Текст книги "Прозрение. Спроси себя"
Автор книги: Семен Клебанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
– Ваши фамилия, имя, отчество? – спросила Градова, оглядывая зал и не замечая сидящих перед ней людей. Сегодняшнее утро началось с неожиданной новости, которую она узнала в фотоотделе судебной экспертизы. И эта новость держала судью в странном и непонятном для нее возбуждении.
– Лужин Георгий Александрович, – ответил журналист. Он был не первый раз в суде, но свидетелем проходил впервые.
Лужин ответил еще на ряд официальных вопросов, но сам размышлял в это время о том, что ему повезло: он стал участником судебного разбирательства, и это поможет ему написать интересную статью о событиях в Сосновке.
– По просьбе суда вы передали нам две отснятые кассеты. Вы представили все, что сделали в Сосновке?
– Да.
– Фотоотдел судебной экспертизы сделал фотографии с ваших пленок. Ознакомьтесь с ними. – И Градова открыла папку с карточками, веером разложив их на столе.
– Это мои снимки.
– Сколько их?
– Сорок четыре. Все они сделаны с моих негативов.
– Вы говорили, что дважды встречались со Щербаком. Когда это было?
– Первый раз четырнадцатого июня, – сказал Лужин. – Разговор был в кабинете короткий. Вторая встреча была на другой день.
– Подсудимый Щербак, вы подтверждаете свои встречи с Лужиным?
– Подтверждаю.
– Свидетель Лужин, вы встречались с мотористом катера Тимофеем Девяткиным?
– Да.
– Когда?
– Пятнадцатого июня.
– Может быть, вы запомнили, как он был одет? – спросила Градова.
– Не помню.
– Разве вы не снимали его?
– Снимал на катере.
– Покажите эту фотографию.
– Вот она.
– Девяткин знал, что вы корреспондент газеты?
– Думаю… – Лужин посмотрел на Градову и понял, что каждый ответ важен для нее. – Думаю, что знал.
– От вас?
– Нет. Об этом не говорили. Я представлялся только Щербаку. Девяткин отвез меня в район заостровья, а когда возвращались, про пожар рассказывал.
– Что именно?
Егор повернулся в сторону Щербака и громче прежнего сказал:
– «Окопался у нас начальничек Фомич. Натворил бед. Поселок едва не сжег».
«Этот моторист – шустрый парень, разговорчивый, – подумал Егор. – Он, должно быть, что-то знает про Щербака. Понятно теперь, зачем суду нужен Девяткин». И добавил:
– Девяткин мне понравился. Деловой человек.
Судья Градова невольно вздохнула и спросила:
– Где вы были, когда возник пожар?
– Точно не помню.
– Какая погода стояла в то время?
– Тихая. Безветренная.
– Садитесь.
– Свидетель Девяткин, вас фотографировал Лужин, когда вы ездили на остров?
– Уважил меня.
– Как вы тогда были одеты?
– А вы посмотрите на фото. Там видно.
– Меня интересует ваш ответ.
– На работе у нас форма одна – сапоги и тельняшка.
– А на голове?
– Фуражечка была.
Судья выбрала среди фотографий карточки Девяткина и показала их ему:
– Узнаете?
– Факт. Тут меня каждый признает.
– А как вы были одеты накануне?
Девяткин уставился на судью, будто она сама должна была ответить на вопрос. Потом осмелел и брякнул:
– Откуда я помню, как был одет? Не помню, ясное дело.
– Ну а в тот вечер, когда вы встречались с главным инженером Бурцевым?
– Так же был одет, извини-подвинься… Теперь вспомнил.
– Вы говорили Лужину, будто из-за Щербака чуть не сгорел весь поселок?
– Я своих слов не записываю. Не молитва, чай. Но, помнится, насчет пожара толковали. Не отказываюсь. Критиковал я тогда наше начальство.
Убедившись, что у прокурора и защиты нет вопросов, Градова отпустила моториста. После этого она вызвала Лужина.
– Когда вы сделали эти снимки?
– Утром четырнадцатого июня.
– Более точно можете сказать?
– Между девятью и десятью часами утра.
– Какой снимок из этой серии был последним?
Лужин выбрал фотографию с белкой.
– Вы уверены, что не ошибаетесь? – спросила судья.
