Текст книги "Прозрение. Спроси себя"
Автор книги: Семен Клебанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)
Прозрение. Спроси себя
ПРОЗРЕНИЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Утром третьего июля профессор Дмитрий Николаевич Ярцев, ведущий офтальмолог одной из московских клиник, как обычно, проводил обход больных.
Без пяти минут девять он вышел из кабинета и направился в ординаторскую.
Он открыл дверь, все сразу встали, поздоровались и ждали, когда Дмитрий Николаевич скажет привычное: «Начнем».
Но профессор сообщил:
– Сегодня у нас праздник.
Врачи недоуменно переглянулись. Никто еще не успел спросить о неведомом празднике, как в ординаторскую вошли старшая медсестра Лидия Петровна и санитарка Евдокия Ивановна.
Все называли ее тетя Дуня. Она редко бывала в этой комнате и не понимала, зачем ее сюда пригласили. «Неужели промашку допустила?» – подумала она, смущенно глядя на профессора.
– Сегодня у Евдокии Ивановны день рождения, – прервал неловкую паузу Дмитрий Николаевич. – Такой у нас праздник.
– А мне и в голову не пришло… Сама забыла… – упавшим голосом сказала Евдокия Ивановна.
Дмитрий Николаевич пододвинул ей стул:
– Праздник! И вы, пожалуйста, садитесь.
Евдокия Ивановна, присев на краешек мягкого стула, стянула с головы выцветший платочек и стала теребить его концы.
– Мне очень приятно, – сказал Дмитрий Николаевич, – поздравить нашу коллегу, милую тетю Дуню. Без таких людей жить трудно, просто нельзя. Мы вас любим… Давайте пожелаем Евдокии Ивановне крепкого здоровья, радости и счастья.
Все дружно захлопали.
– Одну минуточку. Еще не все. – Он вынул из кармана накрахмаленного халата синюю коробочку, извлек оттуда часики и надел их на худую руку Евдокии Ивановны, ясно приметив на сухой коже пятнышки гречки. – Пусть время долго отсчитывает дни вашей жизни. – Дмитрий Николаевич обнял санитарку, поцеловал ее.
Тут же подошла Лидия Петровна с букетом цветов.
Тетя Дуня взяла большой букет, промокнула глаза уголком платочка и встала.
– Спасибо вам… Будьте все здоровы… – И смущенно добавила: – Я пойду, Дмитрий Николаевич… В двадцать шестой надо ребятишек покормить…
Профессор приветливо кивнул и, когда она вышла, сказал привычное: «Начнем».
К обходу Дмитрий Николаевич относился с высокой мерой требовательности, которая позволяла ему следить за многоликими формами течения болезней, быть в курсе успехов и неудач исцеления людей…
С этого, считал профессор Ярцев, начинается искусство врачевания. Он был убежден: больной есть объект для созидательной работы врача.
Закончив обход палат левого крыла, Дмитрий Николаевич остановился в небольшом холле и обратился к коллегам:
– Меня настораживают жалобы Дроздова на неутихающие головные боли. Вторая неделя, если мне память не изменяет. Ведь так, Сергей Васильевич?
– Восьмой день, – уточнил сухощавый врач в прямоугольных очках.
– А диагноза нет, – перебил профессор. – Вы, наверное, стесняетесь пригласить консультанта? Разве это зазорно? Полагаю, опасаетесь подорвать свой авторитет… Но Дроздову, равно как и всем другим, хочется одного: чтобы ему помогли… Кто это сделает – Сергей Васильевич или Ираклий Леванович, – им, страждущим, глубоко безразлично. Поможем, вылечим – поблагодарят за чуткость, за мастерство. А если боль не пройдет – тут уж всю медицину будут шерстить… И поделом: врач не имеет права лукавить. Иначе мы уподобимся мольеровскому лекарю, который твердил: «Болезнь – это отсутствие здоровья».
К профессору подошла Лидия Петровна, напомнила:
– В двенадцать тридцать у вас операция. Шестаков из тридцать первой ждет. Вы обещали выписать его.
