлый парень быстро смекнул, что зря дешевит. Тогда он начал сам поднимать топляк и продавать золотой товар по дорогой цене. Чаще всего он промышлял поздно вечером, когда шел в дальний рейс. Действовал Тимоха в одиночку, осторожно и смело, буксируя бревна к окрестным деревням. Все сходило ему с рук, и деньги плыли в его карманы.
Он даже продумал, какой следует повести разговор, если кто заметит его. Ход мыслей был таков:
«…Я рыбку ловлю – меня ж не сажают. А здесь что? Я лес не рублю, спасибо лесорубам – они постарались. Мое дело – поднять топляк. Тут главное – хорошее багровище иметь и воды не бояться. Потом уж катер тащит. Вот, браток, я так думаю: жизнь наша короткая, а в ней что главное? Думаешь? А ответ простой: ты у жизни на хребте держись, а на свой хребет не давай садиться. Иди ко мне в артель. Опять же транспорт свой».
Тимоха учитывал, что человек может оказаться несговорчивым, и на этот счет имел свои суждения:
«Говоришь, что, мол, лес государственный? Извини-подвинься. Это когда он в небо смотрит. А когда он речной покойник – тут власть ничейная».
«Это воровство!»
«Опять извини-подвинься. А ежели я клад нашел? Царское золото, к примеру?»
«Надо государству сдать. Закон имеется».
«Слыхал. В газетах пишут».
«Вот видишь».
«Опять же разговор без ажура».
«Какого ажура?»
«А то, что мне государство награду за этот клад дает. Ну премию, что ли. Неважно, как назвать. Только кредитки те положены мне законно. А здесь? Я кто? Моторист. Мне до «утопу» дела нет. Лишь бы мой катер на этот «утоп» не наскочил. Стало быть, к службе моей касательства «утоп» не имеет. А раз так, давай наградные. Не хочешь? Так-то, значит. Сплавной конторе подымать топляк нет резону. Ей два раза одно бревно не засчитывается. Усекаешь? Невыгодно конторе. А я из всего этого итог вывожу. Власть тут моя, и я ни перед кем не в ответе. Извини-подвинься».
* * *
– Свидетель Девяткин! Какое расстояние от ракушки до места пожара?
– Метров шестьсот.
– Куда вы пошли дальше?
– Только через дорогу перебежал, тут и запань прорвало.
– Расскажите подробней, что вы знаете о пожаре. Какой был первый очаг пожара?
Девяткин ответил, что о пожаре он мало что знает, видел издали, да и только. И про очаги ничего сказать не может, потому что пожар он и есть пожар.
– Где стоит дом Щербака?
– Недалеко от летней столовой, что сгорела.
– Поточнее, пожалуйста.
– Метров полтораста будет. Если вам интересно, можете смерить.
– Измерим. Скажите, каким образом огонь переметнулся так далеко?
– А я откуда знаю? Кажется, ветер был. Помню, сено сухое в стожках лежало. Много ли для огня надо?
– Вы можете описать рельеф местности от бочек с бензином до дома Щербака? – спросила Градова.
Свидетель сердито посмотрел на судью и сказал, что он не понимает ничего про рельеф местности.
– Разве вы не помните, как выглядит местность? Ровная она или холмистая?
Девяткин покачался на носках и ответил:
– Бочки на пригорке стояли, а дальше – низина.
– За ней дом Щербака?
– Нет. За низиной овражек тянется.
– Если идти к Щербаку, овражек обойти надо?
– Зачем? Там мосток проложен.
– Как же бензин попал по ту сторону овражка? Как могли загореться дом Щербака и общежитие?
– Не знаю, – Девяткин пожал плечами. – Может быть, бочки упали, потекли. Я не видел. Костер у столовой горел. В нем подавальщицы халаты кипятили в баке.
Щербак смотрел на широкие плечи моториста, его крепкую шею и неожиданно подумал, что со стороны показания свидетеля, обязавшегося говорить только правду, выглядят убедительно.
– Может, ветер искру от костра подхватил или, может, бензин подтек к костру, кто знает? – заключил Девяткин.
– Вы вспомнили про ветер. Он сильным был? И в какую сторону дул? – спросила Градова.
– Попробуй вспомни, что было два месяца назад! Кажется, когда я от ракушки к пожару бежал, то ветер мне аккурат в грудь дул. Стало быть, в сторону дома Щербака.
Судья искоса поглядела на свидетеля, затем взяла лист бумаги и прочитала:
– «Метеосводка за четырнадцатое июня. Ветер слабый до умеренного, северо-восточный», – Потом, опустив глаза, она внимательно посмотрела на план запани и с явным сожалением в голосе добавила: – Нет, ветер как раз дул в противоположную сторону.
Девяткин охотно согласился:
– Может быть. Разве все упомнишь?..
Допрос Девяткина длился долго, до вечера. Его показания, собственно, мало чем дополнили обстоятельства дела, связанные с аварией, однако Девяткин был одним из очевидцев пожара, о котором никто из подсудимых и опрошенных свидетелей ничего точного сообщить не мог. И совершено неожиданно для Градовой в ходе судебного разбирательства смутно обозначился еще один поток происшествия: если до допроса Девяткина все еще считали пожар следствием аварии на запани, то теперь судейским чутьем и опытом Градова поняла, что пожар – самостоятельное звено, со своим интересом и тайной, которую нужно раскрыть.
Был перерыв. Судьи собрались в совещательной комнате и пили кофе. Сидели молча, думая каждый о своем. Градова нарушила молчание первой:
– Как вы относитесь к показаниям Девяткина?
– Злой парень, – определил Ларин.
– Это вы зря! – резко возразил Клинков и, смутившись от неожиданной горячности, добавил: – Парень как парень.
Ларин отставил голубую чашечку и спросил:
– Почему он так много и страдальчески говорил про «красного петуха»?
– Говорил о том, что видел, – ответил Клинков.
– Все могло быть иначе, – сказала Градова.
– Вы чего-то не договариваете, – насторожился Ларин. – А я хорошо помню, Мария Сергеевна, когда я впервые появился в суде, вы меня вооружили прекрасной формулой: из тысячи подозрений не составишь ни одного обвинения, из тысячи предположений не составишь ни одной улики.
– Я чувствую определенные провалы в существенных элементах обвинения. – Что-то пока еще не совсем выявленное тревожило Градову. – А что, если нам выехать на осмотр местности?
– Зачем? – не понял Клинков и, встретив удивленный взгляд Ларина, сразу пожалел, что спросил об этом.
– Я убеждена, что поездка в Сосновку более чем своевременна. Мы увидим место, где разыгралась стихия. Уточним детали пожара – тут есть ряд неточностей, допущенных предварительным следствием. И может быть, наши глаза поймут больше, чем мы знаем сейчас. Прошу вас обсудить: целесообразен выезд или нет? Мое мнение вы уже знаете.
Оба заседателя согласились с Градовой.