– Абсолютно, – без тени сомнения ответил Лужин. – На пленке видно, это последние кадры.
– Поставьте на фотографии подпись и укажите время съемки.
Лужин выполнил просьбу судьи и вышел из зала.
– Свидетель Девяткин!
Моторист пружинисто и легко поднялся с места, успев заметить пристальный и сосредоточенный взгляд Федора Каныгина. Тогда он повернулся так, чтобы не видеть технорука запани, и с вызывающей прямотой поднял свои синие глаза на судью.
«Мне бы в лес с тобой сходить прогуляться, – с наглым озорством подумал Девяткин. – Там бы мы быстро разобрались, кто есть кто. Хороша баба!»
– В предыдущих показаниях вы сообщили суду, что с момента пожара находились на месте стоянки катера.
– Точно! И сейчас подтверждаю.
– Вспомните, когда возник пожар?
– Часов в одиннадцать. Может, чуть позже.
– Вы там были?
– Нет.
– А как вы узнали о пожаре?
– Услышал, как рельс загремел, и побежал к запани. А когда свернул от магазина на тропку – так дорога короче, тут и запань прорвало.
– Значит, о возникновении пожара вы ничего не знаете?
Девяткин доверчиво улыбнулся и пожал плечами.
– Откуда, извини-подвинься?
– А в момент аварии вы где находились?
– Около катера.
– Первый пожар возник в десять утра?
– Не помню.
– Прошу пригласить свидетельницу Варвару Косичкину, – сказала Градова.
– Я свободен? – спросил Девяткин.
– Еще нет.
В зале суда появилась рослая, высокая и крепкая женщина лет тридцати, которая слегка растерянно и смущенно оглядывалась по сторонам. Простые волосы цвета вороньего крыла были свиты у женщины чуть пониже шеи в прочную косу.
– Свидетельница Косичкина, вы работаете в столовой Сосновской запани?
– Да.
– Вы помните, когда начался первый пожар?
– В десять часов утра.
– Почему вы так точно запомнили время?
– Я на работу пришла в половине десятого, мне нужно было прокипятить халаты в баке. Покуда собрала белье, разожгла костер, прошло минут пятнадцать. А потом я за содой пошла – кладовщик наш приходит в десять. При мне он кладовку открывал.
Судья поблагодарила женщину, кивнув ей как старой знакомой, хотя и видела всего-то во второй раз, и отпустила.
– Свидетель Девяткин, авария запани произошла в десять часов двадцать шесть минут. Об этом имеется официальный акт. Вот он.
– Пусть будет по-вашему, – недовольно буркнул моторист. – Я что упомнил, то и сообщаю.
– Таким образом, разрыв по времени между началом пожара и аварией составляет всего двадцать шесть минут.
– Может быть, – вздохнул Тимофей Девяткин, раскачиваясь на носках и держа руки за спиной.
– Суд предупреждал вас, что вы обязаны говорить только правду, – напомнила Градова.
И в эту минуту у Девяткина не хватило выдержки. Он с дерзкой ухмылкой заявил:
– Мне работать надо было, а не на часы глядеть! Что же это получается, извини-подвинься? Рабочий человек делом занят, а его за это по загривку? Не годится так. Может, у меня и часов-то сроду нет.
– Скажите, свидетель Девяткин, вы перевозили пионеров на своем катере?
– Было дело. Я рассказывал.
– Никого из детей не запомнили?
– Куда там! Они мне спасибо сказали и побежали. Помнится, правда, какая-то девочка с веснушками была.
– Из какого лагеря были пионеры?
– Чего-нибудь полегче спросите, извини-подвинься. Дети – они же все одинаковые. Да и зачем мне было спрашивать, сами посудите? Если бы я, конечно, знал, что вы спросите, тогда бы обязательно узнал. Это как пить дать!
– Пригласите свидетеля врача Терентьеву, – сказала Мария.
– Я свободен? – спросил Девяткин.
– Пока нет.
В зале суда было очень тихо, и люди, казалось, не дышали, увлеченные процессом, как театральным спектаклем.
По вызову судьи вошла невысокая женщина, загорелая, легкая в движениях.
– Где и кем вы работаете, свидетельница Терентьева?
– Детским врачом в пионерском лагере «Буревестник».
