Текст книги "Прозрение. Спроси себя"

Автор книги: Семен Клебанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Утром в больницу первой приходит тетя Дуня – санитарка хирургического отделения, сухая, уже сутулая, с натруженными руками. Девятнадцать лет кряду хозяйничает она на этаже, где чистоту можно проверять белым платочком. И не зря моряк-острослов, выписываясь из больницы, назвал тетю Дуню «впередсмотрящей». Для больных она еще и поводырь.

Наверное, только в отделе кадров знают ее фамилию. А так все зовут по-домашнему, по имени.

Она вошла в изолятор и увидела Крапивку. Сгорбись, он сидел на кровати.

– Здравствуй, новобранец… Кто ж ты такой будешь? – спросила тетя Дуня.

Он повернул голову на голос.

– Федор Крапивка. Здравствуйте.

– Слыхала я, будто ты знакомец профессора Ярцева?

– Да нет. Я сам по себе.

– А почему его дочка тебя привела?

– Так уж случилось, – без охоты ответил Крапивка.

Тетя Дуня любила поговорить с больными. Особую слабость она питала к новичкам. И всегда доискивалась, давно ли света божьего не видит и как живет – один или семейный? Не от пустого интереса спрашивала, из вечного женского сострадания.

Крапивка рассказал про неудачную поездку к комбату и хмуро объявил:

– Сегодня двину обратно…

– Ты не самоуправствуй, посоветуйся с профессором по-хорошему, – поучала тетя Дуня. – Считай, повезло тебе, что попал к нам. Счастье тебе привалило, а ты его сгоряча упустишь.

– Не к вам ехал, а к комбату.

– Ты, орелик, так рассуди… Твой комбат небось телеграмму не получил. Или с дружками водку жрет, будь она неладна.

– Гадай не гадай, а если счастье тебя обошло стороной, его не заарканишь. Мне к бездолью не привыкать. С юных лет бедую.

– Что так? За всю жизнь и радости не было?

– Устал я мыкаться, – отмахнулся Крапивка.

– Не береди себя, – посоветовала тетя Дуня. – Не давай волю злобе.

Крапивка поднялся со стула. По острым скулам заходили желваки.

– Ты что?

– Куда я денусь…

– Ты, Федор, внемли слову моему. Отлежись тут, отдохни. Ишь как нервы вздыбились.

Крапивка потянулся к стакану, но рука ошиблась, проскользнула мимо.

– Сейчас налью, – сказала санитарка.

В час обхода в изолятор пришел профессор Ярцев.

Ординатор доложил, что больной Крапивка принят согласно просьбе Дмитрия Николаевича.

Крапивка встал со стула, прислонился к стене, сказал:

– Я домой поеду!

– Не понравилось у нас?

– Чего без толку время терять? Все одно не поможете, так лучше не расстраиваться, не мучиться.

– Давно не видите?

– С сорок четвертого. После ранения. Надоело по госпиталям валяться.

– Делать операцию предлагали?

– Один раз было. А потом отказались. И больше не предлагали.

– Советую не спешить с отъездом. Обследуем вас, тогда все решим.

– Надоело это, устал я, – сказал Крапивка. – Пустой, видать, жребий.

– И у судьбы бывают неожиданные повороты. Заранее не падайте духом. Вы попали в хорошую клинику.

– Койка другая, болячка все та же, – вздохнул Крапивка. – Уеду.

– Отдыхайте, завтра начнем обследование.

Дмитрий Николаевич вышел.

Марина слышала звонки, но к аппарату не подходила – готовилась к экзаменам. Приходилось жертвовать даже болтовней по телефону.

Приняв за основу заповедь: «Перед смертью не надышишься», Марина все же корпела над учебниками. «Если сгорю на экзаменах, никто не сможет упрекнуть, что от лени».

Из кухни вышла бабушка и, вытирая передником руки, сняла трубку.

– Слушаю. Нет тут Марины Дмитриевны.

Едва отошла, как снова раздался звонок.

– Слушаю. Просто Марину? Проживает. Марина! К телефону!

Марина выскочила из своей комнаты, на ходу запахивая халат.

– Ага! – выдохнула она в трубку. – Что делаю? Пытаюсь быть прилежной. Пока удается. Настроение не валенки – в прихожей не скинешь. Максим, полистай книги, установи, кто сказал: «Терпение есть гений».