Дмитрий Николаевич взглянул на часы. Он не любил опаздывать сам, не любил, чтобы опаздывали другие.
– Обещал, обещал… – Он улыбнулся. – А вдруг?.. Ладно, сейчас решим.
– Я вам нужна?
– Неизменно и обязательно, – с веселым озорством ответил профессор. – Загляну и в тридцать вторую. Там я тоже обещал… Подготовьте больного к осмотру.
В тридцать вторую палату Лидия Петровна вошла, когда Федор Крапивка, сидя на кровати, нащупывал ногой больничные шлепанцы.
– Кто? – спросил он и, услышав голос медсестры, лег обратно на скрипучую койку.
Лидия Петровна поставила на столик все необходимое для перевязки.
– Опять лечиться будем, – раздраженно сказал Крапивка, предполагая, что сейчас снимут повязку с его глаз и начнется очередная процедура.
Но вместо этого он услышал:
– Сегодня, Федор Назарович, решающий день. Если все будет благополучно, Дмитрий Николаевич разрешит выписать вас.
– А где он? Его нет?
– В соседней палате задержался.
Сняв повязку, Лидия Петровна промыла Крапивке глаза и отметила про себя успешный исход операции.
На соседней тумбочке лежал кем-то оставленный календарик. Апрель и май были зачеркнуты – следы терпения и надежды. Сбылись ли они?
Лидия Петровна подала Крапивке лупу и календарик. Он без охоты глянул на него.
– Хорошо видите?
Крапивка кивнул.
– Прочтите.
– Союзпечать… 1965 год… – И добавил: – Здесь два месяца вычеркнуты.
– Читайте нижнюю строчку.
– Цена две копейки.
Вошел Дмитрий Николаевич. В его глазах еще лучилась радость, губы улыбались.
– Здравствуйте.
Крапивка ответил не сразу, долго смотрел в окно, потом, словно задохнулся, ответил тяжко:
– Здравствуйте…
– Одного сейчас выписал в лучшем виде. Честно говоря, не очень верил в успех… Тяжелый случай. Ну, здесь как дела?
– Все нормально. Отделяемого не было, – доложила Лидия Петровна.
Дмитрий Николаевич заметил странный взгляд Крапивки и уловил легкое дрожание рук.
– Ну, ну, не волнуйтесь.
Крапивка сел на стул, откинул голову.
Дмитрий Николаевич склонился и, нажав пальцем на его веко, спросил:
– Больно?
– Нет.
– Откройте глаза. Закройте. Еще раз откройте. – Он снова надавил на веко. – Больно?
– Нет.
– Что-то вы хмурый сегодня, Федор Назарович. Радоваться надо. Все хорошо.
Крапивка встал, глубоко вздохнул и молча направился к двери. Вдруг остановился. Потом, как бы преодолев оцепенение, нерешительно повернулся и шаркающими шагами, которыми привык ходить за годы слепоты, подошел к профессору.
– Что с вами? – спросил Дмитрий Николаевич.
– Домой отпускаете? – произнес Крапивка.
– Да, домой. Мы сделали все, что могли…
Крапивка молчал. И только взгляд выдавал его смятение.
Дмитрий Николаевич подумал, что Крапивка остро переживает свое одиночество и сейчас его охватил страх перед началом новой жизни.
– Нельзя падать духом… Вам помогут, Федор Назарович, вы ветеран войны. Не оставят без внимания. И мы письмо напишем. Будем просить…
– Спасибо… Спасибо… – перебил Крапивка. – Я, конечно, благодарю за все. А вот смотрю на вас… Очень вы лицом похожи на одного человека. Ну, просто вылитый он… Вот напасть какая…
– С прозревшими это бывает, – улыбнулся Дмитрий Николаевич. – Один во мне родного брата признал. Помните, Лидия Петровна?
– Помню. Потом сам смеялся.
– Но я-то не ошибаюсь. Я того Проклова и слепой видел. На всю жизнь запомнил. И теперь на вас смотрю, даже страшно. Вылитый Иван Проклов.