– Вы не помните, отлучался кто-либо из детей вашего лагеря четырнадцатого июня за пределы территории «Буревестника»?
– Хорошо помню. Никто не отлучался.
– Почему?
– В этот день проходил общий медицинский осмотр детей в связи с имевшим место случаем заболевания дизентерией.
– Когда детям было разрешено выходить из помещения?
– Только после обеда.
– Может, мои пионеры были не из «Буревестника»? – Тимофей Девяткин рассмеялся.
Отпустив врача, Градова открыла один из томов дела и прочитала:
– «Сообщаем, что в районе Сосновки и прилегающих районах имеется только один пионерский лагерь «Буревестник». Это справка, – уточнила судья, – подписанная секретарем обкома комсомола и начальником здравотдела областного исполкома. Ознакомьтесь, свидетель Девяткин.
Но моторист, не взяв справку, огрызнулся:
– Знал бы, что так все обернется, я бы у своих пионеров тоже справочку взял. Зачем перевозил их, дурак?!
– Не перевозили вы пионеров! – сказала судья, слегка повысив голос.
– Я вам рассказал, как было.
– Вы говорите неправду, тем самым усугубляете свою вину.
Тимофей продолжал запираться, и тогда Градова пригласила в зал свидетеля Лужина. Журналист подозрительно посмотрел на Девяткина, словно оценивая его заново, и подошел к судейскому столу.
– Когда вы делали свои фотографии, которые передали, суду?
– Примерно с десяти до одиннадцати.
– По какому признаку вы определяете это время?
– Когда я делал последний снимок, обратил внимание, что пахнет гарью. Потом увидел пламя на берегу. Побежал. Здесь я и застал пожар. Горела столовая. Затем произошла авария.
– Свидетель Девяткин, подойдите к столу.
Мария раскрыла папку, вынула небольшую фотографию, показала ее заседателям и предъявила Тимофею.
– Кто изображен здесь?
Тимофей покрутил фотографию, не спеша с ответом. Потом глухо ответил:
– Я.
– Кто вас снимал?
– Корреспондент. На катере это было.
Судья вынула другую фотографию, снова показала ее заседателям и протянула Девяткину.
– А это кто?
Карточка была побольше, сделана умелой рукой мастера на хорошей плотной бумаге, только изображение было не таким резким, как на первой фотографии. И Тимофей был здесь снят не в фас, а в профиль.
– И это я.
Мария положила рядом обе фотографии.
– Вы узнали себя на обеих карточках?
– Узнал.
Теперь судья достала новую фотографию. Она была гораздо больше предыдущих, но две трети карточки были закрыты серой бумагой. На оставшейся видимой ее части был Тимофей Девяткин в той же позе, что и на предыдущей фотографии.
– И тут я, – сам сказал моторист.
– Не видите ли вы сходства между двумя последними карточками?
– Вроде одинаковые, извини-подвинься.
– А точнее?
– Одинаковые, говорю!
– Я тоже так думаю, – сказала Мария Градова и, не торопясь, сняла серый лист бумаги, который закрывал остальную часть фотографии.
И Девяткин увидел себя изображенным теперь во весь рост. Его правая нога чуть повисла над землей, еще не успев закончить шаг, а к левому боку обе руки прижимали покрышку. При всей крупнозернистости снимка, которая обычно образуется от многократного увеличения какой-либо детали, фотография была достаточно четкой и выразительной.
– Узнали себя, свидетель?
– Мое лицо.
– А сапоги?
– Ясное дело.
– А тельняшка?
– Ну!
– А покрышка?
Тимофей сердито отбросил прядь волос со лба, без спроса взял карточку и стал вертеть ее, напрягаясь умом и памятью.
– Интересное дело. Как она сюда попала?
– Это как раз и интересует суд.
– Разве все упомнишь!
– Вам необходимо вспомнить, свидетель, потому что точно такая же покрышка обнаружена возле сгоревшего общежития и дома Щербака.
– При чем тут пожар? – обиделся моторист. – Мало ли по какой причине была у меня покрышка!
– Вот вы и расскажите.
– Было дело, – медленно заговорил он, видно соображая на ходу. – Хранил покрышку для себя. А ребята баловство затеяли – то с горки спустят, то по поселку гоняют. Вот я и отнял у них.
– А кто мог вас в это время сфотографировать?