– Бюффон, – мгновенно раздался ответ.

– Не может быть!

– Точно.

– А я, дура, не знала. Все! Кончаем разговор, бабуся смотрит на часы.

– Новенький объявился? – спросила бабушка.

– Максим. Эрудит. Между прочим, открыл закон личности.

– Посоветуй ему выучить закон вежливости. Мог бы поздороваться. Значит, ты уже Марина Дмитриевна? Я все гадаю: что за валет объявился на горизонте?

– Ну и что нагадала?

– Мутная идет карта. Все время какой-то рыжий пробивается.

– Рыжий – это прекрасно. Статистика утверждает: среди умных людей большинство рыжих.

– Отец почему-то не угодил в их компанию.

– Это – особый случай.

– Ужинать будем или его подождем?

– Подождем. Присутствие главы семьи повышает усвояемость пищи. Так считает Максим.

– Откуда он взялся, такой умник?

– Студент. Художник.

– Ухаживает? Или пока «дружит»?

– В загс не торопит.

– Спасибо, утешила, Марина Дмитриевна.

– Никто еще не знает, на что способна акселерация. Если у акселератов будет добровольное общество, я предложу учредить герб с изображением шестилетнего Моцарта.

Бабушка усмехнулась, махнула рукой.

– Вам только волю дай. Второгодника пятого класса назначите директором школы. Я больше интересуюсь, какую отметку за вчерашнее сочинение получишь?

– Возможны варианты: тройка, четверка, пятерка. Что касается запятых, тут могут быть неожиданности. Или одна лишняя, или одной не хватит. А вот за тему ручаюсь.

– Расхвасталась.

– Конечно, если начнут придираться, то могут забодать.

– Почему?

– Представь, вышла за рамки принятого. И здесь не так, и там своя мыслишка бьется. А это опасно. Но я рискнула и согласна схватить даже трояк. А почему? Сочинение – это мои мысли о жизни. Это я пишу… Марина Ярцева. Хорошая, плохая, но я. Иначе – зачем сочинение? Тогда пусть остается диктант. Один на всех. Там все по правилам. Раз и навсегда. А нас в классе – тридцать лбов, и все разные.

– Ох, Марина, Марина… Десятый час, а отца все нет. Давай-ка ужинать, – сказала бабушка.

В квартире Ярцевых кухня была наособинку. Дмитрию Николаевичу захотелось, чтобы там стоял крестьянский стол с ошкуренной столешницей, а вместо стульев – лавки.

В остальных комнатах была обычная гарнитурная мебель, достаточно удобная и столь же однообразная. Порой многим гостям казалось, что они у себя дома.

Поужинав, Марина поставила будильник на семь утра.

– Семья живет от звонка до звонка, – сказала она. – Труженик папа. Работящая мама. Съезд офтальмологов. Симпозиум синоптиков. От всего этого захочется стать нормальной домохозяйкой.

– Попробуй, – сказала бабушка. – Лично я не против…

– Все ясно, – прервала Марина. – Удаляюсь зубрить.

Через час пришел Дмитрий Николаевич. Достаточно было одного взгляда, чтобы заметить его плохое настроение.

Бабушка осторожно спросила:

– Что с вами, Дмитрий Николаевич?

– Как-то не по себе…

Ему казалось, что отговорка освободит его от дальнейших расспросов, но бабушка не отставала:

– Неудачная операция?

В семье было не принято касаться больничных дел. О них Дмитрий Николаевич изредка разговаривал только с женой.

– Может, обойдется? – попыталась успокоить бабушка. Она уже пожалела, что затеяла эти расспросы. – Ужин готовить?

– Спасибо, ел… А где Марина?

– У себя. Весь день занимается.

…Поначалу это был просто пациент. Один из сотен, из тысяч таких же несчастных, которым надо было помочь.

Дмитрий Николаевич, глядя в сумрачное лицо Крапивки, хорошо понимал причину его недоверия.

– Столько лет прошло, – сказал тогда Крапивка. – А я все тащу свой крест. Опять напрасно мучиться? – Он безнадежно махнул рукой.

– Видите ли, Федор Назарович, медицина за эти годы основательно шагнула вперед.