Дмитрий Николаевич замер. Было почти физическое ощущение удара. На какой-то миг все окружающее как бы погасло, провалилось во тьму. Откуда-то издалека донесся голос Лидии Петровны:
– Кто же этот Иван Проклов?
– Бандит… Отца и мать моих убил…
– Что вы плетете, стыдно слушать! – возмутилась Лидия Петровна.
– Вылитый Проклов, – зло произнес Крапивка. – А вот фамилия почему-то другая…
Кабинет Дмитрия Николаевича глядел большими зеркальными окнами на тихий скверик с фонтанчиком.
И всякий раз, ощутив усталость, Дмитрий Николаевич подходил к широкому подоконнику и, облокотившись, разглядывал скверик, где молоденькие мамы выстраивали вокруг фонтана детские коляски.
Дмитрий Николаевич мысленно усаживал среди них Марину, а в коляске – будущую свою гордость – внука. При этом он суеверно трижды постукивал по дереву, чтобы мечта сбылась.
Сейчас же, почти выбежав из палаты, Дмитрий Николаевич бесцельно и долго плутал по длинным коридорам больницы, прежде чем пришел в просвеченный солнцем кабинет. Вопреки давней привычке он не раскрыл окно, а наглухо зашторил его.
Комната погрузилась в серую темноту; померкло круглое зеркало, висевшее над умывальником, но Дмитрий Николаевич все-таки заметил горячечный блеск своих запавших глаз, окаймленных синеватыми полукружьями.
Он сидел, прижавшись к спинке кресла, разглядывая одинокий блик, дрожавший на стене.
«Откуда он? Почему это пятно света тоже кажется страшным? – подумал Дмитрий Николаевич. – Неужели тем, что похоже на крест?..»
Всем своим существом он сознавал, что случилось непоправимое. Время, отсчитав долгий срок, отбросило его в прошлое. И сделало это глазами слепца Крапивки, которому он вернул зрение.
Все, что давным-давно затерялось в тайниках давних лет и, казалось, навсегда исключало воскрешение Ивана Проклова, обернулось катастрофой для Дмитрия Ярцева.
«Что делать?.. Что делать?» – с тупой навязчивостью твердил Дмитрий Николаевич. Голос отчаяния безответно пропадал в душной темноте кабинета, на белой двери которого висела табличка:
«Доктор медицинских наук профессор Д. Н. Ярцев».
Сколько суждено ей висеть?
Ректор института любил повторять студентам – будущим хирургам: «Мы часто говорим: человек – кузнец своего счастья. Не забывайте: он же и кузнец своего несчастья. Сотворите свою судьбу».
Спустя много лет они встретились на симпозиуме медицинских работников, и ректор не скрывал радости, говоря об успехах застенчивого студента Мити Ярцева, которым теперь по праву гордится институт.
Что бы он сказал теперь?
Судьба дала Дмитрию Николаевичу большую отсрочку. И только сейчас, там, в тридцать второй палате на четвертом этаже, эта отсрочка была аннулирована. А ведь он верил, что она дана ему навсегда.
Дмитрий Николаевич вдруг вспомнил, что сегодня предстоит операция. «А если я не смогу? Даже пальцы не гнутся. Почему я должен? Нет профессора Ярцева. Слышите, нет…» Дмитрий Николаевич вновь увидел палату, а в ней Крапивку, услышал его слова: «Иван Проклов… Бандит… Отца и мать моих убил». «А при чем здесь Проклов? Ждут профессора Ярцева… Люди доверяют ему свои жизни. Ему… Значит, он есть. Есть. Просто я сейчас не могу, немеют руки. Не видят глаза. Слышите! Кому позвонить? Кому объяснить?» Дмитрий Николаевич рванул узел галстука…
Вдруг возникло туманное, хмурое фронтовое утро, когда мимо медсанбатовской палатки провели дезертира с кошачьими глазами, в расстегнутой гимнастерке без ремня и погон и рядом, в прилеске, расстреляли. За минуту до смерти дезертир хрипло, истошно заголосил: «Мама!..»
В кабинете зазвонил телефон. Дмитрий Николаевич не поднял трубки.