– Кто щелкнул, не знаю. Теперь у многих аппараты имеются, извини-подвинься.
Градова, не чувствуя никакой жалости к растерянному синеглазому свидетелю, который еще недавно был таким самодовольным и непогрешимым, достала другую фотографию, еще большего размера. На ней Лужин успел снять молодую прыгающую белку. Однако на втором плане этой карточки, в глубине леса, и был виден Девяткин с покрышкой.
– Может быть, эта фотография вам о чем-либо напомнит?
Моторист тупо смотрел на карточку, должно быть, от волнения еще не разглядев свою персону.
– Ну белка тут…
– Вы приглядитесь, свидетель.
Только теперь Девяткин увидел себя и шумно задышал.
Градова следила за мотористом, хорошо сознавая и догадываясь, что происходило в его опустошенной душе. Теперь она ожидала той самой последней минуты, когда вера в спасение собственной шкуры у свидетеля пропадет, и тогда можно будет сделать еще один шаг навстречу истине. Сколько, таких вот злых и ничтожных людей, с неослабевающим упрямством творящих свои черные дела, видела она перед собой! Сколько раз они хотели убедить ее, что были чисты помыслами и добры намерениями! Но разве кто-нибудь знает, как она устала от чужих и унылых физиономий, от беспросветной лжи и сердечной черствости?
– Итак, свидетель Девяткин, вы узнали себя на фотографиях, предъявленных вам?
Девяткин, чувствовавший большую беду где-то рядом, разглядывал пустую стену за спиной судьи, и его потянуло прочь из суда – хотелось убежать хоть на край света и позабыть обо всем. «Сволочи! – думал он. – Как волка травят!»
– Эту последнюю фотографию корреспондент Лужин сделал в лесу перед началом пожара, – сказала Градова.
– Не знаю.
– А когда возник пожар, вы были где-то рядом со столовой.
– С чего это вы взяли, извини-подвинься? – спросил Девяткин.
– Так получается, свидетель.
– А может, этот корреспондент сфотографировал меня в другое время?
– Это просто установить. Свидетельница Косичкина, вы видели журналиста Лужина?
– Видела.
– В каком месте?
– Возле столовой, когда она уже заполыхала.
– В какое время?
Женщина вытерла капельки пота со лба белым платком и, стараясь не смотреть в сторону Девяткина, ответила:
– Пожар только начался. Гляжу – чужой человек, городской, рядом шастает. Мне, ясное дело, не до него тогда было, но я его запомнила.
– Свидетель Лужин, вы видели Варвару Косичкину около горящей столовой?
– Видел.
– Что вы делали там?
– Только что из леса прибежал.
Градова продолжала допрос Лужина.
– Вы говорили, что, кроме фотоаппарата, у вас был транзистор и вы слушали тогда музыку?
– По «Маяку».
– Еще вы говорили, что точно не помните, какая была музыка, но вам запомнился Юрий Гуляев.
– Да, – подтвердил Лужин.
– На запрос суда музыкальная редакция Всесоюзного радио сообщила, что четырнадцатого июня по «Маяку» в девять часов пятьдесят три минуты Юрий Гуляев исполнял песню «Вдоль по Питерской». Следовательно, именно в это время вы и находились в лесу?
– Да.
Судья перевела взгляд на моториста.
– Объясните суду, свидетель Девяткин, как вы оказались в лесу в это время – около десяти часов утра, что вы там делали и зачем вам понадобилась покрышка?
Странен и совсем непонятен был Тимофею этот допрос. Он, стоявший в недоумении, торопливо, словно стараясь поскорее угодить судье, принялся путано и несвязно рассказывать, как в то утро шел к своему катеру, чтобы поставить его в глубь заливчика, потому что подумал, что шальные бревна, не дай бог, помнут корпус машины. И вот шагает он сам по себе, и глядь – на дороге сосновские мальчишки катают покрышку. Он, конечно, отобрал ее. Очевидно, в это время его по дороге и заснял случаем корреспондент. Тут бабахнули в рельс, кто-то закричал, запахло гарью, он понял, что начался пожар, и со всех ног пустился к катеру, потому что он лицо материально ответственное и соображение имеет.
– Что это была за покрышка? – спросила Градова.
– Покрышка как покрышка. Что в ней особенного?