Дмитрий Николаевич мог бы рассказать о новейших методах хирургического вмешательства при различных поражениях глаз. Но не стал. Словами не убедишь. Да и рано что-то обещать.

– Давайте проведем обследование, – заключил он.

И Крапивка неожиданно согласился.

Через два дня Дмитрий Николаевич сообщил ему результаты обследования и предложил остаться в клинике для операции.

– Правда, случай сложный, но не безнадежный. Операция требуется двухэтапная: вначале придется убрать травматическую катаракту, а уж потом ликвидировать отслойку сетчатки. – Вот так, Федор Назарович. Решайте.

Крапивка, понурив голову, обхватил ее похолодевшими ладонями.

– Значит, серьезная операция?

– Да. Кем вы были на фронте?

– Связистом.

– А где ранило?

– Под Варшавой.

– Человек вы бывалый. Сумеете вытерпеть. Первая операция под местной анестезией. И длится она недолго.

– А вторая? – спросил Крапивка.

– Через месяц-другой. И на этом – все. Решайте.

– Чего теперь скажешь? Авось хуже не будет. Я согласен, делайте.

За дверью, над которой светилось табло: «Тихо. Идет операция», стояла напряженная тишина.

Что ни говори, а при слове «операция» человеку всегда не по себе. И подсознательный страх вступает в спор с рассудком, и не убеждают доводы, что действия хирургов основаны на точном решении. Но хирурги не боги. Хотя порой могут то, что и богам не снилось. Учитель Дмитрия Николаевича, покойный профессор Русаков, ударом скальпеля рассекал семь марлевых салфеток, лежавших на бумажном листе, не прикоснувшись к бумаге.

Многое унаследовал от учителя Дмитрий Николаевич. И сейчас он был спокоен и уверен.

Ассистенты и операционная сестра Лидия Петровна закончили приготовления. Дмитрий Николаевич сел в кресло, положил руки на специальные подлокотники. Лидия Петровна выдвинула штатив с микроскопом. Прильнув к окуляру, Дмитрий Николаевич увидел резко увеличенные глаза Крапивки.

Дмитрий Николаевич провел множество операций, и каждая требовала виртуозной техники, чтобы коснуться скальпелем в нужной микроточке.

Только подлокотники, если бы могли чувствовать, знали, какое напряжение испытывают, руки Дмитрия Николаевича. Закончив операцию, он медленно, оцепенело откидывается к спинке кресла и сидит, закрыв глаза, пока не расслабится.

Когда на другой день Крапивке сняли повязку, чтобы закапать лекарство, он увидел чье-то лицо и закричал: «Вижу!»

– Это только начало. Первый проблеск, – улыбнулся Дмитрий Николаевич. – Лидия Петровна, пожалуйста, подставьте лупу.

Сестра приблизилась к Крапивке. Теперь он смотрел через лупу.

– Лучше! Еще лучше! – радовался Крапивка.

Нервное напряжение мешало ему сосредоточиться. Только спустя несколько дней он смог описать увиденное.

Дмитрий Николаевич напомнил ему про вторую операцию и сказал:

– Тогда цыплят посчитаем!..

Потом Крапивка уехал, чтобы вернуться через полтора месяца.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

На вокзале Крапивку встречала тетя Дуня. Она увидела его в окне вагона и постучала пальцами по стеклу. По пути в клинику тетя Дуня успела рассказать Крапивке, что Дмитрий Николаевич недавно приболел, жаловался на сердце, а теперь, слава богу, иной раз и по две операции в день делает.

– А вчера вызвал меня, – продолжала она, – и говорит: «Завтра надо встретить Крапивку. Не возражаете?» Говорю – не возражаю. Грамоте, милок, всякого можно обучить, а вот чтоб душа теплой стороной к людям была повернута, тут не обучишь! Ну кто ты ему? Сват, брат? Больной, и только. А он хлопочет о тебе. Вот человек! Редкостный человек!

Крапивка слушал и теперь уже благодарил судьбу, что свела его с Ярцевым. Может, теперь жизнь и пригреет его, битого-перебитого. Ведь не так уж много ему и надо. Годы не молодые. Вот-вот разменяет полвека. На солнышко взглянуть – и то счастье…

Вскоре Крапивку опять привели в операционную.