Снова резанул телефонный звонок.
– Слушаю.
– Мы вас ждем, Дмитрий Николаевич, – сказала Лидия Петровна.
Дмитрий Николаевич молчал. Потом медленно опустил трубку.
Он опять заметил световой блик, раздраженно отвернулся от навязчивого креста.
Наконец он встал, резким движением раздернул штору, нагнулся к умывальнику, ополоснул лицо холодной водой. А подняв голову, увидел в зеркале побелевшие виски.
«Так кто же ты? Проклов? Нет, черт возьми! Ты Дмитрий Ярцев. Спроси людей: кто их оперировал? Они скажут: «Ярцев!» Разве так просто зачеркнуть всю жизнь?.. Не Проклов, а Дмитрий Ярцев был землекопом в Челябинске. Это он учился на рабфаке. Это Митя Ярцев падал в обморок в анатомичке. Ярцев делал первую полостную операцию, а потом сотни, тысячи других операций. Это Дмитрий Ярцев пошел на фронт и одолел все военные дороги… Ему уже пятьдесят три года… Много это или мало? Не знаю. Это не арифметика… Ну какой же я Проклов? О чем я?! О чем?!»
ГЛАВА ВТОРАЯ
Елена Сергеевна и Марина вышли из вагона, и он с грустью смотрел через окно на своих женщин. Они стояли на платформе в сумерках, окрашенных вокзальными огнями.
Поезд тронулся. Медленно поплыли эмалевые таблички «Москва – Челябинск».
Поездка Ярцева возникла неожиданно.
В Челябинске отмечался юбилей глазной больницы. Кто-то из местных врачей прослышал, что Дмитрий Николаевич когда-то работал в Челябинске, ему послали приглашение, в котором подчеркнули его причастность к городу.
Дмитрий Николаевич изменил порядок ближайших дел, выкроив для поездки четыре дня.
Встречу с коллективом больницы, который собрался в актовом зале, он начал так:
– Прежде всего сердечно благодарю вас за любезное приглашение. Мне действительно пришлось в свое время работать здесь – на строительстве тракторного завода. Был я тогда землекопом. В ту пору профессия была престижная, поскольку все земляные работы велись вручную. Мозоли, правда, у меня исчезли, но сохранились добрые воспоминания о Челябинске. Теперь по существу… Два дня я имел возможность наблюдать сложные операции, выполненные на высоком уровне. Не ждите от меня оценок и поучений. Боюсь оказаться в роли пожарника из анекдота, который, проработав много лет в филармонии, на вопрос: «Какая разница между виолончелью и скрипкой?», ответил: «Виолончель горит дольше…»
В зале рассмеялись, поаплодировали.
– Мне представляется важной для нашего общего дела заповедь: «Не заслони собой другого». Да, да. Авторитет науки нельзя подменять авторитетом того или иного работника.
Закончив беседу, ответив на вопросы, он сказал:
– А теперь я поброжу по городу.
От машины он отказался и двинулся пешком в район тракторного завода.
Все было неузнаваемо. Все было новым и больше относилось к Танкограду, чем к довоенному Челябинску, а тем паче – к старой Челябе с ее мукомольнями и винокурнями.
Только земля под ногами была прежняя, та, что когда-то раскинулась целинными просторами с березовым редколесьем.
Но об этом знает лишь память. Облик той жизни можно еще увидеть на поблекших фотографиях в музеях города и завода.
И все-таки Дмитрию Николаевичу повезло: он нашел несколько домов старого города. На Сибирской улице он узнал кирпичный двухэтажный особняк торговой фирмы братьев Якушевых, где поздней размещалась контора Челябтракторостроя. Он ни разу не был внутри помещения, но вывеску запомнил: на ней красовался богатырский трактор.
Время перекроило город, судьбы людей…
Дмитрий Николаевич мысленно расставлял по прежним местам приземистые бараки, баню, санитарный пункт, столовки и магазин с громким названием: «Универмаг Центрального рабочего кооператива». Это был такой же барачный дом, к которому выстраивались длиннющие очереди и медленно втягивались внутрь, где пустовала половина прилавков.