– Эта покрышка, одна из тех пяти, которые вам передал начальник запани?
– Может быть, – крутя пуговицу на пиджаке дрожавшей от волнения рукой, сказал Девяткин. И быстро добавил: – А может, и нет.
– Раньше ваша память была гораздо лучше, свидетель.
– Разве все упомнишь?
И тогда Градова положила на стол новую фотографию.
– Специалисты выпечатали изображение покрышки, которую вы держали в лесу. Здесь отчетливо видна заводская марка. Взгляните, свидетель.
– Вижу.
– А это фотографии ваших покрышек, которые находятся на катере. Узнаете?
– Вроде.
– Уточните.
– Узнаю, – процедил сквозь зубы Девяткин, неловко кивая, словно хотел боднуть кого-то. А сам горько и тяжело подумал: «Вот гадина! Что делает! Что делает!»
– Специалисты выпечатали заводские марки на ваших покрышках. И там и здесь – одна серия. Вы согласны с этим?
Девяткин долго и упрямо молчал, делая вид, что рассматривает фотографии. Однако деваться было некуда, врать бесполезно, и он согласился с доводами судьи.
– Следовательно, то, что эти пять покрышек одинаковые, не вызывает у вас сомнения?
– Я сказал уже: похожи. – Моторист продолжал крутить пуговицу на пиджаке.
Градова откинулась в кресле, ощущая усталость.
– Теперь постарайтесь вспомнить, как эта покрышка попала к дому Щербака.
– Какая?
– Вот эта самая, которая у вас на фотографии.
– А почему вы думаете, что это та же покрышка? Мало ли покрышек на свете? – не сдавался Девяткин.
– Химический анализ сгоревшей покрышки и покрышки, взятой на вашем катере, тоже подтверждает их идентичность.
– Ч-чего? – заикнулся моторист.
– Вот заключение экспертизы. Ознакомьтесь, свидетель Девяткин.
– Зачем?
– Кроме того, здесь говорится, что в сгоревшей покрышке было много бензина.
И, не дав Девяткину ни секунды передышки, Градова сказала:
– Подойдите к плану запани, свидетель, и покажите, какой дорогой вы шли к катеру с того места, где вас сфотографировал журналист Лужин.
Девяткин, сгорбившись, подошел к плану и дрожащей рукой ткнул указкой.
– Здесь шел. Вдоль берега.
– Кто вас видел в это время?
– А я почем знаю?
– В это время здесь были люди, и вас обязательно кто-нибудь заметил бы. Но здесь вас никто не видел.
– Я шибко торопился. Сами подумайте, что случилось! Разве людям до меня было – беда-то какая, паника вокруг?!
– Вот ваши сегодняшние показания, в которых вы сообщили суду, что были на опушке леса, и именно там вас мог снять корреспондент Лужин.
– Ну?
– А потом шагали лесом к катеру.
– Перепутал я. Столько ходишь каждый день, извини-подвинься.
– Допустим. Но если бы вы шли вдоль берега, обязательно вышли бы к той части поселка, где был пожар. А людей там тоже было достаточно. И вас тоже никто не видел.
– Вгорячах бежал я. Какая разница где? Вроде через мосток перескочил.
– И через мосток вы не переходили. Там тоже были люди.
И Тимофей Девяткин замолчал. Пуговица, которую он крутил на пиджаке, оторвалась и тихо упала. Но от слабого ее стука об пол моторист вздрогнул.
– У вас была только одна дорога – вдоль опушки, потом краем поселка к общежитию и дому Щербака, – сказала Градова. – Вы подошли туда с тыльной стороны спустя несколько минут после начала пожара, облили покрышку бензином и подожгли.
– Нет! – истошно закричал Девяткин. – Не поджигал я!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Когда Алексей вышел из гостиницы, по небу шаландами плыли тучи. Они просвечивались солнцем и казались легкими, свободными и вечными. Но небо потемнело, и шаланды превратились в большие баркасы. Сейчас, в полутьме, небо сливалось с Волгой, и только когда вспыхивала молния, на какое-то мгновение становились заметны просветы чистого неба, похожие на птиц, улетающих вдаль.