С каждой минутой он все глуше и глуше воспринимал отрывистый разговор ассистентов, анестезиолога; постепенно погружался в теплый глубокий сон; деревенел язык, и наконец все оборвалось.

Девяносто три минуты длилась вторая операция.

Наутро первой навестила Крапивку тетя Дуня.

– Ожил?

– Ожил, да пока не знаю – к добру или худу.

– В нашем деле торопиться нельзя, – с достоинством повторила она слова Дмитрия Николаевича. – В девять обход. Жди. Придет сам.

– А сейчас сколько?

– Восемь.

– Водички хочу, сушит.

Тетя Дуня принесла стакан воды.

– А когда повязку снимут?

– Всему свое время. Понял? Зря томить не будут. – Она вышла из палаты.

Скоро беспокойные мысли, занимавшие Крапивку, оборвал тихий голос Дмитрия Николаевича:

– Давайте посмотрим, что мы сотворили…

Лидия Петровна подкатила к кровати передвижной столик с медикаментами и, склонившись над больным, стала снимать повязку. Нынешнее состояние Крапивки не вызвало опасений, и Дмитрий Николаевич попросил сестру сделать перевязку.

Федор Назарович удивился, почему профессор не спросил, как он видит. «Наверно, плохи дела», – подумал он.

Только через несколько дней услышал Крапивка долгожданный вопрос и, не веря себе, воскликнул: «Все вижу!»

Наперекор его ликованию Дмитрий Николаевич сказал:

– Рано, рано…

Лидия Петровна поднесла к глазам Крапивки лупу, и он, оглядевшись вокруг, повторил:

– Все вижу! Честное слово – вижу! Губы красные…

– Прекрасно, все начинается с женщины, – улыбнулся Дмитрий Николаевич.

Крапивка жадно всматривался в окружавшие его предметы и поспешно называл их: шкаф, стул, лампа, халат… Он торопился все перечислить, словно боялся, что его прервут.

– Будьте внимательны, – сказал Дмитрий Николаевич. – Не торопитесь. Разглядывайте предмет обстоятельно. Вам надо научиться видеть.

– А можно я сам буду держать лупу?

– Конечно.

Крапивка нацелил волшебное стекло на лицо Дмитрия Николаевича, потом посмотрел на Лидию Петровну.

– Теперь всех вас увидел… Нет, не всех… Тетю Дуню не знаю.

– Самую главную, – сказал Дмитрий Николаевич. – Завтра увидитесь.

– Дмитрий Николаевич! А мне казалось, у вас борода. Такая аккуратная, клинышком.

– Увы, не обзавелся.

Крапивка неотрывно всматривался в спокойное лицо профессора.

– На сегодня хватит. Пора делать перевязку, – сказал Дмитрий Николаевич.

Дни проходили в ожидании процедур, после которых Крапивка брал лупу и долго осматривал уже виденную палату. Но теперь его внимание все больше привлекали подробности. Возвращалось ощущение многомерности и многоцветности. А когда он подходил к открытому окну, то звуки улицы, жившие в его памяти, чудесным образом сливались со зримой картиной мира, вновь им открытого.

Столь же пытливо Крапивка рассматривал и Дмитрия Николаевича.

Однажды профессор даже усмехнулся:

– Вы бы лучше на Лидию Петровну смотрели. Богиня.

Лидия Петровна, застенчиво улыбнувшись, сказала:

– Больному хочется запечатлеть образ своего исцелителя.

В полдень Лидия Петровна бесшумно вкатила свою передвижку в палату.

Крапивка понуро сидел на кровати; на тумбочке стоял остывший, нетронутый завтрак.

– Почему не ели? – удивилась Лидия Петровна.

– Не хотелось.

– Ладно, будем лечиться.

Мягкими, ловкими движениями она сняла старый бинт, затем взяла стерильную марлевую салфетку.

– Погодите с перевязкой, – попросил Крапивка. – Можно посмотреть через лупу?

– Пожалуйста.

Он принялся вновь разглядывать палату. Неожиданно вошел Ярцев.

– Здравствуйте, Федор Назарович.

– Здравствуйте…

– Что ж, наступила осень. Пора цыплят считать… Дня через два будем прощаться.