За магазином пролегала дорога к Шершневским каменным карьерам. По обе стороны тянулись землянки и убогие камышитовые хибары.
Дмитрий Николаевич поймал себя на том, что вспоминает с таким старанием, словно должен рассказать кому-то обо всем подробно и не имеет права ошибиться.
«А где же была комендантская?» – спросил он себя и не мог ответить.
Комендантская… Комендантская… С нее все начиналось.
Сюда сводились дороги и тропки тогдашних смоленских и тамбовских, рязанских и пензенских крестьян. Шагали в одиночку и артелями. Шли землекопы и плотники, лесопильщики и коновозчики-грабари. Шли сотнями, тысячами, в лаптях и зипунах.
Только за один тысяча девятьсот тридцатый год на Челябтракторострой прибыло сорок три тысячи человек.
Запиши кто-нибудь тогда рассказы пришедших, какая бы осталась потомкам любопытная и поучительная книга, где судьбы людские открылись бы через надежды и отчаяние, тяготы и веру в завтрашний день.
Комендантская… Комендантская…
Многие приходили сюда с пилами, топорами, лопатами; здесь особо ценились те, у кого был собственный инструмент.
Громыхали чайники пришельцев, привязанные к сундучкам и старым заплатанным сидорам.
Комендант бросал торопливый взгляд на прибывших. Ему казалось, что у всех одинаковые лица, бородатые, заросшие. И все ждут одного: хорошего заработка.
Он привычно записывал в толстую амбарную книгу фамилию, имя и отчество, давал квиток в баню и на медицинский осмотр.
Когда новичок возвращался со штампиком на квитке, этот листок становился его удостоверением.
Возле комендантского столика до самого потолка высилась груда полосатых матрацев, набитых ватой и опилками.
– Выбирай, какой по душе, – зычно говорил комендант, – и валяй в барак. У тебя – девятый. Занимай койку. Понял? Ты теперь рабочий класс. Следующий!
Дмитрий Николаевич хорошо запомнил сутулого небритого коменданта, потому что долго смотрел на него, ожидая своей участи. А когда приблизился к столику, то сразу услышал:
– Молодо-зелено… В землекопы пойдешь.
– Ясно, – ответил он и, получив квиток, заторопился в баню. Покуда не смылил весь кусочек мыльца, положенного ему, шайку не отдавал.
Он попал в артель тамбовского мужика с жидкой бороденкой, которую тот расчесывал сколком женского гребешка. У мужика были юркие глаза, будто хотевшие видеть все сразу, и говорил он быстро, без пауз.
Оглядев парня с головы до ног, артельщик предупредил:
– Завод казенный, но артель – моя. Так что не советую отбиваться от порядков. Коль работать, так лопату поглубже врезывай, а ежели в чем недовольство будет, не забывай: ты человек артельный…
Вся артель – семнадцать человек – жила вместе. В левом крыле барака было их общежитие – с дощатыми нарами, отдельным длинным дощатым столом, где они чаевничали, с железной печуркой, у которой сушили портянки. И без того тяжелый дух становился невыносимым, но открывать дверь, выстуживать барак артельщик не разрешал.
Он часто получал письма из деревни и, прочитав, всегда скучнел, валился на койку, загадочно произносил:
– Ну и дела… Ну и дела…
Однажды пояснил:
– Спрашивает Евдокия, как быть, вступать в колхоз или дожидаться лучших дней. А кто знает? Может, ни к чему нам это, ежели у меня артель… Как полагаешь?
– Не торопись, – советовал Гаврилыч, рыжеватый рассудительный мужик, носивший старые калоши вместо лаптей. – Обмозгуй.
– Отвечать надобно, – вздыхал тамбовский артельщик и, расчесавшись, свирепо дул в сколок гребня. – Ну и дела…
– Завтра отпишешь, – гнул свое Гаврилыч. – Утро вечера мудренее.
Но завтра отписать не удалось.
Дмитрий Николаевич вспомнил: в ту ночь сосед по койке надрывно кашлял и стонал от высокого жара.