Алексей посмотрел на небо. Тучи не торопились окатить землю ливнем, они хитрили, коварно давили темнотой. Он вошел в детский парк вместе с первым раскатом грома. Ветер поднимал пыль на пустых аллеях и гнал палые листья. Хлынул дождь, И снова весело щелкнул бичом гром.
Алексей увидел белый павильон, который дождь аккуратно расчертил в косую линейку, как тетрадь первоклассника.
– Скорее, дяденька, скорее! – услышал он детские голоса.
И этот призыв заставил Алексея улыбнуться. Наверно, со стороны он выглядел промокшим чучелом. Когда он вбежал под навес, дети расступились и с нескрываемым интересом разглядывали его.
Откуда-то доносился громкий голос репродуктора. Шла передача, посвященная поэту Уитмену.
На игровой площадке он увидел качели, «Чертово колесо», пеструю карусель и довольно хитрое сооружение «Мертвая петля». Все стояло неподвижно. Без ребячьих голосов аттракционы выглядели сиротливо.
Рядом с Алексеем оказался мальчик в клетчатой рубашке.
– Дождь скоро пройдет, – сказал он.
– Почему ты так решил? – спросил Алексей.
– Вы на лужи поглядите! Совсем мало пузырьков… Глядите.
– Вижу.
– Так всегда перед концом дождя. Мне дедушка говорил.
– Тебя как зовут?
– Толя.
– А меня Алексей Фомич.
– А моего дедушку Николай Фомич… Вот интересно! А почему вы в детском парке гуляете?
– Разве нельзя?
Толя заразительно засмеялся:
– Тут всем можно!
– Так случилось, – скорее себе, чем Толе, ответил Алексей. – Дождь все хлещет, а ты говорил – пузырьки…
– Вы сразу хотите.
– А знаешь что? Давай покрутимся на «Мертвой петле», – неожиданно предложил Алексей.
Толя удивленно посмотрел на него.
– Испугался?
– Я только темноты боюсь, – признался мальчик. – Но дедушка говорит, что это пройдет. Правда, пройдет?
– Ну, покрутимся? – снова спросил Алексей.
– Давайте покрутимся, – нерешительно согласился мальчик.
Алексей подхватил Толю, усадил в железное креслице, защелкнул привязной ремень. Охваченный нахлынувшим желанием хоть чуть-чуть подняться в небо, уселся сам и, раскинув в стороны руки, крикнул:
– Полетели!
Маленькие пропеллеры зажужжали, рассекая веселый дождь и влажный воздух. И вот уже Алексей, описав дугу, взметнулся вверх, а мальчишка повис вниз головой, а еще через мгновенье взлетел малыш, а Щербак, ощущая всем телом забытое счастливое чувство полета, стремительно понесся к земле и вновь, увлекаемый силой мотора, взметнулся к небу. Пропеллер шумел призывно, и Алексей, притихший, улыбающийся, с новой нечаянной радостью закричал:
– Летим!
А репродуктор все еще рассказывал об Уитмене, о его любви к природе и о том, что законы природы никогда не просят извинений.
Но Алексей не слышал этих слов.
…Когда до начала суда оставалось пять минут, он вошел в зал.
Первым давал показания свидетель Евстигнеев.