Крапивка цепко сжал черную ручку лупы, навел линзу на лицо Дмитрия Николаевича и увидел – сильно увеличенную – рассеченную мочку уха.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В последние дни Крапивка чаще стал вынимать из-под матраца бумажник и раскладывать на кровати свои документы и бумаги. Дольше всего задерживались в руках две странички, сколотые булавкой.

Он ощупывает странички и, убедившись, что они на месте, снова складывает их по старым изгибам.

Лидия Петровна появляется как раз в этот момент.

– Кто? – растерянно спрашивает Крапивка и, услышав знакомый голос, с неожиданной неприязнью продолжает: – Я думал, вы забыли про меня.

– Что вы, Федор Назарович! Сегодня для вас решающий день.

Крапивка настораживается, словно Лидия Петровна угадала его мысли. Мысли, которых он сам пугается.

– Если все будет благополучно, Дмитрий Николаевич разрешит вас выписать.

– А почему он сам не пришел? – с чувством еще большего раздражения спрашивает Крапивка.

– В соседней палате задержался.

– Придет?

– Конечно.

– Подождем, – бормочет Крапивка. – Дождемся…

Долгие годы одиночества приучили его разговаривать с самим собой. Слова, произнесенные вслух, хоть звуком окрашивали печальную бесцветность мира.

Было в его жизни время, когда он обрел друга. Собрав сбережения, оставшиеся от пенсии, он купил овчарку. Назвал ее Стрела. «Будет у меня собака-поводырь… С ней и поговорить можно», – с надеждой размышлял Крапивка.

Понемногу приучил он собаку к нелегкой службе и по-ребячески радовался взаимной привязанности. Но шальной грузовик сшиб Стрелу насмерть.

Лидия Петровна, сняв повязку, промыла Крапивке глаза.

Теперь он ждет, когда медсестра даст ему лупу и появится Дмитрий Николаевич.

Заметив нервозность Крапивки, Лидия Петровна протягивает ему лупу и календарик.

– Хорошо видите?

Крапивка кивает.

– Прочтите.

– Союзпечать… 1965 год.

В это время входит Дмитрий Николаевич, здоровается. Но Крапивка отвечает не сразу, словно онемел.

– Здравствуйте, профессор.

– Одного сейчас выписал в лучшем виде. Честно говоря, не очень верил в успех. Тяжелый был случай.

Крапивка не замечает, как светятся глаза Дмитрия Николаевича, но жизнерадостный, почти ликующий голос профессора вызывает в нем вспышку гнева. Ощутив холодный пот на лбу, Крапивка вытирает его рукавом халата.

– Ну, здесь как дела? – спрашивает Дмитрий Николаевич.

– Все нормально. Отделяемого не было, – докладывает Лидия Петровна.

– Будем смотреть… Ну-ну, не волнуйтесь.

Крапивка садится на стул, слегка закидывает голову.

Склонившись, Дмитрий Николаевич нажимает пальцем на веко.

– Больно?

– Нет.

– Откройте глаза. Закройте. Еще раз откройте, – снова нажимает на веко. – Больно?

– Нет.

– Что-то вы хмурый сегодня, Федор Назарович? Радоваться надо. Все хорошо.

Крапивка встает и молча идет к двери. Вдруг останавливается.

– Что с вами? – спрашивает Дмитрий Николаевич.

Крапивка не отвечает. Постояв в нерешительности, он поворачивается и подходит к профессору.

«Что с вами?.. Что с вами?..» – многократное эхо звучит в голове Крапивки. И гнев, искавший выхода, все накапливается.

– Домой отпускаете? – говорит Крапивка.

– Да, домой.

Крапивка почти не слышит слов Дмитрия Николаевича о помощи, которую ему окажут, потому что весь в плену испуга и гнева.

– Спасибо… Спасибо… – перебивает Крапивка. – Я, конечно, благодарю за все… Только вот смотрю на вас… Очень вы лицом похожи на одного человека. Ну, просто вылитый он. Вот напасть какая…

– Быстрый вы, Федор Назарович, – говорит Лидия Петровна. – Только видеть начали и тут же какое-то сходство обнаружили.

Молчит Крапивка. Путаются мысли.

– С прозревшими это бывает… – улыбается Дмитрий Николаевич. – Один во мне родного брата признал. Помните, Лидия Петровна?