Пришел доктор со слезящимися от сильного ветра глазами, прослушал больного, прописал микстуру и круговые банки. Обещал прислать медсестру. Уходя из барака, попросил Ярцева: «Ты, парень, рядом, последи, чтобы хоть поблизости не курили, больному и без того дышать тяжело».
Койка Ярцева была крайней в левом ряду, справа располагалась артель коновозчиков-грабарей. В их землячестве всегда было шумно, каждый вел себя вольготно, и никак артельщик не мог навести порядка. А нынче они опять не поладили меж собой. Белобрысый верзила по прозвищу Каланча, под сильным хмельком, цеплялся ко всем. Никто не мог его утихомирить. Он шастал меж коек, гнусаво распевал похабные частушки, вызывая ухмылки у мужиков.
В это время пришла ставить банки медсестра.
Она скинула телогрейку, размотала платок и, надев халат, раскрыла на табуретке чемоданчик. Затем вынула банки, флакон спирта, факелок и спички.
Ловко все получалось у нее. Синим пламенем вспыхнул спирт. Она подносила факелок к горлу банки и тут же прикладывала ее к костлявой спине больного. Чмок – и банка прилипала, втягивая бледную кожу.
Когда медсестра отвернулась, Каланча схватил флакон со спиртом.
– Что вы делаете? Поставьте на место! – крикнула она. – Это для больных.
Каланча повел осоловелыми глазами, промычал:
– Мое… – Он вытащил пробку, но никак не мог поднести флакон ко рту.
– Заберите у него спирт! – умоляюще просила медсестра, оглядываясь по сторонам. – Заберите!
Никто не сделал и шага.
И тогда она сама ринулась к нему. Но не успела. Каланча пихнул ее ногой. Она упала на грязный пол возле койки, где сидел Ярцев.
– Доктор! Доктор! Ну, что же вы!.. – жалобно стонал больной.
С посеревшим от боли и злости лицом медсестра поднялась и подошла к нему. Руки ее дрожали. Она посмотрела на погасший факелок.
– Что я теперь сделаю? Что?! – Она встретила взгляд Ярцева. – У него воспаление легких! А если он умрет?! Он может умереть! Ты слышишь?! – Она разрыдалась.
Кто-то вытолкал Каланчу из барака.
Пустой флакон валялся у дверей.
Еще ни разу с такой ясностью не вспоминалась эта история. В какое-то мгновенье Дмитрий Николаевич даже услышал голос медсестры, презрительный, гневный, осуждающий голос…
Прошло больше тридцати лет, а он все слышен.
В киоске у гостиницы Дмитрий Николаевич купил газету и поднялся на свой этаж.
В просторном номере была приятная аскетичность меблировки, суть которой Дмитрий Николаевич определил словами: «Ничего лишнего». И этим, пожалуй, обозначил отличие хороших гостиниц от квартир, где лишнего больше, чем необходимого.
Он принял душ и уселся с газетой в кресло.
Дмитрий Николаевич любил тишину: думалось легче и время текло медленней. А может, жизнь, проведенная в операционных, приучила к тишине, у которой своя тональность, такая знакомая и такая одинаковая. Только оттенков ее предвидеть никто не мог. Они возникали по ходу операции – от резкого возгласа до мертвой паузы.
Вечером раздался негромкий стук в дверь.
– Да, – отозвался Дмитрий Николаевич.
В комнату вошли женщина и мужчина. Остановившись у двери, они всматривались в лицо Дмитрия Николаевича, как бы сверяясь: не ошибка ли?
– Ярцев Дмитрий Николаевич? – уточнил мужчина.
– Да.
– Кравцов Родион Николаевич, – представился посетитель и слегка поклонился.
– Очень приятно.
– Моя жена… Зоя Викторовна. – Женщине на вид было под пятьдесят.
– Проходите, присаживайтесь, – предложил Дмитрий Николаевич, не понимая, что могло привести к нему этих незнакомых людей.