– Я никогда по судебному делу не выступал. Поначалу немного тушевался. А потом понял: чего ж стесняться, ведь кругом свои. Я на запани работаю с того дня, как с фронта вернулся. Не поймите, что хвастаю, а для порядка должен сказать – дело знаю, потому и работу такую доверили – мастер. Одним словом, стою я перед вами и думаю… Как же так – дело знаем, а запань порушена? И лес убежал. И выходит, что и я никакой не свидетель, а чистый виновник аварии. Но так выходит у того, кто дальше своего носа ничего не видит. Потому и неверно поступает и, я бы сказал, ошибку в мыслях своих имеет. Запань – это большое предприятие. Служащих у нас – раз, два, и обчелся. Остальные сплавщики. Одним словом, рабочий класс. Главный инженер Бурцев говорил, что надо было закрыть ворота. И тут концы с концами не сходятся. С одной стороны, надо выполнять план, а с другой – они, мол, такие-сякие, они ворота не закрыли. А подумал ли главный инженер, что для нас, для рабочих, план – это ведь не только зарплата? Конечно, получка – дело важное. Но почему на нас иные смотрят только как на работяг? Мол, чего скажут, то и сделают. Ошибочка! Мой отец у лесопромышленника на сплаве работал. Вот там действительно было так. А здесь запань наша, государственная. Стало быть, и план наш. Поэтому, начав сплавную страду, трудишься по сознанию. Не один Щербак, не один Каныгин решали. Собирались мастера, бригадиры. Думали, обсуждали и решили работать. А то, что стихия разбушевалась, тут пока мы не властны. Коснусь перетяги. Рискованная была затея. Ненужная. А нам приказ – ставить перетягу. Сплавщики – народ не из робкого десятка. Могли бы и крепким словом ответить. Но не стали. Теперь жалею об этом. Правда, я свой характер проявил. Не стал устанавливать перетягу. Отказался. И что получилось? Руки свои не замарал, а совесть мучает. Потому как добро тоже нуждается в защите. И делать добро надо как можно раньше, ибо завтра может быть уже поздно. Так что виню я себя не для красного словца, а с загадом, дабы не забывать, что я тоже хозяин. И еще хочу сказать: ошибка в мыслях у главного инженера Бурцева. Он считает, что нам с ним работать. Пустое это. Ему работать с нами. Это другой коленкор. А иначе не будет сплава, разбегутся бревна. Слушает меня суд, потому и говорю, что на душе наболело. Сколько ж можно только наши руки в расчет брать? А про голову и сердце забыли? Вот оно как получилось. И уж совсем под конец скажу. В нашем тресте шестьдесят пять запаней. И одна из них – Сосновка. А над всеми запанями стоит главный инженер. Вот он на какой высоте, руководитель. Я так понимаю: у руководителя все как у других людей. Все. И жизнь. И любовь. И смерть. Разница только в одном – в ответственности. А как же? Он командир!
Бурцев слушал Евстигнеева, опустив голову, прижимая костыли к коленям, чтобы сдержать охватившую его дрожь. Одна мысль владела им: что-то нужно сделать сейчас же, немедленно, чтобы обелить себя, остаться для всех честным и достойным человеком, иначе жизнь его будет загублена. Что же делать? Как поступить? Мозг распалялся от отчаянных решений, но они не сулили успеха, а только усиливали страх.
– Свидетель Бурцев, это ваша записка? – спросила судья.
Главный инженер растерянно ухватился за костыли, медленно поднялся со стула и, посмотрев на страничку, сказал:
– Да, моя. Я написал начальнику запани, что принимаю ответственность на себя.
– Когда это было написано?
– Двенадцатого июня.
– В день, когда вы приехали в Сосновку?
– Да.
– Кто передал записку Щербаку?
– Подсудимый говорил вам что-либо по этому поводу?
– Нет.
– Вы задумывались над тем, что записка имеет прямое отношение к судебному разбирательству?
– Я не придавал ей значения. Я сказал Щербаку те же слова. Следовательно, моя позиция была ясна начальнику запани.
– Вы допускаете, что Щербак мог забыть этот разговор?
– Нет.
– Вам известно, что на первом же допросе Щербак признал себя виновным?
– Знаю об этом.
– Имея вашу записку, подсудимый мог бы по-иному рассматривать степень своей вины.
– Видимо, он счел нужным этого не делать.
– Когда вы узнали, что Щербак привлечен к уголовной ответственности?
– Находясь в больнице.
– Вы попали в больницу пятьдесят семь дней назад?
– Да.
– Я напомню вам, что в качестве свидетеля вы привлечены по инициативе суда.
– Это вполне законно. Я тут же явился.
– А если бы суд не принял такого решения, как бы вы поступили?
– Считал бы, что у суда нет такой необходимости.
– И все эти пятьдесят семь дней вы не были обеспокоены случившимся?
– Я давал показания по существу дела. Вопросы эмоций остаются за пределами судебного разбирательства. Разве я не прав?
– Вы не понимаете меня, свидетель. Мы с вами как на острове Доминика, где мужчины говорят на совсем ином языке, чем женщины. После выхода из больницы сколько времени вы работаете?
– Месяц.
– В медицинском заключении, которое мы получили из больницы, написано, что ваша болезнь протекала без осложнений. Вы не теряли сознания. Следовательно, для раздумий у вас было очень много времени. За столько дней можно и до Ташкента пешком дойти. А вы чего-то выжидали.