– Помню. Потом сам смеялся.

– Но я-то не ошибаюсь. Я того Проклова и слепой видел. На всю жизнь запомнил. И теперь на вас смотрю, даже страшно. Вылитый Иван Проклов.

Вдруг лицо Дмитрия Николаевича потеряло очертания, в глазах Крапивки потемнело, все вокруг поплыло. Только слышит он жуткое молчание профессора.

– Кто же этот Иван Проклов? – спрашивает Лидия Петровна.

– Бандит… Отца и мать моих убил…

– Ничего другого не могли придумать? – возмутилась Лидия Петровна.

– Вылитый Проклов, – зло говорит Крапивка. – А вот фамилия почему-то другая…

После укола Крапивка спал трудным, неспокойным сном, временами стонал, зовя кого-то на помощь.

Он проснулся от ноющей боли в затылке. Вздохнул, нашарил кнопку вызова, но передумал, не позвонил.

Постепенно освободившись от тупой сонливости, он ясно увидел Дмитрия Николаевича, но тут же облик профессора обрел черты Ваньки Проклова.

…В 1930 году Феде Крапивке исполнилось тринадцать лет. Был он быстр, непоседлив: в один день мог сбегать за много верст в дальнюю деревню, вдоволь нагуляться с босоногими дружками и затемно вернуться домой. От усталости валился на топчан, что стоял за громоздким шкафом, и, растянувшись на тулупе, брошенном черной шестью вверх, мигом засыпал легким и долгим сном.

Дом, крытый железом, стоял близ дороги, а за мостком, перекинутым через речушку, высилась мельница-ветряк, почерневшая от времени.

Дед Федьки издавна занимался мельничным делом и сына своего Назара приставил к жерновам, наказав: «Береги божий ветер и не протянешь руку за хлебом насущным».

Когда дед отдал душу богу, Назар стал хозяином мельницы. Все чаще и чаще проводил он неспокойные дни и ночи: о нем начинали поговаривать, что он-де кулак-мироед.

Приближалась коллективизация, пошел слух, что мельницу конфискуют. Но время листало календарь, слух не подтверждался.

Ударил в набат год тридцатый – и слово «колхоз» не сходило с уст людей.

Кулаки люто противились рождению колхозов. Травили скот, жгли хозяйственные постройки. Сеяли смуту и убивали из-за угла колхозных вожаков и сельских активистов.

Шастая к своим дружкам, Федька невольно становился свидетелем шумных разговоров, слышал, как поминали недобрым словом Назара Крапивку, его отца…

Сам Назар чувствовал, что близится крах, и однажды хотел было спалить мельницу, но не отважился, да и жена Настасья его отговаривала.

– Зачем зло свое выказывать? – убеждала она. – Прознают – в тюрьме сгноят, а может, и вовсе под расстрел подведут. Лучше по-доброму отдать. Нет у них другого мельника. Может, они тебя и оставят.

Назар выслушивал молча и понуро говорил:

– Так уж и оставят! Держи карман шире! Разве не слыхала, как мужиков с родных мест выколупливают? Тут дело Сибирью пахнет. – Но, помыслив, соглашался с женой. – Может, верно, отдать. Авось не угонят тогда с отцовской могилы. Мне бы только с духом собраться, чтобы не передумать…

Федька с ватажкой ребят пускал бумажного змея с мочальным хвостом.

Змей взлетел высоко, но вдруг нитка запуталась в макушке долговязой сосны.

Было жаль змея, и тогда вызвался Федька влезть по голому стволу на верхотуру, чтобы освободить пленника.

Измерив взглядом сосну и поплевав на ладони, он стал взбираться. Мальчишки шумно подзадоривали его. Федька достиг середины, передохнул, прижавшись к липко-шершавому стволу, и снова, откинув голову, начал упрямо подтягиваться по вершку-вершочку к цели.

Наконец, ухватившись за первый сучок жидкой кроны, радостно крикнул:

– Э-ге-гей! Эй, вы!

И, глянув вниз, увидел рослого парня, подошедшего к ватажке.

Чтобы доказать свою удаль, Федька полез еще выше, на самую макушку, и отцепил запутавшуюся нитку.

Змей ожил. Мочальный хвост колыхнулся, поплыл в воздухе.