– Возможно, мы что-то перепутали, – с откровенностью бывалого человека начал Кравцов. – Вы извините. Прочли в газете о вашем приезде. А сегодня утром по радио слыхали ваше интервью. Вы говорили, что в тридцатые годы работали на стройке тракторного?
– Землекопом, – вставила Кравцова и улыбнулась.
– Мы тоже в то время работали на стройке, – продолжал Кравцов. – И был там один парень по фамилии, кажется, Ярцев, а звали Митька… И вот мы подумали, может, вы и есть тот самый парень? Я ему очень обязан. – И с надеждой спросил, поглаживая голову, – Вы меня не помните?
Дмитрий Николаевич пожал плечами.
– Ну, понятно, малость полысел, усы отпустил… И седина пробилась, – усмехнулся Кравцов.
В наступившем молчании они разглядывали друг друга.
– Нет, – сказал Дмитрий Николаевич. – Не помню. – Ему было неловко перед ними. Он походил по комнате и, остановившись возле Кравцова, сказал: – Давайте попробуем по принципу «горячо» или «холодно». Глядишь, найдем что-нибудь.
– Разумно, – оживилась Зоя Викторовна.
– Спрашивайте, – предложил Дмитрий Николаевич.
– Вы жили в бараке или землянке? – начал Кравцов.
– В бараке.
– В пятом? – Кравцов застыл в ожидании.
– Да.
– Прекрасно! – обрадовался Кравцов. – Там проживали две артели: землекопы и коновозчики-грабари.
– Правильно. Я был у землекопов.
– Ваш артельщик… кажется, Мухин.
– Нет, другой.
– Махалкин… Макарцев, Махоркин… – вспоминал Кравцов.
– Мухоркин, – вырвалось у Дмитрия Николаевича. – Горячо?
– Он! Точно, Мухоркин! А помните, у вас однажды драка была?
– Погоди, Родион, – остановила жена. – Если про драки, то весь вечер потратим. Сколько их было!
– Чаще грабари давали волю рукам, – заметил Дмитрий Николаевич.
– Тогда не просто драка началась. То вражья сила голову подняла. – Кравцов посмотрел в окно, где желтели, золотились вечерние огни. – Этот случай не помните? – обернувшись, спросил он.
– Когда склад горел и новый жилой дом?
– Это позже произошло. Я помню… Вода была за километр. Протянули рукава, а они порезаны… Только о другой драке речь. Меня били. Смертным боем.
– Принесли в санпункт, весь в крови, я глянула и решила: «Не жилец», – вставила жена.
Дмитрий Николаевич ждал, когда же Кравцов опять заговорит о Митьке Ярцеве, но тот почему-то все оттягивал, поглядывая на жену. А самому Дмитрию Николаевичу вспоминались только пьяница Каланча и избитая молоденькая медсестра.
Кравцова неожиданно поднялась, подошла к Дмитрию Николаевичу. В ее глазах блестели слезинки.
– Вы узнали меня? – спросила она.
– Нет… – Дмитрий Николаевич покачал головой.
– Это была я. Медсестру помните? Никогда не думала, что встретимся. Я тогда возненавидела вас. Никто не заступился. Вы помните?
– Помню.
– Простите, профессор…
Минутное молчание воцарилось в комнате.
Чтобы преодолеть неловкость, Дмитрий Николаевич обратился к Кравцову:
– Вы сказали, что тому парню… Митьке Ярцеву вы чем-то обязаны… Что же произошло? Расскажите.
– Хорошо, – согласился Кравцов. – Постараюсь поподробней. Я тогда был секретарем партячейки третьего участка. Сами знаете, в первое время трудности быта осложняли работу, вызывали недовольство. В первую очередь у сезонников. Вы помните, работали у нас всякие люди – и раскулаченные элементы, и уголовники, и артельные шабашники. За одно лето состав строителей сменился четырежды. И любой наш промах мог дать повод для провокации. В тот день из-за промашки заведующего в столовой не хватило обедов. И хулиганы стали бить посуду, орали: «Бросай работу! Нас обманывают!» Когда я и Лещев – он был председателем постройкома участка – прибежали в барак, то сразу услышали: «Бей их!» Я крикнул: «Тихо! Сейчас обо всем поговорим!» В ответ – пьяная ругань. Нас окружили, стали кричать: «Расценки не подымете – уйдем! Все артели уйдут!» И опять кто-то заорал: «Хватит митингов, бей их!» Гляжу – схватились за поленья. Какой-то пьяный бородач командует: «Ату их!» Сзади ударили, кто-то навалился на меня. Лещеву удалось вырваться, он побежал за помощью.