– Вы допрашиваете меня, как подсудимого.
– Нет, свидетель Бурцев. Я уточняю факты, которые фигурируют в ваших свидетельских показаниях.
– Я говорил правду и только правду.
– В этом я вас не упрекаю.
– Тогда в чем же дело?
– В той позиции, которую вы занимали все это время.
– Я принял ответственность на себя из добрых побуждений. Я не уклонялся от ответственности. Я заявил об этом на суде.
– Но это было всего лишь пять дней назад. И вы сочли, что ваша акция добра окончена?.. Во время войны одному военному инженеру было приказано срочно построить переправу. В дело были пущены телеграфные столбы, которые из-за нехватки гвоздей пришлось крепить проволокой. Когда командир танковой части увидел этот мост, у него волосы встали дыбом: «Я по нему свои танки не поведу». И тогда инженер вспыхнул: «Я сам буду стоять под мостом!» Когда последняя машина прошла на другую сторону реки, инженер вышел из-под моста. Тогда ему было столько же лет, сколько вам сейчас. Вот он действительно принял ответственность на себя.
Она только не сказала, что этим человеком был ее отец.
Лужин неудобно сидел, склонившись над блокнотом, и записывал ответы Бурцева. Он был так удивлен и подавлен услышанным, что даже не успел заметить, как в его душу вкралось сердечное расположение к Щербаку. Он с грустью начал понимать, что его старой статье копеечная цена в базарный день.
После выступления эксперта, научного сотрудника лесотехнического института, слово предоставили прокурору.
– Я обвиняю подсудимых! – негромко сказал он. Перед ним лежали страницы обвинительного текста, но он ни разу не заглянул в него и многие цифры произносил наизусть, щеголяя памятью. Прокурор избегал монотонности речи, легко и артистично модулировал низким голосом, особенно в тех местах, где образно живописал картины аварии. Его речь была срежиссирована смело, просто и изящно, а полная убежденность в виновности подсудимых обозначилась сразу же. Прокурор обнажил причины, которые, по его мнению, привели Щербака и Каныгина на скамью подсудимых, и главной из них – это он доказывал на ряде примеров – была потеря ответственности. Он считал, что многие удачи выработали в подсудимых уверенность в собственной непогрешимости, и нарисовал не очень приглядные портреты людей, которые потеряли перспективу завтрашнего дня, живя вольготно на проценты от былых заслуг и представляя себя в роли удельных князьков на притоке Волги. Завершая обвинительную речь, прокурор надел очки в тяжелой черной оправе, с чутким вниманием оглядел подсудимых и, повернувшись лицом к суду, твердо и убежденно отметил, что на основе всех перечисленных фактов он признает подсудимых виновными и согласно сто восемьдесят второй статье Уголовного кодекса просит их осуждения на три года лишения свободы каждого.
Щербак осторожно откашлялся и закрыл глаза.
Бурцев почувствовал теплоту облегчения, и ему захотелось встать, пройти через весь зал и молча пожать руку прокурору.
Старый технорук был во власти тяжелых раздумий.
Лужин посмотрел на защитника, руки которого таинственно гладили записную книжку, словно в ней были собраны драгоценные слова защиты.
– Подсудимый Щербак! – услышал Алексей голос судьи и весь сжался, напрягаясь, точно от ожидаемой боли. – Вам предоставляется слово для защитительной речи.
Алексей поднял голову и с достоинством встал.
– Я отказываюсь от защитительной речи, – сказал он.
Потом слово получил адвокат Каныгина. Он встал, тонкий, толстогубый, чуть забавный на вид, и заговорил быстро, с хорошим темпераментом и присущим моменту волнением. В своей психологической дуэли с прокурором он подбадривал себя стремительными движениями рук, и эти простые жесты делали его похожим на большого и обиженного мальчика, который хочет разбиться в лепешку, но доказать, что он прав. Адвокат отдал должное ораторскому мастерству обвинителя и по этому поводу вспомнил древних. Он отметил, что прокурор говорил убедительно, но о другом, не о том, что волнует подсудимых и чем озабочен суд. Затем адвокат логично доказал, что эксперт был нетверд в своих выводах и даже заключение сопроводил многими оговорками, которые лишили его необходимой авторитетности. После этого он принялся доказывать невиновность своего подзащитного.