Федька лихо, не ободрав рук, спустился на землю.

– Не страшно? – спросил рослый парень.

– Ни капельки, – бойко ответил Федька.

– Змей лучше в поле или по берегу пускать, – посоветовал рослый. – Наши мальцы так играют.

– Чьи ваши? – спросил Федька.

– Михайловские.

– Это за железной дорогой?

– Там, – сказал рослый и похлопал Федьку по плечу. – А ведь мы с тобой встречались. Помнишь, на пароме…

– Помню. Ты тогда про стригунка говорил.

Парень постоял немного и пошел к лесной тропке.

– А у него ухо рваное. Видели? – глядя вслед, сказал Федька.

– С чего ты взял? – ухмыльнулся кучерявый в гороховой рубахе.

– Приметил. Еще на пароме пригляделся. Кто ж ему ухо рванул?

– Мало ли кто.

Из-за леса набежал ветер, рывками потащил змея по небу, и тогда кучерявый начал сматывать нитку.

– Зачем? – спросил Федька.

– Надо спускать, а то порвет.

Суетливо, быстро набегали тучи. Где-то в стороне сухо раскашлялся гром, потом над лесом полыхнула молния, и дождь, собрав силы, грянул косыми струями.

Размокший змей шлепнулся на землю.

Крапивка встревоженно приподнял голову с подушки. В палате было тихо. Лицо Ваньки Проклова проступило с такой неожиданной и отчетливой резкостью, что даже ясно обозначился шрам на мочке уха.

И сразу Крапивка увидел себя тринадцатилетним пареньком – в ту незабываемую жуткую ночь…

После ужина, когда солнце расплылось в закате, Федька попросился в ночное. Отец редко отпускал его с ребятами на пастьбу коней, подозревал, что Федька с дружками в поле курят донник, а Назар терпеть не мог дурного зелья.

Федька побожился, что не займется баловством, и вымолил отцовское согласие.

– Ладно. Смотри у меня. А поить Метелицу веди на песчаный откос. Вода там чистая.

Вернулся он на рассвете, но не стал входить в избу, а полез на чердак и улегся на старом отцовском тулупе. Ночью он все-таки не удержался – курил и теперь жутко боялся, что отец учует запретный запах.

Чуть в стороне от Федьки была открытая створка лаза, он глянул в квадратный проем: родители спали, отец похрапывал, закинув руку под голову.

Федька уснул особенно крепким, безмятежным сном.

…Он не слышал, как кудлатый мужик в потертой кожанке, шепеляво грозил отцу, размахивая наганом; другой, прихрамывая на правую ногу, волочил плачущую мать, а молодой топором взламывал сундук.

Когда отец рванулся к матери, кудлатый выстрелил в него. Отец рухнул.

Именно от этого выстрела Федька проснулся, обмирая от страха, подполз к лазу.

На полу лежал отец в рубахе, залитой кровью.

У Федьки помутилось в глазах. Но все-таки он увидел, как молодому удалось отвалить крышку сундука. Подбежал кудлатый и, разворошив лежалое добро, выхватил кубышку с деньгами. И тут же потянулся за сапогами с торчащими из голенищ ушками.

Молодой попятился к двери.

– Стой! – остервенело крикнул кудлатый. – Кончай ведьму! Ванька!

Федька отчетливо разглядел лицо молодого и сразу узнал в нем того рослого парня из Михайловки. Со шрамом на ухе.

Взгляды их встретились. Молодой замотал головой и спасительно прикрыл лицо ладонями.

– Кому сказал! – Кудлатый зловеще матерился. – Добей ее! Ванька!..

В палату вошла тетя Дуня. Шаркая тапочками, она приблизилась к кровати.

– Тетя Дуня… Домой хочу, домой, – простонал Крапивка. – Пусть меня выпишут.

– Нашкодил, а теперь в кусты. И как тебя угораздило профессора бандитом обозвать? Тебе он сторонний человек, а мы его столько лет день в день знаем! Откуда в тебе зло притаилось? Разве доброму человеку придет в голову сказать такое? Да нет, горе всегда утишивает, а ты… Чего молчишь?

– Я правду сказал!

– Ни стыда у тебя нет, ни совести! Да профессора Ярцева весь город, вся страна знает!

– Он Проклов, а не Ярцев.