Меня стали бить… Сколько прошло времени, не помню. Но вдруг слышу крик: «Стойте, сволочи! Не троньте его! Стойте! Иначе сожгу! Всех сожгу!» Уже потом, в больнице, я узнал подробности. Какой-то парень из землекопов схватил бидончик с бензином, – бидончик всегда был возле печки для растопа сырых дров, – и облил бородача. Зажег коробок спичек и приказал: «Отпусти его! А то – спалю!» Бородач отпрянул. Парень поднял меня и вытащил на улицу. К нам уже бежали люди. Вот этот парень и был Митька… Кажется, по фамилии Ярцев.
По озабоченному лицу Дмитрия Николаевича было видно, что эта история ему неизвестна.
– Нет, – сказал он. – Простите, не припоминаю… А может, был другой Митька и тоже Ярцев?
– В одном бараке-то? Да мы бы знали, что есть однофамилец. Я потом заходил, расспрашивал. Но парня того не застал. Куда-то он перешел на новое место. Смотрю сейчас на вас – вроде тот самый…
– И я так думаю. Даже уверена, – запальчиво сказала Зоя Викторовна. – Просто сопоставьте факты. И вы все поймете. – Глаза ее блеснули. – Дмитрий Николаевич! Вы же сами вспомнили нашу стычку. Это произошло в пятом бараке. Я тогда не знала ни вашей фамилии, ни имени. Для меня существовал официальный для того времени адрес – пятый барак. Так и значилось в журнале регистрации вызовов. Через полгода, когда там же избили Родиона Николаевича, я хорошо помню, стала называть этот пятый проклятым. Это факт, а не догадка.
– Я понимаю… Но, согласитесь, мне вроде бы отказываться ни к чему… Только я действительно не могу вспомнить, – сказал Дмитрий Николаевич.
– А знаете, как бывает в жизни? Вроде бы пустота, провал, а утром или через день где-нибудь в автобусе или в лифте все ясно вспомнишь.
Супруги Кравцовы переглянулись.
– Извините за вторжение, – сказала Зоя Викторовна. – Не сердитесь на меня. Очень прошу.
– Вот уж не представлял, что возможна такая встреча… Мне было очень приятно. Спасибо. Приедете в Москву, дайте знать о себе. – Дмитрий Николаевич протянул Кравцову визитную карточку. – Буду рад.
Родион Николаевич все еще с надеждой всматривался в лицо Ярцева. Вероятно, ему очень хотелось, чтобы его спасителем был именно Дмитрий Николаевич. И, прощаясь, он сказал:
– Удивительно, как жизнь тасует людей. Встречи, разлуки, снова встречи, потери, расставания. И вдруг видишь, как прошлое вступает в сегодняшний день… – Он пожал руку Дмитрию Николаевичу. – Всего вам доброго.
Когда Кравцовы ушли, Дмитрий Николаевич опустился в кресло и долго смотрел на дверь, словно ждал их возвращения.
И только перед сном понял причину своего беспокойства: «Кто они теперь? Почему я не спросил?»
Его раздумья прервал телефонный звонок.
– Слушаю. Нет, не сплю, Сергей Сергеевич.
В трубке звучал сипловатый голос главного врача глазной больницы.
– Завтра в девять утра операция, о которой мы говорили. Если вы не заняты – приезжайте. Мне звонил ректор университета Родион Николаевич Кравцов, спрашивал, в какой гостинице вы остановились. Хотел вас навестить.
– Супруги Кравцовы недавно ушли от меня, – ответил Дмитрий Николаевич.
* * *
До встречи Ярцева с Крапивкой оставалось два года.